Танго самоубийц

      Город на воде, облачённый в сырость и настоянный на сырости, под драматичным небом самоцветного Амстердама, где ютились вдоль каналов, подпирая друг дружку плечистыми фасадами, игрушечные домики, принаряженные в многокрасочные жакеты давным-давно отцветших голландских тюльпанов — сорви да собери в букет, — преподнёс неприкаянным путникам во временный дар строение с лепным фронтоном без номера, насевшее на мостовую, кренящееся с мостовой, глядящееся в водное зеркало и идущее вразлёт со всей нестройной нидерландской архитектурой; в нём на третьем этаже, под самой сенью фигурно покатой крыши и дерзкой балкой с изогнутым пиратским крюком, торчащим из-под мансарды, имелась двухкомнатная квартирка, кичащаяся скромной достопримечательностью в виде граммофона из орехового дерева с цитрой и двумя бережливыми створками, украшенными изнутри малахитовой обманкой, да парой бурых великаньих кресел.       Граммофон ужасно фальшивил и скрипел по пластинке ломаным ногтём иглы, но ничего лучше у них в распоряжении не имелось, и, даже при всей его сомнительной голосистости, придирчивый сударь Шляпник и непритязательный мальчик-ключик любили гонять по кругу шипящие и затёртые до ровного лоска пластинки, собранные в немногочисленную домашнюю коллекцию и оставленные на откуп постоянно сменяющимся жильцам.       Лэндона ещё дней пять донимала огневица, заставляя проводить время преимущественно в постели, и только к концу второй недели рана, смирившись со своей участью, соизволила срастись, неспешно покрываясь грубым келоидным рубцом, тянущимся поперёк плеча. Уайт хорошо запомнил, как мужчина собственноручно снимал наложенные корабельным доктором швы, аккуратно надсекая их посерёдке, срезая измазанные в грязи и сукровице концы и с мучительной гримасой вытягивая из тела каждый нитяной отросток, хоть и отторгаемый, а всё-таки успевший пустить в мышцы инородные корешки: пока он проделывал над собой эту болезненную процедуру, юноша сидел рядом и взволнованно следил за каждым движением его пальцев, желая соучаствовать, оказывая безмолвную и, наверное, не особенно нужную поддержку.       В их доме поселились табачное амбре и крепкий напиток Низинных земель, можжевеловый женевер, обращённый англичанами в джин, горячий шоколад и мороженое, купленное на излучине канала пуганным Кеем, незримой тенью выползающим за едой, и разложенное в найденные на крохотной кухне креманки, горчащий хризантемами плавленый воск, стекающий вечерами по ветвистым отросткам трёхрогого шандала, и застоявшаяся по углам и карнизам вековая пыль, которую ни один, ни второй обитатель жилища вытравливать не собирались, вполне довольные своим антикварно-паутинным бытом.       Ясные деньки покинули просторы Фландрии, и застать запертую в камень воду бликующей от солнца всё никак не удавалось: проносились барабанной дробью по резонирующей кровле дожди, перескакивали через реку Амстел и пробегали по Синему мосту, обсаженному коронованными колоннами и лантернами фонарей с корабельными опорами, вечера сводили с ума дрожащими тёплыми отсветами, обманчиво уходящими в чернильную глубину, а если вдруг на закате небу удавалось распогодиться, и над горизонтом появлялась полупрозрачная белизна голубого льда, то стволы раздетых донага деревьев превращались в тёмную огранку для крикливых проспектов, пестрящих зазывными витринами под газовыми рожками и дразнящих чужими прогулками под руку, чужим весельем, чужими жизнями.       Слишком страшно было высунуться наружу в одиночку, да и не хотелось, не находилось ни малейшей радости и удовольствия шататься по недружелюбным и незнакомым кварталам без своего старшего спутника, соглашающегося на выходы в сомнительный свет неохотно и с понятной опаской, быстро устающего и так же быстро уводящего мальчика-ключика в стены их новообретённой крепости; поначалу Кей не понимал причин подобной чрезмерной осторожности, но вскоре сообразил, что господин Валентайн попросту чувствовал себя слишком беспомощно и беззащитно с одной подвижной рукой.       Господин Валентайн снова держал ответственность за их жизни, лишь ненадолго доверив эту обязанность в хрупкие птичьи руки и тут же отобрав обратно, и Уайту стало легче дышать, когда избавился от этой атлантовой ноши: он не был тем, кто смог бы выдержать её долгое время, и искренне радовался, замечая, что с каждым днём всё возвращается на круги своя.       За небольшим исключением самого непорочного из кругов, который хотелось разорвать, швыряя в окна звенья заржавелых оков.       Целую монотонную неделю их квартирка больше походила на лазарет, обеденный стол хранил на себе свёртки свежих бинтов, порошки от температуры и склянки мазей, и Кей много думал, а мысли его метались в голове загнанными конягами, хрипящими и сплёвывающими с удил жёлтую пену, но неприятие запретной близости сводило с ума ровно до тех пор, пока ему, измученному самим собой и от самого себя же утомившемуся, не приснился под утро детальный и красочный в своей развратности сон, заставивший очнуться в жарком поту, с полуастимческим удушьем, сбитым сердцем и укоряюще мокрым от поллюции одеялом.       В этом сне на шее у него был надет кожаный ошейник, окаймлённый плотным чёрным кружевом и покрытый стальными заклёпками; от косточки кадыка прямо в желанные руки вела цепь с поводком — те не тянули её к себе, принуждая силой, а просто удерживали, ни на миг не выпуская.       Полностью обнажённый, он сам подходил к Лэндону и опускался перед ним на колени, запрокидывал голову, долгим и плывущим взглядом смотрел в выжидающие зелёные глаза, и принимался за дело: медленно расстёгивал ширинку, чуть спуская с крепких бёдер шерстяные края привычной лондонской ткани, высвобождал затвердевший в готовности орган, напряжённый до витых венок и налитой сочным блеском головки со стекающей капелькой естественной смазки, и брал в рот, не понимая ни вкуса, ни запаха, но возбуждаясь от этих нехитрых действий и ощущения наполненности, а чужие руки, запутавшись в длинных волосах, не давали довести начатое до конца — аккуратно приподнимали, разворачивали, нагибали, проводили кончиками пальцев по трепещущей спине вдоль позвоночника к самой пояснице, властно сминали ягодицы, заставляя задохнуться и срывая с губ бесконтрольные стоны, и всаживали до упора горячий член.       Этого он, конечно же, тоже толком не чувствовал и не понимал: воображение отказывало, подло подкидывая взамен пустоту, и оставалось только томление в чреслах, объявшее уже не только пах, как это частенько случалось с ним прежде, а всё разом, от копчика и до лобка.       Его тело с каждым днём обнаруживало в себе новые точки, обладающие доселе неведомой чувствительностью, и Уайт обречённо понимал, что давно уже не принадлежит самому себе, что права на него переданы, безвозвратно и безвозмездно, несносному сударю Шляпнику, господину Лэндону Брауну-Валентайну, талантливому виолончелисту, порывистому ирландцу и просто человеку, за время скитаний сделавшемуся самым родным на свете.       Проснувшись с этим пониманием и в ужасном состоянии разлаженного организма, трясущегося от неслучившейся сладости, юноша выполз из постели, кутаясь в шерстяной плед, и первым делом доковылял до окна, поднимая раму до предела и высовывая под морось взлохмаченную голову, опалённую распутным зноем. Вдохнул каретной сырости, надушенной смогами и дымками полнящегося размеренной кипучестью города, пощурил глаза в булатную серость промозглой ноябрьской пятницы и опустился на колени в точности так, как совсем недавно в собственном сне, страдальчески упираясь острым подбородком в подоконник.       Собраться с духом оказалось совсем не трудно, и Кей за жалкую и никем не замеченную секунду решил, что согласится, но вот когда он наконец «решил», для него начался самый настоящий кошмар…       Оправившийся господин Валентайн, облачённый в атласную рубашку цвета шампань, твидовые бежевые брюки, клетчатый жилет и серое шерстяное пальто, небрежно наброшенное поверху, неторопливо завязывал шнурки светлых кожаных брогов, ненавязчиво болтая о красоте античных статуй, преимущественно мужского пола, а решившийся Уайт в это самое время стоял рядом, сунув стиснутые в кулаки кисти по карманам коричневой дублёной курточки на меху, и пинал новёхонькими замшевыми ботфортами порожек, с самым угрюмым видом прикидывая, годится ли момент для столь откровенного признания и не состоится ли отложенный беспредел прямо в прихожей, если всё-таки рискнуть.       Пижонский сударь Шляпник опять принарядил их обоих, разодев юношу в белую шёлковую сорочку со строгими манжетами, золотистыми запонками и кружевами, подвязанную по воротнику атласной шейной лентой, такой яркой, что казалась вымоченной в киновари, в тёплые шерстяные гетры с начёсом и укороченные серые брючки взамен непрактичных шортов; пытался заставить напялить ещё и корсет, но этого Кей не выдержал, наотрез отказавшись влезать в пыточную конструкцию, и зашвырнул ей расстаравшемуся благодетелю прямёхонько в голову, на что тот лишь рассмеялся, однако настаивать не стал.       Компас и гогглы теперь неизменно сопутствовали своему новообретенному юному владельцу, и если первый отягощал запястье малопригодным в буднях аксессуаром, то вторые служили заместо ободка, убирая со лба изрядно отросшие волосы.       Волосы отросли и у Лэндона и теперь чуть небрежно торчали задиристыми вихрами, а Уайт подолгу заглядывался на него, рассматривая и запоминая каждую морщинку на лице, каждое выражение, каждую улыбку, ухмылку, недовольно поджатые губы или несерьёзные лапки-чёрточки в уголках глаз, когда тот смеялся, но так и не находил подходящего случая сообщить ему о своей решимости.       Ободрённые вёдрой утренней свежестью, впервые пришедшей на смену однообразному ненастью, они спустились по узкой винтовой лестнице на первый этаж и выбрались на набережную, выкупанную в солнце и разложенную на просушку, собираясь добраться до пекарни и лавки молочника; город ликовал и пестрел плакатами, уже неделю анонсирующими осенний парад кораблей, последнее зрелищное событие перед тем, как уйти на дремотный зимний покой до самого Рождества, над каналами появились шары и флажки, косые гирлянды полощущих вымпелов с троекрестным символом на красном поле, босячного вида торговец в жёваной кепке с подвешенным на шею деревянным лотком предлагал купить заводных механических рыцарей и драконов, с жужжанием и скрежетом размахивающих мечами и крыльями, пока длились пять оборотов маленького ключа, форейторы в обмундировании городской конной полиции, оседлавшие пегих кобыл с начищенными щёткой боками и вычесанными гривами, вели куда-то крытые мешковиной повозки с грузом, а длинные омнибусы с подножками, оккупированными неспособным оплатить проезд мальчишеским племенем, форсили змеехвостыми лентами, повязанными на дверные ручки.       Лэндон с Кеем смешались с гомонливой толпой горожан, спешащих по неотложным пятничным делам, и привычным маршрутом, словно вышедшая за покупками семейная пара, посетили сперва молочника, а потом и пекаря, ныряя в хлебное тепло, овеянное кориандром, тмином и мучной поволокой; здесь у прилавка всегда собиралась порядочная очередь, и они притулились в самом её конце, оглядывая витрины поверх голов — этим преимущественно занимался удавшийся ростом сударь Шляпник, — и выбирая горячий хлеб.       Уайт смирился с тем, что рука господина Валентайна теперь частенько обхаживала его плечи, притягивая к себе обманчиво дружески, обманчиво приятельским манером, как должно было казаться со стороны несведущим в сортах аморальных связей обывателям, а пальцы тем же самым временем собственнически тискали худые костяшки суставов, норовя тайком ото всех занырнуть под полы верхней одежды и втихомолку облапать ключицы и шею.       Когда же эта ручища, накануне избавившаяся от швов и возвратившая себе утраченную на время ранения ловкость и силу, украдкой в скученной толкотне пекарской лавочки умудрилась сползти вдоль бока и чувствительно ущипнуть его за ягодицу, Кей внезапно вспомнил о своей решимости и, поднимая на Лэндона потерянный взгляд, попытался объясниться, посчитав это место и время достаточно безопасными и гарантирующими неприкосновенность как минимум до возвращения домой, но уже загодя с пропащей обречённостью чуя, что ничего путного из его затеи не выйдет.       — Лэн… — Одного звука имени уже оказалось достаточно, чтобы привлечь к себе самое пристальное, угнетающе неотрывное внимание, и язык предсказуемо пошёл заплетаться, отказывая, выдавая вместо букв азбуку Морзе для глухонемых и впадая в перманентную кому. — Я… с тобой… согласен… — Звуки таяли в досужей трескотне, задавленные гудением пчелиного роя, а Валентайн склонялся ниже, хмурил брови и тщетно силился разобрать, что беспомощно вышептывают тонкие, обескровленные от ужаса, почти пергаментные губы.       — Да что ты там говоришь?! — не выдержал он, хватая юношу за подбородок и вынуждая вскинуть поникшую голову. — Что это за младенческий лепет, Пьеро? Чего ты хотел?       — Ромовый корж, — не понимая, что несёт, вымолвил Уайт, стекленело таращась глазами опоссума прямо в лицо смятенному ирландцу, внутренне сгорая от стыда и проклиная себя за неистребимую тупость.       — Можно было сказать и громче, — раздражённо отозвался сударь Шляпник, отсчитывая лишние деньги. — Как будто я способен что-то расслышать в таком-то гвалте.       Получив даром ему не нужный кусок теста, пропитанного ароматом затерянной в Карибском море Ямайки и пиратского лета, помрачневший Кей брёл вслед за своим взрослым спутником, нехотя отщипывая по кусочку, отправляя в рот, меланхолично пережёвывая и давясь сдобой — приходилось есть, раз уж попросил, чтобы не сойти за капризничающего зажратого сопляка, и он послушно ел, костеря себя за очередную слабость, продумывая их дальнейший путь и заранее прикидывая, где и когда можно будет попытать удачу ещё раз, не нарвавшись при этом на очередную бессмысленную покупку.       Говорить на такие темы было тяжело, неловко, постыдно, и Уайт, прекрасно понимающий, что скрывается за словами согласия и к каким последствиям это приведёт, уже слишком живо ощущал на себе скользящие алчные руки и испытывал девственный ужас при мысли о неизбежном проникновении, соитии, коитусе — он припомнил все-все слова до единого, какие только знал, обозначающие половой акт, и настойчиво взращивал из внутреннего трясущегося зайца кровожадного, рогатого и клыкастого джекалопа. Он хоть и был юношей, но злостная шутка пересмешницы-судьбы поместила его на место, отведённое природой для девушек, и страх перед первой близостью, обычно мужскому полу несвойственный, приходилось переживать во всей полноте.       Господин Валентайн, чутко угадывающий неладное за мальчиком-ключиком, сделавшимся неестественно молчаливым, нервозно закурил, сминая дёргаными пальцами сигаретный фильтр, и сошёл с центра мостовой на обрывающийся каналом край, огороженный низкими цепными ожерельями из чёрного чугуна, а Уайт потянулся за ним, боясь отстать и потерять из виду даже на расстоянии пяти шагов.       — Что-то случилось, Пьеро? — наконец серьёзно спросил мужчина, вперив в юношу испытующий взгляд. — Что стряслось? Скажи ты мне!       — Ничего, — картонно и неискренне, припёртым к стенке оперным призраком отозвался Кей, кусая только недавно оправившиеся губы.       — Хватит врать, — недовольно отмахнулся сударь Шляпник. — Я не слепой и всё замечательно вижу. В чём дело, Кей?       — Я просто… — говорить о заветном, когда на него взирали посмурневшие глаза, где пожухли лужайки медвяного июньского трилистника, совершенно не хотелось, и внезапно из грудины хлынуло липкое и клейкое враньё, настолько виртуозное, что Кей, не подозревавший за собой подобных экстремальных талантов, только и успевал ему поражаться: — Завтра этот праздник, там будет, кажется, больше сотни кораблей, дирижабли и шары, и я подумал, что хотелось бы посмотреть. Знаю, что рискованно, но ведь будет много народа, и…       — И что, ты только из-за этого похож на отлетающую бесплотную тень? — охотно заглотил наживку Лэндон, сразу же светлея лицом. — Так бы сразу и сказал, Ключик. Моя рука чувствует себя лучше, поэтому не вижу причин отказываться от веселья. Мистера Джилроя, ежели что, я признаю издали, — оговорился он, заставляя Уайта подобраться и вздрогнуть. — Не думаю, что он хоть кому-то передоверит свою священную миссию, не поквитавшись прежде за её позорный — во всех смыслах слова — провал. Мы непременно пойдём с тобой завтра с утра поглазеть на это любопытное корабельное зрелище. Надеюсь, на этом все печали отменяются, и твоя меланхолия вернётся в здоровую норму?       Пришлось рассредоточенно кивнуть, симулируя причитающееся воодушевление и остерегаясь касаться рискованной темы до возвращения домой, чтобы не заработать в придачу к ромовому коржу и корабельному параду ещё какой-нибудь нежеланный презент, нарочито бодро чеканить шаг по тротуарной плитке и с притянутой к ушам бельевыми прищепками улыбкой кивать бесцельному трёпу своего спутника.       Тот вещал сперва о паскудной погоде, жалуясь на буквально оседающую на пальцах влагу, провоцирующую кашель, и срывающий крыши ветер, потом — о помешанных кальвинистках, одна из которых на днях, распознав в странной парочке богомерзкое зерно разврата, набросилась на них прямо подле готического костела Ньиве керк — Лэндону пришлось отваживать агрессивно настроенную даму, а Кею, наслушавшемуся про многоуважаемую священную невостребованность и грязные мыслишки под невинностью белых чепцов, впервые довелось узнать, каким тот может быть циничным и колким на язык, если по-настоящему захочет, — и после этого незаметно перетёк неукротимой своей болтовнёй от нездоровой чужой одержимости в клокочущее и бурное русло личных бесед, швыряющее их лодочку на рифы и утёсы узких каналов свободолюбивого Амстердама, утянутого ватиканской шнуровкой, опоясавшей всю Европу и основательно трещащей по швам.       — Признаюсь тебе по совести, мальчик-ключик, — очевидно, поднабравшись сил и планируя устроить по возвращении раунд полноценных домогательств, не случавшихся толком с момента пробуждения на пароме, шутливо говорил Лэндон, выталкивая из пачки вторую сигарету и принимаясь перекатывать её в пальцах, чтобы разрыхлить табак, — мне было крайне неприятно выслушивать от благочестивой леди упрёки в том, чего я, собственно, с тобой даже ещё и не делал. Обвинить меня в грехе мужеложства, когда я уже почти месяц — ведь столько, кажется, минуло со дня нашего знакомства, месяц или около того? — веду самый воздержанный образ жизни — ситуацию обиднее сложно и представить. Неужели ты готов разочаровывать воинственную мадам?       — Какое мне до неё дело? — ворчливо отзывался Кей, у которого от былой решимости остались только жалкие воспоминания, ёжась и рефлекторно сжимая плечи. — Пусть себе думает, что хочет! Всё равно же она права…       — Права, — легко согласился господин Валентайн, не став с ним спорить, и затаённая издёвка в его голосе соскочила с губ, принимаясь возводить в воздухе нерукотворные узоры вальпургиевых шабашей: — Я мог бы предложить тебе ещё один неплохой способ сохранить непорочность тела, раз уж предыдущий ты категорично окрестил совершенным блудом…       Мимо проплывали домики в рубчик, аккуратно подстриженные округлые кусты снежноягодника, жимолости и чубушника, облетевшие и почти неотличимые один от другого, лесенки с кручёными перильцами, ведущие к парадным дверям, и фронтоны-фронтоны-фронтоны зданий-побратимов, похожих и вместе с тем неуловимо разнящихся, приближая к их жилищу, вместо порядковой цифры увенчанному остроносыми кораблями по бокам от конька крыши, пусть и угрожающему узким пространством замкнутых стен, но позволившему бы оборвать мучительный разговор, улизнув и скрывшись хоть за туалетной дверью, однако Уайт, не в силах удержаться от любопытства и нехотя подчиняясь негласным правилам, выдавил уже почти с мольбой:       — Какой ещё… какой ещё способ? Все твои способы один другого хуже… — а внутри колотилось совсем иное, отчаянное, заклинающее прекратить весь этот балаган и как-нибудь вынудить, заставить, вывести за пределы набивших оскомину отказов и лживых возмущений, в которые он уже и сам не мог верить: разучился, не получалось; Лэндон должен был притащить домой, припереть к стенке, стиснуть так, чтобы не удалось уже вырваться, залюбить до беспамятства, до тех пор, пока тело само послушно не припадёт к растлевающим рукам — и Кей, понимая, что тот наверняка это и планирует проделать, бился пойманной в сомкнутые ладони мышью, с лихорадочной паникой выискивая пути к отступлению.       — Если ты боишься боли, я даже не проникну в твоё тело, — поведал ему испорченный до мозга костей, ногтей и даже зубов сударь Шляпник. — Ты ляжешь, крепко сожмёшь ножки, а я смажу твои ягодицы маслом и буду скользить между ними…       Кей его больше не слушал — он, добравшись до спасительного крыльца безликого фронтона, распахнул дверь, взлетел по лестнице, задыхаясь, прыгая через две ступеньки, падая и цепляясь за перила. Он хотел, безумно хотел, чтобы с ним проделали всё это и даже больше, но страх, старательно и непредугаданно взращенный им самим, за второй осенний месяц превратился в октябрьскую жатвенную тварь, в инфернальное чудовище, в косматого канунного вепря, в Василиска и Левиафана, в Ехидну и Минотавра, в Жеводанского зверя, нагнетавшего ужас на окрестности Маржеридских гор в восемнадцатом веке, и чем ближе юноша подбирался к нему, тем невозможнее становилось справиться с собственными похабными демонами, обернувшимися затылком и показавшими вторую личину.

⚙️⚙️⚙️

      Скупая и непритязательная Голландия, приученная довольствоваться малым и в любое кофейное время, будь то предобеденные часы или вечерние сумерки, выдающая на чашку душистого напитка ровнёхонько одно печенье, наверняка не оценила бы того беспорядка, какой двое её гостей развели на разделочном кухонном столике, превратив в филиал бардака: повсюду валялось просыпанное монпансье, поблескивая раскрошенным сладким стеклярусом, у самой стены, подпирая гридеперлевые обои, возвышалась цитаделью надрезанная головка лейденского сыра, остро пахнущего гвоздикой и тмином, поверх сыра, громоздясь ярусами пирамидальной башни, кощунственно возлежала плоская пачка сигарет, на сигаретах — спичечный коробок, на коробке — несколько почирканных и обожжённых спичек, а уже на тех, довершая безумную композицию, покоился случайно отломанный от стены стальной крючок, не выдержавший веса брошенного с размаху пальто; дальше натюрморт расползался от сыра в разные стороны, дополняясь грязными чашками, насквозь протравленными чайной заваркой, заплесневелыми сухарями и свёртками газет, пахнущих оттисками типографской краски, из которых Лэндон, уподобляясь иным рачительным мужам, любил иногда изборчиво зачитывать мальчику-ключику некоторые статьи, вот только, в противоположность этим мудрым джентльменам, выбирал обычно истории об убийствах и катастрофах, здесь же притулилась пепельница, мерзко разящая прогорклым табаком, и хлебница с отломанной крышкой, где хранился купленный хлеб, и здесь же, невесть как умещаясь на более чем скромной столешнице, прикорнули разделочная доска из бука и газовая горелка с позабытой на ней медной джезвой.       Сударь Шляпник к чистоте не довлел и любил созидать вокруг себя хаос, а Уайт, поддаваясь его дурному влиянию, чем дальше, тем охотнее поддерживал его в этом начинании.       Готовить поздний завтрак после сумбурной прогулки приходилось всё в том же хламнике, сдвинув груду немытой посуды и сухарей на дальний угол, а на их место положив бумажный свёрток с остывающим мягким караваем; Кей, всякий раз дающий себе мысленный зарок разобраться с кухонным бедламом, изрядно действующим ему на нервы множащейся зелёной плесенью, отмыл джезву, залил затхлой водой из мутного стеклянного кувшина, толстобокого и накрытого крышкой — питьевая вода в Амстердаме была мало того что отвратнейшая, так за ней ещё и приходилось тащиться к площади Дам, где стояли подводы с потемневшими от влаги бочками, — и сварил крепкий кофе, а после взялся за приготовление бутербродов, предоставив напитку время настояться и остыть.       Пока он нареза́л хлеб тонкими ломтиками, к нему присоединился Лэндон: ступил на кухню, сразу же заполнив всё вокруг своим присутствием, обвёл ленным взглядом пространство тесных стен и, помаячив немного у окна, опустился за стол на одну из двух простых деревянных скамей, сколоченных из светлого дерева и покрытых новым лаком.       Кей остро чувствовал его ауру лопатками, спинным мозгом, кожей, затылком и даже волосами до самых их кончиков — проще говоря, всем своим существом, — и внутренне съёживался, понимая, что вот сейчас момент для отложенного разговора выдался просто идеальный — только и требуется, что бросить всё, обернуться к мужчине и, глядя или не глядя тому в глаза, выпалить простую фразу из нескольких дотла сжигающих слов; несмотря на это понимание, он продолжал монотонно нареза́ть краюху, не замечая, что искромсал её уже почти до хрустящей и ломкой горбушки. Пальцы его взволнованно дрожали, и господин Валентайн, уловив неловкость и сгустившуюся грозовыми тучами панику, поднялся со своего места и крадучись, будто лесная рысь, припадающая на мягкие лапы, подобрался к мальчишке, напряжённо застывшему и чуть не выронившему нож.       Руки обвили, оплелись вокруг груди, заключая в тёплые, уютные и до дрожи желанные объятья; Лэндон притянул Уайта к себе, прижимаясь к его спине, ласково потёрся щетинистой щекой об ухо и висок, мигом вспыхнувшие краской, и покрыл короткими поцелуями кромку скулы, спускаясь к подбородку. Ладони его тем временем стискивали, сминали, ощупывали острые рёбра и худощавую поясницу, скользили по животу, незаметно подбираясь к бёдрам, жадно изучали подвздошные косточки и натирали их крепкими подушечками пальцев; лепили будто глину, дразняще игрались с застёжкой ширинки, поддевая её и шальным движением расстёгивая, но на этом предупредительно отскакивали, не рискуя продвигаться дальше, зато радостно перекочёвывали на ягодицы, невесомо их оглаживая сквозь плотную брючную ткань.       — Лэн… прекрати, я же порежусь! — неубедительно потребовал-взмолился Кей, взывая к чужому отчалившему разуму.       — А ты выкинь на время острые предметы, — посоветовал тот и перехватил его кисть, мягко и повелительно освобождая от ножа и откладывая тот за разделочную доску.       — Но завтрак… — попытался возразить Уайт, отчётливо сознавая нелепость сказанного: сударь Шляпник, уподобившийся от долгого воздержания озабоченному мартовскому коту, готов был неделями не жрать, если взамен ему будет предложена другая пища.       — Поперёк горла уже стоит, — подтверждая его догадки, хрипло и с придыханием ответил мужчина. — Поперёк горла мне этот завтрак, Ключик: уж поверь, я бы предпочёл позавтракать тобой. А потом пропустить бы ещё и обед с ужином.       Руки его вернулись к покинутым тощим холмикам, сминая чуточку требовательнее, захватывая со всем изголодавшимся нетерпением, забираясь бесстыдными пальцами глубже промеж ног и проводя по ложбинке сверху вниз, от последнего рудиментарного позвонка до охваченной жаром мошонки.       — Нет… Нет! — страх неожиданно волной подкатил под самое горло, сметая нарастающее возбуждение и не оставляя от него и следа; Кей дёрнулся, взвился, рванул из кольцующих рук куда-то прочь, взмахивая вольными прядями волос, ухватился за спасительный столик, задевая буковую доску, просыпал на пол нарезанный хлеб, уронил нож и, в безуспешной попытке спасти хоть что-нибудь из сброшенных вещей, довершил разруху, опрокинув джезву.       Кофе стремительным потоком хлынул по столу, устраивая разлив африканского озера Чад и подхватывая дрейфующие осколки монпансье, брызнул на белоснежную рубашку мальчишки, рассеивая веснушчатую сыпь вперемешку с зёрнами, и радостно выплеснулся ему на брюки, к счастью, успев к тому времени остыть и не оставив ожога, но зато подарив пару смачных пятен, тянущихся до самых колен.       — Чёрт! — выругался Кей, отпихивая от себя стушевавшегося Лэндона, хоть и косвенно, но повинного в происшествии, бросился к подоконнику за грубым домотканым полотенцем и принялся поспешно вытирать половодье. Его ухватили за руку, останавливая; когда же юноша затравленно обернулся к мужчине, вскидывая нервный взгляд, тот лишь покачал головой и отправил его в ванную, отбирая тряпку и самолично принимаясь за давно назревавшую уборку.       Уайт скрылся за дверью пристыженным, раздавленным и убитым; бесшумно притворил её за собой и опустился подле ванны на пол, запуская пальцы в растрёпанные волосы, легонько их дёргая и проклиная себя в самых последних выражениях, каким никогда не позволял срываться с губ в постороннем присутствии.       Только через пару минут он, оправившись и придя немного в чувство, выскользнул наружу неслышной тенью и исчез ненадолго в доставшейся ему маленькой комнатке с видом на канал — сударь Шляпник великодушно уступил, предпочитая помещения попросторней и чувствуя себя в закутках и конурах чересчур стеснённо, — похватал с прибранной одноместной постели домашнее бельё и точно так же неприметно возвратился обратно, отворачивая кран и наполняя жестяной гудящий таз горячей водой, чтобы спешно застирать кофейные следы, пока те основательно не въелись в ткань.       Амстердамские котельные грели воду нерегулярно и переменчиво, и иногда та оказывалась ледяной, а иногда — вполне сносной температуры; в такие дни жильцы дома с корабельным фронтоном радостно пользовались дарами расщедрившегося города, и даже мальчик-ключик приучился часами валяться в блаженном тепле, с дичайшим противоречием сперва отмываясь везде, где только мог додуматься, на тот экстренный случай, если вдруг господин Валентайн к нему полезет, а потом с тем же старанием не подпуская его к себе, румяному, посвежевшему и приятно пахнущему купленным в парфюмерном магазинчике парижским розовым мылом.       Преддверие помпезного парада не оказалось исключением, и Уайт, сунув пальцы в наполнившийся таз, решил не закрывать водопроводный кран, наливая ещё и ванну для помывки.       Пока вода с шумом и рокотом пенилась парны́ми бурунами, он тщательно застирывал сорочку и брюки, не жалея дорогого мыла и с огромным трудом отдирая кофейную гущу, нарисовавшую ему такие узоры будущего, что те больше всего походили на галактический взрыв и ошмётки сверхновых, разбросанных по черноте вселенского полотна.       Вывесив кое-как отчищенную одежду сушиться на шпагатных верёвках, протянутых вдоль стены, Кей забрался в ванну, двигаясь сбивчиво и неточно, завернул кран, сел, обхватив колени, и только тут понял, что его колотит.       Конечности потряхивало то крупной дрожью, то мелким тремором, пальцы не слушались, не в первый раз с плеском роняя ускользающий мыльный брусок, и приходилось долго шарить по эмалированному дну, отыскивая его у себя в ногах или за спиной, а мысли, освободившись от житейских забот со стиркой, вернулись к истокам недавнего эпизода.       Лэндон безумно его хотел, Лэндон почти взял его прямо там, у столика — когда сомкнулись объятья, Кей успел почувствовать, как упирался ему в задницу налитый желанием член, и даже каким-то сумасшедшим краем расщепленного сознания, отверженной запретной Ойкуменой, пророщенной из гоферовых семечек, на фоне здравых рассуждений попытался угадать размеры и длину, — а от него самого только и требовалось, что не отказывать, не отбрыкиваться, покорно позволить, разрешить, и не пришлось бы устраивать никаких разговоров, всё равно ему не посильных, но было слишком поздно сожалеть об упущенном.       Ещё крепче ругая себя, Уайт запрокинул голову, хорошенько смачивая волосы, и натёр их душистым мылом, попутно отмечая, что те незаметно сделались длиннее, не потеряв ни капли в густоте, и теперь выбивались из рук, непослушно струились по плечам, рассыпа́лись на отдельные пряди, мгновенно намокая в воде и не давая толком себя помыть; возиться с ними становилось всё непривычнее и сложнее, но господину Валентайну нравилось, и юноша их берёг, больше ни разу с того давнишнего момента, когда сгоряча схватился за ножницы, не посягая на шелковичную пепельную красоту.       Потерянно думая то об одном, то о другом, он в прострации домывался, всё дальше уплывая в свои чернично-звёздные миры белокрылых фрегатов с полощущими парусами, и заученным движением выдернул стеклянную пробку, позволив потемневшей воде хлынуть в канализацию и унести долой всю отмытую грязь и пот, но едва ступил на холодный плиточный пол, переминаясь со стопы на стопу, как был безжалостно вырван из безмятежных грёз коротким стуком в дверную переборку.       Вздрогнув, Кей застыл и вылупился на дверь, а руки его по инерции продолжили возить по телу махровым полотенцем; только со вторым стуком он очухался и быстренько обмотал то вокруг бёдер, набрасывая на плечи домашнюю рубашку в тонкую полоску под цвет карамельных ирисок, и, кутаясь в эти сомнительные доспехи, подтёк к дверной ручке, с ужасом понимая, что в ванной комнате не имеется даже хлипенького шпингалета, чтобы запереться от постороннего вторжения.       Какое, собственно, могло случиться вторжение в квартирке из двух комнат, когда в ней изначально не предусматривалось присутствия посторонних?       — Лэн…? — позвал он, а голос предательски надломился и сорвался с отвесной скалы в глубину бездонной пропасти.       Вместо ответа и приличествующих объяснений дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы пропустить в душащую тесноту ванной, никак на беседы дуэтом не рассчитанную, ещё одного человека; Лэндон ступил внутрь, замыкая пространство уединённой кельи, в одно мгновенье превратившейся в тюремную камеру, и окинул юношу странным взглядом, где из знакомых Уайту эмоций угадывалась лишь решимость.       — Что тебе… зачем ты… — вопросы, один другого нелепее, сменялись быстро, точно актёры на сцене бездарной уличной постановки, и Кей обречённо понимал, что все они бессмысленны и наверняка останутся без ответа; встретившись глазами с господином Валентайном, он вдруг осознал, что в тех скверным штормом плещется злость, кажущаяся беспричинной, и вот тогда в груди стегнуло ольховыми прутьями, размашисто окатило холодком, а ноги сами собой повели назад, заставляя отшатнуться, почти вжавшись спиной в пересечённую полками стену.       Вздрогнули с упреждающим звоном расставленные на них немногочисленные баночки и коробки, зашаталось маленькое зеркальце, подвешенное на вколоченный гвоздь, а Лэндон, взяв небольшую паузу, сделал вперед ещё один короткий шаг, сокращающий несчётные мили космических витков и исторических вех, пролегающих между ним и мальчиком-ключиком.       — Извинений я у тебя потом попрошу, — очень мрачно и серьёзно сказал он, и Кей мигом всё понял.       Это короткое обещание, слишком много в себя вмещающее и слишком на многое дающее ответы, перепугало его до чёртиков, и юноша запоздало вскинулся, упираясь мужчине ладонями в грудь и не подпуская к себе на остатки жалких сантиметров.       Господин Валентайн перехватил его запястья, срывая их одним коротким движением, и прижался вплотную, налегая всем своим весом и сводя с ума насильственной близостью; полки зашатались уже с угрозой, сталкивая склянки гремучими боками, будто в узких городских каналах — не сумевшие разминуться кораблики, зеркало содрогнулось, треснувшись изнанкой о кирпичную кладку, а полотенце, неумело обмотанное вокруг бёдер и продолжающее держаться на одном только честном слове, заструилось вниз по ногам, оголяя всё что требовалось.       Пойманный врасплох, застигнутый в самом разлаженном состоянии духа, ещё с утра успевший довести себя до невроза бесплодными стараниями, Уайт уцепился мёртвой хваткой в ускользающую махровую тряпицу, возвращая её обратно, но повязать не успел, угодив в силки самовольничающих рук, загребающих всё его беспомощное тело в охапку и каждым случайным или нарочитым касанием оставляющих на голой коже горящее клеймо. Так откровенно его ещё никто и никогда не трогал, так близко у них ещё ни разу не было: Кей подавился застрявшим поперёк горла вдохом, а по спине побежала конвульсивная дрожь, когда Лэндон поднырнул под рубашечную ткань и задел точёные уголки его лопаток, собирая пальцами брызги душистой воды, когда втиснул в себя, зарываясь губами в распахнутые крылья ключиц, слизывая вместе с ароматом чистого и юного тела лёгкую испарину проступившего пота, когда поочередно прикусил зубами выступающие косточки, с каждой секундой всё плотнее и жарче прижимая к своей груди. Руки его поползли дальше и ниже, оставаясь по-прежнему ласковыми и предупредительными и удерживая от той опасной грани, за которой оканчивалась даже иллюзия обоюдности и начиналось полное и абсолютное принуждение, но для Уайта было бы проще и лучше, если бы они, не размениваясь на нежности и не щадя его чувств, поскорее её переступили: едва ощутив, как бесстыжие лапищи мужчины, спускаясь по пояснице на крестец, добираются туда, где ещё недавно болталось обманчиво оберегающее невинность полотенце, он взвыл обезумевшим подранком, нечаянно скинул с полки разлетающиеся вдребезги стекляшки и, собрав остаток жиденьких сил, в исступлении отпихнул, не понимая, что только распаляет этим предложением вступить в поединок с заранее известным исходом.       Здравый смысл в глазах у Лэндона заканчивался, утекая вместе с безмятежным клевером и уступая место стилетам буйной ирландской зелени, и Кей хорошо это видел; когда же его попытались во второй раз сграбастать и по-хозяйски подмять, он на последнем пределе отчаяния сотворил то, о чём потом долго и горько жалел, утопая в запоздалом раскаянии: выпростал ладонь и, плохо сознавая, что творит, сомкнул её на раненом и только на днях оправившемся плече — сомкнул упреждающе, с угрозой, но не осмелившись стискивать пальцы и причинять незаслуженную боль.       Господин Валентайн вскинулся, оторопел и даже, казалось, растерялся; медленно перевёл взгляд на дрожащую пятерню, хиленько, но с обещанием непременной боли обхватившую недавнюю рану, и под затравленным взглядом мальчика-ключика, превратившегося в дикого зверька, выпрямился, каменея в спине.       — Что же, ты действительно собираешься вот так защищаться? — с циничностью, щедро приправленной цианидом, спросил он, недоуменно глядя прямо в потемневшие радужки без дна. — Таким гнусным образом, когда я в действительности не делаю ничего из того, чего бы ты и сам мне уже давно негласно не позволил?       Кей сделал прерывистый вдох и жалобно сглотнул, с трудом проталкивая слюну в сузившееся горло, точно выскочившую пробку от шампанского — в тесное горлышко бутылки, но голос Лэндона подействовал на него отнюдь не успокаивающе, и попытка образумить оборачивалась поводом обезуметь: ровные ногтевые пластинки пугливо врезались в кожу, оставляя на воспалённом теле полукружья фаз убывающей луны, и вот тогда Валентайну окончательно стало ясно, что попытка провалена от истока и ничем хорошим завершиться не может.       Он сжал осмелившуюся кисть своей, аккуратно отделяя её от пострадавшей части тела, и с плохо сдерживаемым недовольством, настоянным на поднимающейся из глубин души обиде, отшвырнул прочь, а после этого вышел, не говоря ни слова, вон из ванной, оставляя глупого страдальца-Пьеро в невыносимом и тошнотворном одиночестве, от которого хотелось с криками бежать и бросаться под колёса омнибусов, выдирая себе волосы.       Потребовалось пять или десять секунд, чтобы пелена помутнения сошла с глаз, и Уайт прояснившимся рассудком осознал, что сейчас натворил.       — Лэн!.. — простонал, кидаясь следом и замирая за шаг до порога, будто на незримую преграду налетел: изнурённый, измученный, отвергший и отвергнутый, совершенно не представляющий, как исправить то, что устроил. По дому гулял сквозняк и нечаянные шорохи, по дому проносился раздражённый сударь Шляпник, чуточку пьяный от разлада сердечного механизма, скидывал нечаянные вещи, подвернувшиеся под локоть, и задевал пошатнувшимся плечом выверенные рамки торчащих углов.       — Лэн… — Кей дополз до дверной притолоки, стёк в беспомощности на пол и, обнимая мокрый от испарений кирпич, почти плача прошептал заветное имя в пустоту захлопнутой двери, отзывающейся лишь безмолвным свидетельством петель. Прижался щекой к равнодушной деревяшке и, надрывая душевную жилу, взмолился — тихо-тихо, чтобы невозможно было услышать: — Пожалуйста, Лэндон, изнасилуй меня…       Он знал, что этому не суждено случиться: господин Валентайн, с его послевкусием джентльменства в крови, так и не растворившимся в семнадцати годах бесприютных скитаний, едва ли стал бы неволить и брать силой, крепко запомнив ту угрозу порывистого мальчишки, сгоряча брошенную в австрийском Хальштатте и вросшую в душу сочленением предохранительного клапана.       Ещё через пару минут он услышал, как Лэндон собирается и, не мешкая в прихожей, куда-то уходит, и вот тогда его окатило настоящим ужасом: подорвавшись с холодного плиточного пола, он вскочил и бросился в коридор, но было уже поздно — входная дверь квартиры закрылась за спиной мужчины, и только остался на прощанье доносящийся с лестничных пролётов стук асинхронных и торопливых шагов.       Кей готов был последовать за ним прямо так, голышом, невзирая на холод, на пересуды и толки, на чужие внимательные и цепкие взгляды, всё подмечающие куда лучше, чем можно даже представить, но ключ от квартиры был один, и хранился он у господина Валентайна.       Оставшись запертым в четырёх стенах, наседающих и давящих атмосферами случившейся размолвки, не зная к тому же, куда направился его старший спутник, юноша дошёл до крайней степени отчаяния, кидаясь из комнаты в комнату и уже не сдерживая прерывистых рыданий.       Прекрасно понимая, что позволил себе недопустимый и непростительный поступок, Уайт также понимал и то, что Амстердам — не Цюрих и не Прага, а нравы в нём хоть и строгие, но вольностей позволяют гораздо больше; как и всякий европейский житель, он был наслышан о Квартале красных фонарей, и мысли первым делом сошлись на нём, неминуемо погружая на самое дно вершащегося кошмара: Лэндон, получив столь категорический и низменный отказ, наверняка мог отправиться на поиски тех самых случайных связей, которые спасали его в периоды одиночества, пусть даже и просто в отместку за мальчишескую выходку.       В груди скрутился комок из дождевых червей, брачующихся змей и покрытых бородавками болотных а́г, уныние насело покаянными веригами, и брошенный мальчишка, окончательно обессилев и сдаваясь без борьбы, как привык всегда поступать в таких случаях, поплёлся в ванную, натянул на взмокшее тело налипающее тряпьё, выбрел обратно в небольшой коридор, подавляя зачинающуюся тошноту, неприкаянно остановился посередине и обвёл невидящим взглядом стены, оживлённые полудохлыми солнечными зайчиками. Перед глазами у него темнело, и силы утекали сквозь пальцы, всасывались в пол и растворялись в амстердамской воде; ещё немного — и им бы окончательно овладела апатия, уводя прямиком в гости к чернейшей депрессии, но в это время по лестничным маршам зазвучали обратные шаги, близящиеся с каждой секундой. Знакомая поступь заставила подавленный дух воспрянуть, и Кей подобрался, замерев вкопанным саженцем и уставившись на дверь.       Скрежетнул в замочной скважине ключ, нарезая два оборота, и господин Валентайн, принёсший на плечах всё то же недовольство, за время его недолгой прогулки только укрепившееся, быстро пересёк коридор, даже не разуваясь, не скидывая пальто и не удостоив застывшего в ожидании юношу и короткого взгляда.       Уайт видел, как он заходит в свою комнату, скраденную лёгкими тенями, усаживается в одно из массивных ведмедьих кресел, с резким стуком опуская на столик закупоренную бутылку скотча, и пододвигает к себе забытый там же стакан с водой, как долго смотрит в затянутую пылью поверхность, недовольно морщится, тянется к шпингалету и выплёскивает содержимое за окно, не заботясь тем, чтобы не угодить кому-нибудь на голову, и скручивает треснувшую жестью крышку, наполняя бокал жжёной градусной жидкостью.       От сердца сразу отлегло, и юноша, успокоенный хотя бы тем, что сударь Шляпник никуда не ушёл, а всего лишь заскочил в ближайшую лавку за успокоительным для порченных жизнью взрослых, долго мялся в прихожей, не находя себя уместным, не зная, как заставить своё тело сдвинуться с мёртвой точки и не решаясь приблизиться для того, чтобы попытаться всё наладить.       Лэндон не смотрел в его сторону, и Кей, напуганный, когда мужчина злился или, что случалось совсем не так и часто, устраивал ему наказания, вдруг осознал, что самым страшным было именно это безразличие, что хуже ничего нельзя было и придумать: лучше бы ему врезали там, в ванной, одним махом ставя на место и пресекая жалобное и жалкое сопротивление, чем продолжали делать вид, что юный мистер Уайт — не более чем пустое место.       Холодом било с такой силой, что ноги начинали дрожать в поджилках, и подступиться с каждой минутой становилось всё сложнее; в конце концов Кей, с усилием переборов себя, призрачной тенью вполз в большую комнату, неслышно, мягким шагом вышивая стоптанный ковёр, поверженно опустился на пол подле кресла, больше всего на свете страшась быть отвергнутым, уткнулся лбом в тёплые колени, вдыхая запах шерстяной ткани, обхватил руками ноги Лэндона и тихо, придушенно стал просить прощения, выталкивая кривящимися от вины губами надрывные слова.       Он просил до тех пор, пока ему на непросохшую после мытья макушку не опустилась долгожданная ладонь, устало перебирающая пряди и успокоительно оглаживающая виски и лоб; тогда стало ясно, что Лэндон больше не злится, что всё забыто и прощено, что жизнь их снова войдёт в накатанную колею, в канавку, натоптанную стопами колодника, вращающего рычаг рудничного ворота, и всё снова будет обманчиво-хорошо.       Всё будет совсем не хорошо.

⚙️⚙️⚙️

      Утром Лэндон после бутылки скотча проснулся всклокоченным, помятым и хмурым, сполна оправдывая своё позабытое детское прозвище. Он смотрелся в маленькое зеркальце, нависнув над покосившимися полочками с видом не отошедшего от долгой полярной спячки медвежатника, наглаживающего топор и мрачно прикидывающего, не снести ли себе на радостях полчерепа, раз уж тот всё равно донимает и разрывается косым осколочным в висок.       Уайт испуганной тенью, не имеющей права быть, подныривал ему под руку и с опаской утаскивал зубной порошок, бедным пасынком плескался в ванной под краном, ловя в ладони резко похолодевшую воду и бросая горстями себе в лицо; старался не касаться плечом господина Валентайна, старался занимать как можно меньше места и, по возможности, не дышать.       Они разошлись по своим углам на минорной ноте, и юноша не был уверен, что сегодня его не пошлют по лесам и банным адресам с парадом и всеми прочими житейскими радостями, которых поначалу хоть и не чаялось, но теперь до слёз и детских соплей хотелось и ждалось. Лэндон в его сторону не поворачивал головы, всё лупился на своё отражение и тёр пальцами отросшую щетину, точно раздумывая, стоит ли избавиться от неё, или можно приберечь ещё на денёк, отыгрывая подгулявшего повесу, а Кей вспоминал, как в их первый настоящий день, проведённый в Амстердаме, после ночи беспробудного сна в барханах тёплых постелей, сударь Шляпник точно так же нависал над зеркальцем, скептически оглядывая себя, раненого и с царапиной на физиономии, оставленной на долгую память брошенным в сердцах сундуком, и прямо при мальчишке принимался за бритьё, морщась от боли в правой руке и неловко орудуя левой, а Уайт стоял поодаль и помогал ему, подавая бритву и намешанную в утащенной с кухни чашке мыльную пену. Смотрел, как аккуратно скользит по скулам острое лезвие, оголяя зрелую кожу, волновался, снимая пенку непонятного самому себе тонкого опиатного кайфа, и непроизвольно учащал дыхание, а после по обратной прямой доходил до отчаяния, впервые в жизни задумываясь о том, что скоро вот-вот начнёт бриться и сам — его подбородок уже пытался нацепить нимб бесспорной взрослости, и несколько хлипких волосинок пробилось сквозь отмирающее детство; раньше он, быть может, даже обрадовался бы им как явному признаку возмужания, но теперь мысленно проклинал и с остервенением выдирал тайком от Лэндона, не желая превращаться в кого-то иного, отказываясь принимать неизбежные изменения, творящиеся в его теле под зельем и алхимией вскипевших гормонов, и питая лютый страх, что однажды — как день сменяет ночь и крутится зоетроп сезонов, проматывая по кругу одни и те же картинки, — это всё-таки случится, окончательно и бесповоротно, от былой хрупкой, полудевичьей красоты не останется и следа, и тогда никто и никогда им больше не соблазнится, а иначе он жить уже не сумеет: слишком привык к навязанной ему роли, чтобы возвратиться в прежние пазы, не успел научиться восхищаться женщинами, чтобы не с чистого, а с перепачканного арлекиньими красками листа приучаться их любить.       Он таращился на Лэндона с усиливающейся тоской и довёлся до того, что едва не выронил чашку, расплескав по плитке лужи мутной мыльной воды; там уже и мужчина, заметив неладное, оставил своё занятие и обернулся к нему, несимметрично контрастируя щеками: гладко выбритой и густо залепленной мокрым белым снежком.       — И ты немедленно говоришь мне, что с тобой стряслось, — без предисловий велел он, явственно намекая, что нарочно выкинул половину причитающейся речи, поскольку разговоры такие у них давно сделались вещью обыденной и ничего содержательного — ровно до этого требования — в себе не несли.       — Я подумал… — проще всего было признаться, и Уайт, всё равно уже слишком несчастный, чтобы видеть прок во лжи, признавался сразу. — Подумал, что скоро тоже начну… ну… — Он сглотнул пересохшую пустоту, подавившись остатками фразы, и кивком указал на бритву, а господин Валентайн, конечно же, моментально всё понял и без дальнейших объяснений.       — И что с того? — спросил он, почти искренне недоумевая. — Ты совсем дурачок, Пьеро, или прикидываешься? Если бы меня смущала мужская щетина, яйца, члены и задницы — будем называть вещи своими именами, а не играть в святую непорочность, — то я, вне всяких сомнений, предпочитал бы женщин. Понимаешь? У женщин щетина, за редким исключением, никогда не растет: ни в подростковом возрасте, ни после тридцати. Однако же меня, как видишь, не впечатляют женщины. У меня редкая зараза содомии в крови, сладострастная отрава, и это не лечится — хотя иные эскулапы умеют изгонять её вместе с душой и разумом. Ещё глупые умозаключения имеются?       — Это я понимаю, — помотал головой Кей, на сей раз заранее готовый к подобному ответу. — И вовсе не о том. Я скоро перестану быть молодым, вот что я хотел сказать.       — И я тоже скоро перестану быть молодым, — радостно подхватил сударь Шляпник, разматывая клубок болезненных сомнений и вылавливая глубоководные страхи, будто ископаемую рыбу. — В сущности, я уже перестаю или даже перестал, но с этим, увы, ничего не поделаешь, Ключик. Не ищи проблемы там, где их нет. Возраст, рост, вес, цвет глаз, форма носа, деньги и общественное положение — всё это только безукоризненные предлоги, чтобы оправдаться. Причина всегда не в них, уж поверь мне. Причина — в отсутствии чувств.       Кей вспоминал их разговор, смахивая с висков последние прохладные брызги раннего утра, и виновато тянулся за махровым полотенцем, опасаясь задеть господина Валентайна, всё-таки решившегося на бритьё и кривящего с похмелья кислые мины. Утёрся, быстро и скомканно повесил тряпицу обратно, но неловкие руки предали, и та полетела на пол. Пока приглушённо чертыхался и поднимал, сомнительно трезвый Лэндон устал впитывать трагикомический фарс фибрами врождённой эмпатии и развернулся, хватая рванувшего было прочь мальчишку за пояс домашних штанов.       — А ну-ка, стой! — приказал он, пресекая стремительное бегство. — Стой, Ключик. Забудь о том, что случилось вчера. Представь, что этого попросту не было. Возможно, и я тоже немножечко был неправ, возможно, мне следовало быть более чутким и терпеливым с тобой — видишь, мне нет труда это признать, — да и к чёрту всё это. Просто забудь. Пойдём, развеемся с тобой, полюбуемся на корабли. Пойдём, полюбуемся на корабли…       Лэндон всё теснее притягивал к себе и всё ниже склонялся к горящему уху, губы высказывали слова просаженным голосом, сходящим на шёпот, дышали перегаром и первой сигаретой, скуренной в окно, и этот запах пугал Уайта, отталкивая и заставляя шерсть вздыматься дыбом; он поставил бы ему ультиматум, он бы ввёл на спиртное запрет, да не имел ни малейших прав, всё ещё оставаясь никем, и презрительно кривиться не хватало наглости — всё, что было ему доступно, это таращиться в стену, поддаваясь чужим рукам, этим утром ни на что не посягающим, а почти целомудренно оглаживающим живот, и беспомощно кивать китайским болванчиком, по взаимной договорённости притворяясь, будто ничего между ними и впрямь не произошло.       Начало нового дня выдалось торжественным и солнечным, чайки и моевки кружили на вышитой перистой рябью холстине, ноябрь гонял метлой неупокоенную листву и обдирал деревья до последней нитки, а корабли, дремавшие в преддверии праздника, выходили из мелководного залива Зёйдерзе — моря в море, южного в северном, пережившего пару незаслуженно окрещенных святостью наводнений и медленно, но верно обносимого польдерами в надежде впредь избежать подобных «святых» катастроф, — втекали в город, расползались по каналам, опоясывающим годичными кольцами старого дуба: желтели натёртые медные бока, посылая позолоченные вспышки и перекликаясь с выстрелами усатого фотографа в котелке, притащившего на набережную камеру-обскуру, таинственный ящичек, затянутый чёрным сукном; старьёвщик в ермолке пытался всучить Кею театральный бинокль, а тот отбивался всеми силами, крепче цепляясь за руку сударя Шляпника и вместе с ним растворяясь в толпе. К механическим драконам и рыцарям, размахивающим бутафорскими мечами, присоединилась заводная железная дорога, где по кружным рельсам бегал паровоз с единственным вагончиком, разодетый нарядный народ создавал муравьиную неразбериху, и летела в небо целая охапка шариков, отпущенная кем-то невезучим и выпорхнувшая пичугой из руки.       Такой Амстердам — пробудившийся от позднего сплина и ухвативший за хвост откланявшуюся было осень — стирал дурные воспоминания, заново преподнося Уайту потерянную незамутнённую радость, и тот как ни в чем не бывало доверчиво льнул к своему старшему спутнику.       Ла́гер продавали на улицах прямо из бочек, доверху заполняя пенящиеся бокалы, рядом держали бочонки с пахучей пряной сельдью, маринованной в смолистом можжевельнике и белом вине, из баров тянуло ароматом колбасок, жареных на углях, и тушёной капусты с цикорием и баварской горчицей, а прогулочные кораблики лавировали в узком русле каналов Конингсграхт, Херенграхт, Кейзерсграхт и Принсенграхт, и можно было наблюдать за парадом, оставаясь на берегу, либо полюбоваться городом, оказавшись на борту одного из судов — Лэндон с Кеем выбрали второй вариант и, наскоро позавтракав доводящими до голодной слюны колбасками с капустой, просочились к одному из крошечных трёхмачтовых корветов, причаливших к деревянным мосткам.       Миниатюрный корвет — красивая игрушка, специально уменьшенная механиками и плотниками копия настоящих военных кораблей, — назывался «Бессмертная Атлантида» и оказался амфидромой-батискафом с особым устройством такелажа: ему было подвластно ходить как вперёд, так и назад, меняя направление парусов; сейчас он и вовсе складывал их, опуская гордо задранный нос и собирая мачты скрипучими цепями как подзорные трубы, чтобы удалось проплыть под анфиладами мостов, и принимал за некоторую плату на борт обеспеченных пассажиров, готовясь вот-вот присоединиться к многоликому полчищу катеров, лодок и яхт, свободно курсирующих по паутине амстердамских артерий.       Суда с неглубокой осадкой уже пару дней оживляли Зёйдерзе всеми оттенками белого полотна ветряных крыльев — можно было лицезреть их множество, если оказаться на побережье залива, — и в заключительный день собирались отправиться на родину, величаво продефилировав сквозь городскую суету и напоследок покрасовавшись перед зрителями; «Бессмертная Атлантида» была голландским судном и никуда уходить не планировала, вместо этого намереваясь курсировать по Северной Венеции до самого вечера, развлекая праздный люд.       Крупные корабли, дредноуты и парусники с сосновыми мачтами, прибыли в Амстердам по каналу Нордхолландс с Северного моря и прошли систему шлюзов в аванпорте Эймёйден: грузовые требаки кланялись фок-мачтой, линкоры важно проносили рыцарскую броню, средиземноморские когги с прямыми ветрилами парили на латунных волнах, шли вооружённые пушками иолы, покачивая хвостом бизань-мачты, тянулись бригантины и бриги, баркентины с богатством косых парусов, пробегали юркими ящерками быстроходные чайные клиперы, величаво вели караваны торговые каравеллы, удивляли шведские галерные удамы с откидными надводными бортами, выволоченные не иначе как из музейных ангаров верфей, и экзотические барбарские корабли, тоскующие по Тунису и Алжиру, шныряли перед глазами посыльные пакетботы, архаические каракки, отжившие своё ещё с пару веков назад, гукоры, галиоты, гребные европейские акаты, галеоны с латинскими парусами, испанские азоги, носящие в трюмах ртутную отраву в далёкую и непостижимую Америку, чтобы тамошние старатели намывали золото и серебро из руды, и средневековые ааки. Большинство из этих судов являлось пароходофрегатами, то есть сочетали в своей оснастке как парус, так и паровую машину.       Прежде чем углубиться в переплетенье пленённых застенками рек, амфидрома пропустила процессию легковесных плавучих средств: были здесь и итальянские почтовые корриеры, спускающие паруса и взамен принимающиеся радостно исторгать кучевые облачка угольного пара, и узкие китобойные вельботы с острыми клювами, и двухместные гоночные шлюпки-веджеботы, и промысловые вадботы, прибывшие из Балтики, и нидерландские креветочные аггеботы, и одномачтовые аальботы для ловли угря, обвешенные сетями, будто нарядным убранством, и нормандские плоскодонные каботьеры, удивительно созвучные местным брауни-каботерам, и даже колёсные велоамфибии, бегущие по воде так же споро, как и по твёрдой брустчатке — эти хоть и пользовались особой любовью среди жителей Амстердама, попадаясь на глаза едва ли не каждый день, а всё равно не переставали неизменно изумлять мальчика-ключика, в восторге впившегося в окованный медью фальшборт всеми пальцами и заочно влюбленного в сменяющие друг друга суда.       Те из них, что помельче, иногда ныряли, если позволяли размеры и осадка, в разветвлённый лабиринт водных улиц, снуя в ущельях вырастающих прямо из набережной и пожравших саму набережную домов, остальные же довольствовались главной нордической аортой страны.       «Бессмертная Атлантида», чуть помявшись у причала и спрятав язык трапа, вклинилась в это шествие, приведя восторженного Уайта в состояние экзальтации: оказавшись в средоточии кораблей, он словно опьянел и уже податливо откидывался спиной господину Валентайну на грудь, задирая голову и глядя ему в глаза сумасшедшим сияющим взглядом, а Лэндон мешал позолоченную зелень с темнотой весенней реки и улыбался ему — тоже по-мальчишески беззаботно и открыто, оживая и отпуская на вакацию своих демонов.       Амфидрома могла вояжировать только по четырём главным каналам, а в их отростки, зачастую тесные и неглубокие, соваться не рисковала, но даже так можно было разглядеть водяные подворотни и закутки, увидеть зарешеченные окна почти над самой поверхностью, проводить взором частные хибары и лачуги, пришвартованные к берегу и наращенные на берег как грибы-тутовики, заметить две или три бродяжьи лодчонки, полощущие знамёнами вывешенного на просушку тряпья, не убранные, вопреки требованию властей, а дерзко выставленные напоказ выходкой изысканного босячества, ощутить беспомощность голых стен, а потом снова и снова нырять в арки античных мостов, смешивая запах герани с ледяным пивом и вдыхая светское очарование Амстердама.       Брызги летели в лицо, смех летел им вслед, фотограф у причала подбрасывал в воздух свою нелепую чёрную шляпку, тут же её теряя с порывом ветра, проказливо налетевшим и унёсшим реликвию прямиком в канал — та отправилась в плавание гномьим пароходом, дородно покачиваясь и медленно намокая, — а пёстрый город тасовал афиши с дамскими платьями и флажками и наигрывал чарующую мелодию вальса оркестром нанятых к празднику музыкантов.       Кей осоловел от всего, что успел увидеть, услышать, прожить и собрать щекочущим вкусом на кончике языка; если бы ему вручили сейчас спиртное — он бы, не раздумывая, выпил, если бы принялись целовать — целовался бы с упоением, даже если бы предложили сигануть в отнюдь не тёплую осеннюю водицу, и то сиганул бы: он давно не испытывал такого чистого детского счастья. Всё вокруг казалось ему волшебством и околдовывало эльфийскими танцами до стоптанных башмачков и стоптанного потухшими туманами рассвета; он плохо соображал, что творится в круговерти пляшущих кораблей, целиком положившись на Лэндона, и тот, чутко это улавливая, придерживал, вёл, склонялся, чтобы что-то сказать на ухо, снова и снова обвивал за плечи, позволяя себе приятельское распутство, а амфидрома, рыча паровым мотором, проскальзывала под одним мостом, под вторым, под третьим — мосты сливались в одну сплошную вереницу отражающих друг друга зеркал, и когда губы опять касались ушной кромки, нашёптывая очередную ерунду о сбывающихся желаниях, осенённых пролётами семи нанизанных на канал поперечных чёток, Уайт загадывал самое безумное и неисполнимое, всей душою веря, что оно непременно сбудется.       «Атлантида», завершив свое странствие, пришвартовалась у того же самого причала, где и созывала всех желающих на борт, и господин Валентайн с Кеем вернулись обратно в толчею, к ароматам еды, шумному говору и бряцающей музыке.       Фотограф раздавал желающим визитные карточки своей мастерской, приглашая приобрести ровно через неделю проявленные снимки, где навсегда останется увековечено в оттенках нуара корабельное шествие, старьёвщик успел избавиться от бинокля и теперь пытался сплавить кому-нибудь щербатую подзорную трубу, колесо зоетропа крутилось быстрее, чем привыкло делать обычно, и вечер в шатаниях по улицам от паба к пабу, от лавки к лавке и от одного представления заезжих фокусников к другому наступил незаметно и до сожаления быстро.       Где-то на набережной громыхнула канонада, и в небо взвилась яркая вспышка хвостатой кометы, рассыпавшись на вышине бутоном искрящих цветов. Сударь Шляпник и его юный спутник замерли на месте, прислонившись к скраденной сумраком стене, и долго стояли, запрокинув головы и созерцая поток георгинов и астр, опадающих с неба осенним звездопадом и тающих над крышами домов; с их лепестков в объятья ждущего у кромки зимы декабря осыпа́лись запоздалые августовские персеиды, и тянуло пороховым дымком, пропитанным солью.       Не получалось ни бояться, ни вспоминать о преследовании: в такой день не жалко было и умереть, если уж доведётся, и Кей, проклиная себя за давешнюю неуступчивость, поднимался на цыпочки и пристыженно тянулся навстречу Лэндону, под покровом темноты прижимаясь к его губам и немедленно получая заветный поцелуй.       Горожане продолжали гулять и после фейерверка, но с приближением ночи белые облатки праздника постепенно теряли свою чистоту, покрываясь винными пятнами пролитого полусухого и коньячными брызгами, мазками алой помады, отёртой с губ уличной девки, разводами свиного жира, терпкими душками пота сквозь гваяковый парфюм и крепкой бранью, льющейся со всех углов — каждый по-своему причащался даров и каждый неизбежно вносил собственную лепту.       Кею сделалось неуютно, праздник более ему не принадлежал, и даже присутствие сударя Шляпника не спасало от ощущения неуловимой летучей грязи, налипающей отовсюду; он потянул своего взрослого спутника за рукав, и тот повёл его сквозь лабиринт путаных улиц, всё ещё запруженных гуляющими людьми: рассчитывать на транспорт было бессмысленно, и предстояла долгая прогулка до самого дома. Уайт, с наступлением сумерек потерявший всякие ориентиры, безмолвно уповал на то, что хотя бы господин Валентайн сможет различить в потёмках фронтоны как будто бы абсолютно одинаковых домов и вычислить среди них нужный.       Лэндон, немножко разочарованный их скорым возвращением, но вполне отдающий себе отчет, что дальнейшие блуждания по завышающему градус и закономерно пьянеющему портовому городу никакого удовольствия не доставят ни ему, ни мальчику-ключику, повёл его от площади Дам куда-то наискосок, через узкие бульвары каналов, укрытые плечистыми объятьями разноликих домов, кутающихся ночной порой в оттенки брют, мимо сказочных башенок, вдоль плетения стальных рельсов, по неровной брусчатке, горбатящейся встопорщенными краями; ряды срезанных прямых крыш сменялись крышами островерхими, с воздетым угольчатым коньком, забаррикадированные ставнями витрины цветочных и букинистических магазинов — витринами иными, хищными и совиными, а червонный шафран, разлитый по рябой воде, сгустился зловещими красками наползающего из глубин ада, и тогда изрядно занервничавший Кей вдруг окончательно понял, что сволочь эта потащила его зачем-то болезненно врезавшимся в мысли Кварталом красных фонарей, пристанищем разврата и человеческих страстей.       Он всё ещё продолжал по инерции волочить ослабевшие и гудящие ноги, кидая по сторонам напряжённые взгляды, а сужающиеся улочки сжимали невидимые тиски и заставляли ютиться вплотную к фасадам и зазывно распахнутым дверям, будто свиной кровью вымазанным.       Быть может, это был и самый короткий путь, ведущий к их временному жилищу, но прежде они им ни разу не ходили, а на площадь Дам наведывались отнюдь не редко, и Уайт с каждым шагом всё сильнее подозревал в происходящем некий недобрый умысел, впрочем, плохо ему понятный и ускользающий от осмысления.       Витрины, между тем, отнюдь не пустовали, витрины были живые, и в каждой из них за сальным стеклом, заляпанным отпечатками пальцев и забрызганным плевками, помоями и следами дождей, обретался дышащий, мыслящий и говорящий товар, предлагающий сам себя или предлагаемый посредством сутенёрской помощи на почасовую продажу.       Кей, впервые в жизни очутившийся в подобном месте, хоть и испытывал острое отвращение, а взгляда отвести не мог, без вожделения, но зато с горячим любопытством разглядывая свежих и поношенных, ангельски красивых и отталкивающе безобразных, молодых и старых, худых и полных, зефирно-светлых, жгуче-тёмных и даже трюфельно-мавританских дам со змеистым ворохом тончайших плетёных косиц на голове и в африканских амулетах: все они маячили у витрин, стоя в полный рост или восседая на креслах и стульчиках, и демонстрировали потенциальным покупателям готовое для продажи тело.       Одни из них знали себе цену и держались как избранные наложницы шейхов, другие же готовы были сбыть своё естество за копейки, только чтобы хватило на бутылку дешёвого пойла, но и те и другие неизменно находили подходящих их рангу клиентов.       Одеты — или, правильнее сказать, раздеты, — они были довольно скудно, хоть и не скупо; наряды их зачастую состояли из одного только исподнего лифа, шёлкового или кожаного, на игривой шнуровке, у чернокожих девушек по далёкой въевшейся в кровь традиции не прикрывающего оголённого живота с ямкой пупка, и такой же нижней кружевной юбки, выставляющей напоказ утянутые в сетчатые или дырявые чулки ноги, иной раз довольно дряблые и дебелые, но порой не случалось и юбки, а заместо неё на бёдрах путан красовались крохотные шорты, настолько прозрачные, что сквозь них без особых стараний можно было разглядеть завитки лобковых волос, и Уайту становилось стыдно и дурно от одной только сопричастности этому зрелищу. Столкнувшись с настолько бесстыжим отношением к собственному телу, когда сам он не умел без стеснения при сударе Шляпнике лишней тряпки с себя снять, он ощутил сперва омерзение, затем — раздражение, а после и самую натуральную злость.       Господин Валентайн вышагивал, уделяя всему окружающему внимания не более, чем обычному городскому пейзажу, и юноше приходилось усилием напоминать себе, что вокруг их обступают девушки, женщины, представительницы противоположного пола, а они — если верить всему, что он прежде видел и слышал, — его взрослого спутника как будто бы не интересуют.       Куртизанки и камелии, магдалины и гейши, лоретки и бабочки, блудницы и кокотки, потаскухи и шлюхи, гетеры и безотказки, портовые девки, моряцкая обслуга — как только ни нарекали в приличном обществе адепток самой древней профессии на земле, — под конец праздничного дня, когда большинство кораблей покинуло пределы Амстердама, всё ещё надеялись на неплохой заработок и, не желая сидеть на месте и дожидаться, когда тот сам упадёт им в руки, шли ему навстречу: выступали на улицы из своих закутков и принимались приставать к одиноким прохожим, с изысканной вежливостью или панибратской простотой, в зависимости от воспитания, приглашая к себе на рандеву.       — Ты специально повёл меня этой дорогой? — наконец, не выдержав искрящей атмосферы, всякую секунду грозящей рвануть вторичным и отнюдь не веселым фейерверком, сухо спросил Кей, давясь стылым вечерним воздухом от обиды и ревности.       — А в чём проблема? — с напускной невинностью скосил в его сторону глаза Лэндон. — Ты, видно, забыл, малёк: я отвратительный содомит и леди меня не интересуют.       — На вопрос мой отвечай! — ещё резче потребовал Кей, задыхаясь от бешенства.       — На вопрос твой… изволь, отвечу, — с налётом циники покладисто согласился сударь Шляпник. — Представь, что я на всякий случай прививаю тебе отвращение к женскому полу. Звучит, быть может, и грубо, но, по крайней мере, честно.       В голосе его сквозило враньё, такое густое, что Уайт пропустил услышанное мимо ушей, потихоньку начиная догадываться об истинной причине происходящего.       Лэндону хотелось вызвать ревность и Лэндону удалось это проделать, не пошевелив и пальцем: он просто шёл по улице, не глядя по сторонам и никого из окружающих не удостаивая своего интереса, а Кей беспомощно цеплялся ему за руку, впиваясь пальцами так, что наверняка мог оставить под случайными щипками мелкие следы синяков, и метал наточенные стрелы ненависти, дикобразьими иглами отскакивающие от витрин.       Мост, дугой переброшенный с одного берега канала на другой, оказался перекрыт: по нему тянулись подводы с площади Дам, фермеры и кочевые фокусники покидали город, обещая затеряться в овечьей шкуре растрёпанных и пугливых полей, прибранных к зиме утренними заморозками, и пришлось свернуть в первый попавшийся переулок, теснясь от обрывистой воды и погружаясь в особенно гадливую и плотную темноту продажного квартала.       Там, в самых укромных уголках местечка Де Валлен, втайне от взыскательных глаз случайных горожан, могущих забрести ненароком под сень его борделей, вершился самый лютый разврат и творилось такое непотребство, что несчастного мальчика-ключика, угодившего в эту клоаку людских нечистот, поневоле начало подташнивать и мутить.       Судя по подобравшемуся и напряжённому виду господина Валентайна, затаскивать мальчишку в сердце распутного квартала он не собирался, намереваясь ограничиться просторными и хожеными улицами, но неудачно сложившиеся обстоятельства вынудили это сделать, иначе пришлось бы возвращаться обратно и наматывать круги через весь город: он продолжал двигаться вперёд, чуть ускорив шаг, и Уайт плёлся следом, а пропащий Амстердам швырялся в глаза то предложением полюбоваться на половой акт — если не желаете с женщиной, можно с мужчиной, собачкой или козой, — то разоблачёнными донага и вдрызг пьяными девахами, нацепившими на голову конский плюмаж, а порой и саму бутафорскую лошадиную морду, и отплясывающих за витринами кособокий канкан так, что было видно их синеватые половые щели, то расклеенными повсюду познавательными листовками из санскритской Камасутры, переиначенной и помноженной на лишнюю тысячу поз, приведших бы коренных индийцев в священный ужас, то выложенными на витринах странными приспособлениями, в которых только с повторного взгляда удавалось различить искусственные вагины, отлитые из чёрного каучука.       Когда они проходили мимо одной из дверей, оттуда вылетела какая-то развесёлая проститутка в длиннополом шифоновом платье, миниатюрная, фигуристая, с накладными ресницами и пружинистыми светлыми локонами, и зачем-то решила наброситься на Лэндона.       — Ох, черти, — ругнулся тот, стискивая зубы и отшатываясь от взбалмошной особы, а Уайт тем временем, распознав в окутавшей сударя Шляпника ауре первородный ужас и ничего кроме ужаса и неприязни, вдруг встрепенулся, взбодрился и осмелел, а на лицо сама собой запросилась нервическая улыбка, заставляющая губы рисовать неестественные линии.       — Пойдем быстрее из этого кошмара, — взмолился он, крепче хватая мужчину под локоть и ускоряя ход. — Меня сейчас вырвет.       Закоулки ветвились ломаными кривыми, каналы и мостики подкидывали жалкий глоток живительного воздуха и каменного дыхания, чтобы через мгновение смениться всё теми же подворотнями, неприглядными и грязными, и господину Валентайну удавалось лишь удерживать направление, окончательно заплутав в бесноватом веселье развратного вертепа; красный свет, растекающийся от фонарей по влажно блестящим мостовым кровавыми лужами, словно следы выбравшегося на променад Потрошителя, начинал потихоньку сводить с ума, а наваливающийся со всех сторон смех и гогот, заползающий в уши белым ватным шумом, совершенно дезориентировал.       Обитатели Де Валлена примелькались и даже перестали раздражать, превратившись в харизматичный антураж; пока Лэндон с Кеем шли мимо миниатюрных комнатушек, отведённых для женских персон, в подавляющем большинстве заполонивших квартал, всё ещё было хорошо, да только извилистые пути сыграли с ними дурную шутку, в конце концов приведя в такие глубины мрачного царства, где таилось самое запретное, всеми умалчиваемое, всеми отторгаемое, но многих к себе приманивающее в разы сильнее, чем доступные девичьи прелести выставленных напоказ притонов.       Здесь торговали мужским телом.       Юным, всё ещё юным, даже если годы перевалили за двадцать, тщательно холимым и оберегаемым — гости сюда приходили гораздо более требовательные и изборчивые, — недокормленным и породисто точёным; дерзкие зовущие взгляды летели искрами сквозь витрины, пальцы касались изнутри стекла с невыразимой строгой нежностью, едва ли доступной и десятой части товарок по ремеслу. Их было мало, их искали редко и платили высокую цену, а потому каждый из них был по-своему хорош собой, ведь иные попросту не сумели бы прокормиться, раз за разом оставаясь невостребованными.       Молодые проституты щеголяли голыми торсами и распахнутыми блузами с благоухающими бутонами длинных рукавов, медными цепями, добровольно оковывающими руки, отращенными волосами, неуловимо отличными от женских и чем-то родственными жеребячьей гриве, жертвенными запястьями, перевитыми прожилками вен, кожаными штанами, обтягивающими предмет вожделения — упругие и поджарые ягодицы, — смело нахлобученными цилиндрами и тростями с фигурными набалдашниками, припасёнными для декора и извращённых садистских игрищ, но хоть и вели они себя на порядок приличней, чем вошедшие в раж барышни, мучнистый налёт трупного тлена витал повсюду в воздухе и тут, оседая на кожу и застревая в горле удушливой душевной блевотиной.       Кей, не ожидавший такого поворота, запнулся на половине шага и задрожал всем телом, от губ и до самых стоп, будто подсечённая секирой берёзка; он сбился, покачнулся и почему-то разжал руку, которой хватался за сударя Шляпника. Юго-западная оконечность стеклянных аллей знаменитого квартала, противоположная примыкающей вплотную к нему Старой церкви, приберегла напоследок болезненное питьё, отраву в хрустальном кубке, и подавала юноше костлявой рукой: прими, испей.       Он отталкивал её угощение, расплёскивая капли, пенящиеся едким кислотным шипением, отворачивал вмиг побледневшее вербное лицо с ниточкой обескровленных тонких губ, темнел глазами, темнел сердцем и ощущал себя жалким и никчёмным ничтожеством на фоне хоть и попользованных, но вылощенных молодых людей, с лёгким и недоуменным удивлением провожающих взглядом странную парочку — зачем заявились сюда, чего ищут, каких развлечений хотят? желают пригласить кого-то третьего? — и Уайт, хорошо понимая их мысли, считывая их кожей и спинным мозгом, пытался смотреть в ответ гневно, но выходила лишь слезливая собачья скорбь.       Лэндон, тысячу и один раз успевший проклясть свою безмозглую затею, держался обособленно от окружающего мира, да только мир уже сам тянулся отростками щупалец-присосок, касаясь на пробу и натасканным чутьём угадывая в нём Господина при деньгах. Продажные мужчины в упор глазели на него через преграду витрин, постукивали костяшками согнутых пальцев по оконной раме, улыбались, приглашали, охотно звали к себе и двоих, если так будет угодно посетителям, предлагали любые развлечения на самый взыскательный вкус, заведомо разрешали проделать с собой практически всё, что только заблагорассудится, и это был почти предел…       …Это был окончательный предел, когда измученный нежеланным зрелищем взгляд Кея упал на рыжеволосого и женоподобного юнца, с ласковой улыбкой подманивающего их раскрытой ладонью. Волосы, остро остриженные по плечи, тонкие черты, глаза с поволокой, приоткрытый рот, галантная блуза, вычурные манеры, гротеск крахмальных воротников солнечного французского короля, видение, нарисованное воспалённым сознанием, знакомо-незнакомый облик, мгновенно вспыхнувший в голове, его личный фантомный страх.       Воплощение бывшего возлюбленного сударя Шляпника, строптивого и наверняка такого же рыжеволосого — Кею казалось, что сходство почти портретное, и в чем-то он был, безусловно, прав, потому что и Лэндон, вслед за мальчишкой вкопанно остановившийся перед злосчастной экспозицией, успел хлебнуть замешательства и лёгкого дежавю.       Уайт заметил.       Отпрянул ещё на половину кренящегося шага, будто поднимался на крошащуюся палубу мертвецкого Нагльфара, скроенного из синюшных ногтей, где каждая пластинка проламывалась под ногами и грозилась отправить в трюм грузом праха и костей, всё сильнее отстраняясь и от рыжеволосого мотылька, и от господина Валентайна.       — Ключик?.. — быстро опомнился тот, смахивая с лица тени прошлого. — Ну, что ты встал? Пойдём отсюда.       Потянулся, собираясь ухватить мальчишку за рукав дублёной курточки, но Кей выдернул руку, злостно стряхивая его пальцы, и вскинулся с озлобленным разочарованием на лице.       — Ты всё это нарочно устроил, — убеждённо сцедил он упавшим голосом, насквозь прошитым искренним, детским и непорочным непониманием. — Ты… зачем?       — Нет! — рявкнул Лэндон, впадая в панику и начиная злиться на всё вокруг: на проклятый квартал, на молодых проститутов, на невовремя перекрытые мосты и более всего на самого себя. — Нет же!..       — Что — «нет»?! — огрызнулся Кей, захлёбываясь и давясь незаслуженной обидой. — Что ты мне врёшь?       За прозрачным стеклом рисовал улыбки золотистый инфант, искренне забавляясь чужой перепалкой, и всё ещё продолжал зазывать к себе, но теперь уже — это чувствовалось остро — одного только Лэндона; Кей вторично отшвырнул протянутую к нему ладонь, развернулся и рванул прочь, бегом, вдоль по незнакомым улицам, не соображая уже, что творит, не ведая, куда несут его обезумевшие ноги, но мечтая очутиться сейчас как можно дальше от своего спутника, единственно виновного во всём произошедшем.       Лэндон не успел перехватить его и предотвратить побег; он с усталым безразличием покосился на рыжего андрогина в витрине, поднял повыше воротник от пронизывающей сырости и тлетворного угара, наползающего со всех сторон, и бросился следом за Кеем, теряя его в кровяном ореоле огней и переливах опрятных ночных каналов, обманываясь любым похожим силуэтом и окончательно сбиваясь с верного пути.

⚙️⚙️⚙️

      Что заблудился, Кей понял далеко не сразу.       Сперва он просто брёл, утомившись от бега, и косился по сторонам с невероятной смесью обиды и осуждения, потом же, когда сообразил, что красный квартал вроде бы закончился, сменившись самыми обычными примыкающими к нему улочками, на порядок темнее и опаснее, лишёнными дымного газового освещения и погруженными в полумрак, оживлёнными только дрожащими отблесками и плеском воды и пованивающими нечистотами, осталась только затравленность, выдрессированная с годами. В груди кусало оголённые нервы и тревожно проходилось по их струнам, благоразумно дозываясь глухого к любым предупреждениям владельца, но тот был слишком расстроен размолвкой и вынужденным одиночеством и вяло отмахивался, всё глубже погружаясь в себя и всё сильнее замыкаясь там.       Весёлый люд остался кучковаться за спиной, по случаю праздника безбожно осаждая Де Валлен, и потянулись закоулки, закутки, изгибы и перемычки мостов; проторенные русла каналов извивались гигантскими рельсами и уходили за поворот, за фасады домов, а на смену им являлись затхлые тупички со стоялой водой, заставляющие в поисках обходного пути всё сильнее блуждать, и Уайту нехотя пришлось признаться самому себе, что он решительно не знает, где находится и куда ему идти.       К этому моменту он успел немного остыть и запоздало начал раскаиваться в том, что снова сбежал от Лэндона, тогда как причина, очевидно, того не стоила, но даже это было не самым страшным.       Самым страшным было то, что господин Валентайн остался где-то там, у подножья чужого пьедестала, и в воображении Кея легкомысленно обменивался любезностями с нерукотворным рыжим изваянием; потом дверца открывалась, мелодично звенел кошачьим коготком колокольчик, штора задергивалась, и…       …Уайту захотелось утопиться в очередном тупике-отстойнике, плещущем у отвесной стены угрюмого здания, уходящего фундаментом глубоко под воду на сколько-то безвестных метров; он мог бы по натуре своей быть суицидником, если бы так откровенно не любил жизнь, и сейчас на долю его оставались только бесплодные сожаления: кому угодно надоело бы возиться с редким букетом загостившихся подростковых комплексов и проблем, и то, что сударь Шляпник всё ещё был рядом, воспринималось скорее отклонением, нежели нормой.       Ещё через четверть часа обида растворилась без следа на сифонящем ноябрьском ветру, а Кей пришел к выводу, что ничего настолько непоправимого или непростительного, чтобы блуждать впоследствии по городу в пугающем уединении, не произошло: в сущности, они всего лишь шли мимо притонов и борделей, но ведь Лэндон не изъявлял желания в них заглянуть и не проявлял ни к одной из порхающих по фонарным проспектам бабочек и малейшего интереса.       Как только он до конца это уразумел, за грудиной заструился жидкий лёд, а в голову закрались крамольные мысли: что, если это не ему удалось оторваться от господина Валентайна, а тот попросту сам не захотел в очередной раз догонять дурного и взбалмошного мальчишку?       В попытке отыскаться и вернуться Кей метался по ветвистым подворотням, плутая уже так, чтобы гарантированно никогда не найтись, и даже пробовал тихонько звать Лэндона, но сразу же пугался собственного голоса и осекался, остерегаясь с большей вероятностью привлечь чьё-нибудь постороннее и нежеланное внимание. Сунулся в один заулок, в другой, мечтая уже хотя бы просто вернуться в Де Валлен, однако обрядившийся в темноту Амстердам не благоволил к нему, и Уайт в конце всех концов очутился в каменной ловушке, осадившей невысокими и уютными европейскими домиками, обернувшимися к пойманному пленнику замаранной изнанкой торцов и задворок.       Издали доносилась беспечная музыка — Кей почти угадывал её направление и старался двигаться в ту сторону, уверяя себя, что сейчас сам разыщет сударя Шляпника, — но дорогу ему преградило бирюковатое препятствие в обличье невесть откуда вылезшей одноэтажной горгульей постройки, вопреки законам архитектуры и здравому смыслу подвешенной за цепи на вколоченные в чужие опорные стены гарпуны. Постройка эта втиснулась промеж соседствующих с ней благопристойных светских домов, впившись в них отростками щупалец, и намертво закупорила проходную улицу: город страдал от перенаселения, жильё произрастало на нём как грибы-паразиты, в лучшем случае дрейфуя по канальным водам, а в худшем — осёдлывая гангренной гнильцой некогда здоровый амстердамский лик.       Из перегороженного отнорка несло нераспознаваемой едкой вонью, строение, лишённое фундамента и земной опоры, зловеще покачивалось на истеричках-цепях, грозилось рухнуть, прихватив за собой по доброму шмату кирпичного монолита, и доверия не внушало, разве что дикий ужас, однако доведённый отчаянием Кей всё же попытался протиснуться в узкую щель, разделяющую красивую и ровную кладку с неравномерно торчащими досками, ощеренными шляпками и остриями гвоздей — он был худощавым, и это ему даже удалось; долгое время он полз в удушливой и задавливающей тесноте, замирая от ужаса и кляня самого себя за дурную и несвоевременную смелость, похрустывая крысиным пометом и опилками под ногами, всякий миг ожидая, что его вот-вот раздавит каким-нибудь случайным порывом усилившегося ветра, потихоньку повреждаясь рассудком от клаустрофобии и ощущая, что грудная клетка не до конца раскрывается при каждом вдохе, а здание всё это время легонько подрагивало чересчур живыми боками, посмеивалось расшатанными звеньями и хлопало где-то на чердаке куском оторванной и плохо прилаженной фанеры.       Рискованный поступок, совершённый в расчёте срезать таким образом путь и возвратиться к краснофонарным истокам, оправдался сполна: впереди слепящим маяком виднелись продажные «стеночки», тянуло благовониями лотоса и сандала, несло дешёвыми духами и винным угаром, да только вот подворотня, подкараулившая сразу за покорённым препятствием, на беду очутившегося в ней юноши неожиданно оказалась обитаемой.       Когда Уайт, тихонько чертыхаясь и колотясь едва не остановившимся от проделанного трюка сердцем — ещё пару месяцев назад он бы умер на месте от одной только мысли, чтобы сунуться в подобную костедробильную душегубку, — оправил перепачканную одёжку, отряхнув с неё разводы пыли и наскоро отерев пятна плесени, и обернулся, бросив напоследок полнящийся хтонического ужаса взор на крысиную западню, всё так же равнодушно болтающуюся на острожных железах и собирающую под себя груды мусора и трупики окочурившихся местных котов или собак, справа от затянутой мраком стены отделилась чья-то невысокая фигура и медленно направилась в его сторону.       Привлечённый шумом незнакомца, не скрывающего своего присутствия, Уайт подскочил на месте от неожиданности: сердце, питающее к людским особям почти фобический страх, зашлось частыми ударами, пускаясь в галоп, а сам он уставился на приближающегося человека, то урывками пытаясь его разглядеть, то выискивая лазейки к немедленному отступлению, но позади него пошатывалось чьё-то подвесное жилище, снабжённое потрёпанной верёвочной лестницей в три ступени, свешенной из чёрного проёма забаррикадированной тряпками двери, а пространство впереди было слишком узким, чтобы беспрепятственно разминуться.       — Ты откуда? — услышал он дряхлый и поношенный голос, пропитанный любопытством: человек ступил в скудную полоску скошенного света, тянущегося из мансарды соседского особняка, по-видимому, малонаселённого и потому пострадавшего от хитрого самозастроя, за который градоначальству не удалось бы даже взыскать земельный налог ввиду его подвешенного состояния, и Кей сумел разглядеть сутулого и сухопарого мужчину преклонных лет, нечёсаного, небритого, с усеянным сеточкой ранних морщин лицом и преждевременной сединой.       — Я… — во рту мигом пересохло; Уайт попятился, пребольно стукнулся затылком об остро торчащую доску и невольно вскрикнул, потирая ушиб. На вопрос, однако же, полагалось отвечать, и он неловко выдавил самое глупое, что могло прийти ему на ум, хотя и честное: — Я просто мимо проходил.       — Кто там? Кого ты там нашёл? — грубым сипом донеслось из сердцевины прелого вара, притаившегося под сенью закоптелых стен; кто-то подвинулся, и полыхнуло светом жаровни с тлеющими на ней зловонными углями — тут только Кей понял, что это был за мерзкий запах: люди, а их здесь оказалось несколько, грелись у криво сложенного из обломков бурых кирпичей очага и за неимением доброго топлива жгли не поддающуюся определению падаль.       — Да вот… — мужичок прищурился, пытаясь получше разглядеть свою «находку» слабым глазом, затянутым бельмом, и наконец выдал: — Какой-то… мальчонка, кажется.       — Кажется? — пробасил всё тот же тип, поднимаясь следом за своим товарищем и вырисовываясь на засвеченном фоне грузным чёрным туром. — Ты вконец ослеп, что ли? Не можешь разобрать, кто перед тобой стоит?       — Крейн, пойди да сам посмотри, ежели мне не веришь.       Уайт, угодивший на незавидную роль диковинной зверушки, зашуганно ждал, пока тот, кого назвали Крейном, приблизится, выступая из темноты и демонстрируя обрюзглое лицо, обрамлённое чернотой волос, увенчанное густыми бровями и лишённое даже намека на интеллект, но взамен одаренное отменной спесью разъяренного быка — человеческие лица каким-то удивительным образом умеют приобретать свойственные их персонам черты, по прошествии лет нанося на себя неистребимые и легко узнаваемые печати, — натруженное тело, привычное к физической работе, и поношенные лохмотья, свисающие мешком. По скудному достатку каждого из этих людей было видно, что праздник даже в самом дешёвом его проявлении им не по карману, равно как и приличное жильё с приличными дровами, и Кею загодя сделалось дурно, окутав гадкими и неизбывными воспоминаниями о «Фартовой лошадке», попавшейся им с Лэндоном в самом начале путешествия.       — Ты что такое? — изучив Уайта с ног до головы, но так и не придя к единому умозаключению, уточнил Крейн, кривя губы и пережёвывая разящую спиртом слюну. — Ты пацан или девка?       — Пожалуйста, можно мне пройти? — мечтая как можно скорее убраться из смыкающегося кольцом кошмара, попросился тот, наивно попытавшись протиснуться между преградившими проход людьми, но те стояли крепко, не двигаясь с места, и Уайт был оттеснён обратно к подвесной лачуге, с визгом задрожавшей на петлях. — Пожалуйста! Мне нужно идти!       — Не-ет, погоди, — теперь разгорающийся интерес звучал и в голосе здоровяка, а кто-то третий незримо ворошил чадящие угли в жаровне, отчего те выстреливали в непроницаемое небо блошиными искрами. — Тебя спросили, ты слышал? Отвечай на вопрос!       Командный тон всегда действовал на Уайта угнетающе, и он, понимая, что лучше не перечить и делать всё, чего потребуют от него эти люди, бесцветно выдавил:       — Я парень.       — Да ну, что ты?! — не то притворно, не то искренне изумился косматый детина. — А не врёшь ли, часом? Чего у тебя в ушах такое болтается? У мужика промеж ног болтаться должно, а не в ушах.       — Денег стоят, наверное, — его седовласый товарищ, на порядок мозговитее, всё это время молчаливо изучал юношу и подал голос только тогда, когда сделал некоторые выводы. — Вся его одежка хороших денег стоит. Сбыть можно поутру старьёвщику, вещи-то совсем новые.       До смерти напуганный услышанным, Кей ринулся к зданию-шкуродёру, но был тут же пойман за шкирку и возвращён обратно; тогда он, наплевав уже на стеснение и стыд, истошно заорал, не рассчитывая дозваться, но всем своим существом надеясь, что его вопль хоть кто-нибудь услышит:       — Лэ-эндон! — Крикнуть он успел лишь один раз, и был моментально придушен опустившейся с размаху на рот пятернёй. Слюна наполнилась лёгким металлическим привкусом соли от губы, расцарапанной об каемку резцов, а в правое подреберье, беспрепятственно миновав полы распахнутой курточки, упёрлось что-то острое, холодное, надрывающее сорочку и слегка надрезающее нежное тело.       — Поори мне тут ещё, — угрожающе прошипел Крейн, нависая над юношей, и Уайт, замерев и скосив глаза книзу, заторможенно понял, что ему в бок упирается остриё стилета, а из оцарапанной плоти — боли он почувствовать не успел — проступает свежая кровь, оставаясь мелкими аспидными каплями на белой ткани.       Его прошибло ужасом такой силы, что он потерял способность шевелиться и даже стоять, начиная медленно оседать на подкосившихся ногах; обнаружив полнейшую беспомощность жертвы, от неё мигом отвели нож, чтобы не насадилась ненароком сама, и отняли ладонь от лица. Резво, в две пары рук, стащили меховую куртку, отдавая на откуп промозглому ветру, остужающему до выстукивающих зубов, дёрнули за серьги, немилосердно выдирая вместе с мясом из ушей полюбившиеся подвески-авантюрины, и принялись ощупывать взглядами, выискивая до последней крупицы, что бы ещё отобрать.       — Что это у тебя? — приторно пропел старикан, отменным кровососом впиваясь в поникшее запястье, оглаживая позолоченный кругляш компаса и поддевая слоёным ногтём агатовое напыление иссечённого делениями диска. — Ценная, как я погляжу, штуковина…       — Ещё и очки какие-то на башке, — Крейн, не размениваясь на нежности и выдрав с корнем целую прядь волос, сдёрнул с Уайта гогглы, задумчиво повертел в руке, тщательно оглядывая и выпячивая губы, хотел было вышвырнуть, да углядел тонкую гравировку по медному ободку и передумал, протягивая подельнику. — Подмастерье механика, что ли?       — Ты тут один? — вкрадчиво поинтересовался седовласый, тем временем деловито расстёгивая ремешок компаса. — Ты один, мальчик? Кого ты звал?       — Кого бы ни звал, больше не вякнет, не то отрежу язык, — кардинально решил проблему здоровяк, поигрывая стилетом. — Понял, франт? Язык тебе твой с корнями вырву, будешь кровью харкать и мычать до конца жизни!       Кей и без того не мог ни говорить, ни шевелиться, впав в подобие комы или транса; сопротивление, попытайся он таковое оказать, наверняка закончилось бы если не смертью, то невосполнимыми увечьями, и он немотно таращил глаза, позволяя забирать всё, что при нём было, и только ронял, словно шарнирная кукла, отпущенную на свободу руку, лишившуюся бесценного подарка.       — Слышь, Бруно, обувка у него тоже, кажись, годная, — Кей почувствовал, как его пнули по ноге, но продолжал сидеть сомнамбулой, обхватив руками колени и не рискуя даже шелохнуться. — И рубашка вот ничего.       — Хочешь его босым и голым домой отправить? — с недоверием отозвался бельмастый и довольно хмыкнул. — Как скажешь, заберём… — И принялся за левый ботфорт, неторопливо и аккуратно развязывая шелковистые шнурки.       — Да вот не знаю, стоит ли и отправлять, — задумчиво выдал Крейн. — Место-то он запомнит. А ведь из богатых, кажется. Вдруг в отместку легавых сюда пригонит?       — И то дело говоришь.       — Каналы у нас молчаливые. Камень на шею — и поминай как звали.       Человек у жаровни всё так же безучастно возил кочергой по углям, не оборачивая головы, и Уайт краем сознания, отравленного предсмертным кошмаром и бьющегося в агонии, вдруг различил в нём старую женщину, укутанную в длиннополый цветастый халат и жёсткую овечью шаль, наброшенную на плечи; она слышала каждое слово, но пропускала мимо внимания всё, что творили двое её компаньонов, родственников или просто собутыльников, оставаясь этаким безликим кобольдом, стерегущим огонь.       — Нет… — шёпотом, теряя вслед за волей и жалкие крохи ослабшего голоса, взмолился Кей, загодя понимая, что проку от его просьб всё равно не будет, и разрываясь между опасением проронить хоть звук и новой, куда более серьёзной угрозой. — Прошу, умоляю вас… я никого не приведу, мне некого приводить… некого и незачем… просто отпустите меня… забирайте всё, только, пожалуйста, отпустите… я клянусь вам…       Он пытался отползти как можно дальше к дому-подвеске, мечтая вжаться в него, забраться под его днище, уже не страшащее намерением просесть и размозжить в лепёшку, а на его ногах тем временем обстоятельно распускали шнуровку обувки, бережливо расправляя и разглаживая случайные складки.       — Как же тебя теперь отпустить, ну? — с приторной лаской хорька вымолвил Бруно, не отрываясь от своего занятия. — Нельзя тебя отпускать, никак нельзя… Ты сейчас сулишь одно, а сделаешь потом другое…       — Я вас умоляю! — содрогаясь в истерике и глотая нахлынувшие слёзы, простонал Уайт, сквозь туманную поволоку выныривая из шокового ступора и принимаясь вдруг лягаться, а после, теряя здравые нити угасающего разума, снова сорвался на крик: — Ну, пожалуйста, зачем?! Зачем вам меня убивать? Зачем вам марать этим душу?! Пожалуйста, не надо!       Он изворачивался, вытягивал руки, силясь хоть за что-нибудь схватиться и, подтянувшись, подколодным ужом или ящеркой вползти под домину, спрятаться там, понадеявшись, что за ним не полезут в вонючий мусор, кишащий холерами и чумой, потерять пусть всё, но сберечь самое главное, выданную в единственном экземпляре жизнь; сожаление о том, что не увидит больше Лэндона, поднялось хининной рвотой под горло, внутренние органы перемешались, растеряв отведённые им природой места и смявшись в один недееспособный ком, все жизненные процессы разладились, и мышцы позорно расслаблялись, обещая вот-вот уподобить месячному щенку, обоссавшемуся в руках живодёра за секунду до содранной заживо шкуры.       — Стой! — недовольно зарычал бельмастый, хватая ускользающую и беснующуюся стопу обратно в капкан жилистых рук, выдёргивая мальчишку за ногу из-под махины нависающей хижины и протаскивая его по земле.       — Ишь, как заговорил, сопляк, — с глумливой улыбкой заметил Крейн, скаля неполный рот желтоватых зубов. — Где твоя душа? Ей что-нибудь нужно? Нет, не нужно. А желудок каждый день жрать просит. — Помолчав немного, он с надменной брезгливостью добавил: — Ты хоть и тощий, а не от голода тощий, от хорошей, зажратой жизни… и ещё будешь мне тут про душу рассказывать, проповедник недоношенный нашёлся! Откуда вы такие берётесь… выхоленные малолетние выродки, маменькины сынки… кто тебя волосы-то научил растить? — На этом он ухватил всю отращенную длину в горсть, оставив на свободе пару жалких прядок у висков, и вздёрнул кверху, вынуждая несчастного Кея жалко извернуться и приподняться на колени, а Бруно — с видимым раздражением прервать незаконченное дело. Новые капли слёз лишь на мгновение успели проступить в уголках зарёванных глаз, а лезвие промелькнуло так быстро, что юноша не сумел ничего заметить, только ощутил лёгкость и пустоту и с запозданием понял, что у него больше нет красивых волос, которые так любил Лэндон Валентайн — впрочем, это уже не имело никакого значения, учитывая, что скоро и самого Кея Уайта должно было не стать.       Он закричал, в припадке хватаясь пальцами за затылок, но обнаруживая там только клоки коротких, неровно срезанных прядей, оканчивающихся у верхнего позвонка, и подавился рыданиями, срываясь на кашель.       — Можешь вопить, — хохотнул вдруг Крейн, поддавшись обманчивому чувству собственной власти и неуязвимости. Отряхнул ручищи, смахивая с них волосяной сор, и объявил: — Вопи напоследок, хоть выпью вой, причитай сколько влезет! Тут рядком весёлый квартал, время позднее, полицаи видят десятый сон. Думаешь, хоть кто-нибудь придёт тебе помочь? Подумают, что распутную девку насилуют, голосочек-то у тебя тонкий. Давай-давай, горлопань, зови, а мы пока позабавимся напоследок — тебе ведь уже всё равно, а нам развлечение.       Он был прав: в примыкающие к Де Валлену места боялись соваться и при свете дня, а уж ночью — и подавно, особенно если там кто-нибудь голосил и звал на помощь.       — Не смейте… да что вы за звери такие? Почему вы не люди?! Почему вы не люди?! — с хрипом повторял молитвенной мантрой Кей, даже на краю гибели не умея постичь и понять чужой искажённой сути. А затем, осмелев и получив разрешение орать, действительно заорал из последних сил, призывая на помощь того единственного, кто ещё мог прийти, если только услышит, если удастся дозваться и донести до него отчаянную и обречённую весточку: — Лэн! Лэндон! Лэ-эндон! Помоги! Помоги, вытащи меня отсюда! Лэндон! Пожалуйста… где же ты?.. Лэн…       Крейн, игнорируя истошные крики, опустился подле него, потеснив Бруно, и тот ворчливо закряхтел, нехотя подвигаясь, уступая место и берясь за правый ботфорт; догадавшись, что приятель его что-то затеял, нервозно спросил:       — Ты что делать удумал? Смотри, одёжку не залей, а то с рук не сбудем!       — Тогда стащи с него споренько рубашку. Тошнит от этой истерики, дай-ка и впрямь ему язык подрежу…       — Чокнулся, что ли, изувер? Глотку ему перережь, да и всё, не мучай мальца. Только погоди, рубашку сниму…       — Нет! Не смейте! Не трогайте меня! — заходясь в конвульсиях, взвыл Уайт, неточно, будто пьяный, отталкивая заострённую стилетным жалом кисть и на последнем издыхании пытаясь выкрутиться из чужих рук. — Лэ-эндон! Лэндон! Лэн… Лэндон…       Наверное, Бог сегодня устал от людского шабаша и прикорнул, смежив заснеженные вековой суетой шумерские веки, а когда пробудился — встрепенулся и успел связать воедино разбежавшиеся стежки и разорвавшиеся нити: перед глазами у мальчика-ключика плыло от просоленных потоков, и он не был уверен, что действительно видел, но ему показалось, будто кто-то влетел в переулок, кто-то отпихнул поднявшуюся навстречу каргу, едва не опрокинув прямо в огонь и вырвав из дрожащих прокопчённых рук раскаленную шуровку, и этот кто-то — впрочем, сердце и без подсказок знало, кто, — не теряя драгоценного времени даром и выводя из строя единственного серьёзного противника, всадил с размаху осветлённый добела прут кочерги в глаз истошно взвывшего Крейна — тот, замешкавшись и не успев подняться с неудобной позы, от невыносимой боли повалился обратно наземь и принялся кататься на спине, точно угодил в беспощадный осиный рой.       Бруно подскочил, отпрянул, попытавшись куда-нибудь улизнуть, но деваться ему, точно так же как чуть ранее и его несчастной обворованной жертве, было некуда, и Валентайн, озверевший и страшный сейчас не только охватившей его яростью, но и безмолвно возвышающейся за плечами правотой, одним ударом разбил седовласому грабителю нос и столкнул туда же, на заплёванную и обоссанную брусчатку, укатанную в грязь, принимаясь разбешённо добивать ногами и ничуть не питая к лежачему и малейшего сострадания.       Когда же старик перестал сопротивляться, скрутившись в зародыш-клубок и тихо кашляя кровью, Лэндон бросился к трясущемуся Уайту, присаживаясь перед ним на корточки, попытался было подхватить на руки, не сумел, от боли в растревоженном плече виновато поморщился и обхватил щёки мальчишки ладонями, испуганно заглядывая ему в покраснелые глаза.       — Лэн… Лэндон… — выдавил тот, кривя губы в преддверии новых слёз, только на сей раз уже льющихся от облегчения, кое-как справился, шмыгая носом, прерывисто и неровно дыша через раз или два, и потянулся к нему всем подбитым тремором телом.       — Погоди, потерпи, малёк, мой хороший Ключик… — остановил его Валентайн, бросив через плечо быстрый взволнованный взгляд и отмечая опустевшее место подле жаровни, где ещё мгновение назад ютилась скрюченная хрычовка. Схватил попавшийся на глаза ботфорт, сгрёб в охапку дубленую курточку, вывалянную в грязи, натянул повыше на мальчишескую ногу парную обувку, с которой бельмастый старик не успел до конца разобраться. Глаза его заметались по сторонам, но за пеленой ядовитого адреналина, бьющего по венам и в заволоченную чёрно-красным голову, он почти ничего не видел. — Уйдём отсюда, уберёмся как можно быстрее… если сюда нагрянет кто-нибудь ещё, я вряд ли справлюсь, а эта ведьма наверняка отправилась за подмогой.       — Лэн… компас и гогглы, — промямлил Уайт, заикаясь и не с первого раза поднимаясь на отказывающие ноги. Припал спиной к навесной халупе, скрипнувшей отошедшим от двери порожком, и уцепился пальцами за стыки досок, чтобы только не рухнуть назад в грязевое месиво, где совсем ещё недавно барахтался ничтожным лягушонком. — И серьги… они всё отняли.       Сударь Шляпник мазнул глазами по окровавленным, но уже затянувшимся бурой корочкой мочкам мальчишеских ушей, растравленно скрипнул зубами и резко подорвался на ноги, подлетая к Бруно и отвешивая ему ещё один зверский пинок в разбитый рот.       — Быстро всё сюда! — потребовал он, продолжая всё с той же опаской посматривать на пустоту закоулка, звенящего фанфарами продажных огней. — Или я тебе голову размозжу, старая образина!       Бруно заскулил, принимаясь сбивчиво рыться в карманах и выворачивая их наизнанку; наружу высыпались серьги, потерявшие крохотные замочки от гвоздиков — безвозвратно, поскольку выискивать их, копаясь в трущобных помоях, было делом изначально пропащим, — компас на кожаном ремешке и лётные очки. Лэндон аккуратно, чтобы не угодить ненароком под коварный удар, склонился, похватал чужие временные трофеи, возвращая утраченное, и сцапал пребывающего в блаженной прострации Кея за локоть, утаскивая к спасительному выходу, но не успели они миновать жаровни, как снаружи донёсся шум, спешный и тяжелый мужской топот, сиплое дыхание и пьяная матерная ругань. Загнанный в ловушку, Валентайн резко развернулся, волоча за собой одуревшего от каскада сменяющих друг друга событий мальчишку к висячему дому.       — А, черти… каюк вам, — злорадно простонал бельмастый старик, на всякий случай отползая подальше, к затихшему Крейну, который продолжал отрешённо баюкать запёкшуюся гнойным ожогом глазницу, лишённую вытекшего глаза и сочащуюся склизкой юшкой.       — Давай, Ключик, быстрее, прошу тебя! — проигнорировав этот торжествующе-мстительный выпад, поторопил своего медлительного юного спутника Лэндон, подталкивая в спину и подсаживая у порога хижины, повешенной в проулке безгласным свидетелем. — Карабкайся, умоляю тебя, хватайся ты за что-нибудь, ну же…       Он подгонял его, и Кей, вдруг распознав настоящую тревогу, встрепенулся, взбодрился, каким-то чудом вынырнул из состояния набитого соломой тюфяка, услышал дозывающегося мужчину и принялся с удесятерённой прытью цепляться за всё, что попадалось ему под руку.       Сударь Шляпник подтянулся и вскарабкался следом, остановившись на пороге и упираясь сгорбленной спиной в притолоку. Опасно балансируя в дверном проёме раскачивающейся и кренящейся сараюшки, подпихнул мальчишку под ягодицы, понукая взбираться выше, хвататься за неровные края, торчащие зигзагами фанеры и чёрных досок, и в конце концов сумел затолкать его на левый скат дырявой крыши.       Подпрыгнул и уцепился сам, едва не сорвавшись непослушной рукой, но быстро взгромоздился, кривясь и шипя от ноющего плеча, толком не сросшегося и наново разбережённого; не дожидаясь, когда бранящиеся голоса за спиной приблизятся и настигнут, ухватил Кея за руку и вместе с ним ринулся к противоположному краю.       — Быстрее! Они могут лазить лучше и быстрее, не спи! — кричал он, волоча за собой, тормоша всеми силами и не давая ни секунды передышки — за их спинами уже толкались, ругались, кряхтели, в несколько пар ног неловко крушили балки плотницкой, моряцкой, первобытной мужицкой силой, какой Лэндон и, уж тем более, его мальчишка были лишены. — Беги, беги, Ключик… тебе же не привыкать, беги!       Уайт покорно бежал, с каждым мгновением необъяснимым образом оживая и почему-то смеясь нездоровым, заливистым смехом. Чуть не провалился пару раз, угодив пятой на подгнившие деревяшки, но выскочил, спотыкаясь на шатком и ненадёжном склоне. Стены трещали, ломились от их оленьих прыжков, лопалась кладка соседних домов, проседая под помноженным весом погони, а впереди заканчивалась трухлявая кровля и поджидал головокружительный обрыв.       Уже у последней черты вспомнив, что зонта при них нет, Кей испуганно затормозил, распахнул глаза, отказываясь сигать с ненормальной высоты, хоть и не убийственной, однако гарантирующей переломы рук и ног, но Лэндон и не собирался этого делать — он, съехав к самой стене, ухватил вмурованную в неё цепь и со всей дури, на какую только был способен, пнул натянутый такелаж надземного гробового корабля. Конструкция, и так до предела возмущённая небрежительным обращением, этого последнего оскорбления не выдержала: кирпич брызнул глиняным крошевом, хрустнул где-то в глубине, а затем медленно, с чувством собственного достоинства демонстрируя непочтительной публике редкое зрелище, под тяжестью грузных людских тел откололся и, едва не снеся виновнику крюком полчерепушки, увесистой глыбой рухнул прямо вниз, на край дома, окончательно ломая всё, что ещё не успел разрушить Лэндон.       Вес, ещё мгновение назад неплохо сбалансированный и распределённый по четырём углам, резко сместился, вовлекая оставшиеся три крепления в цепную реакцию и вспарывая соседствующие строения рваными дырами.       Господин Валентайн и Кей, теряя равновесие и устойчивость, повалились, хватаясь за тонкие стыки досок и пытаясь добраться до конька крыши, оказавшегося слишком далеко. Те, кто преследовал их, попа́дали тоже, угодив в такое же непредсказуемое положение; хибара издыхала, крошась всеми хлипкими переборками, а её прежние опоры, получив сквозные раны в каменные тулова, с зубодробительным грохотом складывались поверх неё плохо выстроенным карточным домиком.       — Мать, мать же вашу! — завопил сударь Шляпник, и сам не ожидавший такого грандиозного эффекта. — Прыгай, Кей! Прыгай!       Он столкнул его, не желающего разжимать пальцев и выпускать ненадёжный и хилый уступ, найденный во всём этом хаосе и кромешном аду, устроенном одним-единственным человеком, и как раз вовремя: оседающий дом коснулся днищем земли, а сверху его накрыло грудой колотого кирпича, проламывая свод, погребая под завалом и награждая в подарок тех, кто не успел вовремя соскочить, тяжёлыми увечьями.       Лэндон рухнул ничком, подлетел на карачки, едва не сверзившись обратно на мостовую, поднялся и окинул потрясённым взором облако пыли, вздымающееся над миниатюрным амстердамским землетрясением.       — Поделом… — отсутствующим голосом пробормотал он, всё ещё не веря, что собственными руками только что сотворил это безобразие. Потом, спохватившись, очухался и бросился поднимать напуганного, шокированного и никак не способного прийти в себя Кея, торопливо уводя его прочь с места двухстороннего преступления, куда уже очень скоро должны были стечься взбудораженные соседи, жильцы пострадавших строений, зеваки и любопытствующие ротозеи.

⚙️⚙️⚙️

      На полпути домой, в тихом и безлюдном переулке у Кея случился отложенный срыв.       Мальчишка поначалу замедлился, потом и вовсе остановился, застыл как вкопанный посреди дороги, а после, отказываясь куда-либо идти, покачнулся и прижался к шероховатой стене, залитой полночной синетной смолой, содрогаясь плечами и втягивая распахнутым ртом сырой, спаянный ползучими дымками фейерверка воздух.       Лэндон, чутко уловив переменившуюся обстановку и глотнув калёных эмоций, срывающихся с разгорячённых и дрожащих губ юноши, подтёк к нему, навалился, согревая всем телом, ухватил за щёки, в точности так, как совсем недавно в утробе проклятой западни, отёр большими пальцами кристаллики кровавых брызг, вынудил смотреть в глаза, не позволяя отвести взгляда, глядел в ответ со всей серьёзностью и беспокойством, и тогда Уайт, заклеймённый короткими волосами как знаком надругательства, второй раз за этот вечер, перетёкший в глубокую ночь, разревелся, позорно сглатывая горьковатую соль слёз с привкусом гари, осевшей на щеках.       — Прости… прости меня, Лэндон… умоляю, прости, — повторял он, кутаясь в его тепло и не умея согреться, цепляясь чумазыми пальцами за отвороты светло-серого пальто и не находя тесноту объятий достаточно близкой, чтобы спасти от волчьего одиночества, пропетого лунной колыбельной на ухо каждому ещё в материнской утробе: «Негоже человеку быть одному» — вдохновлённо говорил Господь, вылепляя из белой глины для опечаленного Адама светлоликую Еву с хрустальными перстами, и Его животворящий шёпот резонировал сквозной, не срастающейся сердечной раной. — Прости меня, я просто какой-то идиот, я ведь не хотел от тебя убегать… я сам во всем виноват…       — Ну, прекрати, — придушенно попросил его господин Валентайн, не поднимая голоса, успокаивающе целуя изодранную ушную мочку и заводя сиротливую выбившуюся прядку за хрящик-завиток. — Моей вины в случившемся не меньше, а пожалуй, что и побольше будет, я сам до сих пор не могу себя простить за то, что едва тебя не потерял; ты верно сказал, что я нарочно повёл тебя через этот проклятущий квартал, но…       — Да знаю, знаю, — отмахнулся Кей, утыкаясь поникшим лбом ему в грудину. — Знаю, что нарочно, и понимаю, для чего.       — Мне просто хотелось, чтобы ты приревновал меня, малёк, — глухо и с лёгкой грустью выдохнул Лэндон. — Я, видишь ли, наивно понадеялся, что это вернее подтолкнёт тебя ко мне…       — Я тебя ревную, и ревную сильно! — взвился Уайт, кусая губы, всё так же пряча лицо и не поднимая глаз; так ему было легче, с каждым новым словом он ощущал всё более острую потребность выговориться тому, кому уже почти безраздельно — разве что самую капельку колеблясь — доверял: — Не смей ни к кому приближаться, понял? Не смей! Ты мой… мой и только мой, хватит, не нужно больше этой лжи, я не хочу убегать, я правда не хочу от тебя убегать, я хочу тебя, до истерики, до удушья хочу; сегодня я как никогда остро ощутил, что в любой момент могу умереть, и это было страшно, это было до того страшно, что каждый вдох стал казаться мне сладким и святым. Там воняло этой жжёной мразью, а я дышал и не мог надышаться… Я думал, что не увижу тебя больше, и, боже, как же жалел обо всём! Так пусть я потом сгорю в Аду, пусть я сгорю, плевать! Если Ад отведён содомитам, то для меня это теперь означает только одно: я буду там же, где и ты. И я не хочу умирать, не попробовав с тобой… не испытав, каково это. Это ведь так глупо, так бессмысленно, сдохнуть, не узнав, как люди любят друг друга по-настоящему… Я хочу это узнать… я хочу, чтобы ты был со мной сегодня, я просто не выдержу, если придется ложиться одному в свою постель, я не поверю иначе, что всё ещё тебе нужен… Я прошу тебя, сотри всю эту дрянь, только не оставляй меня, пожалуйста!.. Только не оставляй.       — А ну-ка, прекрати говорить глупости! — сударь Шляпник, кажется, злился, но злость эта будоражила Кея и окутывала чем-то необъяснимо приятным. — Тебя никто и не оставляет, бестолковый ты мальчишка! Неужто ты всерьёз полагал, будто я откажусь от подобного приглашения? Я, как ты мог заметить, избытком неуместного благородства не страдаю.       — Не в этом дело, — грустно вымолвил Уайт; долго всхлипывал, колеблясь на грани между рыданиями и смехом, но обе крайности, так и не сумев перебороть одна другую, попросту сплелись и превратились в слёзы сквозь улыбку или улыбку сквозь слёзы. Он, вскинув потряхиваемую лихорадкой ладонь, накрыл сперва рот, сбивающийся на зябкий перестук зубов, потом глаза и лоб, мечтая куда-нибудь деться от испытующих зелёных радужек, впившихся и спаявшихся, глядящих в упор, а под конец…       …Под конец потянулся, завёл кисть за голову и ухватил обкорнанный затылок, сжимая в пальцах короткие вихры начисто срезанных пепельных волос.       Осознание потери пришло к нему вторично, но с удвоенной силой; во взгляде зарницей всколыхнулась паника, прошила навылет, и Кей, сталкивая себя с мёртвой точки, придушенно, потерянно и обречённо произнес:       — Я… я ничего не смог сделать там… и теперь, наверное, больше не буду нравиться тебе… я отращу их заново, обещаю…       — Что?.. — ошалело спросил Лэндон, ожидая чего угодно, но только не такого нелепого и не имеющего под собой ни малейших оснований предположения.       Уайт дёрнул себя за всклокоченный и растрёпанный ёршик, провёл рукой по более длинным боковым прядкам, добрался до единственной уцелевшей и избежавшей стилетного лезвия, тоскливо болтающейся вдоль уха до острого плеча, и этим красноречивым жестом лучше тысячи фраз всё объяснил господину Валентайну.       — Дурень ты пустоголовый, — Лэндон с силой опустил ладонь ему на макушку и взъерошил коротенькую сорванецкую «стрижку», ненароком подаренную суровым и взыскательным голландским бонтоном. — Разве же в волосах дело? Разве в них?.. Я, конечно, падок на длинные патлы, но так, пожалуй, будет удобнее целовать твою шею.       Успокоительные откровения заставили мальчишку залиться краснотой, впрочем, совершенно неразличимой на фоне измученного и зарёванного лица и под балдахином той темноты, что всех кошек делает одинаково серыми; он помялся немного, а затем несмело ухватил Лэндона за рукав, поторопив туда, где их ждал уютный маленький дом и — с этой мыслью сложно было до конца ужиться — одна на двоих постель.

⚙️⚙️⚙️

      Часы показывали неоспоримую ночь, перекатившись стрелками за северный зенит, граммофон подрагивал прибережённой на полированном корпусе пылью, посеребрённая цитра тоненько стрекотала за переборкой писклявым мышиным звоном, а может, это самые обыкновенные мыши шуршали под полыми, выгрызенными плинтусами, прикидываясь заупокойными чайками и несчастными неуклюжими козодоями; дрожал белый лён глазастой луны, и Кей, при нестройном свете подсвечника о трёх кипарисовых свечах, колышущихся фитильками в плавном арабском танце, отмывал в еле тёплой воде всё ещё подрагивающее, исхудавшее от пережитого тело.       Он стирал с себя запахи чужих охамевших рук и шелудивых подворотен, чтобы в первую и долгожданную их близость шагнуть к Лэндону чистым и незапятнанным, а тот деликатно ждал у себя в спальне, пока мальчишка избавится от городской мрази и успокоит взвинченные нервы.       Когда вода помутнела, тело стало светлым и приятно пахнущим розовым мылом, а хаотично торчащие иголочки на затылке, похожие на мокрую шерсть новорождённого волчонка, вскормленного на диком лесном молоке, приняли свою новую участь и смиренно улеглись в подобии порядка, Кей выбрался из ванны, колотясь от холода, и сбивчиво отёр себя не просохшим со вчерашнего дня полотенцем, испуганно стискивая ткань и едва не роняя влажную тряпку прямиком на залитый чёрной копотью шандал. Он не мог показаться господину Валентайну голым, это оставалось за пределом его сил, и приходилось облачаться в домашнее тряпьё, кажущееся бесформенным и не особенно романтичным, зачем-то застёгивая пуговицы рубашки под горло, до обдирающей асфиксии.       Неловко продев в висельную петлю последнюю пуговицу-смертницу, Уайт выскользнул в коридор, бесшумно прикрывая за собой дверь. Ноги не особенно охотно его слушались и поначалу попытались увести куда-то не туда, привычным путём в маленькую комнатушку, выходящую на канал, где он коротал свое неодинокое одиночество, набившее оскомину. Потолкавшись немного от стены к стене, точно перебравший рому матрос, юноша на цыпочках подобрался к большой комнате, озарённой беспокойными сполохами воскового света, подстёгнутого неугомонным сквозняком. В приоткрытое окно струилась тяжёлая морось, настоянная на гранитном камне, рыбном духе и прожаренных солнцем еловых водорослях, а господин Валентайн сидел в полюбившемся медвежьем кресле, с остро ощутимым предвкушением, с напряжением в каждой жиле и мышце и с заострившимся блестящим взглядом поджидая своего мальчишку.       Кей застыл на пороге, будто споткнулся, и сделал вперёд ещё два неверных шага, в ужасе косясь на свечи — слишком много несносного света, слишком откровенно для нелегко ему давшегося поступка, слишком опаляюще ярко, чтобы выполнить задуманное.       — Погаси, — еле слышно попросил он поднявшегося навстречу Лэндона, кивком указав на подсвечник-близнец, схожий с тем, что остался чадить в ванной притушенными огарками, и мужчина с готовностью выполнил его последнее жалкое условие. Погрузившись вместе с обстановкой в успокоительный мрак, Уайт, этим искренним и простым жестом преподнося всего себя, начал сбивчиво расстёгивать рубашку, промахиваясь и ломая повешенным пуговицам шеи.       Лэндон, к этому моменту одолевший бесконечность длиною в пять шагов, перехватил его окоченевшие руки, останавливая жертвоприношение, словно заботливый жрец, аккуратно укладывающий агнца на алтаре, и поднёс те к губам, покрывая иссушенными поцелуями ладони и пальцы. Кей попытался было вырваться, чтобы продолжить начатое, но его сгребли в охапку и оборвали все потуги увещевающим шёпотом на ухо:       — Тише… кто же так это делает, глупый ты малёк? Да ты окочуришься от страха прежде, чем разденешь свое тщедушное тельце.       — Но… как… чего же ты тогда хочешь от меня? — почти обиделся он, не понимая, в чём ошибся, где совершил промах и что именно сделал не так.       — Хочу, чтобы ты прекратил бояться и доверился мне, — не очень-то внушающим доверие голосом попросил сударь Шляпник, пока ещё легонько лаская прикосновениями губ мальчишеские скулы и шею. — Только и всего. Всё остальное я сделаю сам.       — Ты издеваешься? — нервным смешком отозвался Кей, ощущая себя немножечко повредившимся рассудком после пережитого этим вечером в дебрях полоумного фонарного квартала. — Довериться — ещё ладно, но как я могу не бояться? Будто бы это возможно… будто бы возможно не бояться того, чего с тобой ни разу не случалось, особенно когда… да я ведь не совсем идиот и понимаю, что это, наверное, больно…       Лэндон многозначительно хмыкнул и, ухватив за подбородок так, чтобы смотрел в глаза, а не сбегал раз за разом последним, чем ещё мог сбежать, отводя взгляд то влево, то вправо, то вниз, под ноги, на линялый и выцветший ковер, наглотавшийся ракушечной пыльцы, сказал:       — Если дело только за этим, то не бойся, я не причиню тебе боли. Ты же не девушка, у тебя нет того, от чего непременно должно быть больно в первую ночь, а я не эгоистичный мужлан и умею быть аккуратным. Боже правый, Ключик, в моих интересах доставить тебе всё возможное удовольствие, чтобы быть уверенным, что в следующий раз ты охотно нырнёшь ко мне в постель, а не откажешься, чураясь и записываясь в касту неприкасаемых. Да, не спорю, возможно, оно будет немного… впрочем, мне сложно об этом судить с моей позиции, но во всём требуется время и привычка, чтобы самому научиться получать от этого наслаждение, потому и прошу тебя просто расслабиться и довериться, понимаешь?       Кей задавленно сглотнул, проталкивая сквозь сузившееся горло наждачную слюну, и ответил ему отрывистым движением головы, лишь с натяжкой похожим на кивок. Его пальцы, не закончив начатого дела, бросили стискиваемую перламутровую пуговицу, руки покорно опустились, и в ту секунду, когда он окончательно осознал, что с этого момента от него уже больше ничего не зависит, стало на удивление чуточку легче.       — Вот и молодец, малёк, — охрипшим голосом, срывающимся на шёпот, похвалил его господин Валентайн. — А теперь иди-ка сюда… я зацелую тебя так, как давным-давно уже мечтал.       Шёпот оборвался у приоткрытого рта; юношу сграбастали за плечи, с силой сдавив рукой левой и давая слабину на правую, притянули к себе, накрепко притиснули и запечатали губы долгим тягучим поцелуем, пропалывающим все страхи, словно вольготно разросшиеся садовые сорняки. Их будничное маленькое баловство, безоговорочно полюбившееся, вошедшее в ежедневный ритуал и необходимое Уайту как воздух, сегодня заиграло новыми гранями, принималось глубже и будоражило сильнее, тем более что к губам подключились обычно сдержанные руки, с обретённым позволением смело и без стеснений задирающие непритязательную мятую рубашку ирисочного цвета, обласкивающие чувствительный живот и пока ещё лениво скользящие от него то вверх, к крутому подреберью, то вниз, на кромку штанов.       Одновременно напуганный и возбуждённый обещанием зацеловать, Кей уже через минуту прекратил понимать, что вокруг него происходит: губы Лэндона рыскали, впивались жадно, царапали обветренной корочкой, дыхание, смешанное и переданное в дар, будоражило затаённым запахом горького табака и тридцать четвёртой осени, язык напористо толкался в желанную влагу, скользил вдоль юного языка, вылизывал его, дразнил и щекотал, увлекал за собой, вынуждая трепещущего мальчишку на мгновение испуганно проникать в чужой рот, а после, опомнившись, быстро сбегать обратно, замыкаться в себе, колотиться сердцем и, в это же самое время, незаметно куда-то идти, следуя за своим опытным и коварным проводником.       Очухался он, только когда господин Валентайн, хитростью и посулами заманив к просторной двуспальной кровати, подсёк ему ноги под колени и шутливо завалил в снежно-лиловые сугробы пуховых перин и крапчатых одеял из верблюжьей шерсти — тогда Уайт на мгновение переполошился, но было уже поздно: его ловко умостили по самой серёдке, уперев макушкой в кромку увесистых подушек.       По рецепторам ударило знакомым до ломоты под ложечкой запахом той самой зрелости, сладостной вседозволенности, умелого разврата, пьяного бренди по вечерам, креплёных сигарет в проливной дождь и духов, которые сударь Шляпник купил по прибытии в Амстердам вместе со всем их небогатым имуществом — этот аромат Кей умудрился вызубрить наизусть: мох и амбра, янтарь и мускус, тимьян и бергамот, сводящий с ума букет с именем на букву «Л», и даже далеко уже не «Лэндон»; он ухитрялся, когда мужчина удалялся в ванную, тайком пробираться в будто специально брошенную незапертой комнату, опускаться на колени, осторожно зарываться в наволочки всем лицом и вдыхать, окончательно уподобляясь ему в этом тонком и грязном фетишизме.       Заспанные подушки, вобравшие в себя пот, гормоны, частички тела и частички души, подействовали на мальчишку подобно афродизиаку, немножечко одурманив и вскружив голову, и господина Валентайна, забравшегося на постель, насевшего с кошачьим довольством в миндальных глазах и попутно расстёгивающего на себе изрядно стесняющий в движениях жилет, он встретил неожиданным порывом, подавшись навстречу и соприкоснувшись губами в странном, но перевернувшим всё в груди мужчины поцелуе французского гарсона, лёгкого и ветреного, носящего непременные шорты, стучащие по мостовой ботинки, улыбку маленького гамина, печаль в глубине вдумчивых глаз и задорную стрижку.       — Боже мой, Ключик… Кей… что же ты со мной творишь, — быстро и прерывисто заговорил Лэндон, принимая этот поцелуй с неистовым жаром и опрокидывая своего неискушённого возлюбленного обратно в сатиновые дюны. Уайт, не способный уразуметь ни его слов, ни того, что же именно сотворил, смотрел на него с изумлением, снова и снова робко улыбался, то ли позабыв, то ли не до конца понимая, к чему идут их шальные игры, и запускал тонкие и гибкие, что лещина, пальцы в короткие мужские волосы, с недоступной и недопустимой ранее смелостью пробуя их на ощупь.       Волосы Лэндона были мягкие, чуточку колкие на кончиках; куда более колючими ощущались мелкие щетинки, успевшие пробиться за день сквозь кожу, частым покровом тянущиеся от висков по скулам до подбородка и даже дальше, редеющие там, где проступал на горле острый кадык, и Уайт запрокидывал голову, подставляясь под поцелуи мужчины и собирая вместе с ласками губ эту волнительную щекотку. Господин Валентайн целовал его везде, где только мог дотянуться, выполняя обещанное: щёки, лоб, кончик носа, просящая прикосновений шея и искусанные ключицы — он почему-то особенно любил прихватывать их зубами, зализывая после языком, а Кей заходился под этими укусами мелкой дрожью и упивался ощущением абсолютной беспомощности. Потом ненасытные губы добрались до ушей, выбрали наперво правое, выдохнули в него драконий жар и прошлись по кромке языком, петляя вдоль раковины, забираясь глубже, по нарастающей за наслаждением проталкиваясь в самую глубину, так далеко, как это только было возможно, и вот тогда с распахнутых губ мальчишки впервые за вечер сорвался непроизвольный стон.       Он спохватился было, стиснул предавшие челюсти, запрещая звукам наполнять укутанную в тишину и таинство комнатку на третьем этаже безымянного и безномерного амстердамского дома, но было уже слишком поздно, сударь Шляпник успел услышать, успел отыскать и отметить чувствительную точку на желанном теле, и язык не собирался покидать облюбованного местечка, тщательно вылизывая и сводя с пошатнувшегося ума.       Запоздало, но Кей сумел-таки сообразить, что уши у него, несмотря на все старания и ежедневный туалет, там, в глубине, не очень-то чистые — они при всём желании не могли такими быть, разве что ему пришлось бы надраивать их по три раза на дню, да и то казалось сомнительным долезть туда, куда умудрялся протолкнуться язык Лэндона, собирающий и слизывающий подозрительный, но известный по детским летам, когда всё главным делом тянется прямиком в рот, горьковато-серный привкус.       — Стой, стой! — заголосил он, мигом теряя возбуждение, давно уже срамно обтирающееся об хлопок штанов оголившейся и выскользнувшей из-под крайней плоти головкой. — Что ты… что ты делаешь… прекрати! Они же грязные…       Упёрся ошпаренной близостью ладонью мужчине в лицо, нехотя и со стыдом отталкивая, но вместо поддавков получил перехваченную в запястье руку, болезненно стиснутую, заведённую за голову и там, в прохладе тучных подушек, надёжно зафиксированную.       — А вот этого я чтобы не слышал, — резко и очень недовольно велел ему Лэндон, властно глядя прямо в стушевавшиеся глаза. — Чтобы я никогда не слышал от тебя, где мне можно целовать твое тело, а где — нет: я целую там, где хочу, усвой это раз и навсегда. Если я это делаю, значит, мне так нравится, и точка. — Чуя, что перестарался, он, немного помолчав, добавил уже мягче: — Они чистые, Кей. Или ты полагаешь, что наши тела не должны иметь ни запаха, ни вкуса… но, помилуй, в чём тогда радость касаться их, слизывать пот, пробовать на язык, вдыхать?.. В чём она тогда, если нет ничего из этого, а есть только придых мыла и безликой стерильности госпиталя? Я хочу целовать тебя и впитывать твой вкус, а не вкус мыльной пены: я ведь одержим тобой, а не ей. Я хочу зацеловать твои ушки до беспамятства, прежде чем перейду ко всему остальному. Да ведь тебе и самому это нравится, так к чему эти ложные отказы?       Не слушая возражений, даже не дожидаясь их, он вернулся обратно и прильнул к чуточку распухшей и покраснелой ушной мочке, забирая её целиком в рот, со всей возможной осторожностью обходясь с ранкой, оставленной гво́здиками резко выдернутых серёг, тайком причащаясь запёкшейся сукровицы и начиная посасывать, медленно, но так, что юношу быстро швырнуло обратно в температуру, едва сошедшую с головы и покинувшую ненадолго пах. Потом, оставив правое ухо, перебрался к левому, прикусывая и исследуя каждый аммонитовый изгиб и заставляя Кея ёрзать на постели, тянуться к мужчине, обнимать его поперёк груди, сминать слабеющими пальцами утёсы торчащих лопаток и уже больше ни от чего не отказываться, попросту не находя в себе сил на отказ.       От ушей, зализанных и горящих невыносимым смущением, Лэндон спустился на шею, чуточку болезненно и до тёмных пятен перед мальчишескими глазами надавливая языком там, где билась пульсом сонная жила, толкнулся в лилейную ямочку меж ключиц, вызывая приступ эфирного и невесомого удушья, а после…       …После, немного испугав Уайта, успевшего успокоиться и поплыть на приливных волнах в блаженную нирвану, расстегнул на его рубашке ещё несколько нетронутых пуговиц, оголяя всё больше и больше девственного тела, слепящего белизной. Кею сделалось страшно, он снова внутренне сжался, продолжая играть в непредсказуемые скачки, то возводящие его до самой райской вершины, то швыряющие в кромешный ледяной коцит. Напрягшись всем телом, юноша приподнялся вслед за господином Валентайном, внимательно наблюдая, что тот собирается с ним проделать, и этот жест не укрылся от цепких ирландских глаз.       — Ну, хватит, Ключик, — то ли в шутку, то ли абсолютно серьёзно сказал сударь Шляпник, мягко, но непреклонно опуская ему на грудь пятерню и утопив обратно в перине. — Ещё немного недоверия с твоей стороны — и мне, ей-богу, придется тебя связать: я это хорошо умею делать, ты должен помнить. Тогда у тебя не останется иного выбора, кроме как расслабиться и получать удовольствие. Хочешь, чтобы твой первый опыт был таким?       — Нет, — испуганно мотнул головой Уайт, прикусывая губы и вонзаясь пальцами в скрипучие простыни; он не знал, где именно тот собирается достать веревки, но свято верил, что при желании шляпный сударь чёрта лысого найдёт, разоденет во фрак и приведет только чтобы продемонстрировать достопочтенной публике столь редкостный трофейный экспонат. — Нет, не хочу.       — Ну, вот и славно, — резюмировал Лэндон и, будто закрепляя сказанное, бесцеремонно сунул руку ему под штаны, поддевая эластичную резинку, не встретив препятствий в виде белья и сразу же накрывая горячей ладонью стоячий орган — Кей, впервые познав стороннее прикосновение к самому интимному месту, от прошибающего ощущения задрожал, хлебнул уже больше не остужающего воздуха и окостенело застыл с часто вздымающейся грудью, продолжая чувствовать, как рука ласково и неторопливо скользит, как пальцы легко поддевают крайнюю плоть, полностью высвобождая помокревшую от молочного сока головку, и нежно оглаживают её по кругу.       Его предел оказался ближе, чем прежде думалось: кровь отхлынула от головы и разом вся ударила в гениталии, член в плену любимых рук среагировал так отзывчиво, как никогда не случалось у юноши наедине с самим собой; он вдруг, подыхая от унижения, понял, что кончает, и конвульсивно дёрнулся всем телом, более уже не заботясь о том, что увидит Лэндон, как отнесётся и о чём подумает, но был так же неожиданно и довольно жестоко возвращён с небес на бренную твердь постели — хитрые пальцы, знакомые с тысячей подлых уловок, поспешно надавили куда-то у основания, доводя до болезненного помешательства и допуская случаться сладостным судорогам, допуская телу биться в экстатических вспышках, но при этом не разрешая семени пролиться и позволяя ровно одной-единственной белой капле вытечь наружу, проступив на кончике.       — Нет, Ключик, — покачал головой господин Валентайн, глядя на мало что соображающего мальчишку, испытывающего вместе со своим недооргазмом муки неудовлетворённости и вяжущую черёмухой тягу там, куда отхлынула обиженная таким обращением сперма, нарывающая в яичках невыносимой пульсацией. — Ещё рано, я тебе не дам расслабиться слишком быстро. Я ведь, в сущности, ещё только начал тебя любить, и мне не хотелось бы…       — Что ты сделал со мной сейчас?.. — в непонимании пролепетал Уайт, бессильно разметавшись на подушках и продолжая томиться отложенным возбуждением, которое никуда не делось после отката, затаившись и понемногу нарастая с новой силой. — Что ты…       — Первый оргазм по силе не сравнится со вторым. Потом это всё уже не то, — ответил, при этом толком ничего не объяснив, мужчина, мягко убирая вязкий след с бархатистой кожи и растирая в подушечках пальцев. — Твоё возбуждение — своего рода доза анестезии, можешь так это называть, и она будет действовать до самого конца, а кончишь ты только тогда, когда я тебе это позволю. Понял меня?       Кей бессвязно кивнул, в действительности осознавая лишь то, что над ним вершится некая изощренная пытка, впрочем, не такая уж и неприятная; Лэндон выдернул руку из-под его штанов, нависая над тонущим в дурмане мальчишкой и снова превращаясь из помешанного и немного маниакального извращенца с тщательно обуздываемыми садистскими наклонностями в доброго и заботливого любовника: расстегнул, не встретив больше ни малейшего сопротивления, оставшуюся тройку пуговиц и, помогая приподняться, стащил рубашку с угловатых плеч.       Губы снова прижались к напоенным огнетравьем губам, инстинктивно подавшимся навстречу и получившим в награду глубокий французский поцелуй, крадущий воздух, обозначили коротким прикосновением подбородок и, проскользив по ключицам, добрались до крошечных тёмных окружностей сосков, тоже поочерёдно прижимаясь к ним и только после этого выбирая один из двух, чтобы обхватить, погрузить во влагу рта и взяться уже обстоятельно, выписывая для мальчишки здесь и сейчас его личную гриморию, колдовскую книгу, призывающую всех астральных демонов и плодородных духов земли, надевая на палец соломоново кольцо, повелевающее всем и вся, и угощая с ложки сахарной патокой и чародейным вареньем из княженики до тех пор, пока кровь не закипит варевом горячечного блуда.       Следом к губам присоединились и пальцы, стискивая левый парный кончик и выкручивая его до сладостной боли, терзая и мучая, в то время как правый получал только порхающие касания, нежные и еле ощутимые; Кей задыхался от того, что творил с ним Лэндон, и уже бесстыдно прогибался в кошачьей спине, требуя больше нежностей и больше боли, больше всего вперемешку — он не мог сказать, какая часть проявленного внимания ему сильнее приходится по душе, не сумел бы выбрать, даже если бы попросили. Господин Валентайн никогда не переступал черты, и боль, преподнесённая им, была настолько иллюзорной, что постепенно становилась желанной; он умел выделять её порционно, дозированно, ровно столько, сколько и требовалось, чтобы добавить любовному блюду щепотку специй и остроты.       Утратив всякое стеснение, юноша обхватывал его взъерошенную голову, незаметно для себя сотворяя первые, неумелые и неопытные, но бесценные в своей наивности ответные ласки, изучал его тело, всё прошедшее время находившееся для него под запретом, под самопровозглашённым табу, и теперь впервые узнавал его под пальцами и ладонями.       Ненадолго прервавшись, Лэндон, промахиваясь хмельными руками, расстегнул на себе сорочку, густо и терпко пропахшую одеколоном вперемешку с душками сигарет и праздничных салютов, стащил, скомкал и нечётко отшвырнул куда-то в сторону, выделяя Уайту несколько эбонитовых секунд, растянутых в пространстве и времени, чтобы успеть за них подумать о том, что у мужчины красивый торс, а на животе можно заметить пару кубиков пресса, уходящего под небольшую складку, нагулянную ленной и сытой жизнью, уцепиться взглядом за триаду знакомых китайских монеток, подвешенных вокруг шеи на простой бечёвке, соскользнуть чуточку ниже, где собралось немного тёмных волосков на груди, и нырнуть с головой в самый омут, спустившись до пояса брюк по более густой волнистой дорожке, уводящей от пупка к лобку и теряющейся под тканью.       — Я тебе нравлюсь, Кей? — вдруг совершенно серьёзно спросил его Лэндон, замерев и затаившись в ожидании ответа. — Мне подумалось, что я, если только мне не изменяет память, по-настоящему ни разу не задавал тебе этого вопроса, а напрасно… Привычка и всемогущее «слюбится» — дело, конечно, хорошее, но… Но если не принимать их в расчёт, то как я тебе? Тот я, что из плоти и костей, какие чувства он у тебя вызывает? Я знаю, что уже не молод: когда тебе переваливает за тридцать, ты поневоле чувствуешь увядающее дыхание старости в спину… впрочем, я, конечно, утрирую, но мысли так или иначе начинают одолевать, а тело понемногу перестаёт быть цветущим, как в безмятежные восемнадцать, поэтому… Скажи мне, только честно — ты ведь знаешь, я не питаю слабости к угодливой лести.       — Ты… — Уайт понял, что вот сейчас скорее провалится сквозь землю, чем выдавит из горла хоть пару внятных слов вместо ватного бормотания. Вздёрнул себя за шкирку, встряхнул, дал мысленной оплеухи, чтобы выбило остатки сопливого малолетства, и признался, обучаясь говорить единственному дорогому человеку то, что думает: — Ты очень красивый, Лэндон. Правда. — Пальцы потянулись, опасливо и чуточку неуверенно притрагиваясь к его плечам и груди и с особой бережностью огибая разбережённый, вспухший и растравленный беготней по подворотням и крышам шрам. — Я так считал ещё там, в Блошином дворце, даже когда не очень-то был тебе рад.       Господин Валентайн поймал его пальцы, стиснул и поднёс к губам. Глухо прошептал одиночное «спасибо», наполненное такой глубокой благодарностью, что сердце Кея рвануло навстречу, гулко стукнувшись об грудную клетку, и куда-то ухнуло, выбивая попеременно перкуссию вальса и кадрили, и вернулся к поцелуям, с этого момента наполнившимся особым смыслом. Он спускался всё ниже, обласкивал мальчишеский живот, с трепетом и запоздалым страхом проводил языком по затянувшейся маленькой ранке справа под рёбрами, выведенной для острастки в подворотнях Де Валлена кровожадным стилетным резцом, щекоткой вылизывал дырочку пупка, хватался пальцами за пояс уютных и мягких штанов, неспешно стягивая их с узких бёдер и окутывая влажными касаниями языка и губ каждое оголившееся местечко, кроме перевозбуждённого пениса с натянутой до предела тоненькой уздечкой и налитой глянцевым блеском головкой — его он обходил стороной, выполняя данные посулы и не испытывая лишний раз напрочь отсутствующую недоспелую выдержку.       Кею всё ещё было страшно, но одновременно с этим в нём медовым молозивом впервые разливалось испитое счастье полной и беспрекословной принадлежности, а всё прочее на её фоне делалось несущественным, малозначительным и откровенно смешным. Он прикрывал глаза трепещущими веками, запрокидывал голову, комкал подворачивающиеся под руки простыни и тянулся к Валентайну, чувствительными щипками прихватывая его волосы; он даже подставлял под поцелуи промежность, шире разводя ноги и позволяя языку проходиться по бедренным сгибам, и чуть уязвлённо жмурился, кусая познавшие бесстыдство губы, когда мужчина добрался до упругой мошонки, но как только творящееся распутство вдруг дошло до странного, неожиданного и непредугаданного поворотного апогея, а сударь Шляпник, подсадив его под ягодицы, зарылся практически всей своей похабной физиономией в их серёдку, протискиваясь, всовывая нос между половинок и пытаясь пробраться ещё глубже — юношу окатило паникой такой силы, что даже возбуждение снова ринулось куда-то в темя, откатываясь от таза и обухом врезаясь в голову резко подскочившим давлением.       Он рванул из его рук прочь, ища спасения у подушек, переворачивая их, швыряясь в преследователя на жалких метрах постельного плацдарма и в отчаянии ругаясь чуть ли не матом; дёрнул тревожно скрипнувшую кроватную спинку, не рассчитанную на амурные игрища и скачки непостижимых жильцов, едва не выдрал её из пазов, отполз подальше от Лэндона и в бешенстве уставился на него, вытаращив диковатые сизые глаза, схлынувшие до мела, и гневно дыша.       — Что? — возмущённо и с заметным недовольством спросил мужчина, хмурея лицом с проступившими на скулах буграми желваков. — Какого грёбаного чёрта, Пьеро?! Что это было?       — Что это было?! — исступлённо выпалил Уайт, уязвимо голый, кутающийся в собственные колени и локти, знобящийся осиновым листом и умирающий от унижения. — Что ты творишь?! Куда ты… как тебе вообще в голову… ты болен?       — Ах, леший! — скрипнув зубами, бранно огрызнулся Валентайн. — Снова я у тебя болен?! И чем же на этот раз, каким редким отклонением?       — Будто сам не знаешь! — выкрикнул Кей, давясь и сходя на шёпот от мысли, что их давным-давно уже слушают соседи-полуночники, одолеваемые инсомнией спелой луны, в третьем предрассветном часу выкатившейся из-за монашьих тучевых клобуков, отлитых небесным кузнецом-демиургом в пепельной черноте. И, костеря себя за правду, прибито выдавил: — Куда ты полез?..       — И куда же я полез? — злобно сплёвывая каждое слово, в тон ему отозвался Лэндон. — Куда я так непростительно полез?! Ты, кажется, не усвоил того, что я озвучил тебе чуть ранее, пропустив мимо ушей: целую где хочу! Мне сходить за верёвками?       — Не надо, — беспомощно вымолвил трусящий Уайт, вжимаясь спиной в скорбящее и чихающее пылью кроватное изголовье, и взмолился обесцвеченным голосом, понимая, насколько тщетным будет сопротивление: — Пожалуйста, прошу тебя!.. Я же сдохну от… Как ты не поймёшь, что это слишком!       Господин Валентайн окинул его нечитаемым взглядом и вдруг, помягчев, чуточку оттаяв и успокоившись, будто действительно что-то понял бедовой своей башкой, согласно кивнул:       — Хорошо, мой Ключик. Не буду. По крайней мере, не в этот раз. Не бойся, если я дал слово, то не стану его нарушать. Ну же, иди сюда.       Кей недоверчиво и с некоторой затаённой опаской сполз пониже, смущённо ныряя в подставленные объятья мужчины, позволил тому погрузить пальцы в обкорнанные волосы, привлечь ещё ближе к себе, утешить вспухшие и измученные губы поверхностным поцелуем, коротким и дразнящим, заставляющим тянуться следом, огладить всё тело, перемещаясь взалкавшими ладонями, тёплыми и надсечёнными трещинками мозолей, от коленей до дужек подвздошных костей, от ягодиц до поясницы и вверх по спине, до лопаток, колких плеч и лебяжьей шеи, только теперь, с утратой дымчатой фаты, открывшей свою истинную красоту. Лэндон гладил его долго, перемежая это действо поцелуями, и юноша растворялся во врачующих руках.       Когда радужка и зрачок слились в дремотной синеве, а выкованные и отлитые стальным прутом мышцы снова сделались податливыми, как глина под пальцами гончара, Лэндон ненадолго отстранился, посчитав, очевидно, затянувшиеся прелюдии более чем достаточными, и под оцепенелым взглядом впавшего в столбняк мальчишки расстегнул брюки, к вящему ужасу последнего разом избавляясь от них вместе и с бельём.       Если собственная нагота пронимала Уайта до истерии, то нагота посторонняя способна была довести до припадка, а Валентайн, в упор не желая этого постигать и признавать, преспокойно умостился перед ним, пошире расставив для устойчивости ноги и демонстрируя своё торчащее достоинство в обрамлении чёрных, чуть отливающих рыжиной волосков, щедро разросшихся по лобку, испещрённое от невыносимого, но тщательно сдерживаемого желания вздутыми венками, со струйкой бесцветной смазки, стекающей по уздечке, с крупной, чуть округлой формы головкой и тугими тёмными яичками, тоже покрытыми редкими рыжеватыми завитками — юноша неосознанно сравнивал с тем, что имелось у него самого, и мысленно проигрывал если не в длине, то в матёрой толщине, терялся за раздирающими и противоречивыми эмоциями, старательно отводил глаза и раз за разом возвращался, не умея не пялиться, слишком хорошо сознавая, что, в конце концов, этим сейчас его будут трахать, и познакомиться очень близко с самой интимной частью чужого тела всё равно придется.       Лэндон, не считающийся с его благочестивыми страданиями, но зато прекрасно заметивший ускользающий дёрганый взгляд, уже через секунду не выдержал: ухватил Кея за руку и силком подтащил к себе, заставляя испуганно опустить ладонь на орган и сомкнуть пальцы вокруг обжигающей плоти, вынуждая изучать и ощупывать, свыкаться, запоминать.       — Ну, что же ты, Ключик? — с лёгким сожалением проговорил он, в очередной раз легкомысленно забывая и о пансионной муштре, и о накрепко вколоченных воскресных уроках, и о всеобщих строгих и аскетичных моралях, довлеющих над европейской частью континента воздетыми пиками костелов, сателлитами храмов и гравюрной памятью крестовых костров до неба. — Я настолько тебе противен своим естеством, что ты и знаться со мной не хочешь? Ни за что не поверю, что ты предпочёл бы трогать женщину: я порядком повидал за свою жизнь людей и немного научился различать их склонности…       — Не предпочёл бы я никого трогать! — выдохнул Кей, кое-как высвобождая приневоленную руку, горящую несмываемым тавро, и по своему обыкновению впиваясь белыми зубками в разалевшиеся сочным венгерским яблоком губы. — Вообще никого бы не предпочёл, если ты ещё не понял этого, но… с женщинами я бы точно не смог — раньше об этом не думал, зато теперь очень хорошо понимаю. Поэтому… не спрашивай ты меня, пожалуйста… не спрашивай. Просто делай что нужно…       Кажется, господин Валентайн эту его надрывную речь даже понял, потому что больше не сказал ни слова, просто укладывая мальчишку на спину и чувствуя, как тот сжимается и каменеет под каждым касанием, не замечает ни нежности, ни заботы лелеющих пальцев, уподобившись бедолаге, втиснутому в колодки под гильотиной и с ужасом ожидающему, когда же милосердный палач снизойдет, чтобы отсечь ему живую и мыслящую голову; впрочем, иной реакции предполагать было сложно, и что бы мужчина ни делал, чтобы её избежать — всё заранее было тщетно, изначально провалено, и никакие ухищрения или уловки здесь бы не помогли.       — Пожалуйста, расслабься, милый Ключик, — зашептал он, склонившись над опалённым ухом и бережно целуя рдеющую щеку. — Я не настолько страшный зверь, я обещал и ещё раз обещаю тебе, что боли не причиню; ты же сейчас её сам себе обеспечишь, если будешь сжиматься… Не сковывай так свои мышцы…       Просьбы были тщетны, посулы — тоже; Кей лежал в прострации и лупил пустые глаза, абсолютно не воспринимая ни слова из того, что безуспешно пытались до него донести; в конце концов Лэндон, отчаявшись и махнув на всё рукой, порылся в кочкарнике перевёрнутых подушек и выудил оттуда подозрительный, не виданный прежде и будоражащий незнакомыми запахами, полупрозрачный флакончик из мутного жёлтого стекла с позолоченной этикеткой, и вот тогда, углядев жуткое неведомое снадобье, юноша моментально вышел из своей комы, встрепенулся, подскочил, в обречённой попытке спастись уселся на задницу и схмурил строптивые рожки бровей.       — Что это? — воскликнул он, требуя немедленного ответа. — Что ты собрался делать?       — Масло, — спокойно пояснил господин Валентайн. — Ароматическое. А ты хотел, чтобы я тебя на сухую трахал? Это, знаешь ли, больно, и не только одному тебе.       — Боже, откуда оно здесь?! — Кей в истерике ухватился за голову, где взрывались нейтронные звёзды, сталкивались раздутые и вооружённые иголками, точно ядовитая рыба фугу из японских сказок, дирижабли мыслей, заволакивая дымчатым смогом, сбивались прицелы и крушились в неотвратимых катастрофах все устойчивые заповеди, обеты и прописные истины. — Откуда ты его взял?!       — Я купил его, — нисколько не смутившись и не сконфузившись, когда вообще-то был на чём-то нехорошем пойман, ответствовал Лэндон. — Предвосхищая твои вопли оскорблённой невинности, уточняю: да, я заранее его купил, тайком от твоих мечтательных синих глазок, собираясь так или иначе затащить тебя в постель и отыметь. Зато ты, кажется, взбодрился от праведного негодования, и это замечательно.       — Замечательно? — заистерил Уайт, окончательно слетая с катушек. — Что замечательно? То, что ты строил на меня планы без моего согласия, а сейчас притворяешься, будто у нас всё обоюдно, или твой обман и покупка этой дряни…       — Ты ещё сейчас спасибо скажешь мне за эту «дрянь», — резко оборвал его излияния мужчина и, встретившись с моментально притихшим юнцом, прекрасно сознающим своё проигрышное положение, решительным взглядом, вдруг понял, что глаза у того — всё ещё красные и вспухшие веками, — отливают нездоровым блеском, собираясь вот-вот пролиться зачастившими и еле сдерживаемыми слезами, и сразу сделалось неуютно, совестно, нехорошо, откровенно погано; вся петушиная спесь сдулась и лопнула, как мыльный пузырь, оставив раскаяние и уксусный привкус горечавки-вины. — Прости меня. Прости, малёк: я в твоём представлении, должно быть, скверный человек, так прости меня за это. Прости и просто прими.       От возбуждения к этому моменту у юноши не осталось и следа, его пенис обмяк и поник, опустившись на чресла и спрятав головку под нежную плоть, и Лэндон, отчётливо понимая, что бесполезно тратить силы, пытаясь возвратить утраченное, когда с этой секунды и до самого конца всё неизбежно будет игрой скрипача на осколках битого стекла, склонился над Кеем, принудительно разводя его сжавшиеся ноги как можно шире, попутно отвинчивая крышку злосчастного флакончика и плеская себе в подставленную горсть душно пахнущей смеси.       — Пожалуйста… Лэн, — прошептал вдруг Уайт, затравленно дыша, выискивая его взгляд и цепляясь за него так, что не отвести. — Пожалуйста, делай быстрей; я просто должен это пережить хотя бы раз, чтобы мне стало легче, прошу, не тяни ты… Я тоже вижу, что ничего дельного всё равно со мной не выйдет; мне сложно судить, но, наверное, по-другому оно в первый раз и не бывает…       Валентайн чертыхнулся, но прислушался к его просьбе: криво завинтил склянку, отшвырнул не глядя, услышав глухой звук падения и удара об пол, намазал под напуганным и неотрывным вниманием свой член от основания до кончика, щедро умастив по всей длине, быстро отёр ладонь об одеяльный край и нагнулся над зашедшимся крупной дрожью мальчишкой, приподнимая его за бёдра, подсаживая и подтягивая ближе к себе.       Чужой животный страх, сталкиваясь с его эмпатией, прошивал навылет, ударял в голову, практически сшибал с ног огненным коктейлем, намешанным безумным барменом, забавы ради поплескавшим в один четырёхугольный рокс из всех бутылей, что нашлись у него на витрине и подвернулись под скорую шальную руку; Лэндон всё ещё старался увещевать, но уже больше по заведённому правилу, прекрасно отдавая себе отчёт, что услышан не будет, навалился на Кея, обрывая эту изощрённую пытку, прижался головкой к тугим стянутым мышцам, даже толком не разогретым и не подготовленным к соитию, и, соблюдая даденное обязательство, медленно и осторожно толкнулся, проникая в суженную плоть всего только на какой-нибудь жалкий дюйм, но и этого оказалось достаточно, чтобы юноша под ним распахнул глаза и с гримасой страдания впился ему в плечи, не считаясь со свежими ранами и по нечаянности задевая натерпевшийся за вечер шрам.       Мысленно взвывшему Валентайну пришлось отцепить намертво влипшую пятерню, закидывая себе на шею и отдавая на растерзание, если уж то было надобно, всегда готовую отдуваться и щеголять воинскими лентами царапин спину, а Уайт этого даже не заметил, послушно ухватившись там, куда уложили его кисть.       — Тише, тише, Ключик, — говорил ему Лэндон, остужая поцелуями растерянное лицо; требовалось огромных усилий, чтобы усмирять животные порывы и не сорваться на привычный широкий ритм, безбожно вколачиваясь в распаренное и разомлевшее тело: он всякую секунду одёргивал себя, напоминая о том, что иначе гарантированно причинит мальчишке вред и предаст оказанное доверие, которое будет ох как непросто потом возвратить. — Разве тебе сейчас больно?       Кей, до которого каким-то немыслимым чудом удалось достучаться, судорожно всхлипнул, прислушиваясь к себе, и дёргано мотнул головой: когда в него вошли, срывая и отнимая, разбивая на черепки иллюзорно-фантомную девственность, он ощутил уязвимость и беспомощность, сладостное нытье, давление в заднем проходе, страшащую до чёртиков наполненность, зависимость и жар, но не боль. Стоило отпустить все погребающие под гранитными балками чёрные фантазии, нашёптанные каннибальными страхами, гложущими изнутри, как на смену им заступило головокружительное чувство единения тел, взбудоражившее, всколыхнувшее и перевернувшее всё в слабой и застенчивой душе: он был продолжением Лэндона, он принимал его в себя, он отдавался ему полностью, без остатка, он хотел его больше, хоть и не верил, что сумеет стерпеть.       — Нет… не больно, — еле различимо шевеля языком, признался переданный ему в безвозмездное навсегда Уайт, всё ещё поверхностно и часто дыша и стараясь лишний раз не шелохнуться. Он хватался за мужчину как за последнюю в целом мире устойчивую твердыню, когда всё вокруг давно сорвалось с насиженных мест и вертелось шабашом ведьминской карусели, неслось по кругу, плавилось, сбивало фокус преломлённой линзой, заполняло сиреневым светом око спальни, целомудренно прикрытое лавандовой занавеской; не осталось ничего, кроме их с Лэндоном тел и творящегося древнего обряда, прокажённого и искалеченного горьким бальзамом перверсии. — Мне не больно… почти.       Тогда Лэндон запечатал поцелуем его губы и, как только веки сомкнулись, погружая в блаженный нигилизм темноты, а руки, попарно перехваченные стоунхэнджским замко́м до ломоты в тоненьких ликующих костях, связались и переплелись пальцами, двинулся дальше, раздвигая тесноту и познавая тряское тело так глубоко, что Уайту взаправду начинало мниться, будто ещё немного — и он не выдержит, он будет просить это прекратить, он станет умолять не испытывать его больше на прочность: душевные нити давно уже рвались и трещали в натянутых швах.       Он забился пойманным зверёнышем, зашептал, разметавшись под покрывающим его весом и не умея даже расцепить слитых воедино рук: «Нет, нет… нет!» — но его, конечно же, никто уже не слушал, доходя до точки, до волнительного соприкосновения бёдер, до прижавшейся к ягодицам мошонки, до предела и беспредельной черты. Его наградили глотком коротенькой передышки, а потом безжалостно бросили прямо в пропасть, как спартанского мальчика — в бурлящую пучину водопада, чтобы самостоятельно учился выплывать: насели, подтолкнули подвижными бёдрами, вскидывая их и вынуждая ощущать всю раздирающую длину внутри, и медленно, раскачивая в первобытном танце, понемногу увеличивая амплитуду и снимая с губ сливки неконтролируемых стонов, стали приучать к неизбежному, к тому долгожданно-немыслимому, что рано или поздно должно было между ними случиться.       Кей терял себя за выпивающими и выжигающими поцелуями, за тиснением рук, за всеми некогда предсказанными и теперь сбывающимися наяву «пожалуйста, нет» и «прошу тебя, ещё», за драгоценными звуками любимого имени, обоюдно срывающимися с губ; боль пришла — запоздалая, сочная, режущая осокой, но было уже наплевать, было уже настолько хорошо, настолько важно и сокровенно, что она его больше не страшила и даже не отталкивала, став неотъемлемой частью их порочной связи, а дыхание мужчины — ускорившееся, прерывистое, несдержанное, — послужило лучшим катализатором. Он вскидывал ноги в невесть откуда пробудившемся инстинкте, смыкая их на пояснице Лэндона, впивал ему шпорящие костяшки пяток в мускулистые ягодицы, шипел от острых вспышек и скулил от наслаждения, тянулся, вжимался ещё ближе и плотнее, перегонял влитый в лёгкие оскуделый кислород, собирал и запоминал постыдное блаженство, получая смачные шлепки мошонки по заднице; мальчик-спартанец не выплывал, проглоченный пучиной, но взамен учился дышать под водой.       В тот особенно болезненный и чувствительный миг, когда стискивающие его руки напряглись всеми мышцами, навалившееся тело сделалось слишком тяжёлым, а проникновения — размашистыми, нечёткими, неаккуратными и надсадными, от головки и на всю длину, Кей почти взвыл, распахнул испуганные глаза, обжёгшись каплей чужой красивой лжи, напетой на ухо, заторможенно понял, что Лэндон больше не пытается себя сдерживать или попросту не может, и ощутил, как внутри становится нестерпимо узко и горячо, а член, терзающий задний проход, подрагивает и пульсирует, словно увеличиваясь в размерах; его смяли, сгребли в неловкий куль, заставляя редкие капли слёз проступить и осесть на ресницах, и, крепко удерживая так, чтобы не мог пошевелиться и никуда деться из этого плена, несколько раз пронзительно вошли, окропляя щиплющим, горячим, густым и мокрым. В него кончали, заполняя истосковавшимся вязким семенем, а Кей с необъяснимым мазохистским восторгом упивался собственным бессилием и невозможностью пошевелить ни одной из конечностей, жадно хватал ртом истончившийся воздух и на исходе сил сотрясался всем своим измождённым существом.       Он не испытал ни разрядки, не облегчения, но почти потерял сознание от надрыва душевных сил, когда мужчина, толкнувшись напоследок, замер и остался в его теле, медленно, понемногу успокаиваясь и затихая взвинченными нервами. Валентайн ещё долго так лежал, не умея сдвинуться с места и заставить себя сделать что-то ещё, что-то бесспорно обязательное и необходимое, но спустя пару минут всё-таки очухался и, приподняв всклокоченную и вспотевшую голову, с тревогой заглянул Уайту в лицо.       Очевидно, к этому моменту до него начало доходить, что под конец он был откровенно груб и несдержан, и тревога, плещущая в глазах, затопила их доверху, превращаясь в панику.       — Кей… — окликнул он юношу, тихонько тормоша за плечи. — Кей, мой Ключик, как ты?       Тот раскрыл было рот, попытался что-то невнятно промычать в ответ, поднял руку, чтобы нелепо и гротескно ей махнуть, поёрзал, нарываясь на лёгкую и ненавязчивую боль в заднице, снова пошевелил бесплотными губами и, не умея толком выразить и объяснить своего состояния, в надежде уставился на господина Валентайна расширившимися зрачками, залившими радужку маковой чернотой.       Уайт был почти невменяем, и Лэндон, сбивчиво огладив ладонью его впалый живот, наконец выскользнул из заморенного тела, принося на смену мучительной наполненности такой же, по-своему мучительный, вакуум. Сполз ниже, помечая обугленными поцелуями покрытый испариной торс с заметно проступившими рёбрами, добрался до нежного лобка, заросшего смоляной шелковицей волосков, на секунду завис над капельку обмякшим пенисом, в продолжении их коитуса так и не поднявшимся тугим и упругим ростком, и, не тратя попусту времени, вдруг обхватил губами, погружая во влагу и немыслимую сладость рта и творя тот самый презренный, совершенный блуд.       Юноша ахнул, прогнулся в позвонках, запрокинув голову, ободрал ногтями хрустнувшие крахмалом простыни, диким порывом упёрся пятками в постель, поджал скрюченные пальцы на стопах и, не ожидав, что это может быть так восхитительно и так неописуемо хорошо, за позорную, унизительную и жалкую вспышку дошёл до пика, не дав расстаравшимся губам и дважды пройтись по утончённому стволу, а языку — даже толком пощекотать ободок и уздечку: презирая себя за то, что бездумно стонет и позволяет проделывать с собой все эти непростительные вещи, излился, выплескивая обильно скопившееся семя в непристойный рот, ещё и ухитряющийся жадно слизывать и глотать стекающие капли.       Понимая, что ещё немного — и умрёт от стыда, Кей накрыл глаза ладонями и затрясся в беззвучных рыданиях. Слёз у него больше не было, слёзы, оказавшиеся лимитированным материалом и снадобьем, отказывались литься, отказывались защищать от падения; ангелы что-то тихо оплакивали, роняя перепачканный лебяжий пух с переломанных крыльев, а он сорвался со своего непорочного постамента, он нарушил всё, что только можно было нарушить, он отверг мирские правила, принимая взамен за истину слово одного человека, и если бы этот человек сейчас от него отвернулся и предал, если бы решил, что игра не стоила свеч, Кей бы точно этого не пережил.       — Лэндон?.. — тихо позвал он, отнимая руки от лица, бледнокожим мимом таращась в потолок и безнадёжно надрезая голосом предрассветную хмарь. — Лэн?..       Зрение почему-то фокусировалось плохо, должно быть, от пережитого и выплаканного, из задницы так гадко и некрасиво текло; он не ожидал, что послевкусие окажется сорванным и похмельным, будто выпитый залпом на брудершафт бокал неразбавленного ржаного виски, настоянного на торфе и выдержанного по ирландским традициям ровно пять лет — разве могут они дольше ждать, эти непоседливые и нетерпеливые ирландцы?       Протянутая рука, на мгновение хватившая пустое ничто и призрачные перья печальной кукушки, подстреленной над заряным лесным озером, была поймана, стиснута, прижата к груди; Кей сморгнул, медленно поворачивая голову, и столкнулся взглядом с господином Валентайном — тот казался искренне встревоженным, хоть в это и никак не удавалось по-настоящему поверить.       — Лэндон?.. — ещё раз неуверенно позвал его Уайт, принуждая голос звучать охриплыми колокольцами, сорванными с шутовского колпака.       — Что, мой Ключик? — отозвался тот, склоняясь, ласково его целуя и изгоняя ту недолгую тишину, что чуть было не прикончила мальчишку. — Теперь ты совсем мой, теперь уже никуда от меня не денешься — я не позволю и не допущу, можешь поверить на слово.       Он ещё много говорил, нашёптывал ему на ухо всякую ерунду, только уже расслабляющую и погружающую в полудрёму, а не знающие приличий пальцы добирались до анальной дырочки, растянутой, болящей и мокрой, и нежно выглаживали по кругу, собирая вытекшую белую влагу; он взбивал подушки и подкладывал их под взлохмаченную и коротко стриженную голову, поудобнее устраивая на новом ложе, встряхивал одеяло, укрывая и обволакивая мальчишку прохладой, остужающей перегретое тело, он гладил его по щекам и угловатым плечам, по неровным прядкам волос, чтобы скорее засыпалось, целовал в кончик носа и уголки губ, и только тогда Кей наконец мирно прикорнул у него под боком, утыкаясь острыми коленками, до безумства трогательный и всецело принадлежащий.       Ночь варила кисель и грог, добавляла сосновый лист, подсыпала ослепительно млечных звёзд, накануне опавших в сырую землю, дымила пыльцой беглых фейри из нечищеных труб, плела свои сказания и былины и оберегала бледным меркнущим светом тех, кто мирно дремлет, тех, кто видит сны, и тех, кто баюкает в колыбели рук долгожданную синицу, опустившуюся краснозобым журавлём с обетованных небес.