Танго самоубийц

      В комнате, пробудившейся вместе с чаячьим крещендо из сифонящего окна, оставленного нараспашку всё на свете позабывшим сударем Шляпником, было свежо до зубовной кастаньеты, помрачневшее застеклённое небо несло стайки ощипанных облаков, сгоняемых морским чабаном в кучную отару, и как никогда остро ощущалось гуляющее по полу дыхание зимы, норовящее ужалить за вылезшую из-под одеяла ногу или пощипать ничем не укрытые уши, до красноты разгоняя замедлившуюся ото сна кровь.       Обессиленный Кей выскальзывал из баюкающей теплоты нехотя, под гомон птичьего оркестра-флотилии, под морозные укусы ноябрьского ветра и — выбивающееся из ровного ряда вон, непривычное, непостижимое и никак не желающее укладываться в голове дополнение к этим повседневным мелочам, — под ласковые поглаживания тёртых пальцев, скользящих по вихрам, по заспанным щекам и высокому чистому лбу.       Он разлепил вспухшие, заплывшие от вчерашних беспрестанных слёз глаза и вяло уставился на господина Валентайна, склонившегося над ним, то ли разглядывающего, то ли просто любующегося и чему-то легко и искренне улыбающегося уголками подвижных губ.       — Лэн?.. — тихо и запуганно выговорил Кей, еле выдавив из себя сдавшим и надломленным голосом простые звуки, приятно ложащиеся на язык топлёным молоком и бирюзовым северным шёлком.       — Да, мой Ключик? — охотно, будто только того и ждал, отозвался тот. — Какое это всё-таки удивительное ощущение и бесценная возможность — пожелать тебе доброго утра, не вылезая из постели! Не находишь?       — Не… не знаю, — пробормотал Уайт, беспомощно оглядываясь по сторонам, инстинктивно впиваясь пальцами в одеяльный край, из-под которого высовывал окоченелый кончик носа, и с трудом ворочая гудящей головой. — Я не очень… я никогда об этом не думал.       — Ну, так попробуй, — посоветовал ему господин Валентайн, ненормально бодрый и полный сил для того, кто уже месяц «радовал» по утрам апатией гипотоника. — Попробуй сказать мне что-нибудь приятное, пока я не пробудился окончательно и, допустим, не защекотал тебя.       — Что?.. — ахнул мальчишка, не особенно понимая, о чём таком ему вещают и чем утро обыденное, ознаменованное двумя чашками кофе, сигаретным шлейфом, следующим по пятам за вошедшим в кухню мужчиной, и учтивыми — впрочем, последнее по обстоятельствам, — беседами отличается от Утра Из Ряда Вон, когда он почему-то лежит голышом рядом с этим же мужчиной в постели и его вот-вот обещают защекотать.       — Господи, Ключик, твоя меланхолия кого угодно сведёт с ума, — ответил Лэндон и, осуществляя почти не страшную и капельку волнительную угрозу, радостно запустил руки под одеяло, в сбережённое на двоих тепло, в мгновение ока добираясь до ничем не прикрытой наготы и пробегаясь музыкальными пальцами по ребрам, точно по струнам виолончели.       Кей дёрнулся, вздрогнул, рванул из шутливых ладоней, обхаживающих его бока всё с меньшей игривостью и с большей серьёзностью, задохнулся от вырвавшегося из груди непроизвольного полувскрика-полусмешка и вдруг, совершенно неожиданно для себя, оказался под господином Валентайном, одним ловким движением перекатившимся, бесцеремонно подмявшим и улёгшимся на него сверху.       — Лэндон?.. — отяжелев быстро заколотившимся сердцем и сглотнув грузный горячий ком, опускающийся всё ниже и ниже по телу, придавленному смущающим весом, тысячу раз за одну секунду сгорая и возрождаясь обратно из горстки пепла от ощущения плоти к плоти, от тесно влипшей чужой вспотевшей кожи, чужих колен и локтей, чужих волосков, редких и коротких — по голеням и предплечьям, и частых, чуть более длинных — в интимных местах, чужого члена, неспешно и задумчиво наполняющегося желанием, юноша вспомнил всё случившееся накануне так мгновенно и так остро, что у него поплыло перед глазами и в свинцовой голове. — Лэндон… ведь утро же…       — Ну, и что же, что утро? — с искренним непониманием уточнил сударь Шляпник, сводя к переносице горностаевы брови. — А, вон в чём дело! Не по расписанию? Привыкай, малёк: я распутник и расписаний не терплю. Мы задёрнем покрепче шторы и спрячемся под одеяло, если моего юного вампира так пугает божий свет… расслабься, Кей, я пока ничего и не делаю… вижу, что кардинально у нас ничего не изменилось, и ты всё то же полюбившееся мне воплощение благочестивой придури и небесной чистоты.       Он сполз с него, позволяя сделать вольный вдох и скинуть с плеч удушливую панику, и тогда уже сам Уайт, выпущенный на свободу, тревожащую его куда сильнее, чем плен, и окончательно разбуженный, переместился на бок и подполз к господину Валентайну, чуть пугливо и неуверенно касаясь пальцами его щеки. Приподнялся на локте и вдруг, прикрыв воспалённые веки, к величайшему изумлению мужчины подался вперед, красиво вытягивая оголённую шею, и с невыразимой нежностью поцеловал его в уголки глаз, ощупывая чуткими губами дрогнувшие ресницы. Он со смущением целовал всё его лицо, обхватив тонкокостными пальцами щетинистые скулы, спускался ниже и с затаённым трепетом прижимался к краешку рта, тут же нетерпеливо и жадно приоткрывающемуся навстречу в ответной ласке: губы переплелись, верхняя к верхней и нижняя к нижней, более напористый язык Лэндона выскользнул, разомкнул чувственный замо́к, протолкнулся капельку глубже, подарил короткую сладость, многообещающе коснувшись острого кончика мальчишеского языка, и тогда Кей, первым обрывая эту близость, обвил руками сильные плечи, иссечённые багровым рубцом, прижался щекой к успевшей обрасти лёгкой небритостью щеке, уткнулся в ухо и прошептал:       — Я люблю тебя, Лэн… я так тебя люблю, — и, сотворив в груди у мужчины настоящий переполох взорвавшихся эмоций, пугливо добавил: — Ты ведь не бросишь меня?       — Что?.. — ошалев от услышанного, разомлев на первой части порывистой фразы и подобравшись на второй, отнюдь не пришедшейся ему по душе, Лэндон отстранился и, ухватив мальчишку за локти, хорошенько встряхнул. — С чего ты вообще это взял? Откуда ты раз за разом — я припоминаю, что подобные опасения получаю от тебя далеко не впервые, — это берёшь, малёк?       — Люди бросают других людей, когда те им надоедают, — чуточку потерянно, отводя плещущий беспокойством взгляд, пояснил Уайт. — Я это видел и знаю, хоть мне не так и много лет.       — Люди делают много дерьма, — пожал плечами господин Валентайн. — Это не значит, что надо за ними повторять.       Кей немного помолчал, принимая и осмысливая услышанное, неуклюже повозился, взобравшись повыше на подушки и попытавшись сесть, и в тот же миг ощутил лёгкую, но неотступную боль в заднем проходе. Вместе с этим случилась и вторая, куда более стыдная, малоприятная и откровенно унизительная вещь: по ягодицам и дальше, вниз по ногам заструилось липким и горячим. Перепугавшись до полусмерти и вообразив в неискушённой своей голове, что из него от каких-нибудь внутренних повреждений льётся кровь, Уайт подскочил, зашипел не от боли даже, а от странного, растревоженного ощущения собственной задницы, которой как будто бы не полагалось при здоровых и нормальных условиях ощущаться вообще, запустил руку, смазал вязкий след и, поднеся к глазам распахнутую пятерню, ошалело уставился на белые семенные следы…       …Далеко не идеально белые, они и не могли такими быть, вытекая из его тела тем позорным путём, и Кей, скосив глаза на простыни, хранящие отпечатки их аморальной связи, вдруг почуял, как в груди ровно кто-то обхватывает и сдавливает ледяной ручищей лёгкие вместе с сердцем, доводя до истерии, до ужаса и желания переломить самому себе хребет; он не мог вынести то, что увидел, даже прекрасно сознавая, что неповинен в последствиях, что сударь Шляпник сам хотел и сам ко всему этому вынудил, он действительно предпочел бы найти там кровь, чем эти заклинающие, убивающие заживо, выжигающие дотла полупрозрачные пятна с лёгкими, еле-еле, но всё-таки различимыми примесями обескуражившего и совершенно понятного цвета.       Уайт не сумел подобрать подходящих слов, сюда не годились ни извинения, ни оправдания — проклятья, разве что, — и, вместо того чтобы нормально и по-человечески объяснить Валентайну причину творящихся с ним метаморфоз, схватил одеяло, натягивая его обратно, до самых ушей, и скрывая от внимательных и цепких глаз требующее немедленной стирки бельё.       — Пьеро?.. — осторожно позвал его Лэндон, не до конца понимая, что с тем творится.       — Не смотри! — взвыл Кей, в отчаянии прижимая тряпицу ближе к себе и к выдающим с потрохами простыням. — Отвернись, выйди отсюда! Уберись куда-нибудь, ну же, прошу тебя! Уйди…       — Что-о?.. — потрясённо выдохнул мужчина. — Куда это я должен убираться и почему… Ключик… Кей, да можешь ты мне уже сказать?!       Он дёрнул его за руку, стаскивая обратно спасительный покров, отбирая из противящихся кистей, вырывая из пальцев, коченело впившихся в ткань и почти надрывающих плетение нитей, и, столкнувшись с переполошённым взглядом сражающегося не на жизнь, а на смерть мальчишки, заторможенно начал что-то понимать.       — Кей! — зарычал он, рванув тряпицу так, что та капитулировала, треснув где-то на стыке швов и обнажив пёстрое лоскутное нутро. — Прекращай уже! Я и так понял, в чём дело, и, поверь мне, это того не стоит, это не заслуживает твоих припадков и страданий! Всё в порядке, успокойся и прекрати…       — Ты совсем рехнулся?! — заорал Уайт, подобно изнемогающей рыбине заглатывая ртом студёный воздух и накрывая ладонями ошпаренное кипятком лицо. — Это же омерзительно, грязно, отвратительно… гадко… и ты говоришь, будто всё в порядке? Где оно может быть в порядке? Я сейчас сдохну… Господи, я сдохну сейчас от стыда… и ты всё это видел, ты видел и будешь видеть, и…       — Хватит! — рявкнул Лэндон, срывая его ладонь, удерживая её крепкими тисками и вынуждая смотреть в глаза. — Хватит, я сказал! Ты откуда рухнул, из каких райских кущ? Такое чувство, будто ты ходишь ногами по небесной манне, пьешь из луж хрустальную водицу и никогда не замечаешь сор на полу и пыль на стенах! Тебя по желторотой наивности не смущает тот факт, что умывать лицо и чистить зубы приходится каждый день, что руки твои — я уж не говорю о других частях тела, — ежедневно пачкаются, но вот это… — он отдёрнул одеяло так, что оно отлетело в изножье и осталось там лежать недостижимым сугробом, а злополучные, прокажённые метки никуда уже не ускользали, приковывая взгляд магнитом, маяком на отшибе чистилища, — это почему-то приводит тебя в замешательство. Где здесь логика?       Логика при столкновении с Кеем не выдерживала и проигрывала вчистую, даже не успевая вступить в борьбу; юноша мученически запрокинул голову, болезненно треснувшись затылком о стену, хрустнувшую отошедшими от цемента перламутрово-серыми обоями, закусил губы и, что-то невнятно простонав-промычав, попытался отползти, зарывшись между подушек в позе эмбриона, но Лэндон, предугадывая близящуюся катастрофу, не позволил довести начатое до конца: сграбастал за одну стопу, за другую, и, сотворяя из безмятежного утра настоящий дурдом, стащил его вниз по матрасу, вытягивая во весь рост и не давая свернуться в защитный кулёк.       — Кей! — громко и строго, со сталью в перекрученном голосе, гаркнул он. — Ты спишь со мной и я тебя трахаю в задницу, так усвой же, пожалуйста, первый урок: как бы ты ни отмывался, как бы ни старался добиться этой своей непогрешимой чистоты, ничего у тебя при всём желании не получится. Мы живые люди, а не образцы в музее естествознания, прими это наконец!       — Но… ты это видишь, — со всхлипом выдавил Уайт, поверженно глядя в терзаемую ураганом зелень глаз. — Ты же это видишь, и мне хочется провалиться сквозь землю от стыда…       — Я это вижу и не могу сказать, чтобы мне это было неприятно, — уже спокойнее отозвался Лэндон, присаживаясь рядом с ним и успокоительно оглаживая ладонью голый торс, сотрясающийся от судорожных вдохов. — Можешь посчитать меня последним извращенцем, но мне отнюдь не противны эти следы: они напоминают о восхитительной ночи, проведённой с тобой. Мы на земле, глупый, смирись. Здесь ничто не чисто.       — Ладно, — чуточку приходя в чувство, сдавленно простонал Кей. — Если бы мне только знать наверняка, что тебе это не отвратительно…       — Я ведь уже сказал, — перебил его господин Валентайн. — Сколько раз мне нужно повторить?       — Пойми ты, — взмолился Уайт, заламывая пальцы и кусая изъеденные сомнениями губы. — Для меня это всё впервые, это странно, дико и… и я просто не был готов к тому, что увидел. Меня никто не предупреждал, ну… что оно так… бывает.       — Всего-то и требуется, что превратить это в дело привычное, — легкомысленно подхватил Лэндон, возвращаясь обратно на кровать к разложенному на ней юноше, уязвимому в своей абсолютной наготе, притаскивая вместе с собой отшвырнутое одеяло и накрывая их обоих от настоянного на айсбергах сквозняка остывшей материей. — Закрепить результат. А то ты, того и гляди, к обеду успеешь позабыть, что накануне тебя обесчестили.       — Что? — перепугавшись ещё сильнее, уже практически до остановки сердца, пробормотал Кей, тщась куда-то отползти от подбирающегося к нему лесным волчарой мужчины.       — Что слышал, Ключик, — хмыкнул тот, с отменным равнодушием игнорируя его терзания. — Что слышал.       Он догнал мальчишку уже практически у самого края, подгребая обратно себе под жаркий бок и обвивая ненасытными руками, и тогда Уайт, твёрдо убеждённый, что не вынесет скорого повторения вчерашнего обряда инициации, залепетал, упираясь ладонями ему в грудь и бесхитростно надеясь выпросить отсрочку:       — Пожалуйста… только не сейчас, Лэндон… я прошу тебя, только не… мне кажется, я сойду с ума, если во второй раз это испытаю… пожалуйста… подожди хотя бы до ночи…       Он молил его и молил, а лапища мужчины, глухая ко всем стенаниям, тем временем протиснулась между плотно сведённых и перепачканных липким соком ног, дразняще ущипнула за ягодицу и, силком размыкая напрягшиеся половинки, отыскала заветное опалённое жаром местечко, нащупала стянутую лапчатыми морщинками дырочку и с лёгкостью беспрепятственно просунула внутрь всего лишь один палец, не причинивший ни дискомфорта, ни боли, ни каких-либо неприятных ощущений.       Кей моментально подобрался, сипло втянул в лёгкие воздух и застыл, таращась господину Валентайну в глаза и с обречённостью понимая: слишком поздно, это уже вершится при свете дня.       Палец, проникший в задницу, сперва скользнул пару раз вверх-вниз, изучая подушечкой рыхлую и упругую плоть, а после, проделав этот невыносимый, испепеляющий и будоражащий манёвр, остановился где-то посерёдке, огладил какую-то точку, отозвавшуюся немотной дрожью в паху и вверх по позвоночнику и, не прерывая контакта, мягко надавил, принимаясь ласково массировать круговыми движениями.       Юноша округлил глаза, впился Лэндону в свободное запястье и, не отводя потрясённого взгляда, подавился вовремя предотвращённым стоном, готовым сорваться с губ.       — Что… что это… что ты делаешь? — учащённо дыша и захлёбываясь от наслаждения, спросил он, не замечая, как расслабляются, отпуская сами себя, крепко стиснутые внутренние мышцы, а палец начинает водить туда-сюда, попеременно задерживаясь на заповедном холмике, на волшебной кнопке, посылающей порции блаженства в кровь и пьянеющий мозг, и нажимая всё сильнее, всё невыносимо слаще и чаще. — Что ты со мной творишь?       В ответ он получил только пару поцелуев: один — успокоительный и почти целомудренный, в нос, и через секунду — другой, намного ниже, глубокий, от головки члена и до самых яичек, доводящий до беспамятства и срывающий все плотины, все дамбы и мосты, пригвождающий Кея к постели недвижимой бабочкой, наколотой на булавочное остриё; ещё теснее, ещё один палец, вырисовывающий узоры и петли в сладострастно сокращающемся нутре, и сопротивление, хилое и хлипкое, было сломлено окончательно.       Кей сдался, принимая безоговорочное поражение, а Лэндон завалил его под себя, залюбил, принуждая к безмолвному, невменяемому согласию…       …И закрепил результат.

⚙️⚙️⚙️

      Утро Из Ряда Вон, начавшееся с ненормального пробуждения, ненормально и продолжилось: они вроде бы сидели на кухне и завтракали, только и тут всё было не как обычно, и Кей, покинувший привычное ему место на полированной скамье и силком усаженный Валентайну на колени, в глубине души начинал потихоньку подозревать, что с этого момента и далеко вперёд вся его жизнь станет Из Ряда Вон.       Оставив измотанного мальчишку полуобморочно валяться на постели, вторично переживать полученный шок и окончательно смиряться со всем случившимся, Лэндон наспех оделся, поцеловал его во взмокший блестящий лоб, беззаботно подмигнул, подцепил губами сигарету, выуженную из пачки, и вышел, на ходу чиркая спичками и прикуривая.       Уайт, предоставленный на время самому себе, долго лежал неподвижно и подбирал разбежавшиеся мысли, созывая их, будто безмозглых кур, разогнанных ворвавшейся на скотный двор лайкой, такой же безмозглой и ведомой исключительно охотничьими инстинктами; потом он, выбрав из их сонмища несколько главных, пришёл к выводу, что всё не так страшно: тело худо-бедно умудрилось расслабиться, больно во второй раз уже особо и не было, и Лэндон, покрывающий его, двигающийся в нём, целующий, тискающий, сминающий — превращался в личный фетиш, фантом, неотступное видение, обосновавшись в голове наркотическими и галлюциногенными картинками, феерической фантасмагорией.       В своих грёзах и накатившей усталости он снова успел задремать, когда сударь Шляпник возвратился с недолгого променада, прихватив с собой запахи зимы, мелкую снежную крошку, доставленную залётными гренландскими тучками и присыпавшую город позёмкой манной крупы, и горячий завтрак: плотный, более напоминающий обед и по времени приуроченный к обеду.       Ещё он принёс ему вишнёвого мороженого и шоколада с ромом, без лишних слов балуя и откармливая усталое тело, и Кею, забывшемуся и не успевшему вовремя выбраться из постели, чтобы привести себя в чинный вид к приходу мужчины, пришлось смиряться с его ухаживаниями, в ужасном смущении принимая и эти гостинцы, и новые нескромные прикосновения рук к своему телу.       Господин Валентайн, законно рассудив, что имеет теперь безоговорочное право касаться мальчика-ключика столько, сколько вздумается, и так, как вздумается, никаких приличий больше не соблюдал: домогался, пока Уайт в безуспешных попытках одеться выискивал потерянные в любовной борьбе домашние тряпки, мятые, разящие развратом и мускусным одеколоном, откровенно мешал, загребая в охапку со спины и подтаскивая к себе, кусал и целовал ему уши, зарывался носом в неровный подшёрсток срезанных волос, вёл ломаные линии поцелуев вниз по шее, облапывал живот и бёдра, хватал за ягодицы и в конце концов добился того, что выведенная из равновесия жертва спряталась от него в ванной комнате, намертво вцепившись в ручку и удерживая дверцу.       Тогда только одуревший сударь Шляпник угомонился и отправился на кухню, но и там кое-как отдышавшегося и сполоснувшегося Кея снова поджидала эта сюрреалистичная близость, от которой уже никуда не удавалось деться или сбежать: его снова изловили и умостили на обжигающе твёрдых коленях, не сообразуясь ни с тем, что завтракать в такой позиции было практически невозможно, ни с тем, что юноша с трудом проталкивал в глотку кусок, давясь им и заходясь в сипящем кашле — Лэндону было критически всё равно, он делал ровно то, что ему хотелось, своим эгоистическим альтруизмом доводя до половинчатой истерики, но упорно не замечая или не желая этого замечать.       — Ешь, мой милый Ключик, — озабоченно шептал он ему на ухо. — Тебе нужно восстанавливать силы.       — Зачем мне нужно восстанавливать силы? — подозрительно спрашивал Уайт и поспешно стискивал зубы, когда ему в рот пытались протолкнуть кусок ароматной и хорошо прожаренной на стальной решётке баранины. — Чтобы ты опять…?       — Чтобы я опять, — радостно подхватывал, довольно хмыкая от такой догадливости, господин Валентайн. — Ну же, хватит упрямиться! Ешь!       — Если ты меня отпустишь, я, может, и смогу нормально поесть, — осмелился проворчать Кей, тут же расплачиваясь за это душистым мясным ломтём, вовремя всунутым в него: желудок скручивало резью, челюсти сводило голодной слюной, и он готов был проглатывать еду не жуя, если бы глотку одновременно с этим не сдавливало волнительной и удушливой теснотой, а в паху не начинало зарождаться новое томление. Не выдержав этой пытки, он сквозь набитый рот взмолился: — Пожалуйста, дай же ты мне поесть!..       — А я чем, по-твоему, занимаюсь? — удивлённо отозвался сударь Шляпник. — Не-ет, мой Пьеро, не рассчитывай, я тебя не выпущу! Я хорошо изучил твой характер за время наших странствий и понял, что ты за человек: если только отпустить, если позволить тебе остаться на комфортной тебе точке, ты по доброй воле ни за какие посулы с неё не сдвинешься, а меня это, видишь ли, не устраивает. Я не желаю ни этих благопристойных завтраков в брюзгливом королевском стиле, ни многомильных столов, степными просторами раскинувшихся между нами, ни раздельных спален, ни кропотливого утреннего туалета перед тем, как одарить друг друга первым за день поцелуем… При этом я прекрасно вижу, что тебе только дай власть, и это непременно случится. Упаси меня кто-нибудь от такого персонального ада, возведённого в добродетель и абсолют. Я хочу проживать с тобой жизнь, а не её иллюзию.       Кей покусал вспухшие губы, внимательно выслушал и, видно, признал правоту мужчины: усилием выдохнул, опустил плечи и скованно, неестественно выпрямил спину, в таком навязанном положении принимаясь за еду и ощущая то кольцующие руки, смыкающиеся вокруг талии в замок, то ласковые губы, щекочущие отзывчивую шею.       — У меня ещё никогда в жизни не было девственников, — выдержав паузу, признался вдруг Лэндон, огорошив мальчишку. — Я не знал, что с тобой делать, мой Ключик. И, говоря по правде, моментами испытывал панику похлеще твоей, когда сталкивался с чем-нибудь… чем-нибудь этаким, никак мною не предвиденным и не предусмотренным.       — Хоть что-то и у тебя было в первый раз, — с подавленным злорадством пробурчал Кей, пиная ножку стола. И тут, поддавшись первобытному любопытству, заложенному во всех и каждого, спросил, затаив дыхание в ожидании нежеланного, но необходимого ответа: — Кто ещё… кто ещё у тебя был?       Господин Валентайн тяжело выдохнул, пожевал губы, устроился поудобнее, расправляя плечи и повыше усаживая Уайта у себя на коленях, и довольно резко, с явным нежеланием это обсуждать, проговорил:       — Тебе не нужно этого знать, малёк. Ты уже имел возможность убедиться, что такие разговоры на пользу никогда не идут.       — Я сам решу, нужно или нет! — недовольно выпалил Уайт, пугаясь самого себя, тут же ссутулившись и уткнувшись взглядом в еле дымящуюся тарелку, где остывала огромная, так и не съеденная им порция тушёной капусты с бараньим стейком, поделенным решёткой на обугленные клеточки, маринованным в винном уксусе с лавровым листом и посыпанным горчичными семечками. Волосы, неровно обкорнанные, непослушно рассыпа́лись по щекам и лбу, непредвиденно превращаясь в чёлку, лезли в глаза и застилали свет, и он бесился на них, на сударя Шляпника, продолжающего безбожно тискать, и на этот вынужденный разговор, которого и не хотел, а не мог избежать.       — Ну, и зачем? — с сожалением уточнил Лэндон, чуточку отстраняясь и изворачиваясь так, чтобы видеть мальчишку хотя бы в профиль, а не в затылок. — Чего ты этим добьёшься, кроме новой ко мне ревности и необоснованной неприязни? Я тогда сглупил, рассказав тебе о причине своего затяжного одиночества, предшествовавшего нашей встрече, не приняв во внимание твой ранимый нрав — никоим образом не в упрёк будет сказано, мне это по душе, — хоть и скрытого, но истого собственника, и больше подобных ошибок совершать не хочу. Я ведь, видишь ли, всякий раз забываю, насколько ты у меня особенный…       — Особенный?! — с предчувствием обиды вскинулся Кей, на её волнах принимаясь сползать с палящих колен и выкручиваться из рук.       — Особенный, да, — крепче смыкая узы и не давая никуда улизнуть, согласно кивнул мужчина. — И я не пытался тебя оскорбить, Пьеро, прекрати ты вертеться и сядь на место… Сядь, я сказал! — Приказным тоном велел он. Затащив юношу обратно, умостил уже боком, притиснув покрепче, чтобы больше даже не попытался вырваться и сбежать, и снова заговорил: — Как я сказал чуть ранее, у меня никогда до тебя не было девственников: это означает, что у всех, с кем я встречался, имелся некоторый… опыт. И, как ты должен понимать исходя из этого, обоюдный рассказ о прошлом, если он вдруг случался, не мог их расстроить или уязвить. Ты же — дело другое; ты угодил мне в руки непорочным ангелом, и я не настолько идиот, чтобы не соображать, насколько могут задевать тебя подобные откровения.       Уайт немного помолчал, помялся, вскинул на Лэндона потерянный тёмный взгляд, наполнившийся спелой черёмухой, вяжущей в узлы, и твёрдо и неотступно попросил уже во второй раз:       — Расскажи мне. Я должен знать.       — Боги, Ключик, да зачем тебе это?! — ещё раз воскликнул мужчина, всплеснув руками и вымученно сведя к переносице брови, прорезавшие лоб острой морщинкой. — Ничего хорошего ты не услышишь, разве что тебе хочется нахлебаться грязи…       — Ты с ними расстался, — глухо пояснил Кей, как рыбьей костью давясь правдой, настежь вспарывающей грудную клетку. — Я хочу понять, почему.       Лэндон осёкся, сник. Потянулся за сигаретами, бесцельно покрутил в руках пачку и спичечный коробок, да так и отложил обратно с явным сожалением, небезосновательно посчитав моветоном.       — Так уж и быть, — согласился он, лучше лучшего понимая причину и испытывая за неё трепетную признательность пополам с туманным чувством вины. — Я тебе расскажу, малёк… Только чур, не дуться потом на меня! — Не выдержав накалившихся нервов, решился на компромисс с собственной совестью: откинулся лопатками на стену, застывая в шатком положении, и всё-таки закурил, размашистым движением гася спичку, отводя чадящую руку как можно дальше от юноши и выдыхая наискось в потолок. — Если не принимать во внимание несколько коротких и сумбурных связей с людьми, чьи имена и лица я не удосужился даже запомнить, то их насчитывается ровно четверо, включая и Рыжего. И первый… самый первый из них был на порядок опытнее и старше меня, хоть и выглядел в свои двадцать три недоношенным породистым щенком золотистого ретривера; мы познакомились с ним в одном из баров, где я играл, а он развлекался, прожигал свою дурную молодость и весело проводил время — никто из нас не ожидал тогда, что между нами что-то закрутится, однако это случилось само собой… Будет справедливо сказать, что это он обучил меня всему, всем хитростям и уловкам, подробно объясняя, как именно надо обращаться, чтобы доставить удовольствие. Мне даже кажется, с него у меня и развились все эти нездоровые наклонности, а со временем ещё и укоренились. Это был очень хитрожопый виктимный гадёныш, изрядно потративший мне нервы: к примеру, ему нравилось, чтобы его лупили ремнём, но у него либо не хватало мозгов попросить по-человечески, либо он считал, что это будет уже совсем не то, а потому предпочитал довести меня до срыва каким-нибудь на редкость паскудным поведением, чтобы добиться желаемого — провоцировал на ревность, к примеру… учитывая, что я человек весьма ревнивый, это безупречно срабатывало, и он получал сполна. Несмотря на все его закидоны, мы неплохо ладили до тех пор, пока… — Лэндон замялся, пристально глядя куда-то в дальнюю стенку, где лубочными картинками оживали пляшущие тени и фигуры из прошлого. — В общем, я, как ты понимаешь, был на тот момент не сильно умелым и толковым любовником, да и к тому же… Сложно, наверное, по-настоящему уважать того, кому ты командовал, куда и как правильно всовывать: он нуждался в твёрдой руке, а я был пусть и дерзким, да младше на целых шесть лет. Мы встречались довольно долго, и я ему, видно, поднадоел, а на горизонте в этот момент удачно нарисовался другой человек, старше на добрый десяток и гораздо жёстче в обращении, и меня отправили в отставку. Как видишь, первый мой опыт был крайне неудачным, однако, надо признать, многому меня научил.       Кей слушал его серьёзно и вдумчиво, без детских обид, помимо воли приключившихся с ним в Домике-на-Дереве, где он впервые столкнулся с подобной исповедью и заглянул в изнанку чужой души, а господин Валентайн, докуривая горчащую и обжигающую сигарету до саднящего палёной мерзостью фильтра, незаметно для себя расслаблялся и начинал говорить спокойнее, без прерывистых фраз и дёрганых жестов, поверяя мальчику-ключику своё малопривлекательное, неприглядное, но правдивое прошлое.       — Во второй раз я уже примерно знал, чего хочу сам и что могу дать взамен, и больше не чувствовал себя зелёным сосунком, — сказал он, освободив маленькое столовое блюдце от смеси спелых орехов, ссыпав их на столешницу и утопив взамен окурок, а затем опустил голову юноше на плечо, утыкаясь в него подбородком, и продолжил своё повествование, обдавая привычным и волнительным придыхом табака: — Я познакомился в Лейпциге с симпатичным мальчишкой, нелюдимым, стеснительным и скромным — он был чем-то похож на тебя, мой Ключик, только отнюдь не такой невинный. Мальчик, когда-то в детстве переживший тайную и порочную связь с собственным дядей, продолжал тяготеть к людям своего пола и явно искал, к кому бы примкнуть под крыло, а я оказался в нужное время в нужном месте. У него была семья, и встречаться приходилось тайком, но я снимал нам номера в гостиницах, я придумывал для него предлоги и выкрадывал на несколько дней, увозя из города, я прикипел к нему душой, став для него непреложным кумиром и идеалом, но время шло, и папаша решил отдать его в подмастерья к кузнецу. Поначалу я полагал, будто ничего кардинально не изменится, мальчишка обучится ремеслу, а после, повзрослев и выпорхнув из гнезда, останется со мной насовсем, но… Кузнец оказался прожжённой и ушлой сволочью, любящей совать нос не в свои дела. Заметив, что мы часто бываем вдвоём, уходя и возвращаясь неизменно парой, он без труда разгадал наш секрет и объявил новоиспеченному ученичку, что выбьет из него всю дурь, а после доложит родителю, если ещё раз увидит нас вместе, и всё. Мальчишка испугался. Я предлагал ему уехать, умолял сбежать вместе со мной, однако ничего не вышло: он не хотел разочаровывать отца и только повторял, что любит меня, но не сдвигался с места ни на шаг.       Откровения, струящиеся водами отравленной реки Ганг в тесноте амстердамской кухоньки и заливающие городские дамбы внеочередным половодьем, не годились ни под утро, ни под завтрак, куда более подходя к вечерним часам и бокалу чего-нибудь отвратительно горького и крепкого, но день, не задавшись с самого пробуждения, и дальше обещал следовать заведённому гадливому порядку.       — И ты жалеешь, что вы расстались? — испуганно, вымученно, болезненной потребностью мятущейся души перебил Кей, задавая тяжёлый вопрос, ложащийся на язык формалиновой солью и трухлявыми трупиками моли, выдержанной в нафталине.       — Шутишь, что ли? — искренне недоумевая такому предположению, Лэндон фыркнул и покрепче притиснул его к себе, чувствительно прикусывая плечо, чтобы растормошить и отучить придумывать чепуху. — У меня есть ты, и я ни о чём не жалею, глупый малёк. Я вообще никогда ни о чём не жалею. К тому же, я ведь не идиот и понимаю, что папаша, вероятно, его вскорости и поженил бы, а ничтожного положения любовника я бы не выдержал. — И, тряхнув головой, решительно продолжил, подводя к завершению затянувшуюся повесть: — Пожалуй, хватит этой муторной болтовни, Ключик: меня самого от неё, признаться, подташнивает уже просто потому, что твои чистые ушки вынуждены всё это выслушивать. Последним — точнее, предпоследним, последний тебе известен и так, — был молодой человек, почти погодок мне, младше всего на каких-нибудь пару лет. Одному дьяволу известно, как вообще мы с ним сошлись — вероятно, оба находились у некоей грани отчаяния; было бы преувеличением сказать, что мы встречались — скорее, шатались по городу парочкой балбесов, а ночами спали вместе, чтобы не рехнуться от пустоты: я не подходил ему так же, как и он мне, его одинаково тянуло как к мужчинам, так и к женщинам, он порывался верховодить, а мне это было не по нутру, для меня такое положение дел было абсолютно неприемлемо, и доходило до откровенного мордобоя. Мы разбега́лись, хлопали дверьми, а после волочились обратно друг к другу, потому что больше нас обоих всё равно никто не ждал… В конце концов я ненароком узнал, что он трахается с парой женщин, не считая это чем-то зазорным, и бросил его, хотя и было больно, потому что измена есть измена, и не важно, всунули ли в тебя член, или ты его в кого-нибудь всунул. Вот, собственно, и всё, мой Кей. Вот и вся история Лэндона Валентайна, от побега из отчего дома, отданного на откуп шакалам, и до встречи с тобой. Не думаю, что она пришлась тебе по вкусу, но другой у меня не имеется.       Уайт, ожидавший простых причин и простых ответов, растерянно смотрел сперва за окно, где солнце перемигивалось с облаками, играя в пятнашки и надрезая небо на лоскутные хвосты воздушных змеев, и попеременно сеяло то дождливым снегом, то зернистой моросью, потом — на забытый поздний завтрак, на блюдце, приспособленное под пепельницу, и на огрубелые мужские руки, всё крепче притискивающие к себе и комкающие на впалом, растерявшем аппетит животе домашнюю ирисовую рубашку.       — Ну, что же ты молчишь, мой Ключик? — господин Валентайн, не выдержав этой тишины, почти взвыл белухой, заблудившейся в студёных просторах Белого моря. — Скажи ты мне хоть что-нибудь!       — Я просто подумал… — неуверенно произнес юноша, порывисто обхватывая его руки и стискивая их своими прохладными пальцами, — что всё время был один, но больше этого никогда не хочу. У меня никого ближе тебя нет, я поеду с тобой куда угодно и не собираюсь никогда изменять… Значит, мы всегда будем вместе?..       — Значит, всегда будем, Кей, — согласно кивнул Лэндон.       Ему отчего-то было больно: разбережённое сердце сжималось, будто изрезанное кусками колотого льда, в груди делалось невозможно холодно, а бьющее по окнам лживое солнце, несмотря на то, что резало глаза и плавилось по полу и столешнице слепящим литьём, никого не могло уже согреть, отмирая, кутаясь в декабрьский саван и следуя заведомым путём на запад, где погружалось в воду, как когда-то давно — северная Арктида, исчезнувшая вместе с дикими гипербореями; от беспричинного тоскливого поветрия становилось неуютно и чуточку страшно, и он давил из себя неуклюжую клоунаду, бравировал неуместными, плоскими и пошлыми шуточками, отвлекая себя и мальчишку от непрошеных мыслей и тщетно силясь вытравить это ощущение обречённости из рыдающей души.

⚙️⚙️⚙️

      Хмурым утром, ознаменованным собачьим холодом, наглухо застёгнутой дублёной курточкой мальчика-ключика и серым пальто сударя Шляпника, накинутым поверх забавного вязаного свитера и забранным на все пуговицы, двое бирюковатых и нелюдимых жильцов дома с корабельным фронтоном отважились на раннюю и не доставляющую радости прогулку под протяжным дождём, заунывно выстукивающим по крышам и мостовой слезливый реквием; впрочем, нельзя сказать, чтобы настроение хоть у одного из участников этой вылазки было под стать погоде дурным — напротив, оба испытывали оживление, воодушевление и даже веселье.       Началось всё с того, что у них совершенно неожиданно закончилось чистое бельё, а постель, перевёрнутая вверх дном и уже третий день напоминающая лесной буреломник, поросший поверху оленьим ягелем, настолько не внушала желания окунуться в её затхлые объятья, что даже не особенно брезгливый Лэндон накануне утащил Уайта спать в маленькую комнатку, пустующую, овеянную нежилым дыханием и зарастающую ветошью снов, где они и скоротали ночь, теснясь на узкой односпальной кровати. Поутру же, едва пробудившись, они свернули все нестиранные тряпки, скопившиеся за продолжительное время в углу ванной комнаты, в пару сомнительных тюков, и, закинув на плечи, точно набитые до отказа котомки прожорливых перехожих калик, отправились в прачечную.       Лэндон поправлял на макушке новенькую шляпу-цилиндр, обсаженную по тулье сверху донизу часовыми шестерёнками и обшитую золотистой тесьмой, вешал на предплечье полегчавший саквояж, отощавший и гоняющий в утробе пустоту, смеялся и уверял, что больше всего они сейчас похожи вовсе не на калик, а на заправских воров-домушников, только что обокравших пару этажей доходного дома или постоялого двора и вынесших оттуда всё имевшееся барахло, и Кей, хохоча вместе с ним, беззаботно сбега́л по кручёной лестнице, отзывающейся морозно-каменным перестуком под ногами.       Коронованные моряцкими шапками дома потемнели, поосунулись; с рыбного рынка острее несло устрицами, свежей треской, сельдью с мелкими кубиками репчатого лука и крупными кусками сладких маринованных корнишонов, и змееподобными угрями — с ними, рассказывал господин Валентайн, была когда-то заведена среди жителей Амстердама необычная и не слишком здоровая забава: несчастного живого угря подвешивали на верёвке над каналом, а участники зверского игрища, проплывая на лодке, должны были изловчиться и снять не дающуюся в руки скользкую рыбёху или, на худой конец, оторвать ей в голову и не свалиться при этом в не особенно чистую водицу.       Они шли по набережным, выискивая ближайшую прачечную, а город жил своей жизнью, нехотя ускоряя бег: мрачный ремесленник толкал перед собой тачку с инструментами и поделками, устроив вынужденный переезд, нёс увесистые корзины с овощами зеленщик, отправляясь по адресам, околевший паренек у афишной тумбы простуженно выкрикивал последние новости, но так тихо, что его никто не слышал, и протягивал трясущимися руками в драных по пальцам перчатках свежие газеты, предлагая случайным прохожим; Лэндон, сжалившись над мальчишкой, вручил ему фунт без сдачи и взял вымокший в дожде бумажный свёрток, сунув себе под мышку, где тот продолжил отсыревать.       Водную гладь вспенивали вездесущие велоамфибии, напоминающие посаженный на дутые полозья велосипед с лодочным винтом, на них восседали состоятельные горожане, иногда и по двое: дамы в капорах и многослойных длинных платьях, поражённые недугом дендизма мужчины в однобортных сюртуках-визитках или костюме-тройке, отягощённые надетым поверху дублёным пальто, редко — с детьми, тогда плавучая конструкция усложнялась пристяжной шлюпкой, а скорость снижалась до безопасного минимума.       Над площадью Дам, куда они незаметно добрались в своих затянувшихся поисках, Кей внезапно углядел проносящуюся тройку почтовых голубей с прилаженными к лапкам холщовыми мешочками и лёгкими алюминиевыми футлярами для ценных писем. Голуби что-то разбередили внутри, он остановился, запрокинув голову, и долго с волнением смотрел им вслед, а господин Валентайн, заметив и сразу разгадав причину заминки, замер рядом с ним, тоже провожая крылатых почтарей взволнованным взглядом и выдыхая в небо голландский цветочный табак.       — Мне до сих пор немного не по себе, когда я их вижу, — признался Уайт, вынырнув из оцепенения, когда ему на плечо опустилась тёплая ладонь и немного сдавила. — Сейчас это кажется каким-то странным, немножечко неправдивым сном, и я уже не верю, будто тот белый голубь действительно существовал, а не примерещился мне. Чем дальше, тем меньше удаётся верить, будто всё это взаправду случилось.       — Время подтирает память, — с пониманием отозвался Лэндон. — Особенно жестоко оно обходится со всем необычным и не нашедшим разумного объяснения. Уж поверь мне, я хорошо помню тот день, твоё напуганное лицо и дрожащую речь, и всегда могу при необходимости помочь тебе освежить воспоминания. Если перестанешь себе доверять, то неизбежно начнёшь сходить с ума, Ключик.       — Я постараюсь доверять, — пообещал Кей, вместе с ним продвигаясь дальше и оглядываясь за спину, туда, где растворилась в дымной синеве, низкой и насевшей от заводских смогов на город, троица сизопёрых гонцов, уносящих одним — заветные монетки, а другим — долгожданные вести.       — Да где же эта чёртова прачечная?! — выругался господин Валентайн, утомившись от своей ноши, не особенно тяжёлой, но вынуждающей лавировать в людском потоке, чтобы не задеть кого-нибудь объёмными тряпочными боками, и скинул на брусчатку бельевой куль, поводя затёкшими плечами. — Надо бы, пожалуй, у кого-нибудь спросить.       Он направился наперехват праздношатающейся семейной паре, но, так ничего дельного от них не добившись, уже в некотором отчаянии пошёл вылавливать всех и каждого, кто только подворачивался на пути и казался достаточно вменяемым, чтобы объяснить дорогу, а Уайт, приставленный к тюкам негласным сторожем, остался торчать посреди площади, следуя за Лэндоном и его новой приметной шляпой рассеянным взглядом и думая, вспоминая, отправляя в дальние закоулки памяти голубей с их ценным грузом и погружаясь в гораздо более приятные мысли.       С того рокового праздника, перевернувшего в их отношениях всё вверх дном, минуло уже целых пять дней, и за это время господин Валентайн, окончательно развращая и раскрепощая наконец-то полученного в безраздельное пользование мальчишку, успел проделать с ним кучу доводящих до инфаркта вещей: когда Кей, потерявший счёт часам и временам суток, переплетённым в один осенний сумрак, задрапированный сиренью занавесок, был уверен, что дальше и хуже уже некуда, снова, к величайшему его потрясению, оказывалось, что он ошибся, и очень даже есть куда.       Глубина и контраст полночных теней, сошедших с картин Рембрандта, сменялись гжелевой смальтой, неестественно светлыми мазками Ван Гога, едва только зачинался рассвет, и Уайт, заплутавший в переменчивой нидерландской палитре вместе со своим сударем Шляпником, привыкал и к утренним поцелуям, и к спонтанным нежностям, и к долгой, затяжной борьбе с поддавками в постели, когда руки и ноги переплетались, тела оказывались близко-близко, скользили по простыням в пьянящей сладости, то медленной и тягучей, то неистовой и быстрой. Иногда Лэндон усаживал пристыженного, но неспособного к сопротивлению Уайта на подоконник, обнажённой спиной — к улице, в искреннем восхищении опускался перед ним на колени, разводил податливые и неловкие ноги как можно шире и сосал ему член, вылизывая всю промежность от лобка до мошонки, заставляя стонать и тянуться гибкой лозой, одаряя оральной лаской, наблюдая, как тот изгибается, шипит и старается подавить рвущиеся из горла звуки, доводя до экстаза и устраивая непристойный, но по-своему будоражащий акт эксгибиционизма: их с улицы было видно только тем, кто намеренно таращился в чужие окна, задирая голову, а стало быть, и упрекнуть за разврат, не попавшись при этом на нескромном любопытстве, неподобающем благочестию, никак бы не удалось.       В другой раз господин Валентайн, вернувшись из короткого похода за покупками — Кей после пережитого в подворотнях Де Валлена первое время побаивался улицы и выходить отказывался наотрез, — вылавливал мальчишку где-нибудь в коридоре, зацеловывал, стаскивал всё до последней тряпицы и, не утруждаясь тем, чтобы довести до спальни, прямо там подсаживал, втискивал в стену, на весу входил в наловчившееся принимать тело и, наваливаясь всем своим весом и натужным дыханием, сбивчиво двигался: было неудобно, совершенно несподручно в столь бестолковом положении, но Уайту особенно нравилась эта поза, он плыл головой от ощущения беспомощности и сильных рук, удерживающих от падения; губы его, опалённые возбуждением, просили и требовали ещё, и Лэндон выполнял его очаровательную прихоть даже невзирая на поднывающее и побаливающее плечо.       Они пускали по кругу граммофонную пластинку, под музыку вальсов и сонетов погружаясь в свой непорочный, освящённый чувствами блуд, предаваясь любви с утра до поздней ночи и отвлекаясь только ради еды, ванных процедур и редких перерывов на карточные игры, тоже сплошь затеянные с единственной целью: раздеть облачившегося в одежду и приведшего себя в подобие порядка юношу и продолжить пожирать его, выпивать, постигать до самого донышка ангельской чаши.       Добившись от кого-то пары примет и ориентиров, господин Валентайн вернулся к Уайту, приобнял за плечи, подхватил свой бельевой ворох и уже целенаправленно повёл к конечному пункту их маршрута, попутно снова начиная болтать обо всём подряд.       Например, о том, что деньги у них на исходе и, стало быть, надо после обеда обязательно разыскать в городе Королевский банк Шотландии, где они смогут пополнить истончившиеся средства к существованию.       Или о том, что Уайта непременно нужно сводить к цирюльнику, подравнять неровные патлы и придать волосам ухоженный вид.       Или, доходя до некоей запретной грани откровений, о попавшейся ненароком на глаза сухопарой и явно обеспеченной даме, укутанной в невзрачные и непроницаемые одеяния буро-синих тонов и ведущей за руки двоих детей, мальчика лет десяти и девочку чуть помладше, светлых, большеглазых и взирающих на мир с лёгкой запуганностью, сомнительно принаряженных в убранства таких же неказистых оттенков: девочка щеголяла в прямом платьице без талии и чёрном салопе, а мальчуган — в курточке и коричневых штанишках, уходящих вверх на подтяжках и капельку неестественно топорщащихся на бёдрах.       — Полюбуйся, Ключик, — сказал Лэндон, лёгким и незаметным кивком указав в сторону этой небольшой церемонной процессии, — на неподвластный моему пониманию сорт фанатизма.       Кей, позабыв о деликатности, сперва вылупил глаза, а потом ещё и вывернул шею, таращась вслед ничего не замечающему семейству, неспешно ступившему на площадь и прогуливающемуся меж расставленных по ней редких торговых палаток, предлагающих сладости и согревающее питье. Долго напрягал глаза, подмечая некоторые неясные детали, но так и не дошёл неискушённым умом до того, о чём вещал ему сударь Шляпник, в конце концов с искренним недоумением поднимая на него небесный взгляд.       — Ты об их одеждах?.. — предположил он, ни до чего больше не додумавшись и не постигая причин столь резкой и непредвиденно случившейся реакции.       — Да, о них самых, только вовсе не о тех, которые выставлены напоказ, а о тех, что остались спрятаны, — ответил господин Валентайн, согласно кивнув, но продолжая хранить таинственность.       — Лэн, да объясни ты мне, пожалуйста, по-человечески! — взмолился Уайт, устав гадать и чувствуя себя распоследним дураком, не способным уяснить простых вещей.       — Как будто бы это и не моё дело, да я и не лезу, — заговорил Лэндон, пожимая плечами, — но раз уж они иной раз набираются наглости соваться в мою жизнь и с великомудрым видом учить меня приличиям, то я полагаю, что имею полное право уж как минимум составить тогда своё мнение об их образе жизни… Скажи, тебе не показался странным мальчик?       — Ну, чуточку, — всё ещё непонимающе отозвался Кей, хмуря лозовые брови. — Его движения… они вроде бы немного скованные и… слушай, Лэн, не мучай ты меня загадками, я всё равно никогда в них не был силён!       — Иногда эти сумасбродки доходят до того, — сказал Валентайн, закуривая очередную сигарету, — что в погоне за стяжательством райского блаженства для своих чад чуточку… или вовсе не чуточку… перегибают палку, напяливая им на гениталии некое подобие поясов верности с одной-единственной целью: чтобы те не вздумали заниматься онанизмом. Полагаю, девочке повезло ненамного больше, просто платье хорошо скрывает такие хитрые приспособления.       — И им всегда приходится в них ходить?.. — потрясённо пробормотал Уайт, плохо представляющий, на что должна походить подобная деталь гардероба, как крепиться и ощущаться в быту.       — Бог с тобой, Ключик, — хмыкнул Лэндон. — Они в них спят. Матушки-то у них неглупые, на собственном опыте знают, когда сильнее всего тянет порукоблудить — а это, как ты сам понимаешь, именно время перед сном, — и не оставляют отпрыскам ни единого шанса.       — А как же они… ну…       — Справляют нужду? — догадался мужчина. — Чёрт их знает, Кей… честно тебе признаюсь, что ни разу не видел вживую ни одной такой штуковины. Но, я так полагаю, их устройство этому не препятствует.       — Знаешь, — поведал ему Уайт, зябко передёрнувшись и больше ни разу не оглянувшись, — порой в такие моменты я даже радуюсь, что у меня никогда не было родителей.

⚙️⚙️⚙️

      В Ауд-Зёйде каналов почти не было, зато имелись старые королевские здания, выложенные светлым и мясисто-красным кирпичом, что прослойки бекона, с полукруглыми арочными окнами, крутыми островерхими сводами, щетинящимися кованым стальным гребнем, и фахверковыми как будто бы, а в действительности просто декорированными поперечной линовкой, фасадами. Имелись монументальные полуза́мки, напоминающие о не таких уж далёких средних веках, ознаменованных чумными крысами и чумными на голову людьми, увенчанные лёгкими и полувоздушными бельведерами, открытыми всем приморским ветрам, и часовые башни, высящиеся надстройкой на кровле цвета дымящихся углей; много каштана и терракота, белых подоконников, балконов и незамысловатых прямых карнизов, редких барельефных аттиков и чёрных, будто сажей и золой вымазанных, чугунных фонарей и крестов, вездесущих лихих крюков, приспособленных для вноса мебели в жильё, и вздыбленной черепицы, топорщащейся колокольцами плиссированных юбок, решёток у подвальных окон, уходящих прямо в землю, гранёных форм и дыхания фермерского захолустья, привнесённого в столичную архитектуру.       Седовласые господа в строгих костюмах деловито крутили педали велосипедов с изогнутыми рамами, а Лэндон с Кеем, дождавшись парового дилижанса, предпочли не утруждать свои ноги и теперь любовались камерным городом-шкатулкой сквозь мутное окно в окружении ещё нескольких пассажиров-попутчиков, читающих газету или книгу, тихо и размеренно переговаривающихся между собой и сосредоточенно вскидывающих голову, лишь когда экипаж снижал ход и делал запланированную остановку.       Миновали здание, украшенное филигранной вывеской «Ван Верре» и принадлежащее Ост-Индской компании, лелеющей свои палаты в портовых городах метрополии, раскинувшей щупальца факторий по островам и континентам, от Явы до Сиама, от Формозы и до Персии, от Бенгалии и до Малакки, от мыса Доброй Надежды, что на западе, и до восточного Магелланова пролива, и торгующей чаем, медью, серебром, текстилем, керамикой, стеклом и шёлком, пряностями и прессованным белым опиумом. Кей, никогда прежде не видевший в глаза флоринов и гульденов, рассматривал разложенные на ладони монеты, полученные по сомнительному курсу на сдачу в прачечной, где они расплатились крупной фунтовой бумажкой — флорентийские монеты были потёртые и старые, с лилией на аверсе и изображением Иоанна Крестителя на реверсе, а гульдены кичились портретами королев Беатрикс и Вильгельмины, и Лэндон, отложив в сторонку слипшуюся от дождя газетёнку и склонившись к юноше, рассказывал ему про «Безбожный» и «Готический» британские флорины: первый из них умолчал о положенном Dei Gratia, второй же просто обзавёлся угловатым и рубленым шрифтом с римскими цифрами.       Скрипучий салон пах отсырелой кожей, пыльными ковриками и сургучом, по крыше настукивал то затихающий, то усиливающийся дождь, было по-вечернему сумеречно, хотя едва успело пробить полдень, небо наседало, бурлило гагатовым варевом, а где-то далеко море, возможно, действительно сейчас штормило, и Кей, завороженный уютом окутанного свинцовым стимом дилижанса, тянулся к своему спутнику и, кидая по сторонам беглые взгляды, сокровенным шёпотом говорил:       — Лэн… у меня уши совсем зажили. Ты не мог бы…       Господин Валентайн понимал с полуслова, украдкой прихватывал мягким щипком зарубцевавшуюся мочку, где остался на месте разодранного прокола розоватый стежок, и согласно кивал, обещая выполнить такую неожиданную и по-своему волнующую просьбу мальчика-ключика, воспринимающего серьги не просто подарком, а неким знаком принадлежности.       Авантюрины, безвозвратно потерявшие замочки со швенз, было сперва решено снести в ломбард, да Уайт заупрямился, и пришлось приспособить их этакой подвеской-браслетом, прицепив на бечёвку вокруг запястья и подарив вторую жизнь.       — Где же, интересно, этот банк? — немного задремав от качки просаженных рессор, наконец спросил Кей, зевая, потягиваясь, протирая запотелое стекло рукавом и сонно выглядывая наружу, где дождь выбивал ледяную капель в набежавших лужах, а оставленные позади коромысла мостов сменились просторными проспектами, подбитыми по обочинам конными бричками, четырёхместными белоснежными ландо с откидным верхом, с позолоченными ручками и надраенными до блеска колёсными дисками, самыми обыкновенными велосипедами, одноместными и двуместными, с корзинами для покупок и каучуковыми клаксонами, старыми фаэтонами, заблудившимися летними шарабанами с деревянными скамьями и опасной сквозной открытостью, и лишёнными дверок тильбюри — мальчишка, ослабев и окончательно проваливаясь в мягкую дрёму, под моросящий стук и причудливую рифмованную шараду, сотканную убаюканным сознанием из нечётких образов и созвучных слов, уже практически видел, как в эти последние экипажи, теснясь, толкаясь, кусаясь и выдирая друг дружке клоки шерсти, похожей на голубичный мох, громоздились по шестеро в ряд вороватые исландские тильбери, сотворённые в Троицын день из ребра свежезарытого трупа и выношенные меж ведьминых грудей, сытые, нажратые молока и громко кличущие свою колдоватую матушку.       До его слуха как будто доносился чей-то отдалённый голос, называющий по имени, но он клевал носом и ничего не слышал, погружаясь в свои дивные виденья, пока его наконец не встряхнули хорошенько за плечи и, потянув за руку, не вывели, осоловелого, на холод и дождь.       — Мы приехали, Кей! — объявил Лэндон, ёжась и плотнее запахивая и без того глухо застёгнутое пальто. — Королевский банк Шотландии.       И, позволив всё ещё туго соображающему юноше уцепиться за локоть, повел того к широким парадным ступеням, уводящим под официозные своды раздутого от важности консервативного здания.

⚙️⚙️⚙️

      В банке было всё так солидно и строго, что Кей перепугался.       Он косился по сторонам на вооружённую охрану, приведшую его в немотный ступор явно заряженными ружьями, торчащими из-за плеч укороченными стволами, и немногочисленных клиентов, не особенно похожих на толстосумов и лидийских крёзов, а напоминающих скорее затрапезных счетоводов, одетых просто и невзыскательно, однако без небрежности, с уважением к собственному облику и со скромным проявлением достатка в виде дорогущих часов, портсигаров, перстней и тростей, с лицами интеллигентными, зачастую скупыми или спесивыми, и совсем, категорически не имеющих ничего общего с Лэндоном точно так же, как не имеют ничего общего породистые кобели с обросшим лишаями, нахватавшимся репьёв, вшивым и прожжённым уличной наглостью бродяжьим псом, по оплошности затесавшимся на именитую выставку.       — Господи, Лэн, ты уверен, что мы не ошиблись адресом?.. — пробормотал он, ступая по полу, выложенному плиткой из зелёного мрамора, и чувствуя, как подгибаются ноги на трясущихся поджилках. — Здесь всё настолько…       — Не про нашу честь? — догадался господин Валентайн и, хмыкнув, зашагал прямо к одному из трёх окошечек, прорубленных в толстостенной, явно каменной переборке, где обретался пыльный и лысоватый, но тоже прекрасно сознающий свою вселенскую сверхважность человечек в отутюженной белой рубашке, шерстяном жилете и непроницаемо сером сюртуке, встретивший их хоть и сдержанной, однако учтивой и любезной улыбкой. — Ты, видимо, не понимаешь, Ключик… я тебе рассказал, но либо плохо объяснил, либо рассказал, да не то… мое семейство было богатое. Очень богатое, если ты ещё не осознаёшь масштабов: отец мало придавал значения тщеславию, пыли в глаза и прочей мишуре, а потому жили мы довольно просто. Так что паскудный дядюшка сорвал большой куш, когда прибрал всё это к рукам.       Остановившись подле оконца, он склонился и отчётливо произнес:       — Лэндон Браун. Я хочу снять деньги со счета.       Конторский человечек без лишней спешки поднялся и куда-то побрёл, неторопливо, отдавая должное тому, что деньги суеты не любят, и так же медленно, вразвалочку, вернулся, протягивая сударю Шляпнику две вещицы.       Толкающийся под боком и наблюдающий во все глаза Кей, для которого всё здесь было в диковинку, вытянул шею, пытаясь эти вещицы разглядеть, и понял, что одна из них была обыкновенным бумажным листом, пустым и девственно белым, а другая — стальным замко́м наподобие тех, что встретили их в Доме-на-Дереве и на дверях ангара, где пылился пароплан; замо́к, впрочем, казался выполненным топорно, наверняка был копией, тщательно повторяющей оригинал, и имел на себе вензельный оттиск памятного фамильного герба, виденного на фюзеляже крылатой «Айне». Сообразив, что Лэндон собирается вот-вот набрать секретный код, и устыдившись своего присутствия, он быстро отвернулся, чтобы не видеть хитрой комбинации ключа, отпирающего очередную головоломку, и возвратился лишь тогда, когда в стальной коробочке что-то щёлкнуло, а мужчина вывел на поданном листе нужную сумму, подкрепляя её размашистой закорючкой подписи.       Хоть Уайту и с трудом удавалось в это поверить, но деньги им действительно принесли, выдавая новенькие пачки пахучих банкнот, перетянутых шпагатом; господин Валентайн покидал их в прихваченный загодя саквояж, болтавшийся всё это время ни к чему не пригодным балластом, вежливо кивнул человеку по ту сторону крепости-перегородки, приподнял свою чудаковатую шляпу, звякнувшую шестерёнками, и вместе с мальчиком-ключиком покинул внушающее трепет заведение, отправляясь на городские улицы отягощённым скромным весом купюр, но облегчённым душой, всегда готовой тратить и кутить.       Первым делом они нанесли обещанный визит в парикмахерскую, где светловолосый и гладко выбритый человек — потомок Одиновых сынов, воинственных викингов, — облачённый в крахмальную светлую рубашку и чёрные бесформенные штаны, одаренный саженью в плечах и на удивление аккуратными, хоть и крупными руками, усадил Кея в надушенное кресло, обмотал белой простынёй, будто собирался отправить со всеми почестями в свою священную Вальгаллу, набрызгал какой-то освежающей водой и, приподнимая ладонями и без того короткие, неровные, криво торчащие волосы, с воодушевлением принялся за стрижку, а господин Валентайн, урвав редкую возможность покурить не под проливным дождем, делающим табак прогорклым и чадящим, а в теплоте и сухости, устроился подле окна и, даже не спросивши немного возмущённого таким обращением мальчишку, оттуда объяснял цирюльнику, как именно юного клиента требуется подстричь.       В итоге ничего кардинально не изменилось: ему немного подравняли затылок, волосы, обрамляющие лицо, оставили чуть более длинными, а ту единственную несчастную прядку, избежавшую покусившегося на святое стилета, не тронули вообще, сохранив на память игривой мелочью, неуловимо отличающей Кея Уайта от прочих парней его возраста, живущих обычной, в меру добродетельной жизнью.       Сударь Шляпник тоже подстригся, и Кей, вместе с ним выходя из парно́го, накуренного простым табаком и дорогими сигарами и овеянного одеколонами и отдушками помещения, одичало поглядывал на него, под влиянием неуловимых изменений, случившихся с привычным всклокоченным обликом домового-брауни, кажущегося повзрослевшим, степенным и чуточку незнакомым.       Этот незнакомо-родной Лэндон, вместе с мальчиком-ключиком угодивший под осатанелый дождь, вошедший в силу, пока торчали в парикмахерской лавочке, углядел поодаль магазин готового платья и, недолго думая, под хлещущими ледовитыми струями поволок Кея туда, так истово не желая мокнуть, что готов был заскочить хоть в церковь, хоть в бордель, и там и там околачиваясь в предбаннике и не переступая черты порожка.       Затащил в полумрак, прикрыл за собой тонко звякнувшую колокольцем дверь и, озираясь по сторонам, вдруг оживился, сообразив, что пришли-то они, пусть и спонтанно, но по самому что ни на есть необходимому адресу.       — Сейчас мы тебя приоденем, Пьеро, — радостно объявил он, в знак приветствия кивнув вынырнувшему из-за прилавка продавцу-семиту в круглой шляпе плуш из потёртого бархата и с посеребрёнными сединой кручёными пейсами.       Уайт заторможенно огляделся по сторонам и не заметил почему-то ни привычных ему деревянных манекенов с насаженными на металлические штыри схематичными конечностями, ни длинных рядов вешалок с готовыми костюмами, пошитыми по стандартной мерке и вполне неплохо сидящими на людях с обычной фигурой, не одаренной от природы выдающимися формами, а вместо этого обнаружил полки, длинные ряды полок с ворохами тряпиц, то аккуратно разложенных, то вываленных неопрятной кучей.       — Чего желают господа? — услужливо поинтересовался еврей, с готовностью высовываясь дальше из своего наблюдательного пункта, согретого слабым светом керосиновой лампы, и изучая гостей с хорошо скрытым интересом.       — Господа… чего-нибудь желают, — неопределённо отозвался Лэндон. — Мы, с вашего позволения, тут посмотрим…       — Смотрите-смотрите, — обрадовался тот, намётанным глазом угадав в ветрено шатающемся сударе источник гарантированного дохода, и, открывая в себе неплохого знатока людских душ и людских же страстей, понимающе и с осторожностью посоветовал: — На юношу, если желаете, можно посмотреть во-он там… чуть подальше… там у нас имеется хорошее бельё, кружева и шёлк, а здесь попроще, хлопок, и господам неинтересно будет.       Тут только до Уайта наконец дошло, что притащили его в лавку, где торговали исключительно интимными деталями гардероба, и что обновки, купленные тут, будут соответствующими; Лэндон же, не дожидаясь его отложенной бурной реакции, довольно хмыкнул, сграбастал за руку и поволок за собой, в укутанный приветливым сумраком уголок, где товар действительно оказался повыше качеством, из дорогих тканей, наверняка притягательный для мужчины и до стыдливого удушья, охватившего мальчишку, красивый.       — Лэндон… зачем… — вяло пытаясь отбиваться, забормотал он, пока его тащили в нужную сторону, подводили к витринам и, твёрдо установив напротив, заставляли всё, что было на них представлено, разглядывать. — Зачем ты…       — Что значит — «зачем»? — искренне недоумевая, тоже тихо переспросил сударь Шляпник, хоть и прекрасно сознающий, что пожитой и ушлый торговец и так всё понял, а всё равно продолжающий охранять своего молодого спутника от прокажённого неуюта, следующего за ними неотступной тенью и сопровождающего день за днём в мире людей, ни в какую не желающих признавать подобного рода отношения. — И долго ты собираешься шастать в этой своей рванине, на которую уже заплатки просятся, застирывая её до дыр? Я прежде обходил вниманием эту сторону нашего быта, мне не хотелось доводить тебя до очередной истерии — уж поверь, я бы всё равно принёс тебе что-нибудь этакое, посчитав ниже своего достоинства дарить бесформенное тряпьё, и ты бы непременно психанул, — да и времени на покупки у нас толком не было, но теперь всё иначе, Ключик… Теперь я больше не желаю видеть тебя в чём попало, поэтому смирись и, если не хочешь, чтобы я сам решил, что тебе носить, будь добр, озвучь мне свои предпочтения.       Хитрый еврей, сразу дав знать своим посетителям, что догадывается, кто есть кто в их странной парочке, оказал всем присутствующим двустороннюю услугу: его клиенты не чувствовали себя стеснённо, спокойно выбирая под внимательным и цепким взором товар, а сам хозяин, втёршись этим тщательно продуманным жестом в доверие, мог уже не бояться, что добыча ускользнёт из-под носа, отправившись к конкурентам — кто знает, как ещё те отнесутся, заподозрив неладное, щедро приправленное развратом? — и Уайт, отводя смущённые глаза, медленно двинулся вдоль полок, исподтишка, из-под чёрных хвоинок ресниц изучая атлас и шёлк, кружевное плетение и ленты, лаконичность линий и тончайшую красоту узоров, и испытывая головокружение от одной только мысли, что всё это, определённо пошитое не на простолюдинов, а на богатых и знатных юношей из высоких сословий, будет красоваться у него на бёдрах вместо казённой приютской ветоши, превращая в кого-то желанного и ни на секунду не позволяя об этом забыть, будет приятно холодить кожу и струиться по ногам под раздевающими пальцами господина Валентайна.       Не находя ни одной причины упрямиться, покусал губы, неуверенно потянулся и пришибленно подхватил пальцами приглянувшиеся ему трусики, довольно просто скроенные и в чём-то даже скромные, но, добравшись до ценника, тут же их и отбросил, будто ошпарившись.       — В чём дело? — недоумевающе спросил Лэндон. — Ты будто гадюку подержал.       — Цена, — придушенно выдавил Кей.       — Ну, и что с ней не так? — пожал плечами мужчина, в свою очередь поднимая забракованную вещицу. — Брось, Пьеро, мы один раз живём. К тому же, уж поверь, на это я всегда охотно готов тратиться. На это и на всё прочее, касающееся тебя. Выбирай давай, не мелочись: у тебя хороший вкус. Я потом с наслаждением буду стаскивать их с твоей попки.       Чуть не провалившись на последней фразе сквозь пол, подвал и зыбкую землю, Уайт ещё обречённее вгрызся в губы, краем глаза замечая, как сударь Шляпник что-то без его ведома находит в многообразии белья и уже тянет к себе, добавляя им лишние траты.       — Что это? — взвился он, резко, почти в прыжке, разворачиваясь и прожигая своего ушлого компаньона непримиримым взглядом. — Что ещё ты придумал? Мы ведь договорились, что выбираю я…       — Нет, — резонно возразил ему Лэндон. — Не договаривались. Я всего лишь предложил тебе выбрать, этакая иллюзия выбора, на самом-то деле, мой милый Ключик, а остальное я всё равно куплю по своему усмотрению.       — Что ты собрался покупать?.. — в беспомощности простонал Кей, истязая собственные пальцы и уже даже не пытаясь с ним спорить.       — Чулки, — одержимо сверкая глазами, признался ему господин Валентайн, демонстрируя — лучше бы он этого не делал — тончайшую и в то же время прочную персидскую нить, отливающую элегантным шелкопрядным блеском, чёрные подвязки с пышными бантами, женственную красоту, на женщин и рассчитанную, но прибранную извращёнными ручищами для таких же извращённых забав. — Отнюдь не на выход, можешь на этот счёт не переживать: их ты будешь носить для меня одного в нашем маленьком гнёздышке, а я, как когда-то и мечтал, буду стаскивать их с тебя зубами, исполняя свою давнюю прихоть…       — Хватит, пожалуйста! — взмолился Уайт, подыхающий и не способный уразуметь, откуда только каждый раз берутся новые грани лэндоновской аморальности, с недавних пор беспрепятственно воплощаемой в жизнь. — Покупай что хочешь, только мне это не показывай!       И, оставив сударя Шляпника в недоумении гадать, как можно купить, в конце всех концов не показав, и конченым фетишистом рыться в дорогущем белье, быстрым шагом дошёл до прилавка, где листал, нацепив на нос круглые очки, учётную книгу слишком хорошо всё подмечающий еврей, добродушно подтолкнувший навстречу несчастному мальчишке плюшевую табуретку и, спасибо ему, не проронивший ни единого лишнего слова.       Дождь поутих, непогода, склоняясь к компромиссам, расстелилась над городом шкуркой английской белки, щеголяя серостью всех оттенков: агатовой, маренговой, ливерной, ртутной, галечной, кварцевой, мышастой, мшаной, серебристой и пепельной; Старый Юг под вечер окутало свечным туманом, путающимся среди фонарных столбов, а господин Валентайн и его мальчик-ключик, еле пришедший в себя после неурочных покупок, неторопливо брели по обезлюдевшим улицам вдоль обширного парка Вондела, шумящего безликой древесной чернотой, отдыхающего своими розариями, красными каштанами и опустелыми беседками, с благодарностью вдыхали подаренный Амстердамом тет-а-тет, предавались простым жизненным радостям и строили планы на близящийся ужин, высматривая поздний омнибус или синий кузовок гремящего призрачного дилижанса.       Пока вокруг них не было ни души, Кей время от времени выуживал из кармана ещё один подарок, новые серьги, маленькие, золотые, выполненные в виде корабельных штурвалов и украшенные мелкой бриллиантовой крошкой, не умея воспринимать их за украшение и относясь как к некоему символу, знаку, клейму: проколотые уши успели в его сознании накрепко связаться с проявлением чужой неоспоримой власти, и он с мазохистским волнением, нетерпением и страхом ждал, чтобы Лэндон наново ему их проткнул.       — Нам с тобой нужно обязательно наведаться ещё в одно местечко, — объявил вдруг сударь Шляпник, закуривая сигарету, обвивая юношу за плечи и, пользуясь их уединением, притягивая, чтобы поцеловать в макушку. — Я столько раз откладывал этот визит, что едва не поплатился за своё небрежение рукой.       — Оружие? — догадался Уайт, холодея изнутри и сходя на испуганный шёпот: никогда не держал в руках ничего опаснее кухонного ножа и заранее пугался той ответственности, которую накладывало на своего владельца любое приспособление, сотворённое ради убийства людей.       — Да, мой Ключик, оружие, — кивком подтвердил его предположение господин Валентайн, стряхивая пепел на тротуарную обочину и с интересом поглядывая за ограду, где хорохорилась хоть и срезанная вертоградарями, а всё такая же отменно неровная амстердамская трава, торчащая как попало колтунами и прихворавшая к зиме луньей сединой. — Без него я последнее время начинаю себя чувствовать, мягко говоря, беспомощным ребёнком. Никогда прежде не нуждался ни в чем подобном, но времена меняются, и требуются решительные меры, чтобы не откинуться от их реформаций.       — И где же мы его возьмём? — спросил Кей, вышагивая рядом с мужчиной по заводям луж, тонко разлитых вдоль и поперёк одинаковых квадратных плиток, устилающих дорожку. Убрал серьги обратно в карман, поглубже запихивая в овчинное тепло, и незаметно для себя ухватился с Лэндоном руками, доверчиво и податливо переплетая пальцы в безмолвном знаке добровольного согласия и ощущая, как пятерня мужчины стискивает до волнительной боли в хрупких суставах.       — В оружейной мастерской, — просто откликнулся тот, пожимая плечами и сообщая само собой разумеющееся. — Вот дождёмся с тобой какого-нибудь транспорта и двинем в Йоденбюрт.       — Что такое этот Йоденбюрт? — уточнил Уайт, столкнувшись с незнакомым названием.       — Еврейский квартал, — ответил Лэндон. И, до конца поясняя своё решение, добавил: — Пришло в голову, пока толкались с тобой в этой лавочке. Чем только ни торгуют евреи! Там мы непременно найдём то, что нужно.

⚙️⚙️⚙️

      Мокум ещё с шестнадцатого века полнился беженцами, Мокум — что означает «место» — с присущим ему свободолюбием и терпимостью всех принимал под сень своих парусов, и антверпенские евреи, спасаясь от захватчиков, несущих под знаменем Торквемады инквизиционную резню, хлынули в Амстердам, нарекая новым именем свой второй Йрушалайим, тесно расселяясь вдоль канальных берегов и образовывая Йоденбюрт, еврейский квартал, где баснословное богатство соседствовало с пронзительной нищетой, где одни выкладывали в домах стены орнаментом из золотых и серебряных монет, а другие за гульден в неделю влачили жалкое существование в крохотной каморке, снятой на семью из тринадцати человек.       Мигранты, однако же, стойко сносили выпавшие на их долю трудности, превыше всего ценя свободу вероисповедания, и квартал, невзирая на разруху, на кособокие дома, просящиеся под снос, на мусор и грязь, полнился кипучей жизнью.       Лэндона с Кеем, добравшихся под вечер в эту обитель вечных скитальцев, встретили горбатящиеся кошачьими спинами мостовые, груды сора у канализационных решёток, мрачноватые, застеночного вида, фасады зданий, прислонённые к ним велосипеды с поклажей, брошенные тут же чемоданы, ящики, коробки, уличные лотки с сомнительной, но любопытной едой, и неспешно прохаживающиеся обитатели в кепках, ермолках, плащах, длиннополых пальто, чепцах и шляпках, вроде бы ничем особенным от прочих горожан не отличающиеся, а всё же неуловимо другие, несущие на себе отпечаток вселенской скорби безголосого поэта, помещённого на всеобщее обозрение в перекрестье слепящих софитов; возлюбленные Богом и им же про́клятые.       Продолговатые и вдумчивые глаза, ровные прямые носы, разлёт соболиных бровей, пепел густых волос — чем-то они неуловимо напоминали Лэндону его юного спутника, и он, мысленно сравнивая, пришёл к внезапному умозаключению, что некие отдалённые родственные узы вполне могли иметь место, раз уж мальчик-ключик всё равно не знает своих корней.       Пробираясь вперёд, миновали площадь, отведённую блошиному рынку — об этом свидетельствовала маленькая неприметная табличка, — прошли вдоль сгруженных в одну кучу телег, приваленных вылощенными оглоблями к забитому землей дорожному булыжнику, поглазели на невзрачные окна, приоткрытые ровно настолько, чтобы придавить торчащий наружу одеяльный или матрасный край, вывешенный, видно, накануне забегавшимися жильцами, дабы вытравить вездесущую сырость, да так ими и забытый, успевший наглотаться свежего дождя и основательно набрякнуть уже новой сыростью, оставили за спиной обветшалое здание синагоги, опасливо обогнули крошащиеся стены развалюх, с потрясающей воображение наивностью подпёртые гнилыми смолистыми балками, подивились великолепному белёному особняку с пышной лепниной и лакированными дверьми и остановились возле пары дрог, где бойкая носатая женщина торговала вареными мидиями, поливая их терпким и сногсшибательно пахнущим чесночным соусом.       — Я боюсь это пробовать, — осторожно произнёс Лэндон, вытягивая шею, выглядывая из-за спины почтенного еврея в капелюше и длинном меховом сюртуке и обречённо вбирая ноздрями одурелый воздух. — Но, чёрт возьми, Ключик, я просто не могу это не попробовать, и ты, полагаю, тоже.       Уайт согласно кивнул, вместе со своим спутником одержимо уставившись на подозрительные и ни разу не кошерные мидии, давясь голодной слюной и чувствуя, что точно готов сожрать пару порций, невзирая даже на грозящие впоследствии проблемы с желудком.       — Тогда я беру… две… четыре… нет, давай уж лучше шесть, а то не наедимся, — решительно объявил господин Валентайн, дождавшись своей очереди и подбираясь к дрогам-прилавку.       Оттуда они, с трудом удерживая в руках огромные и пузатые картонные пакеты, доверху набитые, быстро намокающие и оставляющие на пальцах густые маслянистые пятна, медленно двинули дальше, с жадностью поглощая в преддверии ужина не внушающий доверия перекус, похрустывающий на зубах редкими песчинками и — сударь Шляпник шутливо уверял, что это такая полезная добавка, дары моря, — торчащими из самих мидий ворсистыми водорослями: те, видно, так и не успели их прожевать, когда попались рыбакам в улов.       Поплутав по сухопутным улицам и поразглядывав захудалые и роскошные вывески, они снова выбрались к канальному руслу, зажатому в тиски каменной набережной, увидели плоскодонную лодку водовозов, забирающую порожние бочки, пробрались вдоль деревянных лестниц, ведущих к распахнутым входным дверям, где сидели, спиной подпирая порожки, а руками — щёки, усталые и морщинистые женщины в утративших белизну передниках, свернули в тесный проулок, поделенный пополам водосточной бороздкой, залитой грязевой жижей, и в этом узком колодезном жёлобе, выкроившем для себя узкую полоску серого неба, бодро зашагали навстречу по-своему очаровательным и завлекающим трущобным аркам.       Находясь рядом с Лэндоном, Кей по привычке ощущал себя в совершенной безопасности и с любопытством глазел по сторонам: трущобы его совсем не пугали, когда за плечи обвивала тёплая и заботливая рука, а их прогулка приобретала особый шарм.       Нижние ярусы домов, наседая и сжимаясь, глядели веками слепых окон, на́свежо заделанных кирпичом, какая-то молодая девушка подле крыльца чистила лук, по временам отирая рукавом беспрестанно льющиеся слёзы, но глаза и губы её при этом смеялись, изгибаясь в лукавой улыбке, статному юнцу с щёточкой молоденьких усов, только-только пробившихся над верхней губой, обалтывающему и оделяющему девицу зазывным взглядом — Кей, по опыту своего общения с сударем Шляпником остро приучившийся распознавать такие взгляды, без труда их считывал и понимал, к чему они и о чём.       Обглоданный кирпич с прикипевшими и намертво вклеенными бумажными ошмётками афиш и плакатов, чугунные фонари, лишённые в глубине своих лантернов скрученного кем-то ушлым фитиля, брошенные окаменелыми городскими деревцами и больше ничего не освещающие, паромобили с чёрным кузовом и медными трубами, торчащими над объёмным котлом, навешенным на задок, стоящие у парадной какого-нибудь частного особняка, затиснутого между соседних убогих многоквартирных зданий, гнутые решётки отваливающихся ограждений, высокие пролёты почернелых от смога окон и дверей, сараюшки и коптящие дымоходы, бочки, банки и тазы с мочёными яблоками и алычой, с малосольными или маринованными огурцами, с проуксусенной селёдкой, босоногие мальчишки в отцовских кепках, стриженные коротким ёжиком, конфетная лавочка с яркой витриной, где за отмытым стеклом виднелись обёртки лакричных леденцов и пряничные человечки, старики с пышными седыми бакенбардами в деревянных башмаках и фуражках с лакированным козырьком, фанерные вставки заместо выбитых стёкол, ржавые водосточные трубы, непонятный идиш, льющийся отовсюду вперемешку с обласкивающей слух келтикой, дама в лисьем манто, пышной гранатовой юбке с подкладкой-турнюром и чёрном котелке с заткнутым за тулью пучком полевой травы и алой розой, покупающая чернослив у суринамского негра — всё это сменяло друг друга, переплеталось друг с другом, таяло под мокрым и мелким снежком, принесённым с Северного моря, и дышало рождественским кануном, Венецианским карнавалом и мелодией из флейты Гамельнского крысолова.       Казалось, что даже сударь Шляпник потерялся в таком многообразии и потерял направление, запрокидывая голову и вглядываясь в непостоянное небо, придерживая съезжающий цилиндр в беспокойных шестерёнках и иногда останавливаясь посреди улицы, чтобы припомнить, откуда они пришли, но вдвоём было не страшно и заблудиться, и Кей в такие моменты спокойно околачивался рядом, ковырял ботфортом зазоры брусчатки, потрясённо поглядывал на даму и негра и нехотя доедал остатки мидий.       В конце концов, после долгих блужданий по шикарным и затрапезным улочкам, они увидели то, что искали: простую вывеску, выполненную антиквой и гласящую, что здесь находится мастерская К. Канта, занимающегося ружейным делом с семнадцатого века.       Некий Кант, однофамилец немецкого мыслителя, конечно, давно уже почил в земле своим бренным прахом, но труд его кто-то продолжил — то ли подмастерья, то ли отпрыски, — и изрядный срок, в течение которого это семейство предавалось изготовлению оружия, внушал невольное уважение.       — Вот сюда мы и заглянем, — заявил господин Валентайн и потащил мальчика-ключика к окованным сталью дверям.       Внутри оказалось промозгло, будто в подвале, но вместе с тем и сухо: в стороне от витрин, на возвышении, непрестанно горела маленькая угольная жаровня, чтобы порох и готовые патроны не отсыревали в амстердамском влажном воздухе; пахло чем-то неуловимым, как внутренности старого кофра, машинным маслом, сталью, механикой и паклей, лаком, каучуком, колером и металлической стружкой. По стенам, драпированным мягким светом керосиновых ламп, висели длинные охотничьи ружья, однозарядные и барабанные, с резными прикладами, инкрустированными перламутром, чудовищные семиствольные обрезы с кремниевым затвором, пневматические винтовки со сменным прикладом-баллоном и магазином на двадцать круглых пуль, карабины, веерные пистолеты с шипованной рукоятью, похожие на растопыренную четырёхпалую длань костлявой старухи, крошечные шестнадцатиствольные пушки-малютки, внушающие ужас и грозящиеся при любой фатальной ошибке начисто оторвать владельцу руку, гребенчатые пистолеты, где заряженные стволы передвигались вдоль стрелкового механизма подобно губной гармошке, скользящей по губам пастуха из далёкой Алабамы, кичащейся рассветами, фитильные аркебузы, игольчатые пистолеты с цепным устройством, рассчитанные на сорок выстрелов, и обыкновенные арбалеты — Уайт, оглядывая всё это богатство смертоносных вещиц, леденел изнутри, белел как мел и цеплялся за руку Лэндона, чувствуя себя незаконно вторгшимся в посторонние владения.       На горизонтальных витринах под стеклом обнаружился товар попроще: дуэльные пары, литые десятизарядные револьверы, украшенные замо́чными личинами со ртутным золочением и барочными узорами, мушкеты, карманные салонные пистолетики, похожие на свистки и заправленные обычно всего одной резервной пулей на случай непредвиденного покушения, стрелковые трости и дерринджеры; помимо этого в продаже имелось и холодное оружие, от кастетов до метательных ножей и шотландских дирков.       — Господи, Лэн… — проговорил Кей, в ужасе вылупившись на прилавок, где в строгом порядке были аккуратно разложены детища Канта — отнюдь не философа, хотя, по-своему, быть может… — и его трудолюбивых последователей. — От них веет таким холодом…       — И правильно чувствуете, молодой человек! — опередив не успевшего и рта раскрыть Лэндона, донёсся охрипший, строгий и преисполненный достоинства голос откуда-то из угла. — Но если вы искали тепла, то пришли не по адресу. Впрочем, у меня вот здесь жаровенка, можете погреться.       Из неприметной дверцы, всё это время лупившейся на гостей всевидящим оком, выбрался прихрамывающий старик в старомодном вишнёвом камзоле, выбритый до пепельной гладкости впалых щёк, подтянутый, сухощавый и высокий, держащийся перед посетителями как королевский советник или какой-нибудь английский Сэр — не хватало только напудренного ярусного парика с лабрадоровыми ушами, — и курящий тонкую моряцкую трубку, аккуратно, с тщательно соблюдаемыми предосторожностями набитую табаком лишь до половины. Черты его были тонкими, глаза — светло-серыми, а волосы, забранные в низкий хвост, серебрились поздней сединой древнего дуба. Оглядев новоприбывших покупателей, он дохромал до прилавка, упёр руки в конторский столик, задавленный боками оружейных витрин, и спросил:       — Чем могу быть полезен? Впрочем, раз вы сюда пришли, вам, очевидно, требуется кой-какое оружие…       — И что же, нам так просто его продадут?.. — шёпотом и с лёгким испугом спросил Кей, дёргая не успевающего отвечать Валентайна за рукав.       Оружейный мастер услышал и снова отреагировал быстрее чуточку растерявшегося сударя Шляпника, пытающегося объять всё необъятное разнообразие огнестрельного товара разбегающимися глазами:       — Отчего же нет? Вы не пьяны и не сумасшедшие… хотя последнее всегда спорно, но всё же я, будучи человеком, который уважает собственное дело и осознает возложенную на него ответственность, не вижу причин, почему бы вам отказать. Неотъемлемое право и первоочерёдная обязанность каждого уважающего себя гражданина заключается в том, чтобы посильно защищать от враждебных посягательств собственную жизнь, дарованную ему Всевышним в единственном экземпляре, и всякий использует оружие по своему разумению, на то его совесть; моё дело — предложить хороший товар.       — Что, и вон ту страшную штуковину с… раз, два, три… с шестнадцатью стволами тоже продадите? — уточнил чуточку осмелевший Уайт, задрав голову и пересчитывая дульные провалы смертельной черноты.       — Продам. Но зачем она вам? Она неудобна в ношении и в быту и доставит вам больше хлопот, чем пользы.       — Верно, — очухавшись и поспешно включившись в беседу, согласно кивнул Лэндон. — Нам она и не нужна. Пара хороших и лёгких револьверов вполне подойдёт.       — Тогда возьмите вот эти, — посоветовал старик, отмыкая отделение под витриной и вынимая на свет лакированный ящичек с резным орнаментом, вьющимся по кромке. — Их преимущество — в весе, а у мальчика, как я вижу, руки слабоваты, и с тяжёлым оружием он попросту не сладит. Десятимиллиметровый калибр, длина ствола пять с небольшим дюймов, общая длина — около одиннадцати дюймов, барабан на шесть патронов, а весит каждый из них всего лишь шестьсот граммов.       Щёлкнул замо́к, откинулась крышка, и Уайт увидел обитые красным бархатом внутренности ларчика-футляра, где в углублениях покоились хоть и красиво выполненные, но всё равно жутковатые и отталкивающие пистолеты с тонкими чёрными стволами, узорными деревянными рукоятками и пузатыми мамонами барабанов. Старик достал один, что-то сделал — барабан скрипнул, выкатился и ощерился сотами, отведёнными для патронов, — и протянул оружие господину Валентайну.       Лэндон взял вещицу, повертел в руках, изучая со всех сторон так, будто видел когда-то, да давно позабыл, вернул барабан на место, щёлкнул спусковым крючком, и смертоносная игрушка, утробно и голодно клацнув внутри, вхолостую выплюнула воздух.       — Попробуй, малёк, — вдруг велел он вздрогнувшему Кею, не ожидавшему, что к нему обратятся с подобной просьбой. И, видя, что тот не торопится слушаться, всунул ледяную, едва согретую ладонным теплом и пахнущую церковным ладаном вещь ему в непослушные, мгновенно покрывшиеся по́том руки. — Как он для тебя, не тяжеловат?       Пистолет сразу обременил кисти и действительно показался Уайту непомерно увесистым, только вот куда более в моральном смысле, нежели в смысле физическом; тем не менее рукоять легла на удивление ладно, будто специально была создана для того, чтобы её сжимали беспомощные трясущиеся пальцы, и мгновенно придала необъяснимой уверенности — у юноши даже закружилась голова, когда он, поднимая револьвер и выпрямляя руку, вдруг понял, что на том конце линии, нарисованной невидимым продолжением, вполне могла бы оказаться сейчас угрожающая ему цель, которую он теперь способен был поразить вместо того, чтобы по мышиной привычке убегать.       — Не тяжёлый… кажется, — пробормотал он, в лёгкой панике кусая губы, всё ещё неверяще таращась на оружие и не умея постичь, что это происходит с ним наяву, а не в каком-то небывалом, немного кошмарном и восторженном сне.       — Вот и замечательно, — подытожил сударь Шляпник, вполне довольный предложенным ему вариантом и не собирающийся придирчиво перерывать весь громадный арсенал оружейного магазина. — Тогда мы берём их.       Уже когда они покинули мастерскую К. Канта, за свои погибельные дары стребовавшую немалую плату, Кей разглядел, что у пистолетов имелось имя — одно на двоих, — и назывались они «Дуэт».       Он нёс доверенный ему ящичек с оружием, где легонько постукивали в своих выемках-колыбелях литые игрушки для чокнувшихся с концами людей, а небо заметно темнело, и Йоденбюрт зажигал редкие уцелевшие фонари; господин Валентайн снова закурил, морщась от горечи и переизбытка табачных смол в отравленных лёгких, и стал поглядывать по сторонам уже с иной целью, надеясь отыскать где-нибудь поблизости еврейский ресторанчик и попутно рассказывая мальчишке, что готовят в таких местах всегда отменно, а если повезёт, и местечко окажется рангом повыше, то можно будет послушать скрипку.       — Как мне им пользоваться? — оборвав его праздную болтовню незамысловатым вопросом, рухнувшим словно мельничный жернов в омут и оставившим за собой далеко расползающиеся взволнованные круги, вымолвил Уайт, приподнимая пистолетный кейс. — Я ведь никогда не держал в руках оружия и понятия не имею, как с ним обращаться. К тому же, сомневаюсь всё-таки, что смогу выстрелить в человека…       Лэндон остановился как вкопанный, оглядел Уайта с головы до ног, будто впервые увидел, задержался взглядом на спрятанных в лакированный ларчик револьверах, почесал в затылке, ероша опрятно подстриженные и уложенные цирюльником волосы, а потом сгрёб за локоть и куда-то потащил, ломая весь их первоначальный маршрут.       — Куда мы? Лэн, куда…? — спрашивал Кей, теряясь и начиная волноваться, но покорно следуя за своим старшим спутником.       — Ты прав, Ключик, — отозвался наконец господин Валентайн, угадав подступающую мальчишескую панику. — Нет никакого смысла в оружии, коль ты ни разу из него не стрелял. Даже если досконально объяснить всё в теории, это будет совсем не то. Беда в том, что здесь слишком тесно и людно, и нас не поймут, если мы устроим репетицию пальбы. Амстердам, к сожалению, город кучный, но если пересечь реку Эй, то на её северной стороне дела обстоят чуточку иначе.       Небесный купол поминутно сгущал краски, есть хотелось всё сильнее, и желательно уже не жалких моллюсков, мало кого способных накормить, а сочного стейка с душистой картошкой, другая сторона полноводной реки заранее чуточку пугала мнимой оторванностью от живого мира, но всё же они безнадёжно и целеустремлённо выбрались из глухих закоулков на открытую набережную, где курсировал сонный водный омнибус, чихающий угольными выхлопами, и дождались первого же вагончика, идущего на Остердок.

⚙️⚙️⚙️

      Их многоместная полупустая посудина, покачиваясь отнюдь не мягкими скамьями и провоцируя у Уайта зачаточные приступы морской болезни, до Остердока добралась почти незаметно и вынырнула из тесного канального русла на широкое пространство бухты, занятой грузовыми кораблями и терзаемой беспрестанным ветром. Ветер был такой сильный и на заливе было настолько свежо, что не спасали даже дребезжащие стекла, пропускающие внутрь кусачие струи; в салоне водного омнибуса становилось всё неуютнее, из пассажиров, успевших к этому моменту рассеяться, покинув транспорт каждый на своей остановке, осталась лишь пожилая семейная пара, двое работяг в замызганной робе и кепках и рыбак, утопающий в высоченных голенищах сапогов, прячущийся от холода под капюшоном плаща и везущий при себе целый ворох зелёных снастей.       Кей, продолжающий льнуть и к окну, за которым высматривал портовые виды, и под бок к господину Валентайну, обхватившему за плечи в жалкой попытке отогреть, полупростуженно шмыгал носом и крепче стискивал пальцы на кейсе с револьверами.       Показались неказистые складские ангары, корабельные доки, подмытые до гнильцы причалы, лебёдки и другие подъёмные устройства, дышащие дымком: всё это было словно перемазано в саже и выкупано в тине, но Уайт глядел во все глаза и, невзирая на промёрзший нос, начинающий распухать, подтекать и болеть от мозглой сырости, любовался черепашьим узором просоленного на стыках камня, вдыхал еле уловимые запахи, принесённые сухогрузами, угольными и зерновыми балкерами, лихтерами и прочими торговыми судами, вместе с промысловыми ботами и баркасами швартующимися в Остердоке, замечал странное здание корабельной формы, облицованное бирюзовыми плитами и увенчанное подобием Вавилонской башни, и провожал его долгим изумленным взглядом.       Водный омнибус тем временем подтёк к одному из мостков и сделал положенную остановку, высадив работяг; семейство и рыбак остались, намереваясь вместе со своими щеголеватыми попутчиками проследовать до конечной в Амстердам-Норд. Дверца, чихнув зверским сквозняком, легла в расшатанные пазы, и лодка, доживающая последние дни, сдвинулась с места, выползая из бухты, под порывами свирепствующего и агрессивного ветра пересекая Эй и причаливая на противоположной стороне, у берега, заросшего ивняком, на удивление живучими дичками, избавившимися от плодов и облегчённо воздевшими корявые ветки, колючей дикой розой, высохшей в палевый осокой и камышом. Там она приткнулась к покосившейся пристани, подпирающей твердь, вышвырнула последних пятерых пассажиров, словно осетр, мечущий икру, фыркнула на прощанье паровым соплом и, рисуя за собой по воде тонкие стрелы, идущие вразлёт, медленно отчалила, покинув неприкаянных путешественников на краю неизведанной земли.       Покуда они плыли, успело окончательно стемнеть, и огромные газовые фонари-прожекторы, дымящие в Остердоке туманным гало и выхватывающие из морского сумрака ящики и тюки, сменились такой чернотой, что хоть выколи глаз, а неусыпный порт, принимающий товар и загружающий им мелкие судёнышки, способные курсировать по городским каналам, остался далеко за спиной. Теперь виднелась только единственная дорожка, петляющая, беглая и теряющаяся на расстоянии пяти шагов в совершенной темноте; у причала покачивалась сиротская лампа, заправленная керосином, невыносимо чадящая и обещающая вот-вот издохнуть, погаснув отсырелым фитилём, и если закрыть глаза и отойти немного в сторону от слепящего света, то можно было заметить по неровному побережью очертания моряцких хижин, а впереди, за кронами и сквозь обнажённые кроны виднелись знакомые городские очертания.       — Темновато уже, — посетовал господин Валентайн, ёжась на зябком вечернем воздухе, поднимаясь по сыпучему песку и цепляясь подошвами брогов за клочки омертвевшей травы, торчащей из земли жёсткой паклей. — Сложно будет в таких условиях целиться, но мы, собственно, не за тем пришли.       — А за чем же? — непонимающе спросил Кей, торопливо вышагивая следом за мужчиной, тоже оскальзываясь на неровной почве и цепляясь за рукав его пальто. — Зачем тогда мы пришли?..       — Мы пришли, чтобы научить тебя нажимать на спусковой крючок, — пояснил Лэндон, отводя рукой преградившие путь ветлы, гладкие мокрые прутья, сходя с тропы и сворачивая куда-то в заросли. — Главная сложность для тебя, как мне думается, будет вовсе не в том, чтобы не промазать, а в том, чтобы банально выстрелить.       Он обогнул кусты ракитника, спустился обратно на береговую линию, добрёл до большого обломка пла́вника, целого бревна, вылизанного добела, отполированного и принесённого откуда-то волнами, устало присел, опустил у ног денежный саквояж и свёрток с бельём, забывая на время об их существовании, стащил с головы сбиваемую ветром шляпу, умостив её там же в изножье, и похлопал ладонью рядом с собой, предлагая Уайту присоединиться.       Тот послушно сел, кладя на колени кейс с пистолетами, и господин Валентайн, склонившись над их приобретением, вскрыл замо́к и откинул крышку, позволяя «Дуэту» зловеще заблестеть стальными стволами в отдалённых отсветах болезного фонаря, пляшущих слюдяными вспышками по водной глади.       — Хорошенько смотри сюда, — велел он, вынимая один из па́рных револьверов, заставляя патронник выкатиться и демонстрируя мальчишке сквозную пустоту камор. — Сейчас он не заряжен. — В подтверждение своих слов вернул барабан на место, сделал контрольный холостой щелчок и протянул оружие юноше, неспособному взять его в руки и продолжающему взирать на предложенную вещицу с неверием и лёгким удивлением. — Держи, Кей. Держи и привыкай, раз жизнь того требует.       Он силком вложил пистолет ему в кисть в точности так, как пришлось проделать в ружейной лавке, и только тогда пальцы сомкнулись на искусно украшенной рукояти, по наитию отыскивая спусковую скобу, тут же пугливо отдёргиваясь и страшась по-настоящему, в полную силу ее коснуться.       — Здесь нет предохранителя, — предупредил Лэндон, поднимая отяжелевшую руку мальчишки и постукивая ногтём по стволу. — Поэтому выстрел случится сразу же, как ты спустишь курок. Мы будем держать револьверы заряженными, но не станем вынимать их из кейса, чтобы не случилось беды. Итак, представь, что перед тобой стоит некто, угрожающий твоей жизни, — он подтолкнул основание рукояти снизу вверх, и Кей вдруг понял, что дуло замирает на уровне груди мужчины, прямо напротив сердца, и что эта репетиция перестаёт быть увлекательной игрой, превращаясь во что-то скользкое, как выловленный из реки недельный труп утопленника; попытался отвести руку, но был ухвачен за запястье и быстро возвращён обратно.       — Смотри мне в глаза! — приказал господин Валентайн, больно стискивая тонкую лучевую косточку. — Смотри прямо в глаза и жми на крючок. Он не заряжен.       Уайт долго мялся, отводил взгляд, а потом, безвольно разжав пальцы, шёпотом выдохнул:       — Не могу…       Лэндон скрипнул зубами, чертыхнулся, поднял тихо шмякнувшийся револьвер с колен и снова настойчиво вложил его в юношеские руки, продолжая это издевательство и наставляя оружие на себя.       — Твое «не могу» в расчёт не принимается, Пьеро, — сердито сказал, уже практически вдавливая противящийся указательный палец под спусковую скобу и укладывая обратно на когтистый рычажок, хладный как язык мертвеца. — Мы не уйдём отсюда, пока ты не сможешь.       — Лэн, да пойми же ты… — взмолился Кей, кусая губы и запрокидывая голову, чтобы видеть только чёрствое небо, а не зелень любимых глаз. — Будь это кто угодно другой, я бы, может, ещё и смог… я вроде и сознаю головой, что он не заряжен, но какая-то часть меня упорно нашёптывает, что в стволе могла затеряться пуля… я не знаю как, я правда не знаю и признаю, что это сущий бред, но… мне просто страшно, мне так страшно тебя потерять… если это ещё и случится по моей вине…       — В этом и соль, — понимающе перебил его мужчина, всё ещё рассчитывая уговорить добром. — В том и смысл, Ключик, что ты отчасти веришь, даже твёрдо помня, что это не так.       — Я не хочу в тебя стрелять! — заупрямился Уайт, гневно хмуря брови. — Не хочу и не буду!       — Ну, тогда ты вообще ни в кого никогда не выстрелишь! — взбесился Лэндон, дёргая его за кисть и почти выворачивая ту из сустава. — Ты будешь делать то, что я тебе сказал!       — Не буду! — взбунтовался Кей, выдирая руку, вскакивая с бревна и отпрыгивая подальше. Остановился, полыхая взглядом, пнул подвернувшийся под ногу камень, сковырнув вытянутую тень и наглядно выказывая неповиновение, сузил глаза и даже зубы ощерил, демонстрируя решимость до конца отстаивать свои убеждения. — Не буду, ясно?!       Господин Валентайн подобрал опрокинутый кейс, выудил из него второй револьвер, заставив наблюдающего за каждым его жестом Уайта похолодеть, проверил на свет барабан, для пущей надёжности семь раз вхолостую спустил курок — видно, тоже терзался навязчивыми паранойями рангом повыше и похлеще, — и, подорвавшись на ноги, в пару широких шагов преодолел разделяющее их расстояние, хватая не успевшего вовремя спохватиться и сбежать мальчишку за шиворот.       — Смотри сюда и запоминай, как это делается, — очень холодно и сухо произнёс он, подсекая колени и вынуждая перепуганного и схлынувшего с лица Кея упасть и поражённо замереть, изумлённо и чуточку обиженно уставившись снизу вверх помутневшими синими глазами.       — Что ты делаешь, Лэн?.. — недоуменно спросил он, и как только губы приоткрылись, выдавливая звуки, в них тут же уткнулось ледяное дуло, проталкиваясь глубже и ложась на язык мутным привкусом погребальной монеты, выделенной усопшему в последний путь, уплатой за переправу через Стикс. Уайт подавился, еле сдержал приступ тошноты, что-то невнятно промычал, попытался отшатнуться, но пятерня держала за шиворот крепко, не давая никуда деться из железной хватки. Зубы стукнулись о сталь, скребнули по ней, едва не ободрав эмаль, сердце взвилось, ударилось о ребра, заколотилось быстро-быстро, хрупкой птахой, угодившей лапкой в петлю, дыхание сбилось, а сам он поверженно замер, продолжая смотреть едва ли не со слезами, проступившими от неожиданного предательства.       — Запомни это как следует, Ключик, — медленно, с расстановкой, взвешивая каждое слово, проговорил Лэндон, ослабляя тиски и перебираясь с загривка на покорный стриженый затылок. — Запомни, проживи, и будет легче.       Вот теперь Кей уже больше не отводил взгляда, неотрывно глядя глаза в глаза и испытывая ужас от того, что во рту набегала слюна и её требовалось сглотнуть, а он этого не мог, он ничего не мог, ощущая себя так, будто выпивает порох с картечью, ссыпанные ему в глотку из пороховницы и патронташа.       — У тебя в руках в точности такой же револьвер, малёк, — напомнил ему господин Валентайн, не торопясь доводить импровизированную сцену до финала. — Опереди меня, я сыграю в поддавки.       Руки Уайта дрогнули, сперва сцепились вокруг пистолетной рукояти жёсткой хваткой, но потом слабовольно разжались, выпуская и позволяя оружию шлёпнуться на песок. Он снова попытался что-то промычать, но ствол во рту помешал бессвязным слогам слиться в слова и фразы, и Лэндон только сильнее взбесился от подобной осознанной капитуляции.       — Это даже не русская рулетка, сопливый ты мальчишка! — озлобленно зарычал он, легонько двинув оружейным барабаном ему в губы, будто хотел затолкать прямо в глотку, целиком. — Подними его сейчас же и спусти уже этот чёртов курок!       Убедившись, что упрямый Кей не собирается никак реагировать и на это требование, продолжая таращиться в глаза печальным взглядом, с ожесточением скрежетнул зубами, грязно и зло выругался и, надолго оставив мальчика-ключика постигать случившееся, яростно вдавил крючок, запуская неотвратимую цепную реакцию внутри механизмов и позволяя на мгновение с ужасом, прошившим от макушки до самых пят, испытать привкус машинного масла и движение схлопнувшегося воздуха, обдавшего глотку холостым душком зловещего металла.       — Считай, что тебя убили, — раздражённо объявил Лэндон, убирая револьвер и избавляя шокированного Уайта от болезненно обтирающегося во рту ствола. — Тебя убили, твои мозги разлетелись по траве жёлтой кашей, и глупого, дурного и непослушного мальчишки попросту не стало. Не знаю, куда он отправился, но здесь его больше нет. Понимаешь это?! Ты будешь меня слушать и слушаться?! — взревел он, сатанея, хватая несчастного, запуганного и всё ещё потрясённого тем, что его так легко и непринуждённо взяли да и «пристрелили», Кея за грудки и рывком вздёргивая с колен. — Почему ты бунтуешь?!       — Ты сам сказал, что нужно воспринимать происходящее всерьёз, — трясущимися губами, но с абсолютной твёрдой непреклонностью прошептал тот. — А если я представляю, что это всерьёз, то не могу ничего сделать… ведь это ты.       — А, дьявол! — запрокинув голову и возводя утомлённый взгляд горе, простонал господин Валентайн. — Что ж ты такой жертвенный ягнёнок? Ну, давай… а то мне будет здесь слишком одиноко без тебя, мальчик-ключик. Сделай это хотя бы в виде ревенжа, иначе мы никогда с места не сдвинемся.       Поминутно приходящий в себя, трезвеющий и начинающий понемногу понимать, что Лэндон, играя в эту жуткую и жестокую игру, ни мгновения не стал колебаться, чтобы спустить курок, Уайт обозлённо сощурил глаза, стиснул губы, склонился, подцепил брошенный в траву револьвер и, крепко впившись в него обескровленными пальцами, нетвёрдо вскинул, приставил ко лбу мужчины, снова схлынул с лица, ударяясь обратно в белизну, поколебался и беспомощно уронил плети рук, коверкая отчаяньем гнущиеся и кривящиеся губы.       — Мне всё ещё мнится, что вдруг он… — забормотал было, и тогда вконец замученный сударь Шляпник, устав от этого фарса, сам обхватил его руки, дёрнул на себя и, не выпуская из плена, надавил на указательный палец, принудив наконец-то выдать одинокий, жалкий, несчастный и лживый щелчок.       Последующая сотня «выстрелов» прошла как по маслу: Уайт терзал револьверный механизм до тех пор, пока господин Валентайн, потенциально изрешеченный насквозь, не объявил, что довольно, и не отобрал оружие, под охолодевшим и насторожившимся взглядом юноши заправляя его настоящими патронами.       — Вот теперь не вздумай его на меня наставлять, Ключик, — шуточно предупредил он. — А то вдруг привычка в тебе успела укорениться за нашу короткую тренировку?.. Там, вдалеке, я вижу, кажется, высохшую ракиту… пойдем-ка к ней, она вполне сгодится нам в качестве мишени.       Истощённый нервами и выжатый как лимон мальчишка, доведённый чуть ли не до слёз отрепетированным на нём показом безжалостного расстрела, покорно поплёлся за мужчиной, хлипко уповая на то, что хотя бы здесь никакого подвоха не будет. Они остановились в пяти шагах от цели, и Лэндон, рассудив, что выбранная дистанция оптимальна, аккуратно и уже без прежней безалаберности вложил револьвер в окаменевшие ладони Кея.       — Видишь мушку? — спросил он, указывая на острый выступ, торчащий коротким зубцом на самом кончике ствола. — И видишь целик, бороздку вот здесь? — Палец скользнул по стволу до его основания у рукояти. — Стрелять можно и навскидку, когда для тщательной подготовки не остаётся времени, но если время есть, то на этот случай запомни, что для точного попадания у тебя имеется три ориентира, которые должны совпасть — два из них я только что показал, а третьим является та часть тела твоего противника, которую ты планируешь поразить. Ты правша, поэтому используй правый глаз, а левый зажмурь. Колени держи полусогнутыми и постарайся не дёргать руками, а курок спускать по возможности плавно. Большой премудрости здесь нет, дело привычки… попробуй.       Уайт неуверенно прищурился, потерзал пружинящим касанием подушечки литую скобу и, кое-как собравшись с духом и силами, поднырнул под неё, нажимая на спусковой крючок…       Револьвер громыхнул, заложило уши, руки тряхануло отдачей, тело заставило слегка пошатнуться — юноша успел ощутить, как господин Валентайн бережно придерживает, заранее предвидя подобную реакцию, — и лишь спустя несколько секунд после выстрела Кей медленно, заторможенно и неверяще понял, что в ракитный ствол он всё-таки попал, оставив зиять на нём дыру с намертво засевшей пулей.       — Прекрасно, — услышал он над ухом громкий шепот, будто мужчина боялся говорить громче, и без того зная, что выстрел, вспугнувший где-то в листве птиц, пробудившихся, ругающихся и сетующих на безмозглых двуногих возмутителей, мог привлечь кого-нибудь из стражей порядка, если только те патрулируют ночами причал, и привести сюда пусть и не особо чем угрожающих — в конце концов, ничего противозаконного они с Уайтом ведь не делали, — а всё-таки крайне нежелательных, докучливых и любопытных свидетелей. — Давай ещё пару раз, чтобы руки запомнили.       Подтолкнул легонько в лопатки, подбадривая мальчишку, и следующие несколько попаданий восторженного, на глазах смелеющего и почти что пьяного Уайта легли куда ровнее и кучнее друг к дружке, а высохшая ива всякий раз содрогалась, будто от пронизывающего морского ветра, роняя омертвевшую и постепенно отлетающую листву, держащуюся за безжизненные ветви крепче и надёжнее, чем на уснувших деревцах по осени.       — Ну, вот и превосходно, мой Ключик, — подвёл итог сударь Шляпник, удовлетворившись достигнутым, всё с теми же предосторожностями отбирая оружие и укладывая обратно в лакированный кейс. — Этого будет довольно, я искренне надеюсь, что отрабатывать новообретённого навыка на практике тебе не придётся. Пойдём-ка отсюда поживее, пока на пристань не заявился какой-нибудь сторож с берданкой, страдающий бессонницей, и зачем-нибудь не снёс нам с тобой, не мудрствуя лукаво, головы…       — А ты?.. — глуповато спросил Кей, плохо ориентируясь после всего пережитого и в себе самом, и в окружающих его ландшафтах, и в том, что происходило с четырёх окрестных сторон, но неотступно и торопливо шагая рядом с Лэндоном нога к ноге, побаиваясь отстать.       — Я?.. — искренне изумился Лэндон и расхохотался. — Я умею, Кей. Мне эти тренировки ни к чему.       — Откуда ты это умеешь? — с неподдельным непониманием переспросил мальчишка, глядя снизу вверх и ловя покровительственный взгляд.       — Меня отец в детстве учил, — просто пояснил господин Валентайн. — «Какой ты мужчина, — говаривал он, — если не умеешь стрелять? И, тем паче, какой ты ирландец?». Стрельба и верховая езда были обязательными дисциплинами, так что, уж поверь, эти уроки я хорошо в своё время усвоил. Только вот не думал всерьёз, что они мне когда-нибудь пригодятся… у меня не было врагов, я имею в виду, настоящих врагов, а в уличных драках я неплохо привык обходиться подручными средствами. Даже моего дядюшку я никогда не ненавидел настолько, чтобы возжелать намеренно лишить жизни. Одно дело — прикончить кого-нибудь по неосторожности, когда этот кто-то первым покусился на тебя, — продолжал он, сорвав пожелтевшую соломинку тростника и сунув её в зубы вместо сигареты, видно, посчитав, что довольно будет на сегодня смогов и смол, — и совсем другое дело — преследовать человека умышленно. Тогда ты уже сам превращаешься во что-то нехорошее, не особенно заслуживающее того, чтобы жить. По крайней мере, так считаю я сам, ты же вправе согласиться со мной или же остаться при своём мнении.       — Я думаю, что убивать кого-то всегда страшный грех, — промямлил Кей, не рассчитывая ни что его воспримут всерьёз, ни что даже банально выслушают, — и вижу только одну ситуацию, когда убийство оправдано.       — Да? — А ведь его слушали, да ещё как: сударь Шляпник вывернул голову, вперил пристальный взгляд, прожигая интересом, и весь обратился во внимание. — И какую же?       — Если кто-то угрожает дорогому тебе человеку, — нехотя признался Уайт, натасканным и обострившимся чутьём угадывая, что сейчас получит за этот ответ. — Тогда ты имеешь право убить…       — Примерно таких бредней я от тебя и ожидал, — не давая договорить, с сильным недовольством перебил его Лэндон. Рывком ухватил за плечо и, останавливая, ткнул пальцем в кончик мокнущего носа, как следует его сплющивая: — Вот он, дорогой тебе человек, ясно? И не ври, будто бы это не так: жизнь свою ты любишь и терять ни в коем разе не хочешь! К тому же, знаешь ли, убеждения твои — чистейшей воды лицемерие и эгоизм! Ты по наивности своей полагаешь, что не подгадишь ничем этому близкому человеку, если добровольно позволишь прикончить себя, лишь бы только не марать грехом руки?! Так вот, заверяю тебя, что подгадишь, и ещё как. Чёрту старому в жопу твою мораль, ясно?! С этого момента забудь о ней, если не хочешь меня огорчить — а ты ведь не хочешь, нет? советую тебе меня не огорчать, — и защищай себя так, будто ты и есть тот самый дорогой человек. Допусти, что ты дорог мне, малолетний идиотничающий моралист, и прекращай свои святошеские выкрутасы.       У Кея, что ни странно, от его речи потеплело в груди, губы тронула воздушная блуждающая улыбка, и он, цепляясь господину Валентайну за руку, словно мурлычущий и ластящийся котёнок, вдруг спросил, припомнив давний, не дающий покоя вопрос:       — Лэн… Ты заговорил про отца, а я давно хотел спросить… мне за это немного стыдно, право, я не специально… и меня теперь постоянно гложет совесть.       — О чём ты, Ключик? — не понимая, что творится с необъяснимо сконфузившимся и стыдливо мнущимся юнцом, рассеянно уточнил Лэндон, успокоившийся, остывший и понадеявшийся на то, что его пламенная речь возымела-таки результат на потенциальное будущее.       — Тогда, в Ирландии, когда мы были в древесном домике, — отводя взгляд, проговорил Уайт, сознаваясь в своем нелепом и смешном преступлении, — я нашёл шкатулку, где хранились твои письма к отцу, не удержался и прочёл одно…       — Вот оно как? — со смешком хмыкнул мужчина, снова залучившись любопытством. — И в чём же дело?       — Я прочитал личное письмо! — повышая голос, как для тупых или тугих на ухо, выпалил Уайт. — Мне оно не предназначалось.       — Ну и что? — всё ещё не понимая, в чём беда, подтолкнул его сударь Шляпник, всё-таки не выдерживая, вышвыривая бесполезную и докучливую травинку и заменяя её дышащей табачным листом сигаретой. — Прочитал — и прочитал. Что за письмо тебе, кстати, попалось?       — То, в котором ты писал отцу из Белгрэйвии о… о своих уроках и о драке с кузеном, и где просил поскорее приезжать.       — Помню такое, — кивнул мужчина, а глаза его ностальгически потеплели. — Ума не приложу, зачем ты извиняешься. Ты сейчас взбередил во мне приятные воспоминания, так что я даже благодарен тебе и жалею, что твоей неискушённой головке не достало ума прочесть их все. Так в чём же заключается вопрос?       — Почему они хранятся в Домике-на-Дереве? — всё равно уязвлённый, будто пойманный с поличным, спросил Уайт. — Ведь это письмо было написано тобой, значит, и находиться оно должно у адресата. Я видел конверт с почтовыми марками, стало быть, он его получил…       — А, вот что тебя смутило! — догадался Лэндон. — Всё очень просто, малёк: уж больно мне не хотелось, чтобы в нашей личной переписке с отцом копался паршивец Уалтар. Как видишь, я отнюдь не всем с легкостью готов поверить свою душу, ты — исключение. Как только отца похоронили, и нотариусы огласили, кому и что причитается по праву наследования, я наведался в отцовский кабинет, забрал оттуда все личные и сокровенные вещи и отнёс в свой детский домик, справедливо рассудив, что там их искать не станут. Поэтому они до сих пор в нём и хранятся.       Пока они болтали и шли, Уайт толком не понимал, куда пролегает их путь, но как только тот сделался подъёмистым, холмистым и потянулся будто бы на взгорье — с запозданием осознал, что вместо того, чтобы ожидать у мостков очередной плавучий омнибус, едва ли явившийся бы за блудными пассажирами в столь поздний час, они лишь удалялись от воды в сторону северной части города.       — Лэн, куда мы идём? — забеспокоился он.       — Искать ночлег, конечно, — резонно пояснил мужчина. — Ты ведь не хочешь коротать ночь на холоде? — И, получив от посветлевшего, успокоенного, расслабившегося после нелегко ему давшегося урока стрельбы мальчишки быстрое мотание головой, повёл его навстречу всё таким же амстердамским, только лишённым разветвлённой канальной сети улочкам.       В столь поздний час гостей принимал один-единственный отелишко староособнячного вида, пыльный насквозь и ровно на пыли зиждущийся, с простой и неказистой стойкой, за которой клевал носом сонный хозяин-портье, заведующий ключами, почтой и всем вместе взятым гостиничным бытом. Вестибюль показался Уайту чрезмерно тёмным, с нуаром по непроглядным углам, под потолком коптила пара округлых газовых плафонов, да скакала огненной кобылицей опасная свеча, лишённая подсвечника и впаянная воском прямо в подкоптелую — видно, прецеденты уже бывали, — поверхность возле маленького круглого звоночка, призванного оповещать персонал о прибытии новых постояльцев.       Ужина у них так и не случилось, желудок сосало режущей болью, ноги подкашивались от усталости, суставы ломило от холода, нос так и вовсе сочился на манер плохо прилаженного водопроводного крана, и сударь Шляпник, понимая шаткое состояние своего юного спутника, договорился с портье, выпросив у того не полагающиеся ко времени чай и буханку белого хлеба.       Лестница, ведущая на верхние этажи и разнузданно скрипящая поношенными ступенями, непривычно широкими по амстердамским меркам и крытыми бордовым ковром с проплешинами, была ещё темнее, чем вестибюль, и Кею, покуда они поднимались по ней вслед за их провожатым на свой этаж, четвёртый по счёту, сделалось не по себе: потянуло откуда-то гадливым поветрием призрачных за́мков и отданных в безраздельное властвование потусторонним тварям деревенских домов, нанесло стерильно-лепрозорным душком человеческой мрази, сопутствующей всяким ничейным и проходным местам, за какой-нибудь год успевающим принять на себя отпечатки сотен людских жизней, порой завершающихся в их стенах самым трагичным образом.       Уайт где-то слышал и знал, что отельным служащим не единожды приходится отмывать комнаты от чьей-нибудь крови, в сопровождении полисменов выносить повешенных, сняв тех с аккуратно надрезанной петли, и разгребать последствия любовных треугольников и многогранников, поэтому заранее ничего хорошего от их случайного пристанища не ждал, ещё на входе ощутив себя в мышеловке.       Портье шёл впереди, неся ключи и стакан чая в жестяном подстаканнике, другой чайный стакан держал господин Валентайн, закинув саквояж с деньгами на локоть, зажав под мышкой свёрток с обновками и под шумок втихаря отгрызая от буханки поджаристую горбушку, а Кей замыкал процессию, попутно отбивая себе колени оружейным кейсом и напряжённо таращась по сторонам, где на стенах, снизу подбитых рейками, а дальше вплоть до потолка оклеенных замшелыми обоями, через каждую пару ступеней попадалась бездарная репродукция того или иного знаменитого полотна — всё больше встречался Рембрандт и Вермеер, отыскалась даже «Девушка с жемчужной серёжкой», синюшно-зелёная, перекошенная как родная сестра Носферату, страшноватая и мало похожая на себя настоящую; у подступов ко второму этажу лестница расходилась на два крыла, обозначив перепутье, и они забрали левее, преодолевая оставшиеся марши, по паре на каждый ярус.       Скудная подсветка, продолжая заданный сюжет, по мере приближения к конечному пункту продолжала убывать, уступая место сплошной темноте, и коридор, куда они вступили, не освещало уже в совершенстве ничто, кроме ненадёжной свечи в руках предводителя их маленького отряда. Портье подвёл гостей к одной из дверей, ничем не отличной ото всех прочих, кроме выхваченного сполохом пламени сорок седьмого номера, отпер её скованно и сдержанно скрежетнувшим ключом, вручил его господину Валентайну и откланялся, оставляя постояльцам стакан чая и кромешный мрак.       — Лэн, — решил честно признаться Уайт, втайне обдумывая уже и тот вариант, чтобы прошататься по окаянным улицам до самого рассвета, — мне здесь не нравится.       — Да ну? — обернулся к нему сударь Шляпник, всё это время щурящий глаза и безуспешно силящийся разглядеть обстановку доставшейся им конуры с единственной двуспальной кроватью, по-солдатски застеленной покрывалом и выданной отнюдь не из понимания природы связующих их порочных отношений, а просто потому, что никто не счёл нужным озаботиться удобствами запоздалых клиентов, с узким угловым шкафчиком почти у самого выхода, письменным столом подле окна, задёрнутого глухой шторой, не пропускающей даже фонарные лучи, и крошечной дверкой, ведущей в ванную и туалет. Сунув нос за эту дверку и отнёсшись к заявлению мальчика-ключика с напускным равнодушием, он подытожил: — По крайней мере, ты даже можешь умыться, Пьеро, так что хватит жаловаться. Это прекрасный номер за наши деньги и в это время.       — Номер, может быть, и прекрасный, — согласился Кей, цепляясь взглядом за очередные репродукции, и здесь щедро раскиданные вкривь и вкось по стенам: им попались офорты Гойи из «Капричос», чудовища-филины, сфинксы-рыси, безмолвно застывшие в необъяснимых позах фигуры, готический монохром сухой иглы, и он мысленно взвыл, взывая к почившему разуму и как будто бы временно отказавшему чутью господина Валентайна. — Но само место ужасное!       — Хватит! — пресёк его жалобы Лэндон. Опустился за стол на шатко подкосившийся всеми ножками разом стул, стащил с головы звенящий механическими деталями цилиндр, поместил на столешницу, положил рядом с ним свою лёгкую ношу, мягко шуршащую бумажной обёрткой и бельём, неуютно повёл плечами, будто скидывал с себя вылепленную из сажи обезьяну, сиганувшую прыжком с бесполезной декоративной люстры, где ни единый плафон за отсутствием в них газа не работал, сколько ни старайся разжечь, и, глядя сквозь полумрак нервозно заламывающему пальцы мальчишке прямо в глаза, ответил уже честнее: — Я понимаю, о чём ты пытаешься мне сказать, Ключик, и поверь, я повидал сотню похожих мест. Да, возможно, спать будет несколько… жутковато и… малоприятно, но ничего страшного с нами не произойдёт. Могу даже допустить, что оно погремит чем-нибудь на чердаке — у нас ведь, кажется, последний этаж, дальше только крыша, — поскребётся по углам да уйдёт восвояси, едва начнёт светать.       — Издеваешься?! — взвыл Уайт, не ожидавший такого ответа и не предполагавший даже, что Лэндон воспримет его со всей серьёзностью. — Хочешь сказать, ты понимаешь, что здесь водится какая-то… дрянь, приведение, полтергейст… что ещё бывает?.. В любом случае, ты это понимаешь и собираешься в таком месте спать?       — Где я, по твоему разумению, все свои семнадцать лет коротал те из ночей, что заставали меня врасплох? — закономерно отозвался сударь Шляпник, пытаясь размять затёкшие плечи и снова выдавая суставами слаженную недоуменную волну. — Мне на моей памяти встречалось всякое. Ты, должно быть, знаком с таким понятием, как «сонный паралич»? Нет? Ну, так присядь, попьём чайку, погреемся, и я тебе о нём расскажу… всё равно сейчас самое гадостное время, лучше лечь поближе к рассвету.       Кей настороженно покосился по всем четырём тёмным закуткам, затянутым гобеленами из ночной пряжи и призрачной паутины, особым вниманием оделяя тесную прихожую, и нехотя присел на постель, тут же визгливо взвывшую парой пружин в продавленном матрасе и скрипнувшую расшатанным каркасом, поёрзал, устраиваясь на колючем пледе, изъеденном молью, подобрал под себя с пола ноги, торопливо расшнуровывая обувь и скидывая её на растерзание теневым человечкам, прячущимся под кроватью, и с благодарностью принял протянутый ему чай, обжигаясь быстро нагревающимся стальным узорным кожухом с ручкой.       — Прости за такой скудный ужин, — сказал господин Валентайн, подавая ему половину не такой уж большой буханки, больше походящей на крупную булку. — Обещаю исправиться и обеспечить нам утром в компенсацию сытный завтрак. — Покосился куда-то на потолок, ровно надеялся отыскать там древние арамейские письмена, доподлинно и с подробным инструктажем повествующие о том, как правильно и безотказно призывать жабоголового Баала, вспомнил, с чего начал, встрепенулся и продолжил свой рассказ: — Так вот, сонный паралич, или синдром старой ведьмы… ни разу не случалось с тобой такого, малёк, чтобы пробудиться средь ночи в ужасе и ощутить себя словно парализованным, связанным по рукам и ногам, не способным ни пошевелиться, ни выдавить и звука, с необъяснимой тяжестью, навалившейся на грудь, с удушьем и красочными видениями? — Заметив, как у Уайта в ужасе округлились глаза, догадливо и быстро ответил за него же: — Очевидно, не случалось, мой Ключик, иначе ты бы уже понял, о чём я пытаюсь тебе рассказать. Есть такое явление, никем особо не объяснённое и наукой не изученное, и мне не раз доводилось переживать его на себе. Иные учёные доктора утверждают, что это некое странное свойство нашего мозга, играющего с нами дурные шутки, другие знахари с пеной у рта уверяют, будто всему виной проделки злобных духов и крепко обиженных чем-нибудь фейри; не берусь сказать, что из этого правдиво, однако… — Он сделал внушительную паузу, отпил большой глоток чая, согревая хрипнущее от хронического недуга горло, застуженное непредвиденно затянувшейся прогулкой, и огорошил без того уже до смерти перетрусившего юношу: — Однажды я испытал этот паршивый паралич ещё до того, как уснул, и после этого у меня уже не поворачиваться язык назвать его «сонным».       — Как это произошло? — сбивающимся голосом спросил его Кей, от заведённых жутких баек с каждой секундой всё сильнее уверяясь в том, что заснуть здесь ни при каких условиях не сможет, но вместе с тем не желая их и прекращать: страшилки, рассказанные на ночь глядя, по-особенному будоражили и заставляли кровь бурлить.       — Я уже почти позабыл подробности, — довольный тем, что ему внимают с неподдельным интересом, сударь Шляпник сквозь сумрачный флёр чуть подался вперёд, уперев руки в горку из коленей, закинутых одно на другое, и повёл дальше историю: — Дело, впрочем, было в местечке под названием Любек, это старейший город на севере Германии, в устье Траве, совсем недалеко от Балтийского моря, весьма своеобразный своими башенными шпилями, похожими на воздетые орудия германских пикинёров. Мое невезение заключалось в том, что я, прибыв в него к ночи и изрядно пошатавшись по опустелым улицам с наглухо задраенными ставнями, по случайности выбрал принимающий постояльцев домишко, примыкающий к Больнице Святого Духа — узнал я об этом, разумеется, только поутру. Сама больница выглядела вполне пристойно и даже внушала уважение: такой себе комплекс чопорных строеньиц из красного кирпича с треугольными крышами, высокими арочными витражами и окном-розой на главенствующем церковном здании, с морской зеленью головных уборов под крестами и флюгером и со старинными медными часами. Уж не знаю, обитал ли святой дух в лечебнице, но в доставшемся мне номере водились только черти, и признаюсь тебе, малёк: по сравнению с тем, что творилось там, здесь не хватает только аккомпанемента райских арф. Воздух был чёрным и липким, забивался в лёгкие и без посторонней помощи доводил до головокружения и удушья, кто-то постоянно смотрел тебе в спину — сам понимаешь, что никого и в помине не было, однако ощущение это неотступно сопровождало повсюду, — а из эмоций угадывалось только две: злость и отчаяние. Комната была тесной как келья, в ней имелась скромных размеров кровать, по ширине напоминающая истое прокрустово ложе, столик, кувшин для умывания, сундук и ничего более. Дверь походила на тюремную, с маленьким оконцем, забранным непроницаемым матовым стеклом, и за ней всю проклятую ночь стоял некто незримый. Я издыхал в этой клетке, я не мог в ней даже покурить, я мечтал выйти прочь, пронестись по коридорам, сбежать по лестнице и покинуть это место, но смутно чуял, что лучше бы мне не высовываться наружу, пока не начнёт хотя бы светать, и, в общем, сидел, таращился в стену болящими от вынужденного бодрствования глазами, раскачивался и смотрел, как клубится у порога темнота.       Потом я, не выдержав этой пытки и крайне от нее утомившись, решил всё-таки прилечь, и вот тогда-то меня и подкараулил этот паралич. Я находился в сознании, я не успел сомкнуть и глаз, когда меня неожиданно швырнуло в полутранс. Дьявол знает, что это было, Ключик, людей посещают разные существа и образы: одни видят мелкого домового духа, проказничающего со скуки, другие — умершего в отрочестве ребенка, маленького зловредного гомункула, третьи — инкуба или суккуба, совершающего над ними сексуальное насилие, четвёртые словно вылетают из самих себя и парят в сторонке, арабы созерцают джинна, баски — некоего демона Ингуму, а где-то в Мексике, я слышал, этого посетителя прозывают просто и ёмко: «мёртвое тело, взобравшееся на меня»; так вот, мне и впрямь досталось чьё-то мёртвое тело, синее, с заплывшими глазищами и в белой ночной рубахе…       Прервавшись ненадолго, Лэндон залпом допил остывающий чай, надеясь хоть так отогреть отказывающее в службе горло, постуженное Остердоком и переправой через Эй, стукнул подстаканником с пустым стаканом о стол, поднялся с места и пересел к необычайно осчастливленному в этот миг его близостью мальчишке, обнимая за плечи, подтаскивая к себе и попутно скидывая со ступней броги, цепляя их один за другой, задником о носок, неаккуратно стаскивая и отшвыривая прочь.       — Я лицезрел это превосходно сохранившееся мёртвое тело около минуты, если судить по моим субъективным ощущениям, безуспешно пытаясь скинуть нахального подселенца, а тот продолжал с восторгом ломать горло мне или моей духовной сущности, Ключик, — завершил он свой рассказ, стягивая с плеч пальто вместе с шерстистым оленьим свитером и принимаясь неторопливо расстёгивать рубашечные пуговицы. — К счастью, мой не вполне сонный паралич закончился благополучно: всё прекратилось так же внезапно, как и началось, оставив обманчивое ощущение дремоты… — Он избавился от рубашки и, обернувшись ко всё ещё волнующемуся каждый раз от их взаимной наготы юноше, добавил: — В том корпусе прежде содержали нищих, юродивых и душевнобольных, но в последние годы больница обнищала, и комнаты за весьма умеренную плату стали сдавать приезжим внаём.       — Что, если бы это был инкуб или суккуб? — ревниво предположил Кей, не зная, куда деться от пусть и заволоченных сном, а всё равно ненасытно его разглядывающих зелёных глаз, совсем не по-кошачьи потухших, фосфоресцирующих только когда попадали под разыгравшееся слепящее солнце.       — Инкубов я не интересую, — усмехнулся Лэндон, — а на суккуба у меня бы не встал. Так что успокойся и спи, мальчик-ключик. Давай-ка, раздевайся и ложись… я буду рядом.       Сказать было проще, чем сделать; Уайт, посматривая на господина Валентайна, полностью избавившегося от лишних вещей и побросавшего их куда попало — что долетело до спинки стула, то прикорнуло на ней, а чему долететь не повезло, то мягко спарашютило на пол и осталось там почивать до утра, собирая складки и затхлые отельные запашки, — проворно забирающегося под одеяло и основательно им укутывающегося от вездесущей хладной влаги, тоже стал медленно снимать с себя одёжку, в противовес мужчине аккуратно её укладывая стопочкой. Поднялся, сделал от кровати пару шагов, доверяя свой гардероб столешнице, и спешно вернулся обратно, ныряя в защитное тепло и чувствуя, как сердце, вроде бы ещё мгновение назад спокойно и размеренно бившееся, срывается с места, подлетает к горлу и размашисто ухает у самых ключиц.       Бояться было нечего: ни шорохов, ни стуков, ни иных примет постороннего и враждебного присутствия Кей не замечал, однако праздный трёп сударя Шляпника дело свое сделал, превратив мальчишку в шуганного зверька, чурающегося собственных следов.       Новоявленной привычкой подобравшись под бок к господину Валентайну и ощутив, как руки — тоже новым обычаем — обвивают и подтаскивают ближе к себе, обжигая телесным теплом, он рискнул всё-таки уточнить, не понимая, сколько правды было в любекской истории:       — Лэн, ты ведь всё это придумал, да? Просто чтобы напугать?..       — Зачем бы мне врать и придумывать? — недоуменно переспросил, зевая и стремительно проваливаясь в сон, Лэндон. — Я сказал чистую правду. Спи, Ключик. Здесь совсем не страшно, уж поверь мне. Бывают места и похуже.       Сообщив эту последнюю, добивающую новость, он преспокойно засопел, а Уайту, брошенному наедине со своими монстрами и никак не унимающейся сердечной пичугой, ничего иного не осталось, кроме как таращиться в черноту выцветших стен, приучая глазные хрусталики надсекать ночной мрак и видеть больше, а уши — улавливать неположенные человеку звуковые частоты.       Поначалу он просто лежал, стискивая в пальцах кусачую жёсткую шерсть, норовящую ужалить даже сквозь плотный одеяльный ситец, слушал дыхание господина Валентайна, уткнувшегося носом одновременно и в подушку, и ему в затылок, вычленял из еле различимого белого гула шумы прочих постояльцев, гладил пальцами тёплую руку мужчины, перекинутую через поясницу и расслабленно опустившуюся на мальчишеский живот, изучал особенно густую темноту под столиком и почему-то очень боялся обернуться к двери, слишком поздно припомнив, что запереть её ключом, кажется, они по безалаберной оплошности позабыли.       Ему бы встать, взять рубленый и крупный ключ с длинной топорной бородкой, поблёскивающий в отдалённом уличном свете, тянущемся от какого-нибудь бессонного фонаря, сделать шесть или семь шагов к прихожей, защитить их, и без того всегда под дулами ходящих, от непредвиденного нападения, но он так страшился высунуться из-под одеяла, по детской памяти кажущегося идеальным щитом и прибежищем от всех бед, что лишь свесился с постели, потянулся, подтащил поближе к себе револьверный кейс, отомкнул замок и откинул крышку.       Оружие, свитое клубками глянцевых гадюк, уверенности не прибавило, только пуще напугав, ключ всё ещё подманивал к себе, предлагая самое разумное и простое решение, и Уайт, собравшись с духом, даже предпринял жалкую попытку: приподнялся, вытянул шею, заглянул в обозримый угол коридорчика…       …И напоролся взглядом на черноту туалетной двери, прожорливой пастью приоткрывшейся навстречу. Чтобы добраться до выхода, требовалось сперва миновать эту ловушку, а для Кея после красочных сказаний о сонных — и бессонных тоже — параличах это было выше любых сил.       Опасный футляр он всё-таки закрыл, затолкав под кровать и пообещав себе мысленно, что будет слушать вполуха, что творится на этаже, не позволяя сну себя одолеть, а с этим решением, конечно, тут же и рухнул в беспробудную навь.       Когда Уайт очнулся в следующий раз — неожиданно, толчком изнутри, волной адреналина, хлынувшей по венам от бьющейся на границе сознания мысли, что ведь зарекался здесь засыпать, что и копошащаяся по дымоходам и канализационным трубам неопознанная дрянь, и не задраенная по всем порядкам на ночь дверь, и эти омерзительные репродукции гравюр по стенам — всё ведь кричало ему: «Не смей!».       Распахнув глаза и захлебнувшись холодным ужасом, он подскочил на язвительно прохихикавшем матрасе, бешено озираясь по сторонам; грудь его часто вздымалась, лакая спёртый воздух, за окном чадил всё тот же отдалённый фонарь, а в комнате, к некоторому облегчению, было тихо, и по этажам царил тот особенный, зыбкий и жуткий предрассветный покой, какой приходит только в три глухих часа после полуночи, на подступах к заре. Гравюры прорезались контрастом азотной черноты, теряя границы, филины, сычи и нетопыри расползались по стенам, облепляли карнизы и плинтуса мотыльковыми личинками, копошащимися в неясном и мглистом придыхе; поначалу и правда было тихо, но Кей, отдавая себе отчёт в том, что ведь была же причина его чуткого, надрессированного новым образом жизни, всё больше проводимым в бегах, пробуждения, тщательно вслушивался в тишину и вдруг, не веря собственным ушам, услышал… как будто бы шаги, а как будто бы и нет: зачинались они в дальнем конце коридора, тянущегося вдоль номеров, и по мере приближения к их сорок седьмой двери стихали, позволяя выдохнуть и чуть расслабиться, чтобы тут же возобновиться уже у лестницы.       Скрипы пробегали по дрожащему полу стариковским тремором, тренькали то там, то тут половицы, отель похрапывал вместе с жильцами или, может, всему виной были вездесущие мыши, но Уайта охватил такой необъяснимый и безотчётный ужас, что он в панике взвился, едва не сверзился, зацепившись за одеяло ногой, спрыгнул, всё ещё страшась ступить в этот кисель из вороньих глаз, но всё-таки превозмог себя, сцапал со стола ключ, метнулся к двери и, лишь с третьей попытки попадая в замочную скважину трясущимися руками, запер её на два оборота, ничуть не соображая, что этим звуком только привлекает внимание чужака.       В ответ на его решительные меры скрипнуло уже не снаружи, а где-то в углу их собственной комнаты, и Кей, не зная, куда деваться от всего этого кошмара, и памятуя, что дверные переборки не спасают — приходят чумные доктора с акульей пилой, срезают замочные коробки, идут неотступно по следу, появляются им на смену кровожадные охотники с духовыми ружьями и продолжают травлю до последней точки, — сиганул обратно на постель, срикошетившую всеми своими пружинами, пробуждая созерцающего безмятежные сны Лэндона, теряя ключ и зарываясь обратно в «безопасное» пододеялье.       Господин Валентайн, сквозь дрёму почуяв эти прыжки, подскочил тоже, резко садясь на матрасе и обводя дикими и не вполне вменяемыми глазами окрестную темноту, выпростал руку, придавливая пятернёй ёрзающего рядом с ним мальчишку и, кое-как отдышавшись, надломленно спросил:       — Кей… что произошло? Ты в порядке?       Уайт долго молчал, сопя в тряпичной духоте, а потом отозвался слабым мычанием, ворочаясь, моментально успокаиваясь и высовывая наружу по-собачьи взлохмаченную голову.       — Там кто-то ходит, — еле различимо вышептал он. — Или не ходит, я не разобрал.       — И поэтому ты тут скачешь среди ночи? — недовольно уточнил сударь Шляпник, лёгким щипком прихватывая его щеку вместе с единственной длинной прядкой волос и понимая, что вот теперь уснуть будет далеко не так просто, как изначально.       — Нет, — ворчливо отозвался мальчишка, сверкая зеркальными глазищами, расширенными от пережитых страстей. — Не поэтому. Потому что мы забыли закрыть дверь.       Лэндон матерно выругался и помрачнел. Поднялся, крадучись прошёлся по номеру, ощущая, как гуляют под стопами расхлябанные доски, поводил головой, что-то высматривая, и обнаружил искомое под кроватью прямо у Кея в изголовье. Вытащил оружейный кейс, доставая револьверы, выкатил в каждом из них барабан и заполнил пустующие каморы недостающими патронами.       Прислушался, пытаясь угадать, что творилось за дверью, но шелесты, запугивавшие Уайта, пока тот бодрствовал в одиночку, предательски стихли, искусно притворяясь, что мальчик не в себе; господин Валентайн на это, впрочем, не купился, ибо точно так же давно уже ехал пошатнувшимися нервами и прохудившейся крышей.       — Мы с тобой так скоро совсем психами станем, — признался он, облегчённо выдыхая, тяжело усаживаясь обратно на кровать и опуская пистолет. — Ложись спать, мой Ключик, нельзя жить в постоянном страхе, это убьёт тебя скорее и вернее.       Он поместил оружие обратно в футляр и забрался на постель, подтаскивая отчаянно жмущегося к нему мальчишку, осыпая поцелуями припухшее от простудной сырости и нездорового полусна лицо, бережно обласкивая горячими ладонями худощавое тело, в их бродяжьей жизни не способное нарастить на себе хоть немного приятной на ощупь мягкой плоти, а Кей уткнулся лбом ему в грудь и, втягивая трепетными ноздрями запах суточного пота, тихо и обречённо прошептал:       — Лэн, я хочу домой.       — У нас нет дома, малёк, — напомнил ему господин Валентайн, оглаживая растрёпанные шёлковые волосы и аккуратно их укладывая. — Квартирка, что осталась по ту сторону Эй, ничем не отличается от этого места.       — Я знаю, — вздохнул Уайт. — Знаю. Если бы не эти голуби… если бы только не эти проклятые голуби с проклятыми дырявыми монетами, мы бы с тобой, может, могли бы… ты ведь всё равно бы познакомился со мной так или иначе, я это понимаю, а значит, мы в любом бы случае с тобой встретились, и у нас ещё мог бы… случиться этот дом. У меня никогда в жизни не было дома, а я мечтал, что он однажды появится… Разве это так много, Лэн?.. Разве так много?.. Когда мне стукнуло семнадцать, я подумал, что ничего уже не изменится, и надо смириться, но потом встретил тебя… Я встретил тебя и только тогда начал жить, я это понял лишь теперь и снова вспомнил про дом. Бог, если только он есть, кажется, издевается надо мной; впрочем, я не жалуюсь, я знаю, что тысячи людей находятся в куда более худших условиях и влачат жалкое существование, и всё-таки… Всё-таки, разве я так много прошу?.. Я просто хочу спокойно просыпаться по утрам и не думать о том, что меня хотят убить. Я, правда, просто хочу жить…       Сударь Шляпник ещё долго с сочувственной печалью перебирал его пепельные пряди, запуская в них пальцы, мягко прихватывал ушные завитки и растирал подушечками кромку хрящиков, целовал грустящие глаза и только притискивал крепче к себе, обещая защитить и непременно что-нибудь придумать, но в то же время прекрасно понимая, что придумать и сделать не может в совершенстве ничего, что филины, сычи, сипухи, сфинксы, заунывные козодои и неприкаянные кукушки, жуки-скарабеи и чёрные вдовы, сползающиеся с гойевских «причуд» в последнем, предутреннем кьяроскуро светотеней, потешаются над ними, а безжалостные норны неотвратимо ткут свои красные нити, со смехом надрезая свитую веревку и пуская по веретену алую кровь.