Невеста Полоза

Ты ласкай меня, За водой одну не пускай меня…

***

      Здесь нет понятия времени. Оно отсутствует, как концепция.       Беззвучие наполняет пустоту.              Здесь царит монополия на бездушное равновесие. Узурпированное водой пространство не отказывается от своей необитаемости.       Вода глушит всё чужое, наполняя собственным звуком, проникает в уши, обволакивает тело и держит его в невесомости.       Здесь нет размышлений о гипотезах, идеях и восприятиях реальности. Нет реальности, как таковой.       Усталое сознание дрейфует в равновесии.       Нет ни верха, ни низа. Нет ничего точного и определённого, потому что нет ни твёрдого, ни плотного.       Полноправная система отсутствия.       — Эва.       Кто?       Голос знакомый. Он такой же родной, как собственный, но на ум не приходит ничего, ни имени, ни внешности. Только мутный образ, как рябь на воде.       — Эме.       Исман.       Машинально захотелось обернуться, но куда? Звук из ниоткуда и звучит везде.       Хочется позвать его, но способность издавать звуки вдруг оказывается непосильной. Глотка, трахея и лёгкие подчинились правилам этого небытия.       — Живые не разговаривают под водой, Эме.       В его голосе странным образом сочетаются упрёк с издёвкой.       Вместе с ним появляется свет. Мягкий и тёплый, как свеча посреди уютной темноты дома.       Тепло.       В его присутствии всё кажется простым и невесомым.       — Тогда почему ты разговариваешь? — улыбается Эва, не скрывая ехидства.       Легко. Так легко, словно ничего до этого момента не происходило. Не существует никаких «до». Да и не важно, было ли вообще когда-нибудь это пресловутое «до».       — Потому что я умер. — Исман говорит небрежно, без грусти в голосе.       — Ерунду несёшь. — Эва улыбается, — Опять ударился головой о полку в библиотеке, теперь строишь из себя умного.       Случайным образом она обнаруживает, что шагает рядом с ним. В присутствии Исмана даже тело вдруг обретает смысл и явность. Эва легко переносит вес с одной ноги на другую.       Брат качает головой, как всегда делал, когда поражался её выходкам.       — Дурная ты, Эме. Видят боги, в тебе удача ужилась с тупизной и находчивостью.       — Не завидуй так громко. Да, твоя матушка любит меня больше тебя, но умей принять это с достоинством, как подобает хорошему мальчику.       Она срывает гранат с дерева, пока они идут вдоль рощи. Знакомое место. Напоминает финиковую рощу в Гермополе и гранатовые деревья в саду Амена одновременно.       Они идут вдоль изогнутых стволов, уверенные в том, что бывали здесь не раз.       Эва замечает стены знакомого дома.       — В конце концов, мне плевать, что про тебя говорят другие. — говорит Эва, — Я-то считаю тебя умным.       Она глядит на Исмана ехидным прищуром, довольная собой.       Он тепло улыбается.       — Спасибо… — Исман осекается, и до него доходит шутка, — Так, стоп.       Смех Эвы разливается среди гранатовых деревьев, залитых слепящим солнцем. Где-то отдалённо проскальзывает мысль, что надо вести себя скромнее на людях, но кажется, здесь никого, кроме их с Исманом, нет. Эта мысль почему-то не вызывает дискомфорта.       Всё выглядит и ощущается, как само собой разумеющееся.       — Вот змеюка. — смеётся Исман.       Эва перекидывает волосы назад взмахом головы.       — Да, я. Бойся меня. Могу во сне за пятку цапнуть.       — Ага. Лучше за ягодицу цапни.       — Было бы за что там кусать...       — На себя посмотри, подколодная!       Всё так, как было тогда. Ещё до хвори, смертей и страха.       Они заходят в дом. Внутри всё выглядит так же, как в доме семьи Исмана и в гермопольском храме Тота одновременно. Под ногами знакомый ковёр. Эва купила его недавно, когда Амен уехал по делам.       Это место собрало в себя всё, что было родным и знакомым. Словно некто всесильный коснулся сердца Эвтиды и рассмотрел всё тайное в нём, чтобы создать это.       — Мама уже приготовила лепёшки с мясом. — говорит Исман, глядя в сторону кухни.       Эва втягивает воздух. Действительно. До этого момента запахи, казалось, не существовали.       — А где мама с папой?       — Их здесь нет. Они же… Они ушли на рынок, Эме.       — Тогда, надо попросить папу налить цитрусовой воды, когда они вернутся.       Её любимая. Чистая вода была редкостью, поэтому её кипятили и частенько добавляли в неё вино или цитрусы для вкуса. Мама Исмана обычно добавляла дольки апельсинов, нарезанные кружочками.       — Тебе не надоели эти твои апельсины? — спрашивает он, — Ты их так часто ешь, как будто породниться с ними пытаешься.       — Если перейду на вино, быстро сопьюсь. Окончательно и бесповоротно. Апельсины хотя бы дешёвые, особенно в перет...       — Ты сопьёшься? Тебя ж от запаха пробки уже тошнит!       — Мне тогда 15 лет было, а ты все вспоминаешь, как будто…       — Как будто что? — Исман театрально вздёрнул брови, — Как будто ты не выхлестала целый кувшин, а потом я не тащил тебя через весь Гермополь, и не уложил спать, чтобы ты пришла ко мне в комнату, легла и заблевала мою постель, а потом… — Исман закатил глаза и протянул, породируя Эву, — «Исма-а-ан, тут кто-то наблевал… Давай поменяемся местами…»       Эва вспыхнула. Она молниеносно вскинула ладони к его лицу, облепила пальцами губы и щёки.       — Всё-всё! Перестань! Молчи, прокажённый, молчи, кому сказала!       — А ты не рассказала эпистату эту историю? Давай вместе расскажем, я хочу посмотреть на его лицо, когда он…       — Нет! — пищит она, — Не вздумай растрепать!        — Хорошо, не скажу! Перестань пялиться на меня глазами срущей кошки, Эме. Ай!       Хваткие женские пальцы сомкнулись на его ухе. Эва наклонила Исмана к себе ближе.       — Хоть кому-то расскажешь… — шипит она.        —…откусишь мне нос, я помню… Пусти ухо, Эва…       Исман смеётся, и от этого всё кажется ослепительно светлым и мягким.       Иначе никогда и не было.       — Всё хотела спросить тебя про Дию. — говорит Эва, кладя гранат в чашу, которую расписала когда-то для Реммао, — Мне кажется, ты ей нравишься. Она так горько плакала, когда ты…       Эва замерла. Когда Исман что?..       Мир мгновенно потерял ту теплую яркость света, обнажая сыпучую иллюзорность.       Когда он умер. Дия горько плакала, когда Исман умер.       Словно кто-то открыл дверь, и сквозняк клацнул ледяными клыками. Толща воды сожрала светлую мягкость лучей. Темнота разом сдула тепло и нежность.       Сердце забилось в панике.       — Исман!       Она вновь машинально оборачивается. Зовёт его, как звала в детстве, когда соседские мальчишки грозились обидеть.       — Исмандес! — и голос Эвы вдруг переменился, стал тонким и звонким, как в детстве.       Её руки стали детскими и сжали пальчиками края серого платья. Такое она носила, когда ещё жила с Хаторут.       — Я тут.       Она оборачивается. Голос брата тот же, но без нотки прежнего веселья.       Исман тоже изменился. Утопленник. Его лицо серое и выжатое, но глаза блестят неожиданно ярко и знакомо.       Говорят, упавший в колодец может увидеть звёзды на небе, даже днем. Эва глядит на далекий, как её прошлая жизнь, свет холодных звёзд в глазах брата. У Исмана всегда были выразительные глаза: глубже любых вод и краше всякого заката.       — Тебе надо проснуться, Эме.       Для чего?       — Я не хочу…       Голос девочки ломается, вторя дрожащему подбородку.       — Не хочу… Хочу тут быть, с тобой… — ладони потянулись к глазам. Блестящие слезинки покатились, как падающие звёзды. Девичий голос с капризной ноткой отдает горечью, — Устала бояться и убегать. Не хочу больше… Не хочу бояться…       Она всхлипывает снова, пряча лицо в ладошках.       — Устала…       Исман обнимает её. Эва не ощущает температуры, но чувствует прикосновение отчетливо.       — Знаю, Эме… — голос Исмана теперь другой. Тоже стал детским, как и её. Такой, каким он был, когда привёл Эву в родительский дом. Тонкий, юношеский, ещё не сломавшийся.       Она поднимает мокрые глаза и видит его таким, каким он был, когда они играли на улице в Гермополе. Даже локон юности такой же.       Умолкло всё для двух детей, стоящих посреди темноты где-то в глубинах вод и на хриплом ветру одновременно. Ничей сын и ничья дочь.       Здесь не существует условного, потому что нет явного и точного.       Скопление мыслей и неясных слов.       — Тебе нужно проснуться. — мальчишеский голос звенит мольбой посреди темноты, утратившей сомнительную нежность.       — Нет!       Холодно. Она отчётливо ощущает, как холод острыми когтями вытягивает тепло из её тела и пространства вокруг. Ветер хрипло кричит в ушах.       — Давай просто оставим всё, как есть! Не надо ничего менять, пожалуйста... Я обещаю, я не...       — Нельзя так, Эва.       На покрасневшие щечки легли его ладони. Взрослые, большие. Мокрые и холодные. Он снова стал взрослым, таким, каким она его видела в последний раз. Исман с трепетной бережливостью вытирает жемчужные слезинки с красных щёк. Эти руки всегда могли согреть и защитить.       — Ещё не время, Эме. Тебе уходить нужно.       — Я не хочу просыпаться, Исман. — теперь и её голос стал взрослым, как прежде. Лицо потеряло нежную пухлость, осунувшись. Во впадины щёк легла тусклая тень, а глаза опустились вниз. — Мне не...       Пространство вокруг обрывается. Над головой вспыхнула зарница, и загорелись звёзды. Душа и тело потеряли опору.       Эва не успевает вскрикнуть.       Её мир остался досрочно плоским, ослепительно лживым и вечным. Где-то под ногами запели пустыни красного песка, и сердце наполнилось рассветом.       Слова застывают на кончике языка.       Мне не для кого просыпаться, Исман.

***

      Время стало подобием хвори, не ведающей слов, просьб и уговоров. Необратимой мощью оно перешагивает через молитвы в нарастающем темпе. В каком-то смысле для Амена время сейчас куда хуже любой болезни и бури.       Он кажется огромным в своей ледяной ярости. И без того, рослый и обтянутый гладкой сталью мышц, Верховный эпистат обернулся бурлящим гневом.       Ярость годами жила в нём, затаившись в глубине и укоренившись в костях. Вскормленная обидами, человеческой глупостью и невежеством, она вспыхнула и затопила глаза свирепой слепотой. Словно ждала своего часа, собирала силы по капле раскалённой крови.       Нечто, что Амен много лет неосознанно оттеснял от себя, как инородное в его сущности, несоизмеримо глубокое и яркое, теперь дало о себе знать в полной мере. Раскалённой смолой оно расплёскивается по артериям и венам. Нечто тёмное и вязкое, как склизкая гниль, и вместе с тем горячая до ожогов. Сжирая всё разумное и рациональное, оно пронизывает тело и мысли.       Люди расступаются перед ним, едва завидев, отскакивают и прижимаются спинами к спасительным стенам, словно запуганные звери. Никто не осмеливается встать у него на пути или поинтересоваться, в чём дело. Благо, в такое время людей во дворце практически нет - пир уже кончился, и гости, оставшиеся до последней капли вина, уже расходятся по своим покоям. В коридорах только сонная стража и бредущие нетвёрдым шагом вельможи. Все они хорошо знают Верховного эпистата в лицо. Всем хорошо известно, что происходит с теми, кто попадается ему под горячую руку. Никто не осмеливается преградить ему дорогу, и лишь некоторые испуганно ругаются ему в спину.       Даже в таком состоянии он соображает ясно и быстро.       В его голове выстраивается карта. Мозг охотника работает единым слаженным механизмом, не имея лишних деталей и зазубрин. Амен помнит все коридоры дворца. Холодный рассудок, как весы торговца, взвешивает и определяет кратчайший путь до покоев Фараона. Он сам часто бывает в них. Амен бесчисленное количество раз беседовал с Владыкой Египта за столом, под которым покоится тигриная шкура. Этого тигра Амен собственными руками убил и освежевал - таков был его подарок Фараону.       Где-то фоном искрится раздражение - дворец слишком большой, а времени мало. Коридоры кажутся бесконечно длинными и пёстрыми до ряби в глазах.       Амен знает, что опаздывает. Возможно, уже опоздал.       Тизиан бежит следом. Они оба бросили взмыленных лошадей прямо во дворце, когда те отказались вскочить вверх по лестницам, доскакав до самого нефа, по которому ещё утром они шли вместе с Эвой.       Время стремительно гаснет, как влага на солнце под красным ветром пустыни.       Легкие жжёт розгами.       Разум опасается худшего. Мерзость вспенивается со дна воображения, размашисто рисуя поганые кошмары когтистой лапой. В его голове вырисовываются образы, которые ему никогда не хотелось бы увидеть наяву. Ни одна женщина не заслуживает подобного. Тем более его женщина. Каждая мысль хуже предыдущей. Если Фараон хоть пальцем её тронул...       Амен вырвет ему кадык голыми руками. Лезвием стилета резанёт по брюху, намотает на предплечье его потроха и выдернет их, чтобы те склизко блеснули в рассветных лучах и украсили кровью тигриный мех. Амену даже необязательно использовать оружие - он медитативно переломает ему каждую кость, смакуя тошнотворный хруст и бульканье крови в глотке, как из опустевшей воронки.       Коридоры дворца сменяются убранствами, превращаясь в нескончаемый калейдоскоп из инкрустированных фресок и расписных стен. Всё тело раскалено до предела, как лезвие под наковальней. Воздух вокруг сжался, обострив все чувства.       Недостаточно.       Всё как 20 лет назад, когда Амен спрятался за колонной в родном доме и наблюдал, как кровь отца, а затем и матери окропляет плитки атриума. Он делает то, что должен.       Он может быть лучшим во всём, владеть собой в совершенстве и стать примером для остальных, но ему известна недоступная другим правда: этого всё равно недостаточно.       Надежда может вести человека бесконечно долго. Даже особенного отчаянного. Амен надеется, что его отчаяния хватит, чтобы боги услышали его молитвенный вопль, притаившийся в мыслях. Пусть её не обидят ни словом, ни делом. Пусть ей хватит благоразумия промолчать, сдержать колкости за зубами. Ей нужно немного потерпеть, дождаться его. Пусть она будет цела и невредима.       Амен заберёт её. Даже если с ней ничего не случилось, и это просто уловка и провокация Фараона, он заберёт Эву из столицы. Отвезёт домой сразу же. Спрячет там ото всех, загородит собой и выдавит глаза всякому, кто дерзнёт бросить косой взгляд в её сторону.       Больше всего ему хочется услышать, как она произносит его имя своим голосом, и уловить запах цитруса с базиликом на её волосах и шее. Хочется найти собственное отражение в блеске янтарных глаз. Ему необходимо прямо сейчас обхватить ладонями её лицо, целуя лоб, щеки и вниз вдоль носа. Ощутить, как она прижимается к нему в ответ, и как кожу покалывает от этого легкого прикосновения.       Он хочет домой.       Амен не успевает опомниться и затормозить, когда из-за поворота выскальзывает тень. Резкая боль в переносице и подбородке разом ослепляет белой вспышкой. От столкновения Амен слегка теряется в пространстве.       Громкое ругательство возвращает его в реальность. Ему требуется ещё секунда, чтобы зрение сфокусировалось. Теперь он разобрал, что ругательство было на греческом. Крепкое такое.       — Глаза открывать не пробовал?! Или тебе со своей высоты под ноги смотреть не надо?!       Ливий всё ещё морщится от боли, сцепив пальцы на переносице. В тусклом свете одной из масляных ламп виднеются тонкие ручейки крови над губой лекаря.       Позже. Не сейчас. Потом он обязательно извинится, но не сейчас.       Коснувшись пальцами ушибленного подбородка, Амен чувствует знакомый металлический вкус на кончике языка. Кровь из разбитой губы окропила пальцы.       Ноги уже сами несут его дальше. Нетвёрдой поступью он обходит Ливия, спокойно положив руку ему на плечо. В ушах звенит до глухоты, вторя рвущимся лёгким и сердцу. Тело грозит рухнуть от усталости, но Амен готов выйти за пределы изнеможения. Он снова пускается в бег.       Ливий, так и не услышав ни оправданий, ни извинений, молча глядит ему вслед. Если бы взглядом можно было метать ножи, у Верховного эпистата прямо сейчас торчал бы острейший из них между позвонками глубоко в шее. Пеллийский не сдерживается и зло плюёт что-то на родном греческом. Кажется, что-то про нехорошего человека в возрасте.       Из-за спины доносится сбитое дыхание Тизиана. Ливий оборачивается и машинально делает шаг в сторону. Так, на всякий случай. Довольно с него разбитых носов за сегодня.       За мгновение до того, как лекарь успевает ляпнуть охотнику ядовитую колкость вдогонку, взгляд Тизиана заставляет его тут же умолкнуть, чтобы услышать короткое:       — Эва.       Этого хватает Ливию, чтобы унять гордость. Он тут же соображает, что к чему. Боль перестаёт быть такой ощутимой и острой. Ему хватает секунды, чтобы пуститься вслед за Тизианом, которого ещё несколько часов назад громко проклинал, глядя в глаза.       Этого хватает, чтобы Ливий ненадолго забыл о том, что несколько минут назад ему впервые пришлось убить человека.       Через несколько часов стража придёт за ним, чтобы он осмотрел тело Рэймсса.       Он выполнил своё обещание.

***

      Голова звенит, растягивая пространство и время. Менес Второй жмурится, опасаясь, что резкий рассветный луч причинит ему не меньше боли, чем остриё копья. Такого сильного приступа мигрени ему никогда прежде не доводилось испытывать. Глубокий вдох отдаёт пульсацией в висках и затылке. Он старается дышать мелко и часто, словно касается поверхности воды своими точёными губами, урывками хватая воздух. Если бы хватило сил, он прямо сейчас сбросился бы вниз с балкона своего дворца, но для этого придётся встать с пола и осилить с десяток шагов. Нет сил даже говорить, не то что двигаться.       Фараон чувствует чьё-то присутствие поблизости. Голоса - женский и мужской - отражаются вибрацией в теле. Первый принадлежит девице, с которой он только что беседовал. Кто-то ещё, помимо неё, находится в его покоях, совсем рядом, но Менес не может разобрать, кто именно.       Где-то на периферии сознания он чувствует нечто знакомое в голосе мужчины. В его речи не проблёскивает ни намёка на акцент, но и никому из местной аристократии он не принадлежит. Непонятно как и откуда, но Менес точно знаком с этим человеком.       Чувство беспокойства от неизвестности маячит свистящим облаком красной пыли на фоне яркой вспышки боли. Ощущение уязвимости, несвойственное наместнику богов на земле, заполонило сознание, как вода дырявую лодку. Воздуха всё меньше, и он идёт ко дну, ожидая где-то в глубине объятия илистого дна.       Предчувствие чего-то опасно зыбкого не отпускает. Словно некто держит его за руку, и не ясно, то друг или враг. Беспокойный ум старческой хваткой пытается урвать ошмёток безопасности.       Придёт ли охрана на помощь? Он знает, что стража стоит за дверью. Слишком близко, чтобы сметь надеяться на них, но слишком далеко, чтобы Фараон был услышан ими наверняка.       Ему нужен лекарь. Лекарство. Хоть снадобье, хоть травы или молоко - не важно. Лишь бы это прекратилось. Хотя нет, не лекарство. Ему нужен нож. Любой, да хоть бы и не нож - обычное лезвие подойдёт, чтобы закончить ту игру, которую боги затянули в своей жестокой манере.       Этот гордый македонянин варит добрые снадобья, но сколько их не пей, боль всё равно возвращается, как ворчливая старуха. Словно старая львица, свирепая Сохмет располагается в его голове полноправной хозяйкой. Угрюмо рычит, сжимая череп в когтях.       Кто бы ни стоял сейчас в его покоях, пусть кому-нибудь из них хватит смелости и благоразумия сжалиться над больным стариком, чтобы перерезать ему горло.       Менес Второй десятки лет поджидал смерть от яда или клинка, спрятанного в одеждах. Слуги, наложницы, дегустаторы, продажные повара и кухарки, даже конюх - все они пытались убить его, подстроив под несчастный случай. Мало ли, как боги могут распорядиться, а их забавы бывают непредсказуемыми, от того и опасными. Впервые он молится не о спасении, а о смерти.       Возможно, это действительно яд, а не мигрень. Дворец полон слухов о недомогании царя, и есть те, кому это на руку. Может, этот незнакомец в его покоях из их числа. Подсыпал яд, а теперь пришёл добить наверняка или убедиться, что Осирис уже поджидает царское сердце на своих весах.       Нужен Амен. Сейчас же. Эпистат разберётся с тем кто стоит в его покоях; неважно, враг он или нет.       Нужен Ливий. В эту секунду он просто необходим, как солнце. Если этот смазливый македонянин придумает, как усмирить боль в голове, Фараон тотчас осыплет его золотом и позволит взять любую из царских дочерей в жёны.       Грохот. Чьё-то тело рухнуло, скрипнув хрупкими рёбрами.       Голосов больше нет. Их место заняли мерзкий шум и лязг предметов. Неясная возня, от которой хочется спрятаться, закрыв ладонями уши.       Менесу хочется впасть в небытие. Оставить больную голову в этом мире, а самому пропасть в темноте. Сознание качается на волнах, не давая уснуть, но и не позволяя избавиться от гнетущей боли и беспомощности.       В глухой тьме под закрытыми веками сверкнули злато-красные глаза, как искры молнии посреди ночного неба. Он знает эти глаза, как и тот голос. Ощущение чего-то узнаваемого настолько, насколько может быть родным собственной голос, искажённый эхом в больном черепе.       Агония вдруг отступает. Менес наконец вдыхает утренний воздух полной грудью, словно всё это время зубы Анубиса держали его дряблую шею в тисках. Он позволяет себе осторожно разлепить веки, ожидая подвоха. Голова всё ещё болит, пусть и не так сильно. Видать, богам наскучило терзать старика, пусть даже он и царь.       Менес привстаёт на локте и, щуря морщинистые веки, оглядывается.       Никого.       Он точно слышал голоса, но не припомнит, чтобы дверь его покоев открывалась. Может, тот незнакомец всё ещё здесь и прячется в утренних тенях?       Другой голос принадлежал женщине. Эвтида.       Наложница, нет, жена Верховного эпистата.       Фараон находит её на мраморном полу недалеко от себя. Лица не видно, но взгляд цепляется за рваный подол платья. Волосы растрепаны. Определённые ассоциации возникают в голове, но делать поспешных выводов, не имея доказательств, Менес не спешит.       Он приглядывается к ней внимательнее и замечает ритмичное движение грудной клетки. Жива.       Мужчины нигде не видно и не слышно. На дне сознания вскипает раздражение - ни одно имя не приходит на ум. Вообще никаких ассоциаций. Абсолютно ничего, кроме, простого, как истина в первозданном виде, понимания того, что он знает его.       Фараон снова оглядывается, прислушиваясь. Никого.       Дверь покоев распахивается с таким грохотом, что грозится треснуть. Менес шипит от резкого шума и мысленно проклинает ворвавшихся, но тут же смягчается, увидев три знакомых лица. Приятно знать, что боги всё ещё слышат его.       Мертвенно бледный Амен дрожит в дверном проёме, как марево на раскалённом солнце. Он мечет глазами по комнате, замечая Фараона, затем его лицо, и без того белое, застывает в ужасе, когда он видит Эву. Он тут же бросается к ней, опускается на колени и рывком берёт её на руки. Дрожащими пальцами он скользит по её лицу и телу. На своего царя Амен больше не смотрит.       Взгляд Менеса обращается к Ливию. Царь небрежно ведёт рукой, подзывая лекаря к себе. Унизительно то, насколько он не доверяет сейчас собственному голосу. От него не укрывается то, как Ливий медлит, глядя на девушку, прежде, чем поспешно подойти к Фараону. Теперь Менес замечает, что у молодого лекаря разбит нос. Интересно, кто так постарался?       Любопытно.       Фараон следует за линией взгляда Пеллийского. Эвтида висит в руках эпистата тряпичной куклой. Теперь Менес может разглядеть следы от удара и кровь. Странно видеть на таком красивом лице нечто подобное. Теперь понятно, почему эти двое остолбенели, увидев её. В глаза бросается оголённая кожа в том месте, где порвано платье. На женских коленях красноречиво расцвели ссадины.       Менес с досадой дёргает щекой. Плохо.       Кому бы ни принадлежал тот голос, он наверняка ещё во дворце. Сбежать из Мемфеса не так-то просто - столица патрулируется, особенно во время праздников, а корабли ограничены в движениях, не говоря о том, что сам Амен возьмёт след. Царь знает его методы. Кем бы ни был человек, посмевший напасть на Фараона и жену Верховного эпистата, ему не прожить долго, и смерть его будет мучительной и поганой.       Тизиан входит в покои следом за Ливием. С оружием на готове он осматривает каждый тёмный угол. Стражи с ним нет. У дверей снаружи тоже пусто. С этим Фараон разберётся позднее.       Удовлетворив любопытство, Менес собирает остатки гордости и строгости. Поимка нападавшего в приоритете. Если не начать действовать сейчас, он уйдёт. Царю и без того хватает хлопот с хворью. На Фараона напали в собственных покоях во время пира, когда во дворце половина высшего света Египта, да и ещё под гул злых языков о его мигренях, пока всю страну обуяла болезнь. Дурно это всё обернётся, если так продолжится и дальше. Царский трон шатается под ним с каждым днём всё громче.       Затылок и виски всё ещё пульсируют болью. Хочется засыпать песком этот огонь в черепе. Фараон касается дрожащей рукой своей лысой головы. Горячая, будто нагретый камень. Его клафт лежит... где-то там.       — Здесь кто-то был... — хрипота в голосе Фараона выдает унизительную слабость - Он напал...       Его голос звучит, как скрежет камней друг о друга. Он бережно взвешивает ценность нужных слов, расплачиваясь за каждый звук болью в горле.       Менес рассматривает Амена, которого сказанное касается в первую очередь. Он молчит. Выражение его лица стало мраморным, как лики богов на монументах. Только яркая капля крови блестит гранатовой ягодой на разбитой губе. Амен держит девушку в объятьях, словно только что разбил нечто исключительно ценное. Холодная строгость и собранность в нём исчезла, уступив место чему-то звериному и первобытному. Опасность, исходящая от него, стала осязаемой, особенно для Фараона, который прекрасно знает, как хладнокровно Амен может убивать. Ему никогда прежде не доводилось видеть Амена таким. Фараона сложно напугать, но сейчас он насторожился, как если бы перед ним оказался огромный дикий зверь, от которого не знаешь, чего ждать.       Тошнота неприятно подступила к горлу. Даже привкус слюны кажется другим.       Фараон сжал челюсти от неприятной догадки: воспользуйся он девушкой, как планировал изначально, ему бы пришлось столкнуться с таким эпистатом. Амен человек преданный, но, похоже, что даже у него есть предел. Фараонов убивали, не менее преданные царскому престолу, люди. Ненависть ходит рука об руку с любовью, поджидая, когда та оступится.       Менес впервые испугался того, кого сам назначил на должность Верховного эпистата. Ярость, которую источает этот человек, грозится хлынуть наружу, сметая в беспамятстве всё вокруг. Этот гнев нужно направить, как раскалённое железо на голову врага.       Ему нужна цель. Необходима задача, которую нужно решить. Сосредоточить эту свирепость на нападавшем. Выследить его, выбить всю информацию, а затем методично выжать из него жизнь по капле, растягивая жилы и голосовые связки до такой степени, пока он не забудет собственное имя.       — Найти... допросить... — царь переводит взгляд на Эву, ещё раз отмечая для себя кровь на красивом лице и ногах, — И убить.

***

      Ливий ведёт за собой Амена с Эвой на руках. Он так и не отпускает её, прижимает ближе к груди, словно в любой момент кто-нибудь попытается отнять её у него.       Ливий не слышал от него ни слова с тех пор, как они разговаривали во время пира. Эта тишина пугает больше крика. Будто молния уже сверкнула, а грохот выжидает несколько секунд, прежде, чем содрогнуть небеса.       Пеллийский осмотрел Фараона в первую очередь. На теле государя не оказалось ни ранений, ни ушибов, а вот мигрень Ливия заставила беспокоиться. Одно дело, когда болит половина головы, пусть и сильно, а когда боль сражает до обморочного состояния, это уже говорит о чём-то более серьёзном. Болезнь прогрессирует, и лекарство больше не так эффективно, как раньше.       Легче всего лечить открытые раны на теле. За всю свою жизнь Ливий вылечил сотни ран от ножей, мечей, наконечников стрел и копий, обычные ушибы и ссадины, даже сломанные кости. Хуже, когда ранение внутри самого тела, под кожей. На повреждённые органы уже не нанесёшь мази и не зашьёшь их иглой. Помогают жреческие молитвы, чистая вода и снадобья, но последнее слово всегда за богами. Хуже всего дела всегда обстоят именно с головой. Если кровь собралась под черепом - это приговор. Голова всегда была неким тёмным пятном неизвестности, даже для самых опытных лекарей. Считается, что если травма пришлась на череп, то исход предопределён заранее. Немногие из лекарей отваживаются на вмешательство, и дело тут не в боязни смерти больного; редко, кто хочет навлечь на себя гнев богов.       Благо, у Эвы не тот случай. Колени и лицо это мелочи. Его гораздо больше беспокоит другое...       Они доходят до покоев Пеллийского, где можно осмотреть девушку, не привлекая внимание лишних глаз.              — Это не то, что ты хочешь услышать, но мне придётся это сказать. — говорит он Амену, вкладывая в свои слова всё спокойствие, которое может сейчас выдавить из себя.       Ему приходится вытаскивать слова силком из мозга. Мужские раны самые примитивные для лекаря - порезы, ушибы, сломанные носы и пальцы. С женщинами почти всегда иначе и уж точно не в лучшую сторону. Скорее наоборот. Это гораздо хуже, чем любая травма мужчин в бою. Куда более болезненное и мерзкое.       У всех четверых мужчин в покоях Фараона проскочила одна и та же мысль, но никто не посмел высказать его вслух.       — Я должен осмотреть её всю. — говорит Ливий, не оборачиваясь, тщательно промывая руки в глубоком блюде с чистой водой. — Не как мужчина, а как врач. Меня не интересует, что ты подумаешь об этом.       Он выскребает весь свой внутренний запас невозмутимости, как и положено лучшему лекарю. Промывает ушибленную накануне фалангу особенно тщательно, зная, что она давно чистая. Ливий редко бывает смущён или не уверен в себе. Теперь же ему сложно оставаться невозмутимым.       Его чувства к Эве основаны в первую очередь не на примитивном желании, а на гораздо более глубоком ощущении взаимного уважения и бескорыстной самоотдаче. Мало, кого Ливий подпустил бы к себе так близко, как её. Ей позволено шутить над ним и приходить к нему за помощью в любое время. Он протянет ей руку, даже если она не попросит об этом вслух. Это ровно то, что он и собирается сделать сейчас. Если Амену вдруг в голову ударит тупая ревность, Ливий тут же вернёт ему должок за разбитый нос.       В его голове могут мелькать разные подозрения и опасения, но одно Ливий знает точно - он нужен ей именно сейчас, не как мужчина, а как лучший друг и врач.       Даже если придётся вырвать её из когтей угрюмого эпистата.       Амен так и держит её, прижав груди. Ливий только теперь заметил, что его взгляд стал каким-то холодным и острым.       — Делай, что должен. — говорит Амен спокойно-убийственным тоном.       Ливий выдыхает. Он стоит, глубоко дыша, несколько секунд, прежде чем молча кивнуть Амену на свою кровать. Единственное место, где её можно осмотреть, не наткнувшись на любопытных служанок. Здесь же, в своих покоях, лекарь хранит все снадобья.       Никто не узнает о том, что произошло этой ночью. Таков был приказ Фараона.       Амен кладёт её на кровать бережно. Слишком медленно для того, чтобы не вызвать раздражение у Ливия.       Эпистат ещё несколько секунд смотрит на Эву. Его лицо теперь напоминает лекарю непроницаемую маску, как у самих шезму. В эту голову ни один здравомыслящий лекарь не заглянул бы, даже имея разрешение всех божественных пантеонов. И близко представлять не хочется, что там творится.       Амен разворачивается на пятках и быстро выходит из комнаты Ливия, хлопнув дверью.       Пеллийский ещё несколько секунд смотрит на дверь, размышляя о чем-то своем. Между ним и эпистатом не всё гладко, но это никогда не мешало взаимному уважению. Ливий честен в первую очередь с собой, поэтому однажды сам себе вполне честно признался, что иногда ему хочется того, что есть между Верховным эпистатом и Эвой. Теперь он задаётся вопросом, стоит ли всё это того?       Что бы он сделал на месте Амена? О чем бы думал?       Он резко выдыхает, освобождая голову от роя мыслей. Ливий берёт в руки склянки с мазями и ткань, вымоченную в чистой воде. Нужно работать.       Взяв немного мази на палец, он наклоняется к Эве, чтобы нанести лекарство на её скулу, и вдруг натыкается на знакомый злато-карий взгляд.       Ливий на секунду опешил и ляпнул первое, что пришло в голову:       — Проснулась?