Невеста Полоза

Зелье змеиное отыскать не сумею я, Золото глаз на тебя поднять не посмею я.

***

      — Девятый отряд доложил, что на периметре не заметили никого подозрительного, господин Верховный эпистат. — отчитывается охотник.       — Первый патрульный отряд перекрыл порт, господин. Ни один корабль не покинет Мемфис.       — Главные ворота закрыты.       — Южный коридор чист, господин.       Амен кивнул. Он молча слушает доклады подчинённых на ходу. Его лицо непроницаемое, как обсидиановая маска, и только резкие движения выдают в нём ярость. Он не выказывает ни малейшего колебания, возглавляя толпу взвинченных охотников в чёрно-красных одеждах.       Словно гончие, они стекаются со всех уголков дворца, взмыленные и голодные до крови, сливаются в единый поток тёмной бурлящей воды, следуя за Верховным эпистатом.       Утренняя прохлада режет шею в том месте, где было украшение, которое Амен отдал капитану в обмен на безопасность Эвы на борту судна. Не медли он, сейчас она уже была бы на корабле, и ничего бы не случилось. Скоро иная резь прокатится по его горлу, если он не найдёт виновного.       Надо было запереть её дома. Хотя нет, запереть нужно было собственное желание коснуться её ещё тогда, в Фивах. Встретив этот мятежный взгляд в гермопольском переулке, Амен сразу понял, что ничем хорошим это не обернётся. Он давно научился осаживать собственные прихоти, ради чего-то более существенно ценного. От чего-то в ряды этого "ценного" вдруг протиснулись её самодовольная улыбка и прикосновение к коже, впитавший запах цитруса с базиликом вместе с солнцем. Ценным стало казаться само её присутствие.       Его цели оставались неизменными. Желание отомстить черномагу, убившего родителей, нисколько не ослабило хватки над разумом. Философы в хитонах и гиматиях могут рассуждать о целях и устремлениях натуры человеческой сколько угодно - Амен давно знал истину: ничто так не вскармливает дух, как это делает гнев. Гнев был его личным кнутом и намордником долгие годы, пока Амен нёсся вверх по карьерной лестнице.       Ничто не должно было мешать ему. Семья, любимый человек, дети, ради которых не жаль прогнуть собственный хребет - это всё для тех, чьё счастье в близком человеке. Для добрых людей, для которых смысл жизни заключен не в смерти другого. Амен давно не считает себя добрым человеком. Эва, в свою очередь...       Мешала ли она?       По началу, он думал, что мешала. Казалось, наступит момент, когда он будет достаточно жёстким, чтобы она прекратила свои попытки завладеть его сердцем. Предполагал, что у неё есть предел. Думал, что рано или поздно найдёт его. Решил, что как только она увидит его на помосте и рассмотрит, что он такое на самом деле, она перестанет обезоруживать его.       — Нет ненависти, Эва. К кому угодно, но не к тебе.       Гнев никогда не покидал его, но и не Эва была его источником. Она путала мысли, сбивала с толку, затмевая своим голосом и запахом всё вокруг, уводила за собой. За ней хотелось следовать и заблудиться.       Кажется, у него не было шансов с самого начала. Он возвышался над ней главной опасностью, а она вела себя так, будто и вовсе жить не хотела, а затем приходила к нему, мягкая и ласковая.       Как-то невзначай Амен решил для себя, что проиграл окончательно в тот момент, когда увидел Эву, забитую в углу хижины её наставника. Инстинкты охотника подвели его, когда приоритетной задачей стала не добыча, а она.       Эва никогда не была источником его гнева.       Она стала его новой движущей силой.       Амену нужен результат. Необходимо, наконец, живое, из крови и плоти человеческое воплощение того, кого можно допросить и убить. Слишком долго его врагами были хворь и время. Слишком долго он ловил дым голыми руками. С людьми куда проще; Амен добивается своего в любом случае.       Его голос низкий и холодный.       — Обыскать покои вельмож.       Тизиан касается его плеча, наклонившись ближе к уху.       — Важно не поднимать лишнего шума. — напоминает он Амену.       Эпистат кивнул. Между светлых бровей легла морщинка.       — Скажете, ищете пропавшего господина, который не вернулся с пира. — поправив чёрную ткань на плече, он добавил, — Если кто из господ будет сильно шуметь, отправьте ко мне, я лично разберусь.       Тизиан кивает, успокоив себя тем, что Амен вполне ясно соображает. Пусть ярость, исходящая от него, очевидна, но это лучше безумия или бездействия. После стольких лет дружбы он изучил Амена достаточно хорошо; обычно хладнокровный, спокойный и контролирующий себя он владеет собой в совершенстве. Теперь проявление эмоций в нём беспокоит.              Охотники идут резвым шагом, не задевая друг друга. Все движения выдрессированы годами: тело реагирует быстрее сознания, не смотря на ранний подъём. Их оторвали ото сна менее часа назад, но о сонливости уже не может быть и речи. Никому не рассказали подробности случившегося. Им была дана задача - они не задавали вопросов.       Найти следы, настигнуть и схватить.       Амен идёт впереди, возглавляя отряд.       Свинцом отчаяние осело в его желудке. Последний раз он чувствовал подобное, когда ему самому пришлось хоронить родителей. Адреналин уже погас, и на его место пришло чистое отчаяние, пустившее корни в сердце и разум.       Одно он осознает для себя однозначно - её вины в этом нет. Это с ним было что-то не так ещё с самого рождения. Белёсый, с нежно-розовой кожей и голубыми глазами он напугал повитуху и своих родителей. Возможно, его любили не за, а вопреки.       В отличие от его родителей, Эва жива. Что он скажет ей, когда увидит? Захочет ли она вообще с ним разговаривать? Злится ли она на него? Обязана разозлиться. Он обещал, что никто не причинит ей никакой боли. Клялся, что беречь будет. Обещал, что никто не посмеет и взгляда косого на неё бросить, что все головы с уважением склонят.       Обещания.       Что он за мужчина, если не держит своё слово?       Его разрывает от желания сорваться к ней, смять её в руках и не отпускать. Сидела бы у него на коленях, родная и живая. Он провёл бы пальцами и губами по лицу Эвы, заново изучая все черты. Её глаза закрылись бы под этой лаской, и это позволило бы ему на секунду перестать быть спокойным, дать волю ужасу и панике. Только на секунду, пока она не видит его лица. Её слова - что бы она ни сказала - стали бы мелкими, острыми ножами в его груди. Амен знает наверняка, потому что его уже резали. В то же время, ему теперь страшно заглянуть ей в глаза.       Он не знает, что найдёт в них, когда увидит. Неизвестность заставляет додумывать, а страх и собственная неуверенность настойчиво шепчут на ухо. Для человека, привыкшему к тишине и ровному дыханию, этот шепот оказывается невыносим.       Всякий раз, видя её мятежную улыбку и находя своё отражение в золотых глазах, он чувствовал себя дома, где бы они ни были. Впервые со дня смерти родителей он ощутил давно забытое родное единение с кем-то.       Чувство особого рода целостности. Он не одинок в целом мире, ведь он некая часть чего-то большего, подобно звезде в узоре созвездия.       Осознание того, что до конца жизни и после неё он смог обрести дом своего сердца и вечное пристанище души.       Желание никогда более не знать одиночества.       Особенного рода дружба, возведённая в безграничное доверие и невозможность существования друг без друга.       "Ждала ли она? Надеялась, что приду? Наверняка, время тянула, на дверь поглядывала..."       Если она его возненавидит, он поймёт. Сделает всё, о чём она попросит. Уйдёт, если она потребует, и больше никогда не побеспокоит.       "Ссадины на лице. На неё напал кто-то, кто стоял впереди, не со спины. Нападавший был явно сильнее, может от того и не стал подкрадываться сзади."       Амену известно, что Эва может дать отпор даже взрослому мужчине. Он хорошо запомнил, как она забилась в углу хижины своего наставника. Испуганная, но достаточно дерзкая, чтобы полоснуть ножом Реммао по лицу. Изящная кошка, в которой робость борется с немыслимой дурацкой отвагой. Он хорошо запомнил, как Эва смотрела на него неотрывным взглядом, в котором робость и отвага удивительнейшим образом сливались воедино.       Его маленькая, храбрая и отважная Неферут.       "Коленки разодраны", вспоминает он, — "Упала, когда ударили по лицу. Она точно видела нападавшего, но он не стал убивать свидетеля. Может, скрыл своё лицо маской или тканью?"       Ладони сами сжимаются в кулаки до побелевших костяшек. Охотничьи глаза его не подводят - она точно упала на мраморный пол.       "Платье разодрано… Ткань тонкая, могла легко порваться и от падения."       Есть мысль, которую он душит в зародыше. Не допускает, не озвучивает, даже в мыслях для себя.       Пеллийский сам её осмотрит и скажет всё, что посчитает нужным. Никому другому Амен её не доверит.       Как бы то ни было…       — Осмотрите прислугу. — Амен перехватывает короткий меч в левую руку, — Без шума, по отдельности. Обратите внимание на тех, кто суетится больше остальных или прячет лицо.       Кухарки, рабы и наложницы - все они, как и скот, собственность. Запись о каждом рабе, купленном на невольничьем рынке, ведётся писцами, как и любые другие расходы. Человеческая голова ценятся чуть больше бараньей и меньше, чем лошади.       Однако, пропажу барана, раба или коня вычислить одинаково легко, как и лишнюю голову в общей толпе ей подобных.       Он сохраняет спокойствие на лице, сдерживая желание ударить кулаком в стену. Разбить костяшки пальцев до крови, разменяв душевную боль на физическую. Вместо этого он ныряет в работу. Раздаёт поручения, контролирует весь процесс, ищет зацепки и допрашивает людей. Растворяется в очередной погоне, соревнуясь с собственным разумом.       — Верховный Эпистат!.. Господин!..       Амен оборачивается, притормозив. Голос принадлежит одному из охранников Фараона.       — Шезму, господин... — мужчина останавливается, упёршись ладонями в собственные колени. Дыхания хватает не сразу, — Черномаг в пыточной мёртв.

***

      Эва не привыкла спать подолгу. Не привыкла просыпаться в незнакомых стенах, искать глазами знакомые очертания и не находить ничего, кроме повода для паники.       Она слышала знакомый голос. Знала этот баритон, не разбирая слов. Тепло, исходящее от этого голоса могло бы заменить собой еду и чистейшую воду. Ей был знаком этот запах граната и лепестков белого мирта.       Эва не привыкла открывать глаза и не находить его рядом. Это дезориентирует в пространстве.       — Проснулась?       Когда мир приобретает чёткость, она замечает Ливия. Её взгляд цепляется за кровь на его лице.       — Что у тебя с носом? — собственный голос кажется странным из-за хрипоты. Горло будто кошка расцарапала.       — М? — Ливий странно хмурит брови, будто не расслышал её. Коснувшись носа ладонью, он вдруг опомнился, — А, ну да...       Эва наблюдает за тем, как Ливий вытирает тонкие ручейки крови, но его движения видятся какими-то заторможенными. Будто её собственные глаза не поспевают за увиденным.       Ощущение собственного тела вдруг кажется слишком тяжелым, чтобы быть безболезненным. Боль в затылке завязалась тугим узлом, пульсируя. Удушающая тошнота вторит головной боли до размытых мушек в глазах. Дышать особенно неприятно.       — Как ты себя чувствуешь? — Ливий, теперь чище, чем раньше, склонился над ней.       Знакомый взгляд. Внимательный, бережный. Кажется, что Ливий единственный, кто может прикасаться к телу одними глазами. Аккуратный и заботливый во всем. Он осматривает её лицо, ища что-то для себя. Делает какие-то свои выводы в этой шелковистой копне волос.       — Тошнит...       Короткий, но абсолютно честный ответ. Всё, на что Эву сейчас хватает.       — А голова?       — Болит...       — Затылок или виски?       Эва в ответ просто медленно моргает, бессильно соглашаясь - и затылок, и виски. Это похоже на очень медленное пробуждение, будто бы каждое из чувств просыпается по отдельности. Теперь боль в правом боку нарастает, словно опомнилась и бросилась беглой лошадью нагнать упущенное в нарастающем темпе. Что-то не так с воздухом в помещении. Его мало. Эва пытается сделать глубокий вдох и слышит звук, как из опустевшей воронки где-то внутри себя. Больно. Чем больше об этом думаешь, тем яснее боль ощущается. Эва зажмуривается, издавая хриплый звук.       — Болит…       Она не видит, но слышит, как Ливий двигается. Что-то берёт со стола, перекладывает куда-то, возвращается обратно к ней, осторожно касается её щеки чем-то холодным.       Знакомое чувство ожога на лице. Больно.       — Немного щиплет… — объясняется Ливий, пока наносит мазь, — Потерпи, милая госпожа.       Боль опускается ниже. Бока, ноги и бёдра.       Без сознания было лучше. Отдала бы все деньги и тряпки, что есть и когда-либо будут, чтобы просто уснуть и не чувствовать.       — Можешь рассказать, что произошло? — он спрашивает аккуратно, почти шепотом, словно голосом может коснуться тонкого стекла и разбить его одной неосторожно брошенной фразой. — Кого ты видела, Эва?       В носу стало покалывать, как от мелких иголок. Слёзы забились в уголки глаз, то ли от боли, то ли от тоски, а может от всего сразу.       Эва роняет имя того, чьё лицо врезалось в память:       — Исман...       Горячая слеза скатилась по щеке, задевая мазь на скуле, размазав её. Жалко. Ливий старался, аккуратно наносил.       Что-то в ней изменилось.         Она в воде. Так ей кажется. Где-то в плотной толще воды, забытая небом и воздухом. В самом центре места, которого никогда не касался свет. Возможно, такого места никогда не существовало, пока боги не создали его специально для Эвтиды. Особенная клетка, невидимая смертному глазу. Вода хлюпает в горле. Эва тонет, но никто этого не видит. Она на глубине, но воды не ощущает. Её окружает утренняя прохлада дворца, но она не чувствует воздуха. Если закричать, никто не услышит. Она может позволить своим связкам все звуки, помимо воя, разодрать гортань в лоскуты, но никто не услышит и шёпота.       Она смотрит перед собой, чувствуя, как холод проникает внутрь. Всё вокруг кажется сплошным размытым пятном.       Не чувствуя собственного тела, рука сама тянется к левой ключице, шаря между горлом и сердечным гулом. Холодно.       Может, именно так Ах и отделяется от тела? Слишком медленно, чтобы мозг не ошпарило странной агонией. Подобное было с Эвой лишь однажды, когда…       — Исман…       Сиплый голос выдавливает родное имя сдавленным воплем. Может быть, если позвать его, он придёт? Живые не разговаривают под водой. Если никто её не слышит, может, он услышит? Раз так, значит, она действительно умерла.       Гранатовые деревья.       Звучание мягкого перелива его смеха и голоса.       Холодные, мокрые руки.       Образ брата впился в разум омочённой желчью стрелой. Улыбка с какой-то тихой мольбой на сером лице утопленника стояла перед глазами абсолютно реальная, более осязаемая, чем собственное тело и мир вокруг.       Окружающая реальность оказалась слишком холодной и густой. Данность с её убогими мерилами призывает удерживать в равновесии давно уставшее сознание.       Без тела лучше. Лучше без боли и дрожащего сердца, обросшего мясом и печалями. Ей нужно туда. Там смех Исмана, и растут вечнозелёные, залитые солнцем гранатовые деревья, вместо холодного мрамора. Путь на ту сторону короткий, она знает по опыту Реммао - режущий нож полоснёт по горлу, пересекая грань между теплом и холодом. Мир на миг вздрогнет от пореза, и Исман встретит её в Дуате своими алмазными глазами. У Ливия наверняка есть какой-нибудь нож...       Её сознание не успевает ухватиться за эту мысль, когда мир снова оказывается в поле её зрения, и Эва замечает движение в свою сторону. Кто-то порывисто обнимает её так, словно она последнее спасение для утопающего посреди шторма. Так отчаянно, крепко и безмерно бережно. Она узнает эти руки. Только теперь Эва осознала, что уже какое-то время она кричит без перерыва.       Ливий спрятал её в объятьях, загораживая собой от всего мира. Прижал мягкой ладонью её голову к своей груди, плавно покачиваясь из стороны в сторону. Это самое малое, что он может сделать. Он хотел бы стать оболочкой вокруг неё, позволить ей не страдать одной. Ни одна настойка, ни одна целебная трава не поможет ему, и ни один из всех известных Ливию способов заживления ран не вылечат это. От осознания собственной бесполезности, что-то в нём самом звякнуло битым стеклом.       Чувство беспомощности сильнее прочих. Его разум лекаря работает словно по инерции.       "Мазь из шишек хмеля для заживления разрывов... Экстракт валерианы для душевного равновесия... Отвар из душицы для..."       Он замирает на мгновение, споткнувшись об эту мысль. Его костяшки белеют, когда он сжимает плечи Эвы.       "Отвар из душицы для прерывания нежелательной беременности."       Ливий сжал челюсти. Он обдумает, как сказать ей об этом позже. Ей сейчас не до этого. Разум лекаря перебирает струны мыслей, идей и слов поддержки, но не находит ничего толкового. В бессилии он зажмуривается и касается одними губами виска Эвы, не выпуская из объятий, продолжая тихонько покачиваться из стороны в сторону. Баюкает, словно родное дитя.       Он видел вспоротые животы, органы разной степени гниения, кости, разбитые до осколков, как посуда. Ему дана власть сшивать, вправлять и исцелять. Впервые в жизни Ливий чувствует себя беспомощным, имея в руках знание, силу и твёрдость. Он прочёсывает весь египетский и родной, греческий, – и не находит нужных слов для неё.       Его учили тому, что нельзя привязываться к своим пациентам.       Не лечи друзей. - всегда твердил наставник, - Разум лекаря должен оставаться холодным и чистым. Предвзятость лишает равновесия, знаменуя неверную расстановку сил, а это главный предвестник гибели.       Те слова казались слишком мудрёными и сложными для понимания. Если он может помочь другу, с чего бы ему этого не делать? Ливий и сам хотел бы, чтобы друзья не оставили его в час нужды. Разве это не правильно?       Теперь он видит. К дрожащему сердцу подкрадывается жуткая мысль: лучше бы её просто избили. Он тут же мысленно даёт себе затрещину.       Звук женского крика ни с чем не спутать. Младенцы могут плакать, кричать и лепетать так, что легко спутать с мяуканьем кошки. Мужчины, разумеется, тоже кричат, но этот звук редко заставляет сердце сжаться. Женский крик не сравним ни с чем. Он режет воздух и содрогает нечто первобытное в сознании.       Ливий слышит её осипший крик, не выпуская из рук. Если бы он знал, чем всё кончится, он не отпустил бы Эву из зала, приди туда хоть вся охрана Фараона. Заслонил бы собой, как делал всегда, начиная с первого дня их знакомства. Пусть его лишили бы карьеры при египетском царе, пусть сослали бы обратно в Пеллу со всеми пожитками, пусть пригрозили бы крокодильими зубами. После всего, что он видел в пыточной дворца, ему в пору самому уехать обратно в Македонию. Хворь он одолеть так и не смог, а высший свет дельты Нила ему давно опостылел.       Чувство вины тянет его сердцем как зыбучие пески под монументом.       Проходит какое-то время, пока её голос не становится тише. Может, пара минут, может и час. Ливий её не торопит, даёт покричать в волю. Крики сменились горловыми всхлипами. Иногда она не может сделать глубокий вдох, будто внутри неё что-то сломалось, и горло издаёт хлюпающий звук. Все её мышцы, кажется, застыли в напряжении, пока девушка продолжает пытаться сдержать свое тело от дрожи. Попытки игнорировать боль в теле провалились практически сразу. Реальность наваливалась на нее, горькая, как принятие собственных ошибок и беспомощности.         Всё произошедшее за день всплывает на поверхность памяти, чтобы снова затянуться в водовороте болезненной рассеянности. Эва чувствует боль в рёбрах от удара о колонну, чувствует, как саднит разбитую губу от пощёчины, даже выпирающие на бёдрах кости напоминают о соприкосновении со столом. Хаотично она шарит в памяти, как рукой по илистому дну, но натыкается лишь на мягкую трясину из образов, недосказанных обрывков чьих-то слов и болезненное послевкусие. С таким же успехом можно пытаться вспоминать детали собственных сновидений. Если и удаётся ухватиться за какую-то нить, она быстро обрывается в бреду на полу-слове. Тело определённо что-то знает, но мозг не вносит никакой ясности в ощущения и чувства.       Когда голос стал глуше, объятия Ливия показались достаточно близкими к реальности, чтобы её разум затих в тишине и прислушался к миру и собственному организму.       Эва с детства знакома с крупной дрожью в теле. С ней бесполезно бороться; это кажется дурной шуткой, будто собственное тело предаёт тебя, отказываясь подчиняться.       Слюна стала вязкой, как от желудочного сока. Даже вкус стал странным, немного кислым. Эва громко сглатывает между всхлипами.          Разумное и рациональное рассеиваются, будучи неспособным собраться в единую стройную мысль.         Ещё никогда в жизни звон в ушах не был таким громким.       Хоровод мыслей нетвердым шагом начал огибать тупую боль.       Что произошло? Откуда боль? Что делать дальше?       «Мне ничего не нужно. Я просто хочу домой...»         Дом. В памяти всплывают сразу несколько хижин, городов и людей. Последнее место, которое она называла домом было их с Аменом жильё.       Может, потому она всегда была не такой, как надо, поломанная изнутри от того, что у неё никогда не было своего места?       Истерика и вопли стали отступать в угоду усталости и апатии. Мысли стали отнимать у нее слишком много сил.       Эва стихла, притаилась. Прилипнув лицом к мокрому пятну на рубашке Ливия, она вдруг обнаружила, что он всё это время гладил её по голове.        Даже мама так не делала.        Амена нет поблизости, она поняла это ещё когда только очнулась. Неясно был ли он вообще здесь. Вероятно, ей так хотелось его присутствия, что она сама себя заверила, будто слышала его голос. Может быть сейчас он где-нибудь в пыточной срезает кожу с Рэймсса, человека, который когда-то был ей другом. Возможно, позже он придёт и за ней. Потащит в пыточную, как и грозился когда-то давно.       Эва застыла в руках Ливия, глядя в никуда стеклянными глазами. Он всё так же тихонько покачивается с ней, гладя по голове.       Её выбросило на берег, оставив ватное тело мириться с собственным существованием. Вода слизала все чувства вместе мыслями и выплюнула на край песчаной кромки. Оставила только тяжесть в теле и пустоту в голове.       Больше нет ни тревог, ни волнения. Нет обостренного чувства опасности и искрящегося страха. Остались лишь горький ком и спазм в горле.       Звенящую пустоту прервал тихий голос Ливия:       — Мне нужно тебя осмотреть. Ты сиди-сиди, я всё сделаю сам, просто сиди...       Отвечать ему нет ни сил, ни желания. Если Ливий вдруг всё же решит перерезать ей горло прямо сейчас, ей будет решительно всё равно. Наверное, так будет даже лучше, и на периферии сознания она будет благодарна ему.       Ливий отстраняется от неё. Эва чуть качнулась корпусом вперёд, грозясь упасть, но он придерживает её за плечо, как тряпичную куклу. Свободной рукой осторожно касается женской кисти, затем предплечья, локтя, поднимается выше, к плечу. Проверяет не сломаны ли кости. Он всё так же придерживает Эву одной рукой. Даёт ей некую странную точку опоры в эту минуту.       Его лицо хмурится, когда он замечает бордовое пятно на уголке её губ. Сначала ему показалось, что это кровь от ссадины на лице, теперь же он приглядывается внимательнее.       — Мне нужно, чтобы ты расслабила челюсть...       Она послушна, как прилежное дитя. Вероятно, не от большого энтузиазма, но Ливий не решается ничего сказать ей вслух по этому поводу - ему есть на что обратить внимание. Большим пальцем лекарь легко опускает её подбородок. Он замечает следы крови во рту.       — Эва, тебя ударили?       Она молчит. Ливий вцепился глазами в её лицо, старательно выискивая хоть какие-нибудь признаки ответа. Ничто не выдаёт в ней задумчивость или тревогу. Взгляд устремился в никуда, словно она и не здесь вовсе. В конце концов, Эва коротко кивает.       Руки Ливия сжались в кулаки. Он сдерживает свой язык и мысли. Топит их в холодной рациональности, как кузнец окунает разгоряченную сталь в воду. Всему свое время. Хмурый, как штормовая туча, Пеллийский кусает щеку изнутри.        Ливия вдруг посещает воистину мрачная мысль о будущем. Не если, а когда Верховный эпистат найдёт того, кто это сделал, Ливий сам вызовется в пыточную. Вызовется, чтобы видеть своими глазами, что станет с этим человеком.              — Ты можешь… ты можешь рассказать о том, что произошло? — его голос по-прежнему мягок.       Снова тишина в ответ.       Эва смотрит невидящим взглядом куда-то перед собой. Ливий заглянул ей в глаза. Неестественно маленькие зрачки на совершенно пустом лице кажутся немного… жуткими. Даже побагровевшая скула и кровь на губе, пожалуй, не так пугают, как её взгляд.       Непонятно, что хуже - её чистая истерика или молчание, которое звенит громче крика.       — Эва?       Интуиция буйной птицей забилась в тревоге. Что-то не так. Беспокойство обожгло вены под кожей до холода в висках.       Она вменяемая - Ливий уже убедился. На его практике бывали случаи, когда от удара по голове, человек становился несколько иным. Некоторые травмы головы проходят так же легко, как и порезы на коже, а некоторые изменяют сознание: кто-то не может вспомнить собственного имени, а некоторые и вовсе теряют способность разговаривать или различать лица близких. Эва узнала его, говорила с ним, отвечала ему, словом, она осознаёт себя и окружающих, но что-то в ней не так.       Он не решается давить на неё. Видимо, ей нужно привести мысли в порядок. Видимо, сейчас ей так надо…       Ливий продолжает осмотр, поджав губы. Он молчит, но периодически возвращает взгляд к её лицу. Выжидает, когда она наберётся сил для ответа.       Руки лекаря опускаются с ключиц на бока. Подушечки пальцев касаются женской кожи через тонкую ткань платья.       Его пугает тишина. Лучше бы она тараторила, плача в его руках, жалела бы себя, заплаканная звала бы Амена сюда. Это как раз было бы нормально.       Не успевает Ливий сказать это вслух, как комната вдруг заполняется пронзительным звуком.       Ливий резко отстраняется от неё. Её вибрирующий вопль не только напугал его, но и заинтересовал, как лекаря. Эва прижала ладонь к тому месту, которого он коснулся секунду назад, и скорчила лицо от боли.       — Здесь, в боку что-то... — она ищет слова, пытаясь собрать наконец осколки сознания, — Мне мало воздуха...       Ливий кивнул. Разум лекаря начал работать слаженным механизмом.       — Хорошо. Сними платье, я посмотрю.

***

      "Дверь в пыточную уже давно пора смазать."       Амен на секунду хмурится, когда мерзкий скрип тяжёлой двери режет по ушам. Верховный эпистат стал походить на горящий фитиль от бомбы, от того всё вокруг так и норовит стать новым источником его раздражения.       Запах крови и разложения прочно завис в воздухе. Вкус металла ощущается на языке чересчур отчётливо. Амену он знаком слишком хорошо; ещё лет 10 назад его наверняка затошнило бы. Теперь же, с высоты собственного опыта подобное давно перешло к рядовому дискомфорту. К смраду прибавились узнаваемая трупная вонь и запах дерьма.       Тело Рэймсса так и осталось на стуле, всем своим видом иллюстрируя понятие "обмякший". Согнутый, бросивший голову вниз, со связанными руками за спиной, он как бы всем своим видов стремится закрыться, даже после смерти. Если так подумать, Дие повезло больше.       — Когда обнаружили? — Амен обращается к охраннику, который оповестил его о смерти черномага.       — Менее часа назад, при смене караула, но... Здесь никого не было. Никто не охранял пыточную.       Амен вскинул бровь. У Фараона отличная охрана, и Амен лично в этом не раз убеждался. Убийство допрашиваемого шезму, отсутствие караула у пыточной и нападение на самого Фараона - всё это не череда случайностей. Не говоря уже о том, что самого Менеса очень вовремя никто не охранял.       "Подкуп от кого-то извне, или рыба уже давно гниёт с головы? В любом случае, главе охраны предстоит тяжелый разговор."       Он подходит ближе к Рэймссу, садится на корточки и высматривает кровь в тех местах, где она не успела потемнеть и окислиться. Свежие раны дают больше информации.       — Успел рассказать ещё кому-нибудь? — Амен говорит, не оборачиваясь. Сейчас его взгляд сосредоточен на теле.       — Господин, нам разрешили выпить по чарке в честь праздника, но не больше одной на человека и только тем, кто не на постах, вот мы и выпили... До караула время ещё было, а когда пришёл к положенному часу, тут уже никого нет. Сюда заглянул, думал, может здесь стоят...       "Тараторит. Говорит быстро, но не сбивчиво. На ходу не придумывает и заученный текст не мусолит." Амен нагибается ближе к Рэймссу, осматривая кожу трупа, грязную от кровавых разводов. "Не врёт. Видать, атмосфера пыточной располагает на честность."       — ...смотрю, а черномаг как-то странно голову держит. На всякий случай, решил подойти, проверить, а он уже не дышит. Я хотел сказать господину Бадру, но его нет во дворце. Тут только его сын, Ако, но его увели с пира, когда господин Пеллийский ему нос сломал. Вот я и пошёл вас искать.       Амен замер и, не моргая, повернул голову.       — Пеллийский что сделал?       Взгляд охранника странно потупился, как у нашкодившего кота у разбитого блюдца.       — Так это... Я, господин, точно не знаю, меня там не было... — уточняет он, видя, как Амен переменился в лице, — Но, вроде как, лекарь Македонский и юный господин повздорили из за госпожи какой-то... Она подле лекаря была, а господин Ако подвыпил сильно. Он же молодой совсем, шальной, ну сами понимаете, как оно бывает...       — Резче. — глаза Амена недобро сверкнули в нетерпении.       Охранник чуть шагнул вперед, взволнованно сжимая пальцы.       — В общем, господин Ако сказал госпоже что-то неуважительное, ну и Македонский вспылил. Я сам не видел, но парни сказали, у юноши кровь носом лилась, как с ночного горшка! — мужчина нервно хихикнул, очевидно, припоминая, в какой манере он сам услышал весь рассказ, — Дык его пока до покоев под руки тащили, он ещё и обмочиться умудрился! Они, главное, смотрят, больно мокрый у господина шендит, думали, неужто крови столько натекло. Смотрят, а кровь на свету уже золотом отливает!       Кто-то из отряда охотников, стоящих позади, не сдержавшись, прыснул, прикрыв рот кулаком. Некоторые ограничились зажатыми улыбками и закушенными губами, стараясь сдержать смех.       Амен, услышав, что хотел, с нечитаемым выражением лица развернулся обратно к трупу. Задумчивый, он снова проходится по ранам на теле.       По трупу можно узнать многое, но времени на это всегда мало. Солнце работает быстро. На жаре смерть сухая, в песке, на солнце и ветру. Тела на жаре, вспученные газом, пахнут сладковато. Раздувшееся тело вместе с тяжёлой, душной вонью поднимается к свету, как цветочный бутон. К утру труп съёживается, припадает к земле, бесконечно усталый, становится лёгким и сухим, как сухоцвет. Одежда на трупе становится свободной, трепыхаясь на редком ветру, пока её царапают песчинки. Солнце быстро выжигает возможность узнать что-либо об убитом.       Холодные глаза эпистата с механической точностью подмечают следы допроса на теле. Взгляд срезает необходимые детали из общего числа побоев. По характеру разрезов кожи ему легко удается определить, каким инструментом и с каким нажимом была нанесена рана. Ему не нужно ничего спрашивать Тизиана, который сейчас возглавляет другую часть отряда.       Одежда черномага превратилась в рваньё. Такое ни одна ткачиха не взялась бы заштопать. Некогда хорошая, дорогая ткань пропиталась кровью, покрывшись лёгкой коркой, словно панцирем. Помимо грязи и разводов, хорошо видны свежие швы, которые накладывались особенно бережно. Пеллийский работал на совесть даже с тем, кому был уготован путь в Дуат со дня на день. Следы работы лекаря видны невооружённым глазом: влажные следы целебных мазей, не успевших впитаться, швы, свежие лоскуты. Будто Ливий зубами вцепился в жизнь черномага, не соглашаясь отдавать его смерти, тянул обратно.       Равнодушно Амен глядит на кашу, которая была коленными чашечками ещё... пару дней назад, судя по всему. Жужжание мух раздражает не меньше скрипа старой двери и глупого гогота у него за спиной. Мошки облепили труп, словно увядший фрукт. Кровь свернулась и потемнела несколько часов назад, судя по вечерним оттенкам синего и фиолетового на ногах и бёдрах.       Взгляд Амена поднялся выше. Большие, белые трупные пятна, похожие на острова на карте, покрыли живот, контрастируя со смуглой кожей и кровоподтёками. Венозные сети, как реки, распустились вдоль конечностей, но самые тёмные пятна ожидаемо оказываются на рёбрах. Связанного легче всего бить либо в живот, либо по рёбрам. В живот бьют реже, если допрос растягивается на несколько дней. В противном случае, легко повредить внутренние органы, и тогда смерть явится раньше положенного. Рёбра другое дело, но и тут усердствовать нельзя. Сломанные рёбра могут острыми углами проткнуть лёгкое.       Есть множество способов изувечить человеческое тело, но если допрос растягивается, то чаще всего страдают именно руки, особенно пальцы.       Руки Рэймса оказываются связанными за спиной не верёвкой, а ремнём. Почерневшие пальцы без ногтей. Через день-два ногти бы сами отслоились. Пальцы чернеют и сморщиваются на трупах быстрее других частей тела. Становятся маленькими, как у ребёнка, и черными, как гниль. В его состоянии по ним уже ничего точного не скажешь, кроме того, что "работали" над ними долго и усердно.       "Что же ты скрывал?" Амен, наконец, перенёс взгляд на лицо и шею Рэймсса. Над лицом тоже "работали". Его веки всё ещё открыты. Может показаться, что сейчас Рэймсс устало выдохнет и медленно повернёт голову к выходу, взглянуть одним глазом на толпу, которая решила навестить его, но голубоватость губ выдаёт правду. Уже завтра гнилостная жидкость польётся через рот и то, что раньше было носом.       Амен еле слышно выдыхает. Собравшись встать, он вдруг резко замирает, замечая среди венозной россыпи на шее свежее багровое пятно с черным ядрышком в самом центре. Вокруг пятна, как он от солнца, раскинулись тонкие малиновые лучи сосудов.       Змеиный яд.       — Господин эпистат, велите отправить за господином Бадру?       Разбитая губа болезненно пульсирует.       На несколько секунд Амен пригвоздил свой взгляд к этому пятну. Как же легко его не заметить... Что-то щёлкнуло в его голове. Он застыл, словно охотничья собака, учуявшая кровь добычи. Если он прав, и след верный, нюх поведёт его дальше.       Он выпрямился. Горючая смесь азарта с кровью закипела в венах, и сердце забилось оглушающим гулом в ушах. Амен резко втянул воздух носом, и тот обжег ему легкие.       — Да. Послушаем, что скажет глава охраны фараона. — его голос стал ледяным, — Черномага закопать.       Эхо его голоса завибрировало в воздухе, ударяясь о холодные стены пыточной и возвращаясь липким холодом в позвоночнике ко всем присутствующим. От недавнего смеха не осталось ни следа. Движения Амена резкие - он разворачивается на пятках и бодрым шагом выходит из пыточной. Охотники тут же боязливо отступаются, не смея преграждать эпистату путь. Что-то в его голосе заставило некоторых сжать голову в плечи. Большинство ограничились шагом назад.       — И привести ко мне Ако. Живо.       

***

      Ливий устало трёт лицо, прикрыв за собой дверь. Бессонная ночь дала о себе знать, и теперь усталость навалилась на него, тяжестью в плечах и веках. Чувствуя, как глаза сами слипаются, он осторожно закрывает лицо руками. Нос ещё немного болит.       Глубокий вдох и выдох.       Слишком много всего произошло. Каша из эмоций и мыслей подступила к горлу, обернувшись тошнотой.       Ему нужно побыть одному. Дать себе время, привести мысли в порядок, и решить, что делать дальше. Последние несколько дней оказались насыщеннее, чем многие месяцы до них. Ливий к такому не привык и начинать не хотелось бы. Слишком вредно для здоровья.       Он глубоко вздохнул. Пытки Рэймсса продолжались несколько дней - только этого уже оказалось бы достаточно, чтобы взять пару дней отдыха и уехать из дворца. В общем-то, так он и планировал, пока неожиданно не встретил Эвтиду и Амена. Осмотр ран Эвы оказался не таким, как он предполагал, и вопросов осталось больше, чем ответов, но куда важнее горькое послевкусие, которое он оставил. Ливию не раз приходилось успокаивать пациентов, но этот случай был из ряда вон. Недалёкий поэт сказал бы, что сердце Ливия плакало вместе с Эвой, но сам Ливий не поэт, и, пожалуй, скривился бы от неуместности подобной метафоры. Неуместным, бессмысленным и безнадёжным вдруг стало казаться всё вокруг, включая его самого. Горький ком встал поперёк горла. Ливий никогда её такой не видел. Что такого должно произойти, чтобы такая, как Эва, вкусившая силу мужского кулака ещё в детстве, шезму, знающая смерть ближе родной матери, так горевала? А вдруг она окончательно сломалась и теперь никогда не станет такой, как прежде? Эве смерть была знакома особенно хорошо и не только, как черномагу. Смерть распростёртой дланью забирала у неё отчима, мать, названного брата, подругу, наставника, теперь и друга, Рэймсса. Кроме Эвы, больше никого, из тех, кого охотничий отряд взял из Гермополя, не осталось. Рэймсс. Первое в жизни Ливия убийство. Он даже не успел это как следует обдумать и принять - времени не было. Ещё и этот пьяный мальчишка на пиру. Боги, всё это, ещё и разом оказалось...       — Чересчур... — Ливий тихо выдыхает, убирая руки от лица.       — Согласен, Пеллийский.       Ливий вздрагивает от стального голоса и оборачивается. Амен стоит в темноте коридора, облокотившись плечом к стене.       Он не выглядит усталым, в отличие от Ливия. На секунду лекарю показалось, что глаза Амена блестят в полутьме, как у зверя. В нём чувствуется особенная, тихая ярость, которую он даже не пытается ничем прикрыть.       Ливий тут же решает прощупать почву.       — Нашли нападавшего?       — Нет. — отвечает он, оценивающе глядя на лекаря, — Но это вопрос времени.       Амен отходит от стены, двигаясь к Ливию медленно, почти вальяжно. Он выходит на свет и переводит взгляд на дверь покоев. Даже в боевом облачении его массивная фигура кажется мягче, стоит ему подойти к ней. Может дело в утреннем свете, а может от ожидания той, что сейчас за этой самой дверью, или от всего сразу.       — Как она?       — Спит. — коротко отвечает Ливий, — Она пришла в себя почти сразу, как ты ушёл.              Амен глазами буравит дверь так, будто Эва прямо сейчас откроет её и скажет что-нибудь, а ему придётся сходу выпалить ей ответ. Дверь остаётся нетронутой, и тишина неприятно затягивается.       Ливий замечает, как эпистат сжимает челюсти, голубые глаза снова стали холодными, словно металлическими, как у хищной птицы.       — Говорила что-нибудь?       — Особенно ничего не сказала. В основном плакала.       — Но что-то же сказала?       Ливий выдыхает, глядя исподлобья. Резкий ответ уже был готов сорваться с языка, но он сдерживается. Пусть на минуту Амен и может показаться мягким и осторожным, когда дело касается Эвы, но он всё ещё зол. И гнев его воистину хорош в том, насколько он по-мужски настоящий.       "Не стоит распалять его ещё больше."       Утренний, свежий ветер мягко оглаживает черты лица и волосы Ливия и с особой осторожностью прислоняет ткань его рубашки к торсу. Пятно от слёз Эвы оказывается всё ещё влажным. Ливий ощущает, как сердце болезненно скрутилось нитью.       — Ничего, что помогло бы твоему расследованию.       — Это уже мне решать.       Они молчат, глядя друг на друга несколько секунд в тишине. Слишком много слов звенят эхом в этом затишье, отскакивая от стен и колонн в освещении утренних лучей. Каждый высматривает друг в друге что-то для себя, в ожидании новой словесной баталии. Оба подбирают слова, словно натачивают лезвия, готовятся к удару заранее.       Большая часть их раздражения вызвана неуверенностью и чувством вины. Они оба - очень умные, упрямые люди с чётким представлением о том, как устроен мир, и как им следует работать в нём, прекрасно осознают свою роль и своё место. Временами их методы работы и образ мышления кажутся настолько непохожими друг на друга, что оба забывают о том, что хотят они одного и того же.       Ливия охватывает нехорошее предчувствие. Интуиция его редко подводит, и теперь она нашёптывает ему, что эпистат не стал бы просто так скалить ему зубы. Липкий страх поднимается по позвонкам, как по канату, от копчика к лопатками своими холодными, костлявыми пальцами.       — Полного осмотра не вышло. Я обработал ссадины, выслушал жалобы, но на большее её не хватило. — лекарь непринуждённо складывает руки на груди, стараясь говорить бесстрастно, как с обычным пациентом, — У неё была истерика, поэтому детальный осмотр я отложил на потом. А в остальном, всё не так плохо, как могло быть.       Этого достаточно, чтобы несколько отрезвить Амена. Он глядит на Ливия уже без прежней спеси, отложив определённые слова на потом.       — У неё шок, удар по голове и трещина в ребре. — Ливий замедляется и отводит глаза, явно что-то вспоминая, — Её ударили, и подозреваю, что не раз. Кровь под черепом не собралась, что уже хорошо, а трещину я помогу залечить. Меня куда больше беспокоит её эмоциональное состояние. Она не говорит, кто на неё напал, и что конкретно случилось. В остальном...       Ливий замолчал, подбирая слова. Бессонная ночь и порядком истрепанные нервы не дают мыслить ясно. Мозг ощущается сгустком мутного желе. Он ограничивается краткостью, не прибегая к медицинским терминам:       — В остальном, она выглядит так же, как после смерти Исмана.       — Ясно.       Ливий вяло уставился на него. На удивление, Амен не кажется ему ни злым, ни потерянным. Ливий видит лишь сжатую челюсть и холодный взгляд, в котором смутно читается усталость.       И голос его соответствует по-военному холодной строгости:       — Собирай свои вещи. Сегодня вы оба сядете на корабль до Мендеса.       Ливий замирает, опешив. Это не предложение, даже не просьба, а самый настоящий приказ. Он тратит несколько секунд на то, чтобы тщательно выстроить ряд слов без ругательств, упоминания чужой матушки и прочих эмоциональных всплесков.       — И с какой стати я должен это делать, позволь узнать? — Ливий процеживает каждое слово, сдерживая поток лишних.       Амен изогнул бровь, и выражение его лица становится сдержанным и насмешливым:       — Желаешь остаться?       — Мои желания не должны волновать тебя. Я не твой подчинённый, чтобы следовать твоим приказам!       — Тогда будем считать это не приказом, а выгодной сделкой. Ты, кажется, повздорил с молодой аристократией, господин Пеллийский.       Ливий едва сдерживается, чтобы не закатить глаза:       — За перепалку с пьяным мальчишкой меня не выгонят и уж тем более не казнят. Попробуй что-нибудь ещё, господин Мемфийский. — говорит Ливий, чеканя каждое слово.       — Этот мальчишка сын главы охраны Фараона. Он будет не в восторге, когда узнает, кто опозорил его сына перед высшем светом дельты Нила. Тем более...       — Мальчишка нахамил Эве. — отрезает Ливий. — Перепутал её с какой-то наложницей, которую близко знал когда-то.       Ливий сцепляет руки на груди, глядя на Амена с вызовом:       — Считаешь, мне следовало поступить иначе? Или думаешь, что в Мендесе аристократы иные?       Эпистат смотрит на него сверху вниз. Выражение его лица остаётся бесстрастным, но Ливий замечает огонь негодования в его глазах.       — Аристократия везде одинакова, Пеллийский, что здесь, что в Пелле, что в Александрии. — процеживает эпистат, — Богатые люди говорят на разных языках, одеваются в разные тряпки, но все они живут по принципу змеиного гнезда, свитого вокруг трона. Они живут благодаря ему, они живут ради него, но и трон без них тут же развалится. Всё дело в балансе. От одного лекаря я услышал, что змеиный яд в малой дозировке даёт лекарство, а в большой - смерть.       Хватка липкого страха стала ощутимо сильнее. Добравшись до лопаток, теперь он длинными когтями играючи царапает Ливию затылок, в то время как Амен говорит своим нервирующе спокойным голосом:       — Хотя, кому я рассказываю? Лекарям ведь прекрасно известно о змеях и лечебных свойствах яда. Вот только в пыточной никогда не используют змей в ходе допроса, Ливий Пеллийский.       Амен угрожающие положил руку на меч.       Слово "саботаж" повисло в воздухе, словно лезвие этого самого меча. На несколько секунд весь мир вокруг Ливия замер.       Пыточная вдруг предстала перед глазами со всей ясностью и свежестью воспоминаний. В таких местах самым ярким звеном является не свет, не окружение, а запах, задающий атмосферу. Запах решает многое в людях, в ощущениях и восприятии в памяти. Железный привкус, смешанный с гнилью и запахом сырого мяса. От неприятной картины достаточно отвернуться, закрыть за собой дверь и уйти прочь, но запах остаётся где-то в носоглотке, оседает там, приживается, как паразит. Ложась в постель, пропитанную благовониями, прогуливаясь вдоль цветущих деревьев, даже принимая ванны с маслами, вездесущая вонь всё равно находила Ливия.       Амен внимательно наблюдает за его реакцией, подмечает все хоть мало заметные мимические движения на лице лекаря. Удовлетворённый тем, что увидел, он наклоняется ещё ниже, от чего Ливий машинально шагнул назад. Голубые глаза наполнились яростью, а лицо, и без того выглядевшее болезненно, побледнело ещё сильнее, отчего разбитая губа кажется ещё ярче.       Его голос тихий и ледяной:       — Разумеется, змеи во дворце есть не только у лекарей. Мы оставим эту тайну при себе. — эпистат большим пальцем коснулся нижней губы, как бы напоминая об их недавнем столкновении, — Вместе с тайной твоего нахождения в коридоре, таком далёком от твоих покоев и пира, ведь он куда ближе к пыточной.       Ливий бледнеет. Его поймали почти сразу.       «Как он догадался?»       Возможно, в охотничьем ремесле Ливий смыслит мало, но теперь ему понятно, почему Амену достаются местные лавры. Никто другой не стал бы осматривать тело, на котором не осталось живого места. Очевидно, Рэймссу оставалось совсем немного, даже со всеми стараниями лекаря. Черномаг никогда бы не вышел из пыточной живым - Ливий просто оттягивал неизбежное, залечивая его раны. Это милосердие.       «Я не сделал ничего дурного. Я не сделал ничего, о чём мог бы пожалеть.»       Он взял себя в руки. Взвесил для себя суть происходящего и свою совесть. Лекаря делают искусным не смешивание трав в ступке, а холодная голова и правильные выводы.       «Лает, но не кусает.» — думает он, глядя на руку Амена, лежащую на оружии, — «Хотел бы убить, уже убил бы. Хотел бы наказать, созвал бы сюда своих охотников или сам уже тащил бы в пыточную на место Рэймсса.»       Липкий страх перед правосудием отпустил его, и теперь Ливий сохраняет твёрдость в голосе:       — Значит, черномаг в пыточной мёртв? — бесцветным голосом говорит он, — Ну что же, это было очевидно. Ему оставалось недолго в любом случае. Мой прогноз был от 1 до 3 дней.       — Действительно жаль. Мы могли бы столько узнать за эти 3 дня.       — Узнать от него можно было бы разве, что как быстро мухи в мясе плодятся. Возможно, охотникам стоит уделить внимание куда более важным проблемам.       Раздражение, исходящее от Амена, вот-вот перейдёт в нечто большее и опасное.       Где-то на периферии изнурённого сознания Ливий догадывается, что Амена раздражает не смерть черномага, как таковая, а сам факт того, что лекарь сунул нос в его дела на своё усмотрение.       Амен издаёт тихий смешок, и его губы искривляются в ухмылке.       — Так ты у нас теперь не просто именитый лекарь, а ещё пыточных дел мастер? Учту на будущее, а пока займёмся куда более важными проблемами, как ты велишь. Возможно, черномаг обладал ценной информацией, но мы этого никогда не узнаем.       — Да что он мог знать?! — сорвался Ливий, — Знал бы что, сказал бы ещё несколько дней назад!       — Я знавал таких, кто мог держаться в пыточной неделями. — в голосе Амена зазвучала сдерживаемая ярость, — Теперь уже ничего не поделаешь. Мы можем собачиться тут дальше или всё-таки начнём решать проблему.       Ливий немного остыл. Нахмурившись в задумчивости, он вернулся к сути их разговора:       — Хорошо. Почему Мендес?       — Там безопасно. Тизиан позаботился о том, чтобы к Герсе и близко никто не подступился. — тон Амена тут же утрачивает нотки раздражения, стоит Ливию заговорить о деле. — Особенно сейчас, когда у неё ребёнок на руках.       — Хорошо, но я тут причём? Отправь с Эвой кого-нибудь из охотников.       Лицо эпистата приобретает мрачное выражение.       — Эва тебе доверяет. Будет лучше, если с ней поедет кто-то надежный, тем более лекарь. — он замялся, и между светлых бровей легла морщинка, словно ему не хочется признаваться вслух, — Кто-то, кому я сам могу её доверить.       Ливий удивлённо вскидывает брови. Язык едва не сорвался ляпнуть что-то саркастичное, но в последний момент лекарь решает промолчать. Вдруг господин Мемфийский расщедрится ещё на какие-нибудь откровения и комплименты, а может, если повезёт, даже не закончит разговор угрозой.       — Кто-нибудь охранял пыточную, когда ты зашёл? — спрашивает Амен.       — Нет. Я шёл туда, зная, что будет смена караула, иначе пришёл бы уже утром. — Ливий прищурился, — Зачем спрашиваешь?              Амен глубоко вздыхает, складывая руки на груди, задумчиво рассуждает:       — Возможно, тебе и в самом деле есть смысл уехать сейчас ради своей безопасности, пока я не разберусь в чём дело.       — Что ты этим хочешь сказать? Я не вижу особой связи со мной.       — Хочу сказать, что пыточную и покои Фараона никто не охранял. Связан ли с этим Бадру или нет, я пока не знаю, но тебе безопаснее сейчас будет держаться от столицы подальше.       — Бадру?       — Глава охраны Фараона.       "Отец мальчишки", — кивает Ливий. Не то чтобы у него был повод запоминать имена местной знати. Для греческого языка большинство из них откровенно странные.       — Хочешь, чтобы я приглядел за Эвой в Мендесе, прикрывшись скандалом на пиру. — догадался лекарь, растягивая свои мысли вслух, — Так себе повод, но лучше, чем ничего.       О том, что Ливий сам собирался навестить Герсу, чтобы ненадолго забыть о работе в пыточной, и уехал бы в любом случае, он решает не говорить вслух. Много чести. Сама мысль о том, чтобы увезти Эву тоже имела место быть. Особенно отчетливой и правильной она была в тот момент, когда Ливий обнаружил, что Эва даже сидеть на постели не может без посторонней помощи. Ко всему прочему, он действительно скучает по Герсе и ещё не успел увидеть её ребенка.       — О черномаге никто не узнает. — обещает Амен, — Взамен лишь прошу приглядеть за Эвой.       — Надолго? — спрашивает Ливий, думая, как теперь преподнести это всё Эве.              Амен не решается ответить. Выражение его лица мрачное, ему всё сложнее сдерживать усталость. Он тяжело вздохнул. Внезапно он стал казаться гораздо старше своего возраста.       — Приготовься к тому, что вам придётся покинуть Египет.       Ливий поджал губы. Возможно, он не знает того, что знает Амен, но спрашивать его бесполезно. Эпистат уже рассказал довольно много и вряд ли расщедрится на большее. Ливию хватает того, что есть, чтобы не откладывать отъезд.       Оба оборачиваются на звук шагов дальше по коридору. Охотник из отряда Амена молча смотрит на эпистата, кивая ему. Ливий с интересом отмечает, что для Амена этот жест что-то означает, когда тот кивает в ответ охотнику.       "Видимо, на этом дружеская беседа окончена."       — Когда соберёте вещи, пошли кого-нибудь из слуг за мной. Я расскажу, что делать дальше. — говорит Амен, прежде, чем уйти.       "Ну конечно." — Ливий, не сдерживаясь, закатывает глаза, — "Закончил разговор не угрозой, так приказом."