Дополнение: А ещё он лжец / Addendum: He Is Also A Liar

Хогвартс, 1991 год В тот вечер спальня девочек была оживлённой. Гермиона списала это на то, что другие гриффиндорки хотели насладиться последними бесценными часами, прежде чем каникулы официально закончатся. Она изо всех сил старалась присоединиться к разным разговорам, но, поскольку уже давно с нетерпением ждала возобновления занятий, у неё к ним просто не лежала душа. Время вдали от школы было приятным отвлечением, но отчётливая нехватка магии в Лондоне оставила её в тревожных чувствах. Ей страсть как хотелось почувствовать утешительную вспышку стекающейся к кончикам пальцев силы оттого, что она выучила какое-то новое, ещё более сложное заклинание. Ни одна из девочек будто не удивилась, что ей хотелось лечь спать пораньше. Лаванда надулась, когда Гермиона закрыла бархатные шторы вокруг кровати, громко жалуясь, что она кайфоломка — досадное и ненужное действие, учитывая, что они обе знали, что Лаванда была только рада отделаться от неё. В окружении балдахина было уютно и темно, отчего Гермиона тихо призвала Люмос. С палочкой в одной руке и с карманными часами в другой она нервно взглянула на занавес. Правда, к этому времени девочки стали особенно буйными — так что, если она будет говорить шёпотом, вряд ли кто-то за шторами услышит её. Приняв решение, она открыла часы и терпеливо ждала ответа Тома. Ей не пришлось ждать долго, он появился в зеркале за считанные секунды — немного в дымке, немного размытый, будто между ними простирался туман, но всё же это был, несомненно, Том. — Как дела? — тихо спросила она. Его тёмные глаза — одна из немногих черт изображения, которая передавалась достаточно чётко — закатились от нетерпения. Том однажды сказал ей, что не видит смысла в приветствиях и светских беседах. Она попыталась убедить его, что обмен любезностями — всего лишь вежливость. На это он рассмеялся. Часть её знала наверняка, что где-то ещё он утруждался, и только ей доставались подобные мнения, но она никогда не была уверена, надо ли ей на это обижаться или ей должно быть приятно. Однако нельзя сказать, что он никогда не делал для неё уступок — так или иначе, Том всегда находился на тонкой грани между идеальным поведением и полным отсутствием границ. О его истинной натуре можно было только догадываться. Но в первую очередь он умел приспосабливаться, что и доказал, ответив ей на её вопрос: — У меня всё хорошо, спасибо. Праздники оставили её в странном настроении, со жгучим желанием единения, но в то же время будто её вырвали от всего, что оно может дать. Возможно, это было из-за его жёсткого ответа, намеренной пустоты, которую он выдал лишь по своему эгоизму, задевшему её норов. Как будто он разыгрывает ожидающуюся от него роль, но в то же время всё ещё выворачивает дружественные чувства в своих интересах. В его поведении всегда была странная чернота, как будто он специально сдерживается, сторонится остального мира, и ей это казалось отчётливо несправедливым. Он редко вызывался поделиться своими мыслями или чувствами, если только не доказать свою правоту или выиграть спор. Она часто считала его самодостаточным — тихим мальчиком, который впечатляюще научился подмечать детали, чтобы компенсировать своё далеко не идеальное положение, — но внезапно до неё дошло, что она была так же отрезана от него, как и все остальные. Омерзительная мысль, и, несмотря на едва зарождающее чувство доверия, которое снова начало прорастать между ними, от этого осознания было больно. Воцарившееся между ними молчание было тяжким и неловким. Спустя несколько неприятных минут черты Тома подёрнулись в тумане, и ей показалось, что он приподнял бровь: — Ты не хочешь, чтобы у меня всё было хорошо? — сухо спросил он. Гермиона не смогла удержаться от вздоха, неуверенная, как объяснить, почему она внезапно расстроилась. Тихий голос на границе её сознания — удивительно язвительное создание, которому она обычно затыкала рот, — пробормотало, что он вряд ли понимает её точку зрения. Маленькой девочкой она однажды представила, как между ними разверзается пропасть, и было отвратительно осознавать, что, как бы глубоко они ни начали понимать и даже рассчитывать друг на друга, эта пропасть всё ещё оставалась. Беспомощно пожав плечами, она ответила: — Нет, дело не в этом. — Тогда к чему этот театральный вздох? — настойчиво спросил он, даже слегка обвинительно. Не сказать, что она могла его винить: с его точки зрения, она была уверена, этот разговор набрал весьма сбивающие с толку обороты. — Просто… — смолкла она, внезапно сомневаясь, хочет ли она вообще углубляться в эту тему. Том сейчас был достаточно дружелюбен, но его настроение менялось за секунду, и она не была уверена, что хочет нарушать их простой мир ради разговора, который, она знала, в какой-то мере его расстроит. Проблема, конечно, была в том, что он никогда не упускал возможности воспользоваться её молчанием — если она не выскажется, ничего не поменяется. Набравшись смелости, она решила рискнуть, надеясь на лучшее: — С тех пор как я узнала правду о твоём путешествии, мне кажется, что ты говоришь, но ничего на самом деле не рассказываешь, — объяснила она. — У тебя есть друзья, враги? Каково быть в Слизерине? Кто твои профессора, какие в твоём времени уроки? Ты знаешь о моей жизни всё, но я узнаю́ только то, что тебе кажется неважным. На это он слегка рассмеялся — тихим звуком, который ничуть не походил на холодную и дикую реальность его искреннего смеха, — будто фыркнув, что выражало одновременно и насмешку, и разочарование: — Ну, — растягивал он в очевидной попытке избежать этой темы, — разве мы сегодня не плаксивы? — спрятавшись за своей бесстрастной беспечностью, раздалось на удивление много осторожности, и она впервые гадала, есть ли у него собственная Лаванда Браун. Во время их примирения он намекнул, что понятие чистоты крови вызвало у него некоторые горестные чувства. Каким бы он ни был воплощением хитрости и амбиций Слизерина, она гадала, был ли он на самом деле там счастлив, нашёл ли своё место. Но Гермиона отказывалась отвлекаться на своё внезапное сочувствие и вместо этого наседала: — Мне просто не кажется честным, что я одна выплачиваю стоимость твоих поступков! — Я плачу по своим счетам другим, — серьёзно ответил он. — Знаешь, на меня не может не влиять расстояние между нами. Вряд ли найдётся миг, когда я не думаю о тебе, когда я не переживаю за тебя в будущем, в котором не могу постоянно участвовать. Мой доступ к тебе ограничен, и это знание поглощает меня — по сравнению с ним всё остальное меркнет. Ей было отчаянно жаль, что в тот момент она не могла его видеть чётче, потому что хоть в его словах и было некоторое количество ожидаемой нежности, она была почти уверена, что её затмевала его леденящая кровь, лихорадочная жадность. Гермиона прищурилась, глядя в зеркальце, но его выражение лица будто бы не изменилось, и он продолжал, пока она не смогла решить, что означал этот любопытный отблеск в его глазах. — Да, — продолжал он, не заметив её испытующего взгляда, — у меня есть друзья, может, даже и враги, если подумать, но не такие, как у тебя. Им достаются неважные части, Гермиона, — отговорки, где я был и что я делал, отклонённые приглашения сделать вместе уроки, потому что они знают, что им за мной не угнаться, — Тому всегда хорошо удавалось подать свою искренность, намеренно или нет, но она не могла не чувствовать себя немного польщённой, особенной этим прямым заявлением. А затем прозвучали ужасающие слова — те, что разделили их на столько недель, — и её инстинкт говорил ей не доверять им, хоть впервые он показался беззастенчиво серьёзным: — Мне жаль, что ты чувствуешь себя отрезанной, но на самом деле ты видела больше меня, чем кто-либо ещё. Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо другой, даже без всех этих глупых мелочей. Его тон был пропитан такой торжественностью, что она знала, что он точно говорит правду, но хоть он всё же углубился в свои трудности, каким-то образом она поняла, что он предпочёл что-то от неё скрыть, и в природе этих тайн она сомневалась. В этом и заключалась сложность Тома, и иногда она была почти уверена, что он даже не осознаёт это: он держит всё близко к телу, неважно, насколько это тривиально, потому что каким-то образом удержание информации заставляет его чувствовать, что он владеет ситуацией. Проживя так много лет в сиротском приюте — жертвой ветров перемен, где его судьба всегда остаётся в распоряжении непостоянных прихотей равнодушных незнакомцев, — она могла понять его въевшуюся нужду подчинения мира вокруг себя. Она лишь надеялась, что он поймёт, что его чувство власти не должно происходить за её счёт. Возможно, это она теперь эгоистка. Он находился в трудной ситуации, широко расставив ноги над шаткой границей между прошлым и будущим, существующий в них обоих, но принадлежащий только одному. Что плохого в том, чтобы хотеть от него большего, требовать каждую маленькую деталь, чтобы она могла собрать его, как экзотичный пазл, чтобы, наконец, понять все его частички, которые никогда до конца не имели смысла? Казалось, его жадность заразна — не сказать, что её желание было безрассудным, но не то чтобы честно просить от него больше, чем он готов дать. Тем не менее, она не могла совладать со своим желанием равновесия между ними, наконец-то стать равными в самой истинной форме. Оставив немного меланхолии с этой мыслью, она глубже зарылась в свою подушку и тихо спросила: — Как думаешь, ты когда-нибудь расскажешь мне всё? — Мерлин, я хочу, — ответил он таким же тихим голосом. Она удивилась, услышав знакомый жар желания в его голосе — видимо, не только ей причиняло беспокойство это неловкое чувство изоляции, — однако его следующие слова уничтожили все ростки надежды, успевшие прорасти: — Но я тебя знаю, Гермиона, ты не удержишься и начнёшь меня искать, и у тебя всегда плохо получалось хранить от меня секреты. Я знаю, я говорил это раньше, но, видимо, нужно повторить: я не хочу знать своё будущее. На миг она отводит взгляд, пытаясь затолкать своё разочарование поглубже. Не сказать, что у них плохая дружба — хоть у них всё же было немало проблем, — и теперь они виделись друг с другом как никогда много. Но как бы она ни старалась радоваться тому, что у них есть, она не могла избавиться от ощущения, что чего-то не хватает: — Как будто нас разделяет стена, которой раньше не было, — мрачно вздохнула Гермиона, вновь обращая внимание на туманный образ в зеркале. — Как будто мало нам разделяющих нас десятилетий. — Знаю, — утешительно пробормотал в ответ Том. Впервые казалось, что их желания действительно совпадают, — вот если бы он только перепрыгнул через последнюю преграду и доверился, что она не расскажет то, чего он не хочет знать! — Нам всегда непросто, скажи? Между нами всегда что-то встревает, — рассмеялся он под нос, пытаясь приподнять ей настроение. — Но знаешь что? Не думаю, что мы были бы такими же хорошими друзьями, если бы всё было гладко. Мы оба до глубины души любим поспорить, ввязаться в состязание, решить задачи. Будь между нами меньше препон, мы бы отдалились друг от друга давным-давно. Она выдавила слабую улыбку: — Пожалуй, ты прав. — Не унывай, — добавил он, — скоро мы будем вместе заниматься. Кстати, как к этому отнеслись гриффиндорцы? — Вполне неплохо, — пожала плечами Гермиона, одновременно и радуясь, и расстроившись смене темы. — Гарри дождаться не может. — Но не Уизли, — догадался Том, презрительно фыркнув. Ей и самой потребовалось сдержать свой собственный бестактный звук: — Мы оба знали, что Рон заупрямится, — ответила она хоть и раздражённо, но с весёлой ухмылкой на губах. Затем, вспомнив уступку, которую в итоге сделал Рон, добавила: — Но он, кажется, решил попробовать — он даже сказал, что спросит своих старших братьев о комнатах, где мы могли бы быть в уединении. Если кто-то и знает место, где нас не найдут не в кровати после отбоя, так это близнецы. Том не особенно проникся новостями и сузил глаза, спрашивая: — Ты не думаешь, что они начнут что-то подозревать и последуют за нами? — Фред и Джордж? — какое-то время она размышляла — всё же, они шаловливые донельзя, — но каким-то образом она просто не могла представить, что им вообще будет дело, ведь у них есть свои дьявольские дела и встречи. Медленно она произнесла: — Нет. Они просто будут счастливы, что помогают нам нарушать правила. Что именно мы будем делать, вряд ли их заинтересует, даже если узнают об этом, — она вновь остановилась, на этот раз размышляя о риске, который они собираются на себя взять. Несомненно, она не может дождаться начала внеклассных занятий, но это казалось слишком амбициозным для первокурсников, особенно с учётом того, что до летних каникул остался один семестр. — А ты уверен, что у тебя есть на это время, Том? — спросила она, погружаясь зубами в нижнюю губу. — Это большое обязательство, я бы не хотела, чтобы ты отстал на своих собственных уроках: экзамены наступят, не успеешь глазом моргнуть. Его образ стал чётче, туман развеялся достаточно, чтобы видеть его яснее. Ему было весело от её нравоучений, одна тёмная бровь шутливо изогнулась, и он ответил: — У меня не так много дел, чтобы не найти время помочь подруге. Квиррелл пока что нам потворствовал, но это может поменяться в любой момент — основы не спасут тебя против кого-то вроде него, но они могут выиграть достаточно времени в ожидании подмоги. Если это значит девять баллов из десяти, а не круглую пятёрку, пусть так. Она не смогла не проворчать: — Выскочка, — в несколько намеренно беспечном тоне. — Зато честный, — ответил он, приподнимая уголки губ. Гермиона закатила глаза, но решила оставить его со своей излишней самоуверенностью. Вместо этого она позволила своим мыслям отправиться на размышления о её товарищах по Гриффиндору и секретах, которые они раскрыли в её отсутствие. С её точки зрения Квиррелл начал казаться ещё большей проблемой, чем они предполагали, а это о чём-то да говорит. Должно быть, во время размышлений у неё появилось странное выражение лица, потому что практически сразу Том спросил: — А это ещё что за лицо? Ты опять от меня что-то скрываешь? Отбросив обвинения, она принялась объяснять: — Гарри и Рон узнали, кто такой Николас Фламель. — Без тебя? — спросил Том с искренним удивлением, что было немного оскорбительно по отношению к её друзьям — всё же они неглупые мальчики, просто они слишком беспечные и немного недальновидные. — Должен признать, я не думаю, что им по силам собственные исследования. Она вновь закатила глаза, ответив: — Ты не о том думаешь, Том. Мы теперь знаем, что охраняет Пушок. — Ну? — поторопил он, прозвучав одновременно и заинтересованным, и будто ему смертельно скучно. Если раньше её и не впечатляла тайна Пушка, это было ничем по сравнению с равнодушием Тома по этому поводу. По её мнению, он относился ко всему этому с простым любопытством, как к небольшому отвлечению, меркнувшему на фоне угрозы вроде Квиррелла. Однако, если она права, то теперь всё поменяется. — Фламель — успешный алхимик, — ответила Гермиона, — ему удалось создать философский камень, — кожа вокруг его глаз и губ внезапно натянулась, — Тому всегда было больно признавать, что он что-то не знает, — поэтому она быстро объяснила: — Он может превращать любой металл в чистое золото и предположительно дарует своему владельцу бессмертие. Новости его ошеломили в ту же секунду, ведь из него вырвалось: — Разумеется, Дамблдор не стал бы хранить что-то подобное в школе, полной детей, — это безответственно! Она не могла не согласиться: директор мог бы просто лично пригласить воров и попробовать свои силы в проникновении в замок. И всё же, слегка безумен иль нет, Дамблдор считался одним из самых сильных ныне живущих волшебников, а потому у него должна была быть некоторая уверенность в своих действиях: — Но, видимо, он прячет его там, — ответила она, пожав плечами. — Я читала, что Хогвартс — самое безопасное место в мире, не считая, может, «Гринготтса». Но дело в том, что кто-то уже попытался украсть Камень из «Гринготтса». По правде, им бы это удалось, если бы хранилище уже не было пустым. И Том, чей разум был так хорошо наточен мыслить параллельно с её собственным, тут же понял её теорию: — Подозреваешь Квиррелла? — Всё как бы удобно, тебе не кажется? — она покрепче сжала палочку и начала раскладывать свои мысли как можно яснее. — Гарри упомянул, что, помимо других людей, в тот день встретил профессора Квиррелла в Косом переулке, поэтому он был там во время происшествия. Позже взламывают банк впервые в истории, но очевидно могущественный вор не делает никаких панических телодвижений в сторону Камня после первой неудавшейся попытки, — в слегка риторической форме, потому что она и так видела, что слизеринец идёт с ней в ногу, она спросила: — Почему? — Потому что ему не нужно, — понимающе ответил Том. — Квиррелл уже в замке, а потому может выжидать, сколько требуется, чтобы не вызывать подозрений. — Именно, — кивнула Гермиона. Она сомневалась, стоит ли выкладывать следующую часть своей теории, потому что именно там логика становилась мутнее, слишком сильнее полагалась на догадки, но всё же приступила: — Он одержим бестелесным злом — что, если дух едва держится? Он могущественный, мы оба это знаем, но жив ли он? А если да, то как? Что держит его в таком состоянии? — она с содроганием даже думала о своей короткой встрече с призраком — его маслянистое обаяние и красноречивая затаённая злоба являли собой безжалостно коварного персонажа. Сама мысль о том, что оно отделится от Квиррелла, вырвется из оков своей паразитической натуры, ужасала. Несомненно, её страх проявился, когда она добавила: — Может, он охотится за эликсиром жизни, потому что ему нужно что-то, чтобы держать в узде неминуемую смерть. Её друг замолчал, его разум кружил в несколько другом направлении, когда он спросил: — Значит, Квиррелла принуждают? Что он вообще получает из этой сделки, что привело его к сотрудничеству со столь омерзительным паразитом? — Может, золото, возможно, тоже бессмертие, — размеренно ответила она, хоть почему-то и сомневалась, что призрачный дух достаточно щедр, чтобы делиться чем-то столь уникальным, как эликсир жизни, — но это лишь если предположить, что он вообще чего-то хотел, — если честно, она никогда не думала о мотивах профессора. Он просто казался подхалимом. Тома этот ответ не особенно впечатлил: — Кто на такое пойдёт без награды? — спросил он, будто его возмущала сама идея подобного. — Кто-то, кто хочет впечатлить духа или заслужить его одобрения, — ответила Гермиона. От этого ей стало ещё более любопытно истинная личность паразита. Кто вообще может заслужить такого слепого поклонения? Уголки губ Тома опустились, нахмурившись, ему, очевидно, её объяснение было просто отвратительно: — Упущенная возможность, на мой взгляд. — Тогда, думаю, нам всем стоит быть благодарными, что это не ты, — слегка подколола она его, но какая-то её часть и впрямь так считала. Её слизеринец часто был слишком умным на свою голову — какая катастрофа свалится на них, если подобное зло сможет поймать его на крючок? Ей не хотелось говорить, что его мораль часто склонялась в более сомнительную сторону, потому что он прошёл долгий путь от злобного и жестокого мальчика, с которым они встретились впервые, но, бывало, благопристойность уступала место другим соображениям. Слишком часто Том будто бы смотрел на жизнь чуть лучше, чем на игру, а остальные люди для него были не более чем противники, которых нужно одолеть. Он был холодно-расчётлив и пропитан странной властью над Временем, что вместе могло стать катастрофой в руках тёмного существа — и хоть Том никогда особо не принимал авторитетов, при правильных обстоятельствах она могла видеть, как властный и убедительный монстр смог бы обратить его в оружие массового уничтожения. Сам факт, что дух уже пытался наладить контакт с Томом, лишь сильнее её беспокоил. Они должны держаться друг от друга подальше, чего бы это ни стоило. — Я знаю тебя, Том, — ты думаешь о нём хуже только потому, что он не ищет выгоды там, где искал бы ты, но это не значит, что он слаб. — Гермиона, единственное, что я сейчас знаю, — насколько большую опасность представляет собой для тебя Квиррелл, — жарко ответил он. — Я могу воспринимать угрозу всерьёз, но всё равно нахожу её несколько недостаточной, знаешь ли. Я не недооцениваю их: более того, я благодарен им за то, что они не так компетентны, как могли бы быть. Его слова прозвучали лишь отдалённым утешением, и она не могла не затронуть эту тему, беспокоясь о том, каковы его истинные мысли: — У тебя есть склонность терять перспективу, — предупредила она его, — ты слишком зацикливаешься на мелких деталях… Туман снова накрыл зеркало, но ей едва ли было нужно видеть его, чтобы знать, что сейчас он зол. Тихим, разъярённым голосом он огрызнулся: — Кто бы говорил! — Я просто прошу тебя оставаться сосредоточенным на общей картине, — ответила она, стараясь успокоить его, хотя всё же ей это не удалось, и это прозвучало скорее как назидание. — Да, миледи, — процедил он саркастично. — Есть ли другие недостатки, которые бы Вы пожелали обсудить, раз мы уже пришли к этому? — Не будь таким, — взмолилась Гермиона. — Ты знаешь, что я говорю это исключительно из беспокойства, — что, оглядываясь назад, ей нужно было сделать любым другим способом. Он всегда переходил в режим обороны, если вменить ему любые огрехи — не в состоянии или, возможно, не желая задуматься над собой. На его конце случилась заминка, будто он попытался собраться с мыслями. Затем, вместо того, чтобы вспылить в ответ, он стал очень тихим и пусто прокомментировал: — Становится поздно. От этих слов по спине пробежал холодок, оставить разговор на этом казалось неправильно. Разве мама не учила её, что нельзя идти спать сердитой? — Том… — громко начала она. Но он перебил её: — Поговорим завтра, — сказал он, быстро захлопнув часы. Зеркало вернулось в нормальное состояние, насмешливо сверкнув ей собственным отражением — в её взгляде плескались разочарование и тревога, а от внезапной тишины у неё зазвенело в ушах. Ей потребовалось неловкое мгновение, чтобы понять, что означает эта тишина: она ослабила бдительность и, несомненно, собиралась за это поплатиться. За считанные секунды она успела засунуть карманные часы под подушку и постаралась принять как можно более невинный вид. Портьеры балдахина резко отодвинулись, и взору предстала не кто иная, как Лаванда Браун. Лаванда поджала губы, её глаза метались по прежде уединённому пространству. Три других гриффиндорки с любопытством окружили её за спиной, и все они были будто разочарованы, что не нашли ничего из ряда вон выходящего. И всё же Лаванда отказывалась упускать возможность. Нахмурившись, она спросила: — С кем ты разговаривала? Сующая не в свои дела девочка раздражала Гермиону настолько, что она почувствовала, как невинное выражение лица исчезает с её лица, инстинктивно сменяясь оскалом. После того как разговор с Томом закончился на столь неприятной ноте, Лаванда была последним человеком, с которым ей хотелось иметь дело. Оставалось только надеяться, что эта назойливая девчонка быстро уйдёт. — Я просто практиковалась в нескольких заклинаниях, — солгала она, указывая на свою всё ещё светящуюся палочку. Вызывающий сердитый взгляд, продолжавший стягивать уголки её глаз, вероятно, не очень-то помог преподнести эту идею, но сейчас она мало что могла с этим поделать. — Я слышала голос мальчика, — настаивала Лаванда, и за её спиной послышался ропот согласия. Сама того не желая, Гермиона почувствовала, как выражение её лица стало похожим на выражение лица Тома: надменно приподнятая бровь и насмешливый изгиб губ, призванные заставить оппонента почувствовать себя как можно более жалким и непутёвым. Она не помнила, чтобы раньше использовала такое выражение лица, но не могла отрицать, насколько правильным оно казалось в отношении таких назойливых соседок: — Ты здесь видишь мальчика? — спросила она, в голосе которой звучал сарказм и заметное презрение — в конце концов, если она уже позаимствовала внешность Тома, то могла бы перенять и его властный тон. Лаванда была ошеломлена столь неожиданным ядом, и вполне обоснованно, ведь обычно тихий книжный червь никогда раньше не пытался противостоять своим мучителям. Поколебавшись, она попыталась возразить: — Нет, но… Гермиона, желая как можно скорее покончить с этим вопросом, не дала девушке договорить: — Полагаю, я гнусно прячу его в тени, не так ли? — резко проговорила она. Обычно ей было несвойственно так открыто высмеивать других, но сейчас ситуация была критической. Ей нужно было дискредитировать Лаванду, заставить всех почувствовать себя глупыми и ошибающимися, потому что любое затянувшееся любопытство по поводу ночных событий будет представлять опасность для Тома и его секретов. Квиррелл, поджидающий за каждым углом, уже достаточно выбивал из колеи, и она не хотела добавлять к списку своих опасений девчонок с ватой в голове, желающих раздуть какой-нибудь скандал. Кейт и Фэй, которые и так не всегда хорошо относились к Лаванде, выглядели уязвлёнными словами Гермионы и быстро удалились в другой конец комнаты. Оставшиеся две гриффиндорки, однако, не выглядели столь же убеждёнными в её невиновности. — С тобой происходит что-то странное, Грейнджер, — обвинила Лаванда. — Я слышала, что тебя нашли одну в ванной с мальчиком из Слизерина, — добавила она, мерзко улыбаясь, когда Парвати ахнула у неё за спиной. Это был последний слух, который Гермиона хотела бы услышать. Упоминали ли Гарри или Рон о таинственно исчезнувшем слизеринце другим ученикам до того, как поклялись хранить тайну о Томе? Или однажды за завтраком они втроём слишком громко обсуждали свои тайные похождения? Так легко было забыть, что в Хогвартсе повсюду есть уши, легко успокоиться и предположить, что никто не подслушивает личные разговоры. В свете всех остальных представших перед ней проблем: Квиррелл и его тень, философский камень, тайна Риддла и его палочки, не говоря уже о том, чтобы продолжать получать высшие отметки по всем предметам, — она стала опасно ленивой в плане защиты своего путешественника во времени от посторонних глаз. — Это было на Хэллоуин, — наконец ответила она, — и ты, несомненно, помнишь, что именно тогда тролль напал на меня в туалете для девочек. Там был мальчик из Слизерина, — призналась она, потому что отрицание этого факта только усилило бы уверенность Лаванды в том, что она в чём-то лжет. — Он услышал шум и пришел посмотреть, что происходит. Времени на то, о чём ты намекаешь, у него бы точно не было. — Тогда куда же ты постоянно исчезаешь? — спросила Парвати, наконец вклинившись в разговор. Ободрённая поддержкой подруги, Лаванда положила руки на бёдра и практически прокричала: — По-моему, ты братаешься с врагом! Враг? Почему всех так очаровывает это дурацкое соперничество между факультетами? Какое значение имеет то, что её лучший друг — слизеринец? И, более того, какое право имели такие люди, как Лаванда и Парвати, судить о том, какую компанию выбрала Гермиона? Её быстро охватила ярость. Она могла простить им всё, что они говорили о ней самой: мелкие придирки к её внешности и раздражающее презрение её ума и любви к книгам, — но она не могла, не хотела прощать их намёк на то, что Том ниже их. Ей пришло в голову, что, возможно, именно так Том относился к Энди Смайту, и в этом случае, возможно, она была слишком строга к нему. Не то чтобы она оправдывала его насилие, но теперь она понимала, почему он так разозлился, когда она не смогла понять его. Это был гнев, который нельзя отрицать, который не желал перерастать в меньшее действие. Она не стала бы причинять боль наглым девчонкам, но в который раз обнаружила, что не хочет отступать от противостояния. — А я считаю, что ты заносчивая никчёмная нюня, которой нужно научиться не лезть не в свое дело, — почти прокричала она. Её магия закружилась вокруг неё, безмолвно отталкивая двух гриффиндорок подальше от её кровати. Щёки пылали красным, и Гермионе пришлось сдерживать себя, чтобы не сделать ещё что-нибудь. По позвоночнику пробежала дрожь, когда она увидела широкие глаза, уставившиеся на неё со всех концов комнаты, — не так уж отличавшееся от того, что она испытывала, когда знала ответ на сложный и непонятный для других вопрос, — но она знала, что должна взять себя в руки. Она стояла на своём, хотя не столько развеяла подозрения, сколько просто категорически велела им прекратить лезть не в свое дело, но этого было достаточно. Бросив последний сердитый взгляд, она снова задёрнула шторы, надеясь, что не совершила ужасную ошибку.

***

Хогвартс, 1939 год Том бесстрастно уставился на карманные часы, борясь с невыносимым желанием швырнуть их в ближайшую стену. Он не дурак! Разве не он выяснил, что в Квиррелле таится угроза? Разве не он понял, профессор по защите от Тёмных искусств Гермионы одержим могущественным, разумным злом? Разве не он настоял на мерах её безопасности, потому что от одной мысли об этой знакомой черноте в непосредственной её близости у него неприятно сжималась грудь? Как она смеет думать… Как она смеет говорить!.. Он глубоко вздохнул, крепко сжав пальцами металлический корпус часов, пока не почувствовал, что его костяшки вот-вот прорвут его кожу, как камни — мокрый пергамент. Объективно он понимал, что Гермиона на самом деле его не критиковала, что она просто выражала своё беспокойство о его безопасности, но от этого не чувствовал себя менее поруганным. У неё нет никакого права обвинять его в такой тактической слепоте, не когда это именно она берёт на себя ненужные риски в поисках информации! Риски, которые в итоге даже никак ощутимо не оправдались и сделали её как никогда уязвимой перед профессором. Возможно, он недооценивал Квиррелла и его тьму — убаюканный фальшивым чувством безопасности из-за расстояния между ними и непоколебимой мыслью, что для всего, что бы они ни планировали, Том несомненно сможет придумать лучший способ исполнения — но, по крайней мере, это не он шатается повсюду, приглашая их врагов воспользоваться ими! Он ещё раз глубоко вздохнул, силой заставив себя спокойно положить часы на кровать, пока не успел сделать что-то непростительно опрометчивое. Каким бы он ни был сейчас разозлённым, он не мог рисковать потерей связи с Гермионой из-за чего-то, что по сути было не больше чем небольшой перепалкой. Было сложно усмирить свой гнев, но он знал, что в его разочаровании не было смысла. Если бы эти слова были произнесены кем бы то ни было ещё, Том бы убедился, что они за них поплатятся, но Гермиона была единственным человеком, с кем он не мог даже помыслить расправы — не только потому, что он был уверен в том, что она устрашающий соперник, если её разозлить, но и потому, что сама идея поднять на неё палочку казалась такой же бессмысленной, как ударить самого себя. Они шли в комплекте, повязанные, слабости одного уравновешивали сильные стороны другого. Если они не будут выступать единым фронтом — если они сейчас поссорятся, — то они станут уязвимой мишенью для внешнего нападения, их смогут разлучить, разделить. А это, конечно же, недопустимо. За три с половиной года, что они друг друга знали, они были по-настоящему в разлуке лишь дважды — один раз, когда только познакомились, во второй, когда впервые прибыли в Хогвартс, — и он поклялся, что это никогда не повторится, какими изменчивыми бы ни были их отношения. Потому на самом деле, и это была правда, насколько известно Тому, без него у Гермионы никого нет. Ну, будем честны, у неё есть Поттер и Уизли, но два мальчика, кто может посмотреть в лицо Смерти, а потом приписать вину не тому человеку, не стоят уделённого им времени. Они не могут защитить её. Не сказать, что ей обязательно нужна защита, — это одна из многих её восхитительных черт, — но мысль о том, что её любопытство и нрав, её острый ум и находчивость навсегда умолкли, вызывала холодный ком ужаса в желудке Тома. Гермиона была неогранённым алмазом, зеркалом его собственной силы, и он не мог удержаться от желания держать её поближе к себе и в неоспоримой безопасности. Так что не было смысла злиться на её обвинения. Гнев только нагноится между ними, разъест расстояние между ними, пока Квиррелл — или кто-то наподобие — не погрузит в трещину свои пальцы и не разорвёт их пополам. Сейчас было самое время, чтобы, наоборот, усилить их связь. Впервые Том всерьёз подумал рассказать Гермионе о себе, разрушить последние стены, которые он возвёл между ними. Они были установлены, чтобы обезопасить себя самого, но теперь она была неоспоримой её частью, и у этих барьеров больше не было применения, кроме сбора пыли. Что самое худшее может случиться? Она уже пыталась найти и не смогла, кто такой Том Риддл, — помимо нескольких поверхностных фактов об учёбе, кажется, больше ничего не было. Однако её гнев немного сдерживал его: она будет в ярости от того, что он так долго лгал о своей фамилии, и он не мог её в этом винить, поскольку знал, что и сам бы плохо отреагировал на её месте. Однако больше всего его беспокоило то, что в гневе она, несомненно, возобновит свои исследования и, движимая злобой, возможно, найдёт что-то, что раньше не замечала. Но ему и не нужно говорить ей своё имя. Она уже выследила его до промежутка в примерно тридцать лет, и он не думал, что несущественные детали его жизни помогут ей определить точное время. Фамилии некоторых однокурсников, которые он ей скажет, всё ещё могут быть знакомы в её времени и не особенно полезными, чтобы определить его эпоху. Профессора тоже, они долго преподавали в Хогвартсе, так что какая разница, что он будет детальнее обсуждать уроки с Гермионой? Возможно, он держался слишком отстранённо, параноил из-за незначительных деталей, которые могли бы привести его к разочаровывающим историям его собственных неудач или, ещё хуже, преждевременной и невыдающейся смерти. Он устал от того, что Лестрейндж — его единственный истинный наперсник. Разве Том не мечтал привлечь Гермиону к сотрудничеству, чтобы иметь возможность планировать и строить замыслы, опираясь на её острую проницательность и энергию? Разделить бремя своих интриг на два равных плеча? Правда, она всё ещё отличалась от него, и он был уверен, что её золотое сердце будет шокировано, возможно, даже потрясено его конечной целью; как-то не похоже, чтобы она поддерживала его стремления к завоеванию Министерства и потенциальному Тёмному Лордству. Однако он мог бы подтолкнуть её к этой идее — медленно, со временем — и облечь её в какие-то другие чувства, которые бы ей понравились и привлекли, не так ли? Он чувствовал расстояние между ними — словно это живой, дышащий предмет, с каждым днём становящийся всё больше и более бурным, совсем не похожий на Пустоту. Она ускользала у него сквозь пальцы, и он не мог объяснить как, дрейфуя всё дальше и дальше от него, по волнам неизведанного океана, в котором он не знал, как ориентироваться. Её привязанность никогда не прекращалась, и всё же внезапно появились части её самой, которые она начала скрывать от него, — дистанция, которой раньше не существовало. Казалось, что он теряет её по кусочкам: процесс, несомненно, медленный, и потребовались бы годы, чтобы по-настоящему преодолеть их, но в конце концов они стали бы раздробленными и отчуждёнными. Если бы он выдал ей свои секреты, то, возможно, в ответ она выдала бы свои, и расстояние между ними снова сократилось бы, как будто его никогда и не существовало. Учитывая то, как строго он всегда контролировал себя в окружении других, как решительно он был настроен не оставить им ни капли своего истинного «я», мысль о том, чтобы внезапно поделиться с Гермионой почти всем, должна была бы привести его в ужас, но на самом деле он обнаружил, что эта идея вызывает у него странное воодушевление. Она будет рядом с ним, как никогда раньше. Правда, это будет не то же самое, что иметь её в его собственном времени, но это наилучшая альтернатива. Том неохотно отбросил эти мысли — есть и другие задачи на этот вечер — и вернулся к исследованию, которому предавался, пока к нему не обратилась Гермиона. Хоть это было утомительной и скучной работой, он повторял кое-что о чистокровных семьях, уделяя особенное внимание тем, кому был представлен этим вечером. Долохов, Яксли и Нотт были самыми болтливыми из этой группы. Все они были выходцами из относительно скромных семей — чистокровных, но не пользовавшихся таким же уважением, как Блэки или Лестрейнджи. Согласно письмам Андруса, Яксли находились в затруднительном финансовом положении: Яксли-старший, по-видимому, слишком увлекался игорными столами и регулярно проигрывал больше, чем выигрывал. Нотты были поглощены какими-то юридическими проблемами, точную природу которых не знал даже Андрус — хотя он предполагал, что они оспаривают завещание недавно умершего родственника, который пытался оставить значительную часть своего состояния любовнице оскорбительно-сомнительного происхождения. А ещё были Долоховы, которые отчаянно пытались скрыть от мира, что в одном поколении у них родились три разных сквиба, боясь, что другие чистокровные решат, что их род замарался и теперь теряет свою магию. Однако, несмотря на эти очевидные недостатки, их имена всё ещё имели достаточный вес, чтобы позволить каждой семье принимать активное участие в работе Министерства. Они были достаточно хорошо связаны, чтобы добиться расположения Блэка, хотя он происходил из объективно более могущественной семьи. Трио ничтожных подхалимов было не из тех, кого Том выбрал бы лично, но надо же было с чего-то начинать — их постыдные секреты делали их уязвимыми, по крайней мере, их легко было заманить в ловушку и надуть без особых усилий. Его истинный интерес, конечно, относился к Клианте Селвин — девочке, которая могла бы быть его родственницей. К сожалению, к ней в некотором роде сложнее подкопаться. Как выяснилось, Селвины были необычно скрытной семьёй, и даже в изданиях вроде «Сохранение чистоты» о них имелись лишь ничтожные обрывки информации, несмотря на то, что они были частью прославленных «Священных двадцати восьми». Их тишина казалась подозрительной, отчего он гадал, может, они пытаются сохранить секреты своей змеиной натуры — если он заговорит на парселтанге с Клиантой, сможет ли она ответить? Но в этом был риск, пока кто-то ещё не подтвердит его подозрений. Ему нужно поговорить с Андрусом, может, Лестрейнджи знают что-то полезное о Селвинах. Какая-то часть Тома не могла решить, какого исхода он ждал. С одной стороны, у него никогда не было кровных родственников, и ему было любопытно, почему люди так высоко ценили этот феномен. С другой стороны, если Клианта окажется его сестрой или кузиной, значит, что он не единственный наследник Слизерина, а он был вполне уверен, что ему не нравится подобное унижение его важности. Однако в любом случае, это приведёт его ближе к самому Слизерину, ведь если Селвины не родня Тому, он, по крайней мере, сможет вычеркнуть одного Марволо из списка, оставив его лишь с двумя другими возможностями. Рано или поздно он найдёт своих родственников — в этом он был уверен, — и, так или иначе, Клианта будет ему в этом полезна. Когда тем вечером Том наконец-то лёг спать, ему приснился сон о змеях и холодных красных глазах. В самом сне эти образы успокаивали его, но стоило ему проснуться, он не мог отделаться от чувства этой знакомой, клубящейся тьмы, которая, видимо, теперь преследовала его каждый час. Том едва ли удивился, что его разум предпочёл задержаться на этом туманном призраке, раз он в последнее время стал его главной заботой, но ему было отвратительно, что тот не мог оставаться в будущем, которому принадлежал. Завтрак утром стал любопытным действом. Будучи не из тех, кто залёживается в кровати, Том был одним из первых учеников в Большом зале. Он едва притронулся к своей овсянке, как Андрус проскользнул за место возле него: — Ты же не можешь сдержаться, да? — спросил его Лестрейндж с перекошенным лицом, а следом и вздохом. Ему хотелось на это рассмеяться: можно подумать, подвигать по столу кубки — великая магия! Что они подумают, когда увидят его беспалочковый огонь или станут свидетелями того, что они могут творить вместе с Гермионой? Это было даже жалко, насколько легко удивить чистокровных детей. — Судя по реакции, — ответил он, вернувшись без интереса к своему завтраку, — я могу лишь предположить, что ты даже представить себе не можешь, насколько сильно я сдерживаюсь. Андрус сделал над собой усилие, чтобы не вздрогнуть от этого признания — было забавно, как он мог испугаться из-за такой мелочи. — Ты никогда не упоминал, что можешь творить беспалочковую магию, — обвинил он. Том приподнял бровь и пожал плечами: — Полагаю, я не считал это достойным упоминания, — в конце концов, Гермиона тоже могла творить беспалочковую магию. Не говоря уже о том, что, когда они впервые встретились, Дамблдор, похоже, намекнул, что это нехитрый навык, которому может научиться каждый, и что Том уникален только потому, что сумел научиться беспалочковой магии так рано. — Это много стоит, Риддл, — прервал его размышления Лестрейндж. — Неужели ты настолько высокомерен, что не понимаешь этого? Всё ещё не понимая, к чему весь этот шум, Том огрызнулся: — А что я должен делать, Андрус? Мои варианты несколько стеснены тем, что я не могу рассказать, что змееуст. У меня лишь ограниченное время, чтобы набрать обороты, и мне было нужно внимание первокурсников. — Ну, тебе это уж точно удалось, — невесело рассмеялся старший мальчик. — Я думал, ты собираешься разложить по полочкам наш план «незаконнорожденный Лестрейндж» — мы потратили несколько недель на его разработку. Почему-то Тому вдруг показалось, что они говорят о двух совершенно разных событиях. Почему Андрус решил, что он забросил все их труды? — Я придерживался плана, — просто ответил он. Лестрейндж был озадачен этим: — И что, ничего не вышло? — На самом деле, всё прошло на удивление хорошо, — пожал плечами Том. — Альфард с большим рвением сделал поспешные выводы. Андрус попятился, бросив на него безнадёжно растерянный взгляд: — Тогда почему?.. — Что с тобой? — потребовал ответа Том, уставший танцевать вокруг того, что беспокоило молодого аристократа. — Ты ведёшь себя так, будто я раскрыл своё прикрытие. — Общая гостиная бурлила слухами о том, что случилось, — ответил Лестрейндж с нервно подрагивающими пальцами. — Если кто-то и подозревал, что ты мой единокровный брат-бастард, они не будут верить в это слишком долго. Лишь некоторые волшебники в состоянии исполнить подконтрольную беспалочковую магию. Наконец-то до него дошло его беспокойство: — И Лестрейнджи к ним не относятся, — догадался Том. — Даже Блэки к ним не относят, — тихо ответил Лестрейндж. Метнув взгляд на Учительский стол, он добавил: — А вот Дамблдор — да. — А, — выдохнул Том, переваривая полученную информацию. Для всего Слизерина было бы весьма неудобным выводом заподозрить его в родстве с деканом Гриффиндора. Профессор трансфигурации пользовался большим уважением, и нельзя было отрицать, что он сильный волшебник, но соперничество между факультетами было священным и глубоко укоренилось в Хогвартсе. Единственное, что было бы так же плохо, как то, что собственный факультет Тома назвал бы грязнокровкой, — ошибочное мнение, что он всего лишь гриффиндорец, притворяющийся слизеринцем. Их презрение не знало бы границ, и все его старания пошли бы прахом. Тем не менее, то, что у них с Дамблдором были общие навыки, не означало, что их родство было каким-то логическим выводом. — Дамблдор заметно сомневается во мне, — медленно рассуждал он, тщательно обдумывая ситуацию, — даже Альфард смог бы об этом догадаться. — Не недооценивай ум своего факультета, Риддл, — предупредил его сообщник, зловеще повторяя предостережения Гермионы. — Если у них есть нужные основания, чистокровные волшебники достаточно связаны, чтобы работать в тандеме, а вместе они могут докопаться до истины твоего происхождения гораздо быстрее, чем тебе бы хотелось. Даже если бы он великодушно переоценил интеллектуальные способности своих соседей по факультету, Том всё равно не думал, что у них есть вся необходимая информация, чтобы разобраться в правде. Лестрейндж просто проявлял излишнюю осторожность. — Ты ясно видишь тропу только потому, что уже знаешь правду, Андрус, — спокойно объяснил Том. — Без этого последнего кусочка мозаики, без знания того, что я — Змеевещатель, у них нет причин всерьёз рассматривать Слизерина. Он жил более тысячи лет назад, и, насколько известно всем, кроме тебя и меня, вполне возможно, что у него даже нет выживших потомков. Наш план изменился не так сильно, как ты думаешь, — если вообще изменился. Не обращая внимания на последнее предложение, Лестрейндж скривился и заметил: — Это уже не так очевидно в последнее время, но множество семей заявляли свои права на род Слизерина, знаешь ли. — Селвины? — тут же спросил Том, наконец-то озвучивая мысль, которая безмолвно преследовала его с прошлой ночи. Андрус подозрительно повернул голову, практически на виду перебирая всё, что знал о загадочной семье: — Нет, насколько мне известно, — ответил он через продолжительное время, — но они всё держат при себе. Тому хотелось зарычать от досады. Не то чтобы он не уважал здоровое чувство уединения — тем более что большинство чистокровных семей, казалось, полностью его лишены, — но склонность Селвинов к изоляции была чертовски неудобной. Он сузил глаза, злобно косясь на свой завтрак, и сказал своему собеседнику: — Мне не нравится, что мисс Селвин представляет для меня такую загадку, Андрус. Лестрейндж издал беспомощный смешок, который тут же заглушил под силой сердитого взгляда Тома: — Большинство семей чистокровных так или иначе связаны между собой, — объяснил он, видимо, не зная, как ещё унять вспыльчивость младшего мальчика. — Загляни в прошлое, и ты, вероятно, обнаружишь, что мы с тобой действительно родственники, скорее всего, дальние кузены. Так уж повелось в наших семьях. Так что если ты подозреваешь, что у вас с Селвин общая родословная, то ты почти наверняка прав, — успокоил он. Затем, сделав вдох, чтобы успокоиться, продолжил: — Но предполагать, что её семья может быть недостающим звеном между тобой и твоими предками — это чересчур. Вспоминая о своих поисках человека по имени Марволо, Том смог лишь ответить: — У меня есть на то причины. Лестрейндж приподнял бровь: — Полагаю, ты не станешь ими делиться? — сухо спросил он. — Полагай, что не стану, — ответил Том, улыбнувшись товарищу кривой улыбкой. На самом деле не было никаких причин скрывать, но в последнее время он чувствовал себя так, словно у него было кровоизлияние информации — едва ли Андрус что-то о нём не знал, и очень скоро Гермиона в некоторой мере должна была присоединиться к этому клубу избранных. Неловко быть таким откровенным, и от этого Тому хотелось ухватиться за любую мелочь. — Да пожалуйста, держи свои секреты при себе, — фыркнул Лестрейндж, но за его словами не было никакой настоящей силы. — Просто помни, что я лишь настолько полезен, насколько ты мне позволишь. Вот это было более привычное для них общение, их обычные насмешки и обмен недовольствами. Позволив своей улыбке расцвести сильнее, Том промурлыкал: — Ты изумительно справляешься со своей работой, Андрус, не волнуйся. Лестрейндж закатил глаза и встал, чтобы присоединиться к своим товарищам по второму курсу. Наполовину отвернувшись, он тихо протянул: — Знаешь, мне кажется, я уже жалею, что представился тебе, — но в его словах не было ни капли искренних чувств, и они оба это знали. — И всё же ты остаешься, потому что знаешь, что в конечном итоге это принесёт тебе выгоду, — с лёгкостью напомнил ему Том, хоть и несколько едко. — Как-то не слишком утешительно ставить на твоё нераскрытое видение будущего, — фыркнул в ответ Андрус. Затем он сделал паузу, заметно колеблясь, прежде чем произнести последнее предостережение: — Будь осторожен сегодня — ты действительно можешь стать объектом интереса, — и с этими словами он ушёл. До этого момента слизеринцы в основном оставляли Тома в покое. Они пренебрежительно относились к нему и его явному отсутствию наследия, но не были настолько заинтересованы, чтобы уделять ему внимание — его считали ниже своего достоинства, недостойным даже тех усилий, которые они могли бы потратить на то, чтобы поиздеваться над ним. Лестрейндж, похоже, был уверен, что прошлая ночь изменила ситуацию — либо потому, что добровольное общение Блэка с Томом распушило перья, либо потому, что Том наконец доказал, что его стоит опасаться. Независимо от причины, в его сторону теперь были направлены подозрительные выверенные взгляды, наблюдая за ним из-за угла любопытными и просчитывающими глазами. Это немного нервировало, если честно, — Том привык занимать слепое пятно, приходить и уходить, когда ему заблагорассудится, потому что он знал, что за ним никто не смотрит. Это перестало быть правдой, и всё же он не мог заставить себя жалеть об этом. Хоть ему теперь и сложнее скрывать некоторые из своих необычных талантов, ему всё же нужно всё внимание факультета Слизерин, которое ему могли уделить, даже если это для того, чтобы одержать над ним верх. Он мог лишь надеяться, что никто не был достаточно предприимчив, чтобы задирать его, потому что впервые Том не был уверен, как на это реагировать: у него было ужасное предчувствие, что инстинктам, отточенным годами противостояния жестокому беззаконию приюта Вула, невозможно будет отказать. Меньше всего ему сейчас нужно, чтобы его вспыльчивость привлекла к нему внимание авторитетов — его профессора были слепы к его истинной натуре, и он намеревался сохранить это положение.