Дополнение: А ещё он лжец / Addendum: He Is Also A Liar

Лондон, 1990 год Гермионе не терпелось вернуться домой на Рождество, она жаждала вкуса семейных традиций, но вынуждена была признать, что теперь всё было по-другому. Странно находиться в окружении знакомых видов и запахов Лондона, странно осознавать, каким обыденным внезапно показался дом, где она выросла. Хогвартс во многом её раздражал — волшебники часто делали некоторые вещи только потому, что могли, не думая о логике и здравом смысле, если магия достаточно интересна, — но она привыкла к причудам замка и даже в какой-то мере их ожидала. Жизнь среди маглов теперь казалась спокойной, даже скучной. Она всё ждала, чтобы что-нибудь произошло, какая-то замысловатая вспышка света или звука, но Лондон стал тусклым и серым по сравнению с волшебным миром. От этой мысли ей было не по себе, особенно с учётом того, что её не было всего лишь несколько месяцев — насколько усилится это мнение после двух или трёх лет? К моменту окончания школы будет ли она вообще в состоянии соотносить себя с земным миром, в котором родилась? Она любила своих родителей всем сердцем, но не могла перестать чувствовать, что судьбой ей было уготовано отправиться по неумолимо отдаляющемуся от них пути. Чем больше она изучит чародейство, тем меньше они будут понимать её, а она будет меньше понимать их в ответ. Раскольнически и жестоко, что её родители никогда не смогут приобщиться к миру, к которому принадлежала их дочь, никогда не смогут понять чудо и чистую радость волшебной культуры — и всё это лишь из-за неудачных жизненных обстоятельств, ведь они маглы. Это нечестно для них, и, хоть она знала, что это неправильно, она не могла не жалеть их из-за этого. Хоть это и не их вина, их понимание реальности было искалеченным, неполным. Гермиона провела бóльшую часть лета в изучении истории и культуры, и ей нравилась каждая секунда этого, но Международный статут о секретности разжигал в ней пламенный гнев. Как волшебники посмели решить это без участия маглов, которых это затрагивало больше? Она не понимала смысла этого и ни секунды не верила, что Статут был защитой волшебного рода. Слыша разговоры других учеников, казалось, что большинство магического народа едва ли относились к маглам как к людям, и уж точно они их не боялись. Нет, ей всё чаще казалось, что волшебники и волшебницы держатся в стороне по чисто эгоистическим причинам. Она глубоко вздохнула и отпустила эту мысль. Какими бы вескими ни были её размышления, на самом деле она зацикливалась на них только потому, что чувствовала себя одинокой. Том удивился, когда она сказала ему, что уезжает домой на каникулы, и с тех пор почти не навещал её. Ей хотелось верить, что он держит дистанцию из уважения к её желанию провести время с родителями, но у неё было ощущение, что на самом деле он просто избегает Лондона. Не то чтобы его отсутствие удивляло — он всегда становился угрюмым затворником к концу года, погружаясь в злую меланхолию, которую, как ей казалось, никто, кроме сироты, не мог понять по-настоящему. Она ужасно по нему скучала, но, по крайней мере, была уверена, что он навестит её в канун Нового года. У них вошло в традицию отмечать его день рождения вместе, хотя они почему-то старательно никогда не упоминали, что это его день рождения. После стольких лет беспечного пренебрежения она чувствовала, что такие легкомысленные празднования сбивают его с толку. Он всегда казался зажатым между апатичным удивлением, что кому-то есть до него дело, и тревожно-неуёмной жадностью большего. Она делала для него всё возможное — в конце концов, каждый заслуживает особого внимания в свой день рождения, — но этого никогда не казалось достаточным. В Томе была какая-то часть, до которой ей никак не удавалось достучаться, что-то тихое и яростное, что она отчаянно хотела понять, но не могла. Гермиона встряхнулась: она вновь позволила воображению разыграться. Она гонялась за тенями с тех пор, как узнала о палочке Риддла, отчаяние и паранойя окрашивали её мир сущим мраком. Какая-то её часть продолжала придумывать причины не доверять Тому, постоянно превращая пескарей в китов, потому что проще оставаться подозрительной, проще отпускать вину, которую она чувствовала от того, что лгала ему, занимаясь исследованиями за её спиной. Её решения не сообщать ему о своей тайной стычке с Квирреллом или о тайне Риддла казались практичными, когда она их приняла, но по прошествии времени ей всё больше начинало казаться, что, возможно, она просто упряма. Но упряма или нет, характер Тома был настолько зловеще непредсказуем, что она переживала о том, что случится, когда он узнает правду — падёт ли его гнев на неё за её ложь и нарушенные обещания или на Квиррелла за то, что он ей угрожал? Она не могла знать, а потому молчала. От жажды некоторого легкомыслия, чтобы поднять себе настроение, Гермиона повернулась к окну своей спальни. Под нижней полкой под подоконником выстроилась небольшая шеренга подарков — когда каждый из них прибыл с совой, она подумала, что лучше всего держать их отдельно от подарков её родителей, пока она не сможет решить, было ли в них что-то опасное или интересное. Она пыталась убедить себя, что не исключала их из этой части своей жизни, что лишь ограждала их, но это на вкус это казалось немного лицемерным, и именно той логикой, что породила Статут о секретности. Угрюмо решив не обращать внимания на досадную мысль, она принялась распаковывать подарки. От Уизли было больше подарков, чем она рассчитывала. От Перси он был ожидаем: он послал ей чудесное письмо поддержки и заботливо приложил список книг в библиотеке, которые не были частью учебного плана, но могли бы помочь ей с занятиями. Она не была уверена, пошлёт ли ей что-то Рон, ведь у них были довольно странные отношения, но он подарил ей коробку шоколадных лягушек и несколько собственных дополнительных карточек знаменитых волшебниц и волшебников, чтобы начать её коллекцию. Больше всех удивила миссис Уизли, с которой она ещё не встречалась, — она послала внушительную жестянку домашней помадки и пару связанных вручную перчаток. Учитывая, что Гермиона провела бóльшую часть семестра в ощущении невыносимого одиночества, это излияние доброты от абсолютной незнакомки заставило её глаза немного затуманиться. Красивый подарок, созданный Гарри и Хагридом вместе, осушил её слёзы, и вдохновлённая улыбка так широко растянулась на лице, что практически разрывала ей рот. Гарри, в котором она не встречала никакого намёка на интерес к травологии, сделал гербарий из нескольких уникальных цветов, которые растут только в Хогвартсе: его неровный, как курица лапой, почерк невозможно было принять за какой ещё, как и находчивые пометки, тут и там подписанные рядом с настоящими названиями. Придавленные цветы были выложены в красивой рамке, которую вырезал Хагрид из яркого, тёмного дерева, и она не могла не поразиться, как кто-то столь большого размера и столь дико выглядящий, как Хагрид, мог создать нечто столь изящное и хрупкое. Её следующий подарок был от Невилла, он заботливо собрал яркое ассорти сладостей без сахара, очевидно, запомнив, как она как-то раз пыталась объяснить ему, что её родители — стоматологи: ей показалось, что он не до конца понял, о чем она говорит, но, видимо, что-то всё же его тронуло. Это был очень добрый жест от столь нервного и, в целом, забывчивого мальчика, и именно тогда она решила непременно узнать его получше. Она пропустила через себя множество нелестных мыслей касаемо Невилла — от её раздражения его недостаточной сообразительностью до прямого подозрения, что он просто ею пользуется, чтобы улучшить оценки, — но всё же ясно, в сердце он был чистым, неловким ребёнком, который отчаянно желал завести друзей. Что не так уж отличалось от неё самой, по правде говоря. Предпоследний подарок оказался несколько таинственным. Он прибыл с совой, которую она не узнавала, — юркое, тёмное существо, слишком шебутное даже для птицы. К посылке не прилагалось ни записки, ни отличительных знаков отправителя. Она пока не знала достаточно людей из волшебного мира, но вряд ли у неё появились поклонники вне членов её факультета. Может, это подарок от профессора? Анонимная любезность, чтобы не выглядеть, будто он выбрал любимицу? Дымчатая упаковка явила деревянную шкатулку — примерно размером с небольшую шахматную доску, но достаточно толстую, чтобы в ней могло лежать что угодно. Когда она потрясла коробку, то из глубины услышала гулкий стук, почувствовала мягкое скольжение чего-то гладкого, перекатывающегося по отполированной внутренности. Единственная проблема заключалась в том, что она не знала, как открыть шкатулку: не было ни застёжек, ни кнопок, ни даже швов, чтобы просунуть в них пальцы, — лишь цельное, нетронутое дерево. Глянцевая поверхность дразнила её, лёгкий филигранный узор ещё больше распалял её любопытство. На кончике её языка едва удерживалась жажда прошептать: «Алохомора», — но вернуться в Лондон означало, что ей нельзя пользоваться никакой магией в помощь. Секреты красивой шкатулки должны подождать до возвращения в Хогвартс, где у неё не будет неприятностей за использование несовершеннолетней магии. Несколько расстроенная, она отложила странный дар в сторону. Её последний подарок был доставлен одной из официальных школьных сов, и, судя по одной его форме, она знала, что это какая-то книга. Распаковав обёртку, её поприветствовал почерк кого-то, кого она не ожидала увидеть, и она в шоке уронила посылку. Именно там, поверх потрёпанной книги «Как наслать проклятие и защититься, если проклятие наслали на вас» Виндиктуса Виридиана, лежала записка, подписанная профессором Квирреллом.       «Мисс Грейнджер,       Я никак не могу отделаться от чувства, что между нами осталось некое недоверие — и я так и не услышал ни слова от Вашего партнёра по домашней работе, — а посему вынужден искупить свою вину. Я дарю Вам дорогую своему сердцу книгу. Я верю, что вы двое найдёте её содержание куда более поучительным, чем одобренный в Хогвартсе учебный план.       Пожалуйста, передайте Вашему товарищу из Слизерина, что мне по-прежнему не терпится поговорить с ним при первой же возможности.       Искренне Ваш,       Профессор К. Квиррелл» Несколько наивно Гермиона надеялась, что если она не будет обращать внимания на эту проблему, рано или поздно она решится сама собой. Она не хотела рассказывать Тому о столкновении с Квирреллом или о просьбе профессора встретиться с ним, но, видимо, Квиррелл будет настаивать. Что ей делать? О том, чтобы явить Тома чему бы то ни было, что захватило её профессора, не могло быть и речи, особенно с учётом того, что это существо ошибочно решило, что это и вовсе был совсем другой Том. И даже если бы существу было бы неважно, что это Дэвис, а не Риддл, ей всё равно казалось, что слишком опасно позволить его общение с путешественником во времени. Что, если оно как-то прицепится к Тому и уедет на его спине в прошлое? У неё не было ни малейшего представления, что это за тьма и даже чего ей хотелось, но каким-то образом Гермиона знала, что позволить ей попасть в прошлое повлечёт за собой губительные последствия для земли. Гермиона отложила записку и уставилась на подаренную ей книгу. «Как наслать проклятие и защититься, если проклятие наслали на вас» отнюдь не была редкостью — во время её посещения во «Флориш и Блоттс» была целая их витрина, а в библиотеке Хогвартса имелось несколько экземпляров. Тематика, хотя и была явно не из приятных, сама по себе не была опасной: некоторые заклинания считались незначительной Тёмной магией, но ни одно из них не было даже близко к запрещённому. Большинство людей, чьи обсуждения этой книги она слышала, считали её не более чем учебником по детским дуэлям. Зачем Квиррелл ей это прислал? Ей на секунду пришло в голову, что, возможно, книга сама по себе проклята — открыв её, она может совершить что-то ужасное, — но отбросила эту мысль практически моментально. Квиррелл всё ещё пытался договориться с ней, и его подарок, скорее всего, был связан не столько с предметом книги, сколько с присущей ему лестью и соблазном предложить ей знания, выходящие за рамки её формального образования. Её не очень впечатлили его столь очевидные манипуляции. И всё же, несмотря на сильное желание просто бросить книгу на дно сундука и забыть о ней, пальцы так и чесались отогнуть обложку и изучить поближе. Квиррелл выбрал удачную ловушку: она была слаба перед лицом непрочитанной книги. Гермиона осторожно раскрыла книгу, пообещав себе, что что бы в ней ни находилось, это никак не изменит её решений. Квиррелл написал что-то на форзаце, послание, которое бы показалось поддерживающим от любого другого профессора. От него оно просто показалось угрозой.       «Для пары усердных студентов: пусть вы найдёте ответы, которые ищете». Она осторожно пролистала книгу, с удивлением повсюду обнаружив множество заметок: теории, наблюдения, улучшения были разбросаны по всему тексту и убористо вписаны в поля, — но эти слова были, очевидно, записаны кем-то другим много лет назад, если можно судить по выцветшим чернилам. Изысканная пропись с завитками отличалась от тонкого, выверенного почерка Квиррелла. Она понятия не имела, кем мог быть новый писатель, но она понимала, что он был дьявольски умён. Пометки писателя были и гениальными, и ужасающими: на одной странице он нашёл способ отразить заклятие косноязычия лишь взмахом палочки, но на других страницах он исправил и без того мерзкий сглаз прыщей во что-то, что прямо-таки уродовало! По мнению Гермионы, это была неимоверная растрата интеллекта, и всё же она не могла отложить книгу: даже в самые жестокие моменты, а писатель, очевидно, был жесток, раз записал вариацию заклинания полной парализации тела, которая впоследствии вела к удушью, она не могла не восхищаться хитростью и мастерством, которые позволили ему так основательно переработать работу Виридиана. У неё практически застыла кровь от мысли, что у Квиррелла в арсенале всё это время было нечто подобное, и, однако, он всё равно учил их совершенно иным, полностью неправильным вариациям заклинания обезноживания. Она уже давным-давно перестала уважать Квиррелла, и последние остатки хорошего отношения или беспокойство за него теперь умерли быстрой гибелью. Том был прав, её профессор защиты от Тёмных искусств совершенно точно намеренно плохо учил их. Она всё ещё была уверена, что он был чем-то одержим, но теперь она не могла отделаться от мысли, что, возможно, эта одержимость была добровольной.

***

Хогвартс, 1938 год Для Тома это было странное Рождество. На празднование этого события у приюта Вула никогда не было возможностей и желания — это был просто ещё один в календаре, чтобы напомнить детям о том, что у них нет ни денег, ни семьи, — но Хогвартс изо всех сил постарался сделать замок и территорию как можно более праздничными. На каникулы едва ли кто-то оставался, может, дюжина учеников, и всё же, куда он ни смотрел, были развешаны гирлянды из остролиста и сосновых веток, переливалась мишура на стропилах, портреты и рыцарские доспехи принарядились в сезонные цвета, а самые роскошные рождественские ёлки, которые ему доводилось видеть, были распиханы, как ему казалось, в каждом доступном закоулке. Какой-то его части казалось, что подобные старания профессоров для украшения немного глупые, ведь мало кто оставался, чтобы их оценить, но, несмотря на это чувство, Тому всё равно нравился их вид. Сияние и вспышки волшебных ёлочных шаров для него казались чудесными и каким-то образом успокаивающими, и теперь он не чувствовал свой обычный порыв спрятать свои реакции, ведь едва ли кто-то мог видеть, как он дивится или выглядит ошеломлённым. Переливающиеся украшения и разноцветные свечи не были единственным завораживающим зрелищем этого сезона. Он впервые встретил сенешаля за пределами библиотеки, и, по-видимому, она была вовлечена в несколько неловкий разговор с профессором Меррифот за рождественским ужином. Ещё более странным было, что впервые в своей жизни Том получил подарки на Рождество. В прошлые годы лишь Гермиона предпринимала какие-то попытки, но поскольку он нарочно никогда не посещал её во время этого весёлого праздника, вместо этого она дарила ему подарки на день рождения — что для него было событием, ещё меньше заслуживающим празднования, но гриффиндорка отказывалась слушаться. Она подарила ему одни из самых лучших вещей, которыми он когда-либо владел, например, пару крепких, прочных перчаток, которые и впрямь учитывали длину его пальцев. На задворках его сознания Гермиона стала для него синонимом щедрости, и, пожалуй, именно поэтому он был так потрясён, обнаружив подарки возле своей кровати рождественским утром. Сенешаль подарила ему кольцо: толстый обруч перекрученного серебра, заявив, что она нашла его на дне Чёрного озера во времена своей юности. Юнис и — странно — Альфард скинулись, чтобы купить ему «Семь лет осады» — книгу о древних магических крепостях и фортах по всей Европе. Фоули тоже прислал ему книгу: «Добавьте изюминки волшебнику», которая оказалась больше сосредоточена на теории, чем могло бы показаться по названию, но всё же казалась подходящим подарком от кого-то, кто почитал теорию в ущерб настоящей магии. Последний подарок пришёл от Андруса: ещё один том под названием «Священные двадцать восемь — самые чистые семьи, оставшиеся в Британии». Подобная тематика казалась Тому безвкусной, его раздражала узколобость и скудость мышления, но она позволила ему лучше понять его товарищей по Слизерину, что с недавних пор казалось жизненной миссией Лестрейнджа. Старший мальчик почти каждый день присылал ему с совой факты, слухи и общественные сплетни, уделяя особенное внимание собственной семье, чтобы подготовить Тома к уловке, о которой они договорились к окончанию каникул. Том всё ещё не был уверен, что мудрая идея — намекнуть, что он незаконнорождённый Лестрейндж, но сейчас было критически важно удержать интерес Альфарда: у него оставалось несколько коротких месяцев, чтобы прорыть свою дорогу среди первокурсников — практически невозможная задача без поддержки Блэка. А потому, безвкусно или нет, Том поглощал каждый обрывок информации, посланный ему Андрусом. Рождество прошло в густом мареве снега, проносясь мимо Тома, терявшего огромные лоскуты времени на внеклассные занятия. Он почти пропустил свой день рождения, погрязнув во всех этих книгах и письмах, но когда наконец-то понял, что наступил канун Нового года, то знал, что должен посетить Гермиону. Казалось, что они были в разлуке уже много лет, но Рождество всегда наводило на неё приторное настроение, и он не хотел ей его портить своим горьким видом — святки показывали ему ещё яснее весь тот комфорт, который был у неё, а у него — нет, все блага и внешние атрибуты, которые он не мог ей дать, — поэтому он предпочёл оставлять её наедине с ними. Но канун Нового года был их: единственный праздник, который был у них двоих, чтобы отметить жизнь и новые начинания. Этого покоя было более чем достаточно, чтобы он мог не обращать внимания на то, что она заодно отмечала и его день рождения. Ему было сложно найти радость в годовщине смерти его матери, да и вовсе невозможно праздновать болезненное ежегодное напоминание, что он неумолимо приближается к могиле и сам, но Гермиона всегда праздновала его день рождения очень тонко, а потому он позволял ей веселиться. Он, в свою очередь, всегда предпочитал сосредочиваться на своего рода уроборическом перерождении Нового года. На него навалилась Пустота, испытывая его органы чувств, почёсывая нервные окончания всего его естества. Два космических титана медленно двигались вдоль друг друга, каждый из которых пытался перетянуть его на себя до его истончения — будто он кусок резинки, которую растягивают почти до разрыва. Лишённый видения и отчаянно жаждущий чем-то занять свои органы чувств, проигнорировать нарастающее безумие вокруг себя, Том начал шептать самому себе на парселтанге. Раскатывающиеся слоги перекрывали собой стонущее бормотание, заполнявшее воздух, обволакивая его так, как ему хотелось, чтобы умела магия. Он не говорил ничего важного, просто проговаривал слова из разговоров, которые мог вспомнить, пересказывал семейное древо Лестрейнджей, а потом и Блэков. Время теряло свою сущность в Пустоте: за пределами фырканья и шипения змеиного языка Тому казалось, что он в ловушке вечности, но он знал, что не могло пройти дольше минуты или двух. Неужели Время двигалось по-другому в этом месте, или это просто слишком ужасающий опыт? Будучи не в состоянии ответить на этот вопрос, он собирал волю в кулак и думал о Гермионе, или почему вообще добровольно отправился в это адское путешествие. Секунды или дни спустя вокруг него материализовалась её комната. Том с усилием отправил парселтанг подальше, чтобы вновь переключить внимание на английский, но ему помог знакомый вид мягких, растрёпанных каштановых волос: — Гермиона, — тихо поприветствовал он. Она со слабым писком обернулась, почему-то удивлённая его появлению: — Вот ты где! — воскликнула она, широко улыбаясь. — Я начала волноваться, что ты не собираешься… — Гермиона, — перебил Том, стряхивая с себя остаточные последствия Пустоты. Ему показалось, что это его магия была в замешательстве, но что-то неправильное оставалось, даже когда его голова прояснилась, тревожное присутствие находилось в комнате девочки. Оно было тихим и слабым, но если он обратится к своим органам чувств, то может ощутить его — знакомую и нежелательную тьму. Этот миазм не душил и не накрывал с головой, как тьма Квиррелла, не пытался шептать ему или манить его, и хотя он всё ещё был окутан краем израненной гнили, его вкус уже не так напоминал смерть. Нельзя отрицать, что в какой-то мере это была та же самая тьма, но в этом варианте она казалась приглушённой, как будто дремлющей или спящей. Сердце заколотилось нестерпимо громко, непредвиденное беспокойство заставило грудь сжаться в панике. Что эта нечисть делала здесь, в магловском Лондоне? Как она оказалась так близко к Гермионе? Она проскользнула своей маленькой ладошкой в его, привлекая внимание, а затем прошептала: — Что не так? Он повернулся, чтобы изучить её, его чёрные глаза искали самую крошечную деталь не на своём месте: — Ты это не чувствуешь? Она крепче сжала его, её лицо исказило непонимание: — О чём ты говоришь? — О темноте Квиррелла, — пробурчал Том, осматривая комнату в поисках чего-нибудь необычного. Однако, за исключением школьного портфеля, лежащего у изножья кровати, комната Гермионы выглядела так же, как и все последние три года. — Я чувствую её присутствие, — настаивал он, отстраняясь от неё, чтобы пройтись по полу. — Она не такая гнетущая и не такая разумная, но, тем не менее, здесь. Что-то случилось? — он еще раз осмотрел Гермиону, но ничего не привлекло внимания: у неё не было видимых повреждений, она не вела себя под влиянием каких-либо побуждений. Когда он собрал свою магию и направил на неё, то не почувствовал в ней ни капли тьмы. Её магия была такой же чистой и сильной, как и всегда, игривой и жаждущей смешаться с его собственной. — Ты в порядке? — спросил он, отступая назад и отчаянно пытаясь взять себя в руки — Пустота снова вывернула его наизнанку и сделала его неловким реакционером. Внезапно Гермиона занервничала, начала заламывать руки, вновь приближаясь к нему: — О, Том, — вздохнула она, ёрзая на месте, явственно набираясь духа в чём-то признаться. — Я не знала, как сказать тебе, потому что была уверена, что ты рассердишься на меня, поэтому я просто… — смолкла она, невнятно взмахнув рукой. Его желудок скрутило неприятным узлом. Неужели это то отдаление, которое с недавних пор начало между ними расти, странное молчание, которое, он знал, она хранит? Мягко, будто пытаясь склонить другого слизеринца к неосторожному проступку, он подгонял её: — Расскажи мне, что случилось. Её успокоило нежное подталкивание, позволив маленьким стенам, воздвигнутым ею между ними, упасть: — Я сделала всё, что ты просил меня не делать, — мрачно призналась она. — Я отправилась в одиночку на поиски ответов, и Квиррелл меня нашёл. — Он ранил тебя? — тихо спросил Том, хоть и был практически уверен в ответе. Он не думал, что она смогла бы или захотела бы спрятать от него истинную травму. Как и ожидалось, Гермиона покачала головой. За этим действием последовала неловкая тишина, но она не пыталась её заполнить. — Я знал, что ты прячешь от меня какой-то секрет, — пожурил он, слегка раздражённый и… он не хотел говорить «обиженный», потому что это невыносимо по-детски, но тот факт, что она не доверилась ему и не пришла за помощью, казался оскорблением. Они лучшие друзья, и она должна была доверять ему подобные проблемы! Она метнула в него собственный раздражённый взгляд и ответила: — Я не хотела, чтобы ты волновался или сделал что-то опрометчивое — это было для твоего же блага! Он всегда восхищался её вспыльчивостью, столь живой темперамент не позволял ей быть похожей на скромных девочек из его собственного времени, но ему не нравилось её тяжеловесное, властное поведение: в этом смысле он практически мечтал о том, чтобы она была больше похожа на леди из 1930-х. Но если он произнесёт эту мысль вслух, ему это аукнется, потому что она, скорее всего, обратит любое замечание в обвинение его собственной властной натуры, что он не смог бы успешно отрицать. Вместо этого он попытался внять к её нежной стороне, той части неё, в которой легко вызвать чувство вины, заметив: — Я думал, мы договорились делиться нашими невзгодами. Разве не для этого нужны друзья? Но Гермиона никогда не была такой предсказуемой, как он рассчитывал, — вместо того, чтобы сникнуть, она распалилась ещё сильнее, её глаза вспыхнули рассерженным огнём, и она лишь язвительно протянула: — Почему совершенно приемлемо тебе защищать меня, но когда я пытаюсь защитить тебя — я неразумна? — Потому что твой метод сводит на нет мой, — огрызнулся Том, устало проводя рукой по волосам, не заботясь о том, что это растрепало аккуратную причёску. В какой-то мере ему льстила её решительность поставить его благополучие впереди своего, но больше всего он был расстроен. После почти двенадцати долгих лет, в течение которых он считал бóльшую часть человечества недостойной его внимания, он связался с кем-то, категорически отказывающейся от защиты. Похоже, ему придётся признать тот простой факт, что они с Гермионой слишком похожи, чтобы успешно разрешить ситуацию: оба безоговорочно пытались заставить другого чувствовать себя так, будто тот сделал что-то дурное, при этом бесцеремонно игнорируя любую возможность попросить прощения или попытаться найти компромисс. Они были одинаково упрямы, имели своё мнение и ненавидели ошибаться, не говоря уже о том, что ни один из них никогда не был особенно любезен, если их старания отвергались. Он знал, что единственный способ остановить их разногласия, чтобы они не переросли в настоящий спор, — это заставить одного из них уступить, что в тот момент казалось практически невозможным, поэтому он продолжал читать нотации: — Я хотел, чтобы ты была окружена людьми, а вместо этого ты изолировала себя, чтобы никто не знал, что у тебя проблемы! Зачем ты это делаешь? Обычно ты умнее. Она отвела взгляд, на мгновение закрыв от него свои карие глаза. Запал в ней не то чтобы иссяк, но очевидно, она смягчилась от воспоминаний, которые пыталась от него скрыть: — Квиррелл поймал меня в угол в Зале академических достижений, — призналась она. — Ты сказал мне не рыться в прошлом, но я не могла оставить это — мне нужно было выяснить, действительно ли он узнал твою палочку! Будто получив удар под дых, по его венам растекался ледяной ужас: — Понятно, — бесстрастно ответил он. Нашла ли она его? Поняла ли размах его лжи? Узнала ли она, что он собирался делать в будущем, и в чём он добился успеха или провалился? Она странно отреагировала на его выверенный тон, скромно подглядывая за ним из-за тёмных ресниц: — Ты не злишься? — тихо рискнула она произнести, к этому времени её запал стих. — Я разочарован, — честно признался он. Ведь что ещё он мог сказать, ну правда? Что сделано, то сделано, и не то чтобы он не был мысленно готов к подобной ситуации, он просто не рассчитывал, что она наступит так скоро. — Я догадывался, что твоё любопытство рано или поздно одолеет тебя, в этом вся ты, — он долго изучал её, гадая, поменялось ли как-то её мнение о нём — ему не нравилась эта идея, не нравилась мысль, что будущая его версия могла как-то испросить её отношение без его открытого согласия. Сдавшись неизбежности изменений, он мрачно спросил её: — Ты что-нибудь нашла? Гермиона улыбнулась ему, её внезапная скромность растворялась по мере её ответа: — Вообще-то, несколько вещей. Квиррелл однозначно чем-то одержим, это раз. Когда он настиг меня в Зале, то говорил как совершенно другой человек. Поза, манеры, осанка… это был вообще не Квиррелл, — она вздрогнула от этого воспоминания, отчего он пожалел, что не видел того, что видела она. — И кем бы или чем бы ни был этот дух, он подозревает, что в тебе есть нечто большее, чем лежит на поверхности — и он отчаянно жаждет познакомиться с тобой. Подобных зацепок Том не ожидал, и его удивление было столь абсолютным, что он не смог удержаться от ошарашенного: — Зачем? — Это второе, что я нашла, — с энтузиазмом продолжала она. — Квиррелл и его паразит, по-видимому, спутали твою палочку с чьей-то другой: мальчика — ну, полагаю, теперь он уже мужчина, — по имени Том Риддл, — у него замерло сердце. Она нашла его, она знала что-то о его жизни, о его будущем, чего не знал он. И всё же… Она произносила фамилию Риддл как-то отрешённо, будто говорила о незнакомце. Она не свела концы с концами? Каким-то образом судьба оставила её слепой к правде? Не заметив его внутренней сумятицы, она продолжала: — Когда они поймали нас в пустом классе, то не смогли бы увидеть больше пары дюймов твоей палочки, но всё же они уверены, что узнали её. Стоило мне найти фотографию палочки Риддла, я поняла, как они могли ошибиться. В смысле, они почти идентичны: то же дерево, та же длина, та же сердцевина, единственное отличие — твоя палочка более гладкая, а его в форме какой-то кости. Сомневаюсь, что профессор или его тьма считают путешествие во времени возможной теорией, они, наверное, думают, что ты унаследовал свою палочку или каким-то образом связан с Риддлом, — она остановилась, чтобы сделать глубокий вдох, и, видимо, заметила его замешательство. — С тобой всё в порядке? Том почувствовал, будто его мозг отчаянно отстаёт: связи, понятия и схемы обычно приходили к нему моментально, но в этот раз ему было сложно обработать так много информации. Гермиона нашла его, но не поняла, что это он, потому что по какой-то причине мальчик, которым он станет, не владел той же палочкой. Или владел? По всем статьям, если не считать рукоятки, казалось, что палочки идентичны. Заменил ли Риддл — разве не странно думать о себе в третьем лице? — рукоятку палочки по какой-то причине? Том был вынужден признать, что в палочке в виде кости было что-то до интереса ужасающее и угрожающее, но это казалось излишне театральным: магии, которую он сможет явить, должно быть более чем достаточно, чтобы произвести впечатление и запугать остальных. Так к чему разница? Что случилось — что случится — с ним, чтобы он решил, что изменение внешнего вида палочки — необходимый шаг в будущем? Том не хотел знать — не хотел знать, — потому что знание сводило на нет любое всякое чувство личного участия, привязывало его к установленной хронологии событий, которую он должен был либо покорно сохранять, либо злорадно отрицать, а он не желал такой ответственности! И всё же он не мог удержаться, чтобы не спросить: — Ты узнала что-нибудь об этом Риддле? — безграничное любопытство Гермионы явно передалось и ему. — Немного, но всё очень поверхностное, — пожала она плечами с пронизанным разочарованием в голосе. — Отличный студент, рекордные оценки за экзамены, староста факультета, потом староста школы, но на этом всё, — это всё были его пространные прогнозы, цели, над которыми бы он так или иначе работал, а потому он не почувствовал никакого бремени, когда заранее услышал об этом. Ему не стало больно от того, что он узнал, что часть его тяжкого труда в школе окупится, и он даже в некоторой мере испытал облегчение от того, что Гермиона больше ничего не нашла. — Никаких зацепок на то, откуда он пришёл и куда отправился после окончания школы, и уж точно ничто не объяснило, почему Квиррелл так им заинтересован. На мой взгляд, это выглядит, как будто кто-то стёр столько информации о Риддле, насколько это возможно, словно пытаясь убрать его из истории по какой-то причине — я даже не смогла найти его фотографии, несмотря на то, что за ним до сих закреплён рекорд Министерства за наибольшее количество баллов, когда-либо полученных по Ж.А.Б.А.! Тебе не кажется, что это странно? По правде, ему казалось. Его облегчение, что она не смогла найти ничего стоящего, быстро перерастало в замешательство. Неужели кто-то — может, Дамблдор, известный Чемпион Света, — попытался выбить у Тома почву из-под ног? Он знал, что их личные взгляды на мир были несовместимы, но то, что описала Гермиона, выглядело несколько чрезмерным по отношению к нелюбимому ученику. Если только, конечно, в этой истории не было чего-то ещё. Неужели Том отбросил все свои тщательно выверенные планы ради чего-то радикального? Возможно, неудавшийся госпереворот мог бы объяснить столь аккуратное, хоть и на удивление неполное, изменение истории Хогвартса. Неужели будущая его версия сейчас гнила в какой-то тюрьме? Если быть честным, Том с радостью принял бы это бесчестье вместо гораздо более простого объяснения, что он так и не смог добиться ничего достойного памяти, что ни один из его тщательно продуманных планов не воплотился в жизнь. Его жгло изнутри, как сильно он пытался выяснить, что произошло, что пошло не так, но он знал, что знание не приведёт его туда, куда бы ему хотелось. Если он поддастся искушению сейчас, это просто выйдет из-под контроля. Ради собственного рассудка лучше всего не знать. С большим трудом он отогнал это желание, вновь взяв Гермиону за руку, и ответил: — Давай не переживать об этом. Нам достаточно проблем в виде Квиррелла. Нечего искать неприятностей на свою голову. Она показалась разочарованной его ответом, но всё же приняла его: — Ладно, — согласилась она через секунду. — Так что будем делать? — Пока не знаю, — силясь, ответил он, от этих слов он почувствовал привкус тухлятины во рту, — мы что-нибудь придумаем, — Том смолк, выискивая зацепки своей магией ещё раз. Тьма однозначно всё ещё была там, тихая и незаметная, и она лишь слегка дёрнулась от его прикосновения, но не ответила. Он не мог точно выяснить её местоположение, но хоть и не выглядело, что она распространяется, от её присутствия так близко возле Гермионы ему всё равно было не по себе. — Ты правда не чувствуешь тьму? Её поразил его вопрос, как будто её неспособность распознать эту заразу была недостатком. Возможно, так оно и было. Может быть, она просто слишком добрый человек, чтобы определить вкус чего-то столь знакомого Тому. Прикусив губу, она призналась: — Я иногда чувствую её, когда Квиррелл рядом, но сейчас не ощущаю, — она явно старалась: магия вокруг неё вспыхивала, проникая в каждый уголок и щель комнаты, но почему-то ей никак не удавалось зацепиться за это пятно. Он позволил своей магии смешаться с её, мягко сдерживая её чувства, чтобы она не совершила какую-нибудь необычную случайную магию. Зная её склонность к пламени, можно было предположить, что всё, что она сейчас выпустит, станет разрушительным. Быстро соображая и ища ответы, он спросил: — Квиррелл накладывал на тебя какие-нибудь заклинания или давал что-нибудь, на чём могла задержаться его аура? Гермиона тяжело вздохнула, а потом повернулась к нему: — Он прислал мне подарок на Рождество, — ответила она. Её лицо сжалось от разочарования, что она не подумала об этом раньше. — Что? — нахмурился Том, наблюдая, как она поспешила к своему сундуку и принялась доставать оттуда разные вещи. На полу оказались кипы книг, и она наконец-то нашла то, что искала: потрёпанный томик и письмо. Зажав книгу под мышкой, она передала ему письмо, объяснив: — Не думаю, что профессор пока хочет причинить какой-то вред. Уверена, он просто пытается меня задобрить, чтобы я организовала встречу с вами двумя. Он просмотрел короткий текст послания, но в нём и впрямь ничего не было. Гермиона была права, скорее всего, Квиррелл просто пытался подкупить её, чтобы встретиться с Томом. Это был хорошо просчитанный ход, показавший, что он хорошо понимает Гермиону и её мотивы, но всё же это не проливало свет на то, почему он вообще так жаждал познакомиться с путешественником во времени. И если в самом пергаменте и был намёк на поганую ауру Квиррелла, то он был запрятан так глубоко, что даже Том не мог его почувствовать. Это не мог быть тот носитель, что он ощущал. — Книга, — прошептал он, перечитывая письмо: что может быть лучше для библиофила, чем предложить ей то, что она больше всего любит? — Он подарил тебе книгу? Она вытащила томик из-под мышки и показала её ему. «Как наслать проклятие и защититься, если проклятие наслали на вас». Книге, очевидно, много лет, и она зачитана до дыр. Обложка протёрлась от частого использования, корешок вот-вот отвалится, и у Тома не было никакого сомнения, что некоторые страницы по меньшей мере покрылись бурыми пятнами патины. — Она нередкая, ничего незаконного или что-то такое, — продолжила оценку Гермиона. — Возможно, это не то, что должен дарить профессор защиты от Тёмных искусств первокурснице, но она кажется достаточно безобидной. Ты её чувствуешь? Он сосредоточился на книге: в ней точно что-то было, но он не был уверен, что это то же присутствие, что он почувствовал по прибытию. — Возможно, — признал он, разочарованный, что не может определить большее. — По крайней мере, мы знаем, что Квиррелл не отстанет. Полагаю, ты не станешь сжигать её? Гермиона задумалась, очевидно, книга её тоже встревожила, но тут же нахмурилась от одной мысли причинить ей ущерб: — Он может потом спросить про неё, — заспорила она, — или устроить мне проверку по её содержанию, чтобы узнать, приняла ли я его предложение. Не было времени указать на все ошибки в её словах — а именно на то, что они звучат так, будто она готова поддаться искушению, слепо веря, что по милости книги её не постигнет никакая беда, — поэтому он ответил: — Мне не нравится, что эта штука здесь. Это больше похоже на угрозу, чем на жест доброй воли. — Возможно, ты мог бы написать Квирреллу письмо, — предложила она, быстро соображая. — Выйти на связь, на самом деле не выходя на связь. Это было изящное решение — признать профессора, не уступая его требованиям, и позволить Тому и Гермионе оставаться на расстоянии от него, — но Том был уверен, что Квиррелл не будет долго довольствоваться этой мизерной поддержкой. Тем не менее, это лучше, чем вступать в физическую схватку, не понимая, что именно нужно профессору защиты от Тёмных искусств или его паразиту, и Том хмыкнул в знак согласия, пытаясь придумать, как спровоцировать старшего на выдачу наибольшего количества полезной информации. Гермиона оставила его размышлять, возвращая книгу и письмо на дно сундука. Аккуратно сложив всё на место, она вернулась к нему: — Хватит мрачных разговоров — у нас будет время потом что-нибудь придумать, — с шаловливой улыбкой она вытащила что-то из своего кармана: маленький свёрток в блестящей серебряной обёртке. — У меня для тебя подарок.

***

Лондон, 1991 год Часы пробили полночь, вдали раздавались радостные возгласы и песни в честь Нового года, но Гермиона не обращала на них внимания. Вместо этого она наблюдала за тем, как Том открывает свой подарок на день рождения. Если честно, он всегда немного странно относился к подаркам: какая-то его часть бесконечно удивлялась тому, что ему что-то дарят, а какая-то, более тихая и мрачная, просто принимала это как должное. А превыше всего всегда была жадность, тревожное ощущение, что ему никогда ничего не достаточно, что ему всегда нужно больше и лучше — она светилась в чёрной пучине его глаз, лихорадочная и безумная всякий раз, когда его охватывало особенное желание. Она старалась не реагировать на это, чтобы дать ему возможность побыть наедине с собой в те моменты, когда он терял бдительность. Однажды он признался ей, что до тех пор, пока не получил стипендию Хогвартса, владел только тем, что мог стащить у других: одежда, книги, еда, игрушки — всё в приюте Вула было общей собственностью, и единственными вещами, которыми он действительно владел, были его школьные принадлежности. В сочетании с отсутствием того, что она считала современными удобствами, ей казалось, что она понимает зарождение его жадной натуры, но она не знала, как её успокоить или, ещё лучше, просто заставить исчезнуть. Том испытывал тревожную радость от своего имущества, упивался чувством собственности, и пока он не возьмёт это под контроль, Гермиона не знала, как реагировать на такое поведение, кроме как закрывать на него глаза. Но при этом нельзя сказать, что она этого не замечала — всегда замечала, потому что жадность была одной из немногих эмоций, обнажающих его защиту, — она просто предпочитала это не комментировать. Да и что она могла сказать? От того, как ты пробегаешь пальцами по своим вещам, подмечаешь каждую грань и каждый недостаток, как твои глаза пламенеют и обжигают, как твоё лицо расплывается в жестокой ухмылке удовлетворения, меня охватывают холод, потрясение, переживание за тебя? Эти слова только приведут к неприятностям, и всё же она чувствовала, как они задерживаются на кончике её языка, глядя, как Том всё это делает: поворачивает и крутит маленький подарок, который она подарила ему, будто он может заклеймить его одним прикосновением, сделать его частью себя, чтобы никто никогда не смог его заполучить. Его длинные пальцы проводили по отполированному серебру, и он ей широко улыбнулся: — Карманные часы? — это было отнюдь не замысловатое творение: довольно простые карманные часы, гладкие и без украшений, с несколькими потускневшими от возраста пятнами, но петли всё ещё были тугими, а часы внутри работали безупречно. На самом деле, часы были настолько непритязательны, что никто не догадался бы о их тайной функции. — Вроде того, — ответила она и, подавив дрожь, вытащила точно такие же из своего кармана, — но за циферблатом зеркало, — быстро показала она, открыв крышку и отодвинув в сторону маленькие часы. — Давай, посмотри внутрь. Том повторил её действия и явно удивился, когда увидел её отражение в маленьком зеркальце в руке: — Изумительно, — выдохнул он, его жадность смягчилась, уступив место чему-то более практичному, более ценящему. Гермиона помахала ему через это устройство, объясняя: — Теперь мы можем говорить друг с другом, даже когда в разном времени, если, конечно, они работают сквозь подобное расстояние. Они должны теплеть, когда кто-то другой открывает свои, так ты будешь знать, что товарищ хочет поговорить. Том рассмеялся — тем неприятно высоким и диким звуком, который всегда казался ему совсем не подходящим, — от истинного удовольствия. Впервые он не пытался спрятать собственный шок или интерес, позволил эмоциям ярко гореть на его лице и принялся рьяно открывать и закрывать часы, спрашивая: — Где ты их нашла? — В Косом переулке, — просто ответила она, наслаждаясь теплом и охлаждением устройства в её руке, когда оно отвечало своему близнецу. — Продавец сказал, что они сломаны, потому что картинка не всегда правильно отражается, но у меня пока с ними проблем не было. И смотри, — она вытащила свои, чтобы показать пристёгнутую цепочку, — знакомое плетение скошенных серебряных звеньев. — Я уже нашла брелок для своих, — хоть она всё ещё свободно оборачивалась вокруг её запястья, прошло немало времени с тех пор, когда она носила цепочку от часов, которую он подарил ей все те годы назад, и она видела, что он был доволен его возвращению. Горячность сошла на нет, и Том вернулся к своему обычному спокойному и непостижимому поведению. Он сложил часы в карман брюк и вытащил кое-что из внутреннего кармана мантии, усмехнувшись под нос: — Мне кажется, что теперь мой подарок меркнет на фоне. — Это не соревнование, — назидательно сказала она, честно говоря, немного удивлённая тем, что он принёс ей хоть что-то. За все эти годы он ни разу не смог или, возможно, даже не захотел вручить ей подарок, не считая одной-двух безделушек. — Кто бы говорил, — дразня, закатил он глаза. Всё, что они вместе делали, было соревнованием, и им обоим это нравилось. Отрицать это было бы просто глупо. — Вот. Гермиона сняла обёрточную ткань и увидела книгу в ручном переплёте с ровно подрезанными пергаментными страницами, аккуратно сшитыми вместе. Книга была едва ли больше маленького дневника, но полностью исписана, все темы были разделены и тщательно организованы, как она догадалась, Томом собственноручно. — Ты сам это сделал? — спросила она, тронутая тем, что он потратил столько сил ради неё. Его почерк не был выверен до конца, буквы немного плясали — должно быть, у него ушло много времени, чтобы всё выписать, — и она с интересом обнаружила, что он предпочёл писать прописью. Большинство знакомых ей первокурсников не утруждались. Гарри и Рон оба царапали свои эссе как курица лапой корявыми печатными буквами, испорченными пером, ведь оно было создано для прописи. Почерк Тома едва ли можно было назвать идеальным, но он был гораздо изящнее того, что она могла бы ожидать от любого мальчика своего возраста: чистописание и впрямь стало забытым искусством. Он весь распушился от её очевидного восхищения, объясняя: — Я переписал все свои конспекты по защите от Тёмных искусств, чтобы тебе больше не пришлось полагаться лишь на прихоти Квиррелла. Нам нужно найти время и место, чтобы мы вчетвером могли регулярно видеться, и я бы натаскивал вас по своему материалу. Гермиона не была уверена, чего ожидала от него в ответ, но уж точно не этого: — Мы вчетвером? — потрясённо повторила она, пытаясь осознать, что он задумал. Он никак не мог предложить то, что она подумала, он предложил. Должно быть, она ошиблась. — Поверь мне, — фыркнул он грубо, — меня не прельщает мысль проводить время в компании Поттера и Уизли, но если ты не знаешь материала по защите от Тёмных искусств, гарантировано, что и они тоже — а им это нужно. Она вовсе не ошиблась! Он и впрямь предлагал прогнать свои собственные уроки по защите от Тёмных искусств со стайкой гриффиндорцев! Это было любопытно щедрым предложением от слизеринца, по крайней мере, это скажет Рон, когда узнает, и она не могла не быть польщена тем, как сильно он переживает за неё, раз решился на такое масштабное мероприятие. — Эксклюзивные уроки профессора Дэвиса, — радостно пропела она. С виду это казалось глупым — в конце концов, они всего лишь первокурсники, — но он явно получал лучшее образование по защите от Тёмных искусств, спасибо за это вмешательству Квиррелла. К тому же, это будет как в старые времена: Том, передающий новый весёлый трюк, которому обучился, пока Гермиона находила другой, но столь же рабочий способ проделать то же самое. — Спасибо, — с жаром сказала она. Том долго внимательно её изучал, в глубине его чёрных глаз отчётливо вращались шестерёнки. Наконец, он ответил: — Мне лишь жаль, что я не могу сделать большего. У Гермионы возникло любопытное чувство, что сейчас они уже говорили о разных вещах.