Дополнение: А ещё он лжец / Addendum: He Is Also A Liar

Лондон, 1935 год Том бушевал несколько дней. Даже то, что Билли Стаббс был до смерти напуган и не мог просто посмотреть ему в глаза, не улучшало его настроения. Его мысли буквально кричали от ярости. Он прокручивал событие в голове, и чем больше перечитывал сценарий, тем больше злился. Изначально Гермиона придвинулась к нему — явный признак, что она хотела его защиты. Он не сделал ничего плохого, просто подчинился её желаниям! И, однако, она вела себя будто в ужасе, а в конце вообще отодвинулась от него. Том не мог собрать свои мысли вокруг всех «почему». Почему она так отреагировала? Почему она не хотела посмотреть, как будет страдать её мучитель? Почему она пошла против него? Он вообще, что ли, не заслужил её преданности? Мысль, что он может быть вовлечён в их отношения сильнее, неприятно зудела. Она воспользовалась им? Она думала, что учится магии, и ей не нужно заплатить ничем в ответ? С её точки зрения, это выглядело бы как неравное взаимодействие в её пользу, но она не знала, что он собирает знания о будущем от неё. И Гермиона была умной — если она почувствовала это ощутимое неравенство силы, не было так уж необоснованно предположить, что она совсем к нему не привязалась. Он просто был для неё способом достижения цели. Не то чтобы Тома самого это заботило, но всё же он думал, что между ними была какая-то связь. Как она могла взять сторону никчёмного задиры, а не своего боевого товарища? Он потерял недели времени, обучая её салонным трюкам, а мог бы исследовать Лондон будущего! Он практически кипел от негодования из-за упущенной возможности. Ему нужно найти способ достигать будущего без появления возле Гермионы. Это должно быть возможно. Он отказывался терять такой ценный дар из-за кого-то, незаслуживающего его внимания. Путешествия во времени стали слегка проще с каждым успешным разом Тома, но пустота продолжала приветствовать его на несколько секунд в каждом направлении, неважно, как сильно он сосредотачивался на браслетах. И всё же главное, что ему требовалось всё меньше энергии и становилось всё проще и проще направлять его магию. К сожалению, эти улучшения цеплялись к Гермионе: мысли о ней давали ему отправлять себя в будущее за мгновения, а не дни. Когда он пытался попасть в 1987-й и не направлять свои мысли на девочку, ему лишь удавалось разочаровать себя и вызвать своего рода болезненный магический ажиотаж. Порядок сохранялся, и это разъяряло. Он надеялся, что набрал достаточно контроля над своей новой силой, чтобы что-то изменилось, но, очевидно, этого не произошло. Неважно, как намеренно он сосредотачивался, неважно, как глубоко он погружался в себя, магия просто не соединялась. Он случайно разбил четыре других окна, тарелку и, по крайней мере, две спрятанные бутылки джина миссис Коул, но это были единственные достигнутые результаты. Ну, это и возвращение ослепляющей головной боли — казалось, будто вся левая сторона его головы была охвачена огнём, его глаз всё чаще зажмуривался, когда мощные осколки его собственной неизгнанной магии пронзали его. Очевидным выводом стало, что ему не удавалось понять эту силу. Понятно, что путешествие во времени было просто побочным эффектом — на самом деле это была девочка, к которой он по какой-то причине приходил. Но Том отказывался думать о ней. Зачем доставлять ей удовлетворение? Он задержался рядом с ней гораздо дольше, чем следовало бы. Однако эта развязка создала для него проблему. Если его путешествие во времени было лишь случайным, то как он мог его повторить? Когда время года стало мокрым и холодным, и деревья, наконец, потеряли свою последнюю листву, Тому пришлось отложить проблему в сторону. Он начал замечать лёгкий гул буквально в каждой комнате, в которую заходил, и он практически парализовал себя болью после повторяющихся провалов. Это было почти похоже на магическое отравление — он вытащил так много своей силы на поверхность, что начал заболевать. Поэтому в интересах выздоровления он решил временно обратить своё внимание на что-то ещё: огонь, который не обжигал. Одна мысль иметь так много контроля, что он мог изменить саму природу стихии, поражала его. Разумом Том понимал огонь — его занятия по естествознанию были жалкой отговоркой образования, но их было достаточно для правильных заключений. Огонь был реакцией энергии. Его магия с лёгкостью могла быть катализатором для розжига огня, но как предотвратить его горение? Он с головой погрузился в эксперименты, едва замечая, что осень уступила дорогу ранней зиме. К тому времени, когда приближалось Рождество — едва отмечаемый праздник в приюте даже при самых благоприятных обстоятельствах, — он успел гораздо больше, чем осмеливался мечтать. Он не только мог наколдовать необжигающий огонь, но мог окрасить пламя в любой цвет, какой пожелает, и был на пути создания вариации, которая не потухнет без намеренного изгнания. Пожалуй, это стало одним из его величайших совершённых до сих пор магических подвигов, не считая путешествий во времени. И всё же… при виде яркого фиолетового пламени, неразрушимо танцующего по его комнате, он почувствовал себя опустошённым. Ему не с кем было поделиться этим новым магическим трюком — половиной удовольствия в этой девочке было то, как сильно она всегда ему поражалась. После столь долгого упорного отказа думать о ней Том обнаружил, что его мысли задержались на Гермионе. Он… скучал по ней в какой-то мере. Она всё ещё оставалась единственным человеком, которого он когда-либо встретил с таким же даром, как у него. Он скучал по тому, как мог свободно говорить о магии, как мог изучать эту концепцию с кем-то, кто так же яро стремился найти её пределы, как он. Оглядываясь назад, казалось немного глупым полностью исключить её из своей жизни только из-за одного неверного шага. Но что остановит её от повторного предательства, особенно если он так и не понял, почему она вообще это сделала? И тогда причина наконец поразила его, и она была настолько простой, что он мог бы высмеять себя за то, что не понял раньше. Со всем её умом и способностями к магии, Гермиона всё ещё оставалась девочкой. Даже девочки в приюте — ожесточённые и озлобленные кикиморы, запертые в телах маленьких детей, — были более ласковыми и эмоциональными, чем мальчики. Гермиона делала лишь то, что требовали её половые инстинкты, что означало, что она не предавала его умышленно. Она всё ещё будет на него злиться, и это никак не было связано с тем, что она девочка. Как ни неприятно ему было это признавать, он понимал, что сам виноват — он подошёл к Гермионе совершенно не с той стороны. Том знал с раннего возраста, что к некоторым людям надо было относиться по-другому. Взять, например, миссис Коул: она занимала непрочное положение власти над ним, и, хотя он мог бы оспорить это, в конечном счёте это не принесло бы ему ничего существенного. На самом деле, если настоятельница переступит через тонкую грань страха, она может сделать жизнь Тома немного сложнее и уж точно больнее. Их отношения были постоянной эквилибристикой, державшей её на острие ножа тревоги и страха, но никогда не дающей ей ни того, ни другого в таком количестве, чтобы она чувствовала необходимость правильно реагировать. Ему не удалось удержать равновесие в их отношениях с Гермионой. Он выдавал ей экстремумы выгоды и боли без плато между ними. Она должна захотеть его присутствия, а это означало, что он должен показать ей личность, достойную быть рядом. Том никогда не пытался очаровать никого, но разве это так трудно? Гермиона обычно была достаточно покладистой сама по себе, и иногда она сияла от гордости, когда он изредка отвешивал ей комплименты. Несколько добрых слов тут и там, может, улыбка-другая, и не было бы причины не предположить, что она привяжется. И когда он обведёт её вокруг пальца, её своенравное поведение со временем можно будет исправить. Но как построить мост через пропасть между ними? Ему нужно что-то, чтобы снискать для себя расположение, чтобы она хотела пригласить его обратно в свою жизнь. Может, какой-то подарок? Но этого недостаточно. Он ненавидел сфабриковывать жалость, но он признавал, что сердце Гермионы было достаточно глупым, чтобы затмить голос разума такой эмоцией. И ничто не вызывает больше жалости, чем грубое напоминание, что он был одиноким сиротой. Может, визит на Рождество — время, когда весь мир окружён роскошью и радостными любимыми? Она, вероятно, будет более всепрощающей от духа праздника. Но нет, он знал, что есть один день, который может вызвать у неё больше мягкосердечной чепухи, чем Рождество. Канун Нового года — его день рождения.

***

Лондон, 1987 год Гермиона постоянно высматривала Тома, но он не возвращался, и без него дни ползли, как улитка. Она всё ещё практиковала магию, конечно, но это было вовсе не так захватывающе в его отсутствие. Восторг от открытия бледнел, когда его было не с кем разделить. В итоге она стала достаточно безучастной. Несколько раз её родители спрашивали, всё ли в порядке, и Гермиона крепко задумалась, а не рассказать ли им всё. В конце концов, они её семья и они заслуживают знать правду. Но в итоге страх усмирил её язык. Что, если они ей не поверят? Что, если она запаникует и не сможет доказать им, что у неё есть магия? Или, хуже, что, если они поверят ей и испугаются её необычной силы? Отправят ли они её на обследование к докторам? Гермиона любила своих родителей — а ещё она считала их спокойными и рациональными людьми, — и одна мысль, что она их потеряет, физически и эмоционально, скручивала её желудок отвратительными узлами. Она уже потеряла Тома, она не могла позволить себе ещё и разлучиться с семьёй! Без её неразговорчивого почти-друга праздники обещали быть достаточно мрачными. В какой-то момент она подумала идти на опережение: ей не нужно ждать его. Если честно, она не была уверена, что они друг другу скажут после такой ссоры. Она отказывалась об этом думать. Проблемы стоит решать по мере поступления: сначала надо определить его местоположение. Том сказал, что живёт в Лондоне, возможно, она сможет найти его. Это всё равно проще, чем искать его по всей Англии. Но, к сожалению, Лондон был большим городом, и она не была уверена, «Вул» — это название района, улицы или здания. Её поиск зашёл в тупик почти моментально, поскольку, кроме его имени, конечно, больше ничего не нашлось, но Том Дэвис — слишком распространённое имя, чтобы помочь найти его. Она была горько разочарована таким поворотом событий, её и без того чёрное настроение становилось всё кислее. Нечестно, что он управлял их встречами! Гермиона пыталась спросить его, как он путешествовал, но каждый раз он отмахивался с невнятными отговорками: «Я всё ещё экспериментирую», «Ещё слишком рано», «Ты не готова», «Научись сначала малому», — и в итоге она перестала допытываться. Теперь она полностью зависела от его прихотей, и это было совсем неприятно. Если Том когда-либо вернётся, им придётся найти способ общаться на расстоянии: ей нужен способ обращаться к нему, пока он однажды не научит её путешествиям. Гермиона на мгновение удивилась, что они не подумали обменяться номерами телефонов — это было бы таким простым решением, — но потом поняла, что, будучи сиротой, он может не иметь доступа к телефону. Рождество прошло с обычным шумом — в вихре встреч и вечеринок, заставивших её отбросить беспокойные мысли в пользу праздника. Однако слишком скоро радость улетучилась. Рождество осталось позади, а зима простиралась перед Гермионой, как бескрайнее море. Она даже не ждала начала нового семестра, ведь её одноклассники стали ещё злее, чем раньше. Сдержав слово, Энди никому не рассказывал о том, что видел, что Том и Гермиона делали в тот роковой день, но он стал называть её ведьмой всякий раз, когда они пересекались. Новое прозвище распространилось по школе, как лесной пожар. Втайне она думала, что это лучше, чем когда её сравнивают с бобром, но дух их дразнилок всё равно её задевал. Том ненадолго стал для неё надёжным бастионом вдали от жестокости сверстников, но у неё не было надежды, что он снова появится до начала нового семестра. Наверное, поэтому она была так приятно удивлена в канун Нового года. Её родители ушли на вечеринку, оставив её одну. Гермиона обычно не возражала против апатичного подростка, которого они нанимали, чтобы присмотреть за ней, но весь день она была в очень мрачном настроении и решила пойти спать пораньше. Её спальня едва ли освещалась, маленькая лампа на тумбочке проливала в угол комнаты маленькое озеро света. Но в этом озере был он, сидевший на её кровати, будто его вообще ничего не заботило. Том ничуть не изменился за прошедшие месяцы: его тёмные волосы всё ещё были аккуратно подстрижены, чтобы подчеркнуть ещё более тёмные глаза, и он всё ещё был одет в тусклую серую форму, которая делала его нездорóво бледным. Он пытался читать при этом никакущем освещении, и это заставило её гадать, не находился ли он тут уже довольно долго. Взволнованная Гермиона осторожно закрыла дверь и, подпрыгнув, забралась рядом с ним на кровать: — Ты вернулся! Том заложил страницу и сунул книгу в карман. Затем он наконец поднял на неё взгляд, и она не смогла однозначно прочитать его выражение лица — оно было чем-то между апатичным и кающимся. Беспечно пожав плечами, он ответил: — Я стараюсь избегать приюта в свой день рождения. — Ой, — маленькое восклицание машинально сорвалось с её губ, когда она обдумала эту мысль. Он хотел сбежать из приюта, найти знакомое и дружелюбное лицо в тот день, когда ни один ребенок не должен оставаться один. Он скучал по ней, и это одиночество заставило его искать её! — Сегодня твой… Он перебил её, придав голосу соблазнительную мягкость: — У меня кое-что есть для тебя. Гермиона смущённо нахмурилась: — Обычно люди не дарят подарки на свой день рождения, знаешь ли. — Ну, — протянул он, и редкая улыбка приглашающе изогнула его губы, когда он спустился на пол, — я пропустил Рождество, — он достал из-под кровати стеклянную банку. Она была узкой и длинной, с тяжёлой крышкой, плотно закрытой металлической застёжкой. Что было действительно поразительно, так это маленький голубой огонёк, танцующий внутри. — Так что вот. Она нерешительно взяла банку, изучая любопытное чудо внутри неё. Невозможно, чтобы огонь дышал в закрытом пространстве, но он ярко горел, отбрасывая лазурное сияние по её покрывалу. Хотя, возможно, «горел» было неправильным словом — банка была не теплее, чем её делали её руки. — Потрясающе! Улыбка Тома стала шире от её похвалы, и он объяснил: — Он холодный на ощупь, он ничего не сожжёт, и я не думаю, что он может потухнуть сам по себе, — он снова залез на кровать, сев напротив неё и внимательно следя за выражением её лица. — Он горит уже почти две недели. Гермиона подняла взгляд и изучила его в ответ. Каким-то образом он изменился. Раньше он всегда создавал впечатление тихого страдания и безжалостного презрения, но сегодня он выглядел… довольным, даже счастливым. Она не могла сдержаться от размышлений, что послужило смене его поведения. Но, вернув взгляд к запертому огню, она решила, что лучше не смотреть в рот дареному коню. Он вернулся и снова делился магическими открытиями, и это было действительно всё, что имело значение. — Ты сам до этого додумался? Он повернул голову вполоборота, его улыбка практически разрезáла его лицо пополам, и пробормотал: — Я покажу тебе, если ты извинишься. В отличие от левитации, она не могла воспроизвести огонь сама по себе, сколько бы она ни пыталась. Его предложение было соблазнительным, но её беспокоила одна вещь. — Извинюсь за что? — она не сделала ничего дурного. Его выражение лица стало более сдержанным, уголки губ слегка опустились вниз, а тёмные глаза сверлили её осмотрительным взглядом: — За то, что не дала мне помочь, — он показался задетым, как будто она отказалась от какого-то чудесного подарка. Но что ей оставалось делать? Его жестокость была ужасающей. — То, что ты сделал, не было помощью, Том, — сказала она как можно ласковее, желая залечить рану между ними, а не вскрыть её заново. — Ты использовал нечестное преимущество. И вообще, ты раскаиваешься? Том нахмурился: — А должен? Его упорное нежелание брать на себя должную ответственность раздражало. И всё же… в свете других его социальных несоответствий это имело смысл. Она начала прослеживать чёткую закономерность. Он настолько глубоко изолировался, что так и не научился правильно себя вести. — Людей должны волновать такие вещи, — угрюмо заметила Гермиона. Это было огромной стеной между ними. Они были так близки к тому, чтобы стать друзьями, но если они не могли найти способ пройти через эти бурные воды, то не было никакого смысла в примирении. — Ты не думаешь дважды, прежде чем причинить боль, а это неправильно. — Смотри, — вздохнул он, раздражённо проводя рукой по волосам, — там, откуда я, всё по-другому. Всю свою жизнь меня снова и снова учили, что нужно бить быстро и жёстко. В приюте есть иерархия, и если ты не ударишь первым, ты окажешься под чьим-то каблуком, — его чёрные глаза засияли, умоляя её понять. — Твоя жизнь мягче, Гермиона, но принципы те же. Она никогда не спрашивала о его жизни в приюте. Какая-то её часть просто не хотела знать, и его собственной тишины по этому поводу было достаточно. Том не вёл счастливую жизнь, и то, как резко он сейчас описывал своё положение дома, рисовало мрачную картину. Он вёл себя так, словно весь мир был против него. Возможно, так оно всегда и было. И Гермиона не могла найти в себе силы укорить его за такое мнение — внезапно возникший в голове образ Тома, борющегося за выживание, отрезвлял. — Защищаться — это другое дело, — тихо согласилась она, никогда так остро не осознавая, насколько разными были их жизни. — Но мстить... это неправильно. Том, не веря своим ушам, распахнул глаза, заметив: — Я защищал тебя! Этому мальчику не следовало дразнить тебя, и он должен был это понять. — И это было бы очень милым поступком, — кивнула Гермиона, кусая губу, — если бы не то, что ты мог действительно навредить ему. Его плечи немного сникли, он почти сдался, но было разумно предположить, что Том не оставит этот спор: — Как ещё до него могло дойти? — Почему тебя это настолько не заботит? — громко огрызнулась она. Расстояние между ними было ошеломляющим, непреодолимым. В глубине души она задавалась вопросом, не слишком ли многого она от него требует, — её одноклассники наверняка проявляли ту же жестокость, что и он. Возможно, она просто слишком сильно заботилась. Том замер от её взрыва, но он не показался разозлённым. Он поразмыслил над вопросом перед ответом: — В моей жизни не было ничего, о чём стоило бы заботиться. Но, Гермиона, — он потянулся и взял её за руку, ласково оборачивая её пальцы, будто она может разбиться, если он сожмёт слишком сильно, — если ты хочешь, чтобы я раскаивался, я буду. Я не хочу, чтобы ты на меня злилась. Тебе просто нужно понять, что я к этому не привык. Что она, конечно, и подозревала. Он не был похож на человека, у которого есть друзья. Однако он тянулся к ней — по-своему пытаясь исправить то, что было между ними. Это должно было что-то значить, верно? Он даже не был виноват в том, что не понимал, как ужасно себя вел, — его воспитание не могло быть очень содержательным в этом вопросе. И всё же она не смогла удержаться от вопроса: — А ты действительно сожалеешь? — Я не буду тебе лгать, мне хуже от того, что было сказано, чем сделано, — дерзко ответил он. — Я не сожалею о том, что я сделал: он заслуживал урока. Но я сожалею, что я сорвался на тебе, мне не следовало говорить, что ты не заслуживаешь свою магию, это было неправильно, прости, — и он и впрямь казался искренне извиняющимся, что задел её чувства. Она явно что-то для него значила. Было ли это достаточно, чтобы вернуть его на путь истинный? — Спасибо, — кивнула Гермиона, не в состоянии утихомирить голосок на задворках её разума: «Но это не то, что я хочу услышать, Том. Тебе нужно научиться быть терпимее». Он показался несколько раздосадованным её ответом, но он не сдавался. Переплетя их пальцы, он объяснил: — Мы происходим из очень разных миров, и я не думаю, что мне нужно говорить больше, чтобы оправдать свои поступки. Он, может, и не поднял на тебя руку, но он всё равно ранил тебя, — его тёмные глаза, которые так часто были наполнены издёвкой, смягчились, глядя на неё с грустью. — Я не понимаю, почему было неправильно защитить тебя от этого. Но для тебя я постараюсь. — Меня расстроила не защита, а то, что ты использовал магию на ком-то, кто вообще никак не мог оборониться от неё, — сказала она ему, но её тон потерял немного своей спеси. Его слова, хоть и скудные, были невыносимо ласковыми: он хотел нравиться ей и был готов измениться, чтобы это обеспечить. — Я не хочу ссориться с тобой. Если ты пообещаешь, что постараешься, то я тоже прошу прощения, — а затем, не в состоянии остановиться, она покраснела и робко улыбнулась ему. — Никто никогда раньше не вступался за меня. Тому, видимо, понравилась эта идея, его на короткое мгновение захватила гордость. Он быстро стёр это выражение с лица и осторожно улыбнулся ей в ответ: — Мы… снова в порядке? Им определённо предстояло много работы, но она не думала, что их отношения были хуже, чем перед ссорой. Лучше всего сосредоточиться на будущем, поэтому она положила свободную руку на банку и спросила: — Ты научишь меня, как ты сделал этот цветной огонь? Его улыбка стала шире, удовлетворение расслабило его напряжённую позу: — Да. — Тогда, полагаю, да, — она кивнула, просияв. — Кстати, с днём рождения. Сколько тебе исполнилось? Его радость слегка померкла от этого вопроса — почему-то дни рождения были его больной темой, — но он всё равно ответил: — Девять. Теперь он был старше, это событие следовало отметить. Он заслуживал счастливого дня рождения не меньше других. — Жаль, что у меня нет для тебя подарка, — занервничала Гермиона. — Если бы я знала… Но опять же, я даже не была уверена, что ты вернёшься, — она спрыгнула с кровати, осматривая комнату в поисках чего-то подходящего. Но Том быстро остановил её, мягко опуская руку на её плечо: — Ты скучала по мне, пока меня не было? — было что-то странное в том, как он задал этот вопрос, но она не могла чётко указать, что именно. Будто бы он нарочно вплёл в голос немного отчаяния, чтобы скрыть ноту алчного желания. Гермиона повернула голову вполоборота и нахмурилась: — Конечно, но… — Никто никогда раньше не скучал по мне, — перебил он её, — так что это, наверное, самый лучший подарок, который я получал, — и затем он обнял её. Не сказать, что он держал дистанцию за время их знакомства — он часто брал её за запястья или руки, когда они практиковали магию, — но он никогда не выражал свои чувства. Это был первый поистине явный признак дружбы между ними, и Гермиону обуяло благоговение. Суровый мальчик-сирота, который так упорно держался отчуждённым, начал ей открываться, приглашая её в свою жизнь. Она хотела, чтобы у неё была возможность прийти к нему на помощь, дать стабильность, которой ему явно недоставало. Он заслуживал хотя бы этого. Она обняла его в ответ изо всех своих сил.