Последние цветы

Когда я возвращался домой, внутри разливалась тяжелая, глухая пустота. Телефон вибрировал почти без остановки, какие-то сообщение о рассылке и звонки сыпались один за другим, и каждый звук отзывался пульсирующей болью в висках.Я почти наверняка знал, кому принадлежат они — моему дедушке, ну по большей мере большая часть, другая вполне вероятно принадлежала бабушке. Они, кажется, были единственными, кому до меня было дело. Но сил отвечать не было. У меня вообще не оставалось сил — ни на разговоры, на на объяснения, ни даже на себя.Я отчаянно хотел упасть на кровать и просто отключиться, хотя бы на одну ночь, хотя бы на несколько последних часов двадцать второго октября. В коридоре, уже в темноте, телефон сновазавибрировал. Два коротких толчка. Я устало выдохнул, достал его из кармана и ткнул на экран, даже не взглянув, кто написал. Это был Лео. Он прислал фото с одной короткой фразой: «Это сделал ты, Дамиано» Я не смог сразу перевести дыхание, словно то фото которое он мне отправил высосал из меня весь воздух. На той фотографии был мой старый портрет Лили. Одна из картин, которую я рисовал с трепетом и замиранием сердца, вдохновляясь ею до такой степени, что боялся не передать всю её живость. В тот вечер я долго пытался изобразить её на фоне моря, ведь именно там она казалась мне наиболее настоящей — с ярко-зелеными глазами, живыми и глубокими, полными мягкого света и игривостью, ну и легкой полуулыбкой, которая, как мне казалось, знала обо мне больше, чем я сам. — «Это сделал ты»— прочитал я ещё раз подпись, но уже в слух. Мой взгляд застыл на этом изображении, словно застыл и я сам. Лили смотрела прямо на меня. И наверно, это был первый раз, когда я пожалел о том, что когда-то и вовсе научился рисовать. Она смотрела на меня так, словно ничего не изменилось. Как будто она всё ещё здесь, как будто можно всё вернуть. Я пытался забыть этот портрет. Забыть её. Всё, что напоминало о Лили:картины, кисти, холсты, — я давно отправил в темноту кладовки. Даже запах масла вызывал во мне острое желание сбежать. Я думал, если ничего не трогать, ничего не вспоминать, можно будет это пережить. Но оказалось, память работает по-другому. Она ждёт. И как только ослабеешь, она хватает тебя за горло. Я опустился на стул в прихожей. Глупо, конечно. Казалось, стоит мне посмотреть ей в глаза ещё раз, и я не выдержу. Страшно, насколько человек может избегать даже самого себя. Особенно если этот «сам» — трус, который запер все воспоминания вместе с мольбертом. Я прятался от того вечера. От того, что случилось потом. Тогда мне казалось, что я сделал то, что должен был сделать. Разве можно поступить иначе? Но сейчас… сейчас всё иначе. Каждый мазок на этом портрете оживает и гложет меня изнутри. Лили смотрит, а я не могу выносить её взгляда. Потому что он слишком многого требует. Слишком много мне напоминает. Я медленно выдохнул, встал со стула и положил телефон на тумбу. Сам же направился туда, куда не ступал уже два года. В кладовке было почти темно, пыльный запах заставил меня замереть на пороге, но я вошел. Вдоль стен стояли обветшавшие холсты, те самые картины, каждую из которых я посвящал ей. Даже в простом натюрморте или в пейзаже, я оставлял намек на её присутствие. Её не было на большинстве из картин, или даже иногда рядом, когда мы ещё не съехались и она ночевала у себя дома. Но она была в моем сердце, которое вкладывало все в один простой мазок. Почти все портреты Лили я выкинул, — не выдержал того давления, которое они на меня проявляли. Но один из них я оставил. Он стоял в самом центре комнаты. Я подошел ближе, захватив холст за верхний край, беря его в руки. Покрутил его в руках, медленно прикрывая веки. На обратной стороне, аккуратным, слегка небрежным почерком, с большими закорючками, был написал небольшой текст: "Ты рисовал меня так, словно старался запечатлеть не просто тело, а каждый момент, каждое дыхание. Я боялась шелохнуться тогда, затаив дыхание, чтобы не нарушить твоей сосредоточенности. Люблю, твою скромность, люблю, как ты куришь, как дым окутывает тебя и делает ещё более загадочным. Но ещё сильнее я люблю тебя и то, как ты видишь меня. Твоя Лили." Эта картина была большим, чем её изображение — она была нашей связью. В ней была заключена та тишина и близость, которой она однажды мне позволила. Эти моменты, когда мы могли быть просто собой, без притворства, без защиты. На этом холсте я снова увидел её такой, какой она была только со мной — обнажённой не только телом, но и сердцем. В груди поднималась тяжелая волна, горячая и удушающая, словно раскалённый воздух заполнил лёгкие.Она жгла, словно я глотнул огня, и больше некуда было её деть. Я сжал кулаки так, что ногти впились в ладони, а затем, сом от себя не ожидая резко ударил в стену. Боль в руке на секунду перекрыла всё остальное, но этот жар внутри не угасал, только усиливался, разрывая меня изнутри. *** Она стояла спиной ко мне, будто не только отвернулась — а полностью исчезла из моего мира. Её фигура была застывшей и безмолвной, как статуя, светлые волосымягко спадали на плечи, перетекали в холодный лунный свет. Руки по бокам, напряженные, будто сдерживающие невысказанный гнев. Я не видел её лица, но чувствовал — внутри неё что-то кипело. Слева от неё весела картина, от которой было трудно отвести взгляд. На полотне — девушка, обескураживающие красивая, но в её глазах застыла ледяная пустота. Кровь обагряла её руки, но ни боль, ни страх не коснулись её взгляда — лишь холодное безразличие. Чуть позади стоял мужчина, который смотрел на неё, как на единственный смысл своейжизни, и этот взгляд был пугающе одержим. Что-то в этом образе приковывало и удерживало, будто я был на грани открытия чего-то запретного. — Я хочу быть с тобой… всегда,— её тихий голос вырвал меня из моего транса. Девушка медленно повернулась. Я ожидал увидеть боль, гнев, разочарование, но то,то открылось передо мной, поразило меня до глубины души. Её голубые глаза, мягкая полуулыбка — все это было мучительно знакомо, но не принадлежало ей. Она напоминала ту, которую я давно потерял. Её голубые глаза казались отражением тех зелёных, будто унаследовали их свет и что-то невысказанное из прошлого. — И состариться с тобой,— ещё тише продолжала она. — И умереть в один день? — сорвалось с моих губ, прежде чем я успел осознать, что говорю. Слова вырвались сами по себе, как будто из какого-то закоулка моего сознания. Её губы дрогнули в кривой усмешке, а в глазах мелькнул странный блеск — голод, жажда. — А умирать я вообще не хочу, — прошептала она, и её шаг приблизил её ко мне, сократив расстояние до едва ощутимой грани. Её взгляд проникал в самую суть моей души, разрушая любые барьеры, которые я только сумел поставить. И прежде чем я успел отстраниться её губы накрыли мои резко, стремительно, почти агрессивно. Она приятными меня к себе так, что между нами не осталось ни малейшего расстояния, её руки скользнули по моей шее, пальцы крепко сжали, не давая мне даже на миг отстраниться. Её губы двигались жадно, словно стремились забрать у меня все дыхание, и я почувствовал, как каждый её поцелуй становится все глубже, требовательнее, пробуждая странное, тягучее ощущение, будто она хочет растворить меня в этом единственном мгновении. Её язык, мягкий, горячий, пробирался в мой рот, касаясь моего языка с той же одержимостью, с какой она держала меня. Её движения были резкими и настойчивыми — каждый её толчок и каждый поворот головы казался непреклонным, будто в этом поцелуе было не просто желание, а жесткое намерение забрать меня всего, до последней капли, не оставляя никаких преград. Она целовала так, словно пыталась прожить вместе со мной сразу несколько жизней, не теряя ни секунды, пока её горячее дыхание обжигали мне кожу. Я задыхался чувствуя её губы — требовательные, жесткие, властные — утопая в её страсти, не имя сил оторваться. Когда она отстранилась, я заметил картину за её спиной и замер. Теперь на холсте остался один человек — мужчина с безумными глазами, залитый кровью, его взгляд был полон тьмы и ярости. В этом взгляде читалась одержимость, разрушительная и всепоглощающая, которая внезапно направилась на меня. Мне казалось, что он смотрит прямо в душу, и я не мог отвести взгляд, чувствуя, как ледяной страх сковывает меня, будто я сам становлюсь частью этой картины… Я резко открыл глаза. В кромешной темноте комнаты, я не нашел её. Я огляделся, включился свет, понимая что все это лишь сон. Сердце колотилось, словно пытаясь вырваться из груди. Но передо мной снова стояло её лицо — её глаза и образ той картины, которые не отпускали, заполняя всё моё сознание. Я живо поднялся и пошёл на кухню. Выпил стакан воды, в надежде хоть немного успокоится. Уже в комнате мой телефон снова завибрировал. На экране всплыло напоминание. Короткое и лаконичное: «день рождение мамы.» — Чёрт побери… — прошептал я, чувствуя, как это простое сообщение тянет меня обратно в те дни, которые я старался вычеркнуть каждый год из календаря.