Последние цветы

День рождения матери всегда был для меня тяжёлым днём. Я сидел в машине, припаркованной возле ресторана, и смотрел, как за окнами мелькали силуэты маминых знакомых. Они смеялись, обнимались, даже не замечая моего присутствия и не подозревали, что я уже десять минут не могу заставить себя выйти из машины. Мама всегда любила шумные праздники. Она обожала собирать людей, устраивать застолья, где каждый её жест уже становился событием. Она жила для того, чтобы быть в центре внимания — сиять, поражать, притягивать взгляды. Казалось, даже воздух в комнате менялся, когда она входила, насыщаясь её энергией, её уверенностью. Она никогда не упускала возможности продемонстрировать безупречный вкус — будь то в выборе наряда, сервировки стола или даже случайной реплики, сказаний в нужный момент, чтобы вызвать восхищенный смех. Для неё важна была не просто атмосфера, а спектакль, в котором она неизменно играла главную роль. Я ненавидел эту её черту — делать все на показ. Я искал в людях другое, и в моем мире — искренность и честность предвосхищала красоту и тщеславие. — Я уже думала ты не прийдёшь, Не успел я ещё и в ресторан толком зайти, не то чтобы оглядеться, как цепкие глаза мамы выискали меня из толпы. Она буквально проплыла с другого конца зала, как хищная птица и посмотрела на меня, как на свою жертву. Критически осмотрела, будто бы я смог додуматься прийти в пижаме с динозаврами. — Я уже начала думать, что ты решил сделать мне худший подарок — своё отсутствие. — Рад, что смог тебя разочаровать. Она склонила голову чуть набок, как будто прислушиваясь к тону, с которым я это сказал, и на мгновение замерла. В воздухе повисла короткая, но насыщенная пауза. Мама нарушила её первая. — Всё такой же язвительный,— проговорила она, сдвинувшись ближе. Её рука потянулась к моему галстуку, и я едва удержался от того, чтобы не отпрянуть. Не потому что касания мамы были мне не приятны, нет, просто не видел смысла в этом действии. Естественно, галстук лежал идеально — я проверял. Но разумеется, ей нужно было что-то поправить, иначе какой в этом смысл? Я скрестил руки на груди и с невозмутимым выражением наблюдал, как она аккуратно подглаживает ткань. — Выглядишь неплохо. Даже галстук завязал. — Ну не мог же я прийти в обычных обносках и уничтожить твою репутацию перед этими…— я лениво обвел глазами сверкающий зал, наполненный людьми, разодетыми так, будто они собрались на вручение «Оскара».— Людьми, которых ты и так забудешь через пол года. Мама закатилась глаза, преувеличенно тяжело завздыхала, и прислонила ладонь ко лбу. — О, прости, что я осмелилась получать удовольствие от жизни, а не носить траур по твоему презрению. Я прищурился. — Ты права, мне пора бы уже привыкнуть, что ты каждый день рождения превращаешь в открытие Олимпийских игр. Она вспыхнула улыбкой – слишком довольной, как для человека, которого только что подразнили. Для неё это был чистой воды комплимент. Я качнул головой, но продолжил, понимая, что сдаваться рано. — И всё же.. это даже скромнее, чем в прошлом году. Где оркестр? Где акробаты? Где танцоры с огнем? — Эх, Дамиано, жизнь — это компромиссы. — философски протянула она, пожимая плечами. — В этом году я решила взять качеством, а не количеством. — А, значит, теперь просто дорогие и пустые люди, а не дорогие и шумные? Она всплеснула руками, а затем шутливо шлёпнула меня по запястью. — Ты невыносим. Я ухмыльнулся. — Ты же меня таким воспитала. — Да уж, лучше бы я завезла собаку. — Еще не поздно, — хмыкнул я.— Но боюсь и она перехватит твою манеру поведения. Немного помолчав, она склонила голову чуть ниже, и произнесла мягко, почти нежно: — Я правда рада. Я задержал дыхание, но промолчал. Потому что она действительно была рада. И что хуже — я это знал. Мне больно от того, что она сама мне написала сегодня днем, напоминая какой сегодня день. Мне больно от того, что она думает, что я мог забыть. Ещё больнее от того, что она думает, что я все ещё обижаюсь на неё. Но это время прошло. С того момента прошло ровно столько времени, сколько прошло с того момента, когда мы последний раз сидели за одним столом все вместе. Через время, когда мама отошла почтить своим вниманием новых гостей, ко мне подошел Габриэль, перекидываясь со мной дежурными фразами. Официально он был её парнем, но мама никогда не использовала это слово. «Парень» звучало слишком обыденно, слишком реально. А реальность её не интересовала. Поэтому в её понимании, и как она всегда его называла – он был ее «бойфрендом», как бы нелепо это не звучало. Хотя чужеродным было для неё многое, например понятие близости. Мама жила так, будто её истинное «я» — нечто далёкое, недосягаемое. Она блистала, ослепляла, очаровывала — но всегда держала дистанцию. Она хотела чтобы люди всегда видели только её свет. Тень она игнорировала, будто её и не было в принципе. Но тьма не исчезает, точно так же как и свет, если на неё просто не смотреть. Так же с Габриэлем. Он был рядом, но не ближе, чем позволяют её правила. Она не впускала его глубже, так, как впустила однажды отца. И, похоже, это его устраивало. Мама всегда была в своей солнечной системе Солнцем. А все остальные — всего лишь планетами. Габриэль одна из них. Достаточно близко, чтобы чувствовать тепло. Достаточно далеко чтобы не сгореть.