Я услышу твой плач в тишине

За белой пеленой ярости Миша с трудом различает едва уловимый укол в районе груди – можно было подумать, что это скребётся его внутренний зверь, который от злости готов вырваться наружу. Или же это обида, что смогла добраться до самого сердца? Конечно, нет. На деле всё гораздо проще – слишком тонкие на вид руки Андрея отпихивают его с силой, как будто он препятствие, случайно оказавшееся на пути – в какой-то степени это правда. Это Миша преграждает ему путь. Это Миша душит его своими феромонами. Это Миша. И ему нужно остыть – что же, удар, заставший врасплох, в этом помогает альфе, отрезвляет почти как пощёчина, которую мог влепить ему отец в особенно тяжёлые дни. Физически это не больно – Андрей не выглядит так, будто бы действительно мог ранить кого-то, а его художественные ручонки и тонкие пальцы – действительно навредить – больно морально от того, в каком отчаянии это было сделано. Как будто мышь загнанная в мышеловку впервые испытывает этот животный страх закончить жизнь под металлическими прутьями, и она трепыхается и трепыхается в отчаянии и обиде на этот пиздецки отвратительный мир. Как будто это его, Андрея, обидели, а не Мишу своими играми в молчанку и ебучим надменным поведением – альфа ещё не осознаёт, насколько он ошибается в своих догадках. Горшенёв дышит через нос, разгоняя разгоряченный воздух и наконец-то понимает, что лёгкие обжигает его собственный запах – впервые за долгое время он кажется ему чужим. Обычно не такой яркий, скорее даже приглушённый аромат перца и рома – похожие на те, что в быту имеют скорее приятный, чем отталкивающий вкус – сейчас беснуется, раздражая рецепторы: ром плещется на корне языка, почти заставляя Горшка подавиться собственной слюной, а перец сжигает слизистую носа. Хреново. Миша потихоньку начинает понимать, что дал волю себе сорваться – дома этого сделать никак нельзя, а рычать и пытаться поставить отца на место – подобно самоубийству. Так что, да, накипевшее он паскудно вывалил на художника – на трезвую голову Горшок бы сказал, что это неправильно, но желчное чувство обиды не даёт ему этого сделать. Насколько нужно будет таким напыщенным сучёнышем, чтобы так относится к людям?   Миша этого не понимал. Зато понимали другие. Его малочисленные одногруппники – всего восемь человек – узнав о том, что у них будут лекции с художкой, недовольно заворчали, говоря о том, что среди них приземлённых нет, только высокомерные суки, возомнившие себя не пойми кем. Миша не хотел в это верить и в своей этой детской надежде... Ну, он обжёгся сам. Неприятно, больно и, блять, жестоко. Ему же и вправду показалось, что Андрей нормальный – такой простой пацан с твоего двора, который, если ты закинешь мяч ему на балкон, то обязательно скинет его обратно и ещё захочет присоединиться. Он был обычным. Ниже Миши на голову, худой как щепка, и единственное, что бросалось в глаза – его выжженные перекисью, чуть отросшие волосы. Немного помятая одежда и такой же помятый вид художника не делал из него кого-то особенного – неряху или просто идиота, нет, он скорее был похож на шухер, погруженный в свои дела с головой: что-то писал и рисовал, привлекая внимание не только Анатолия Викторовича – понимающего мужика и по совместительству их преподавателя, но и его, Мишки. Он же поэтому и пошёл за этой злоебучей тетрадкой – привлечённый этим человеком и его какими-то странными картинками и стишками, которые в нем разожгли пламя музыканта – его как будто окатила водой муза – и вместе это создало пар, в котором альфа уже представил, какой симбиоз мог из этого выйти. Мог и не вышел.   Может быть, Горшок был слишком наивен? Впервые за долгое время ему сердце подсказывало, что этот пацан – не просто мимо проходящий человек. Миша отчётливо помнил, как похожая искра пробегала лишь несколько раз в его жизни: когда встретил своих друзей, без которых он смутно представляет, каково это, без преувеличения – жить и осознавать, что есть ради кого.  Так и не скажешь, но ему это важно – иметь за душой не пожитки и деньги, а дорогих людей. Ну, знаете, которые обязательно с тобой до конца, до последнего... Да, Мише это было нужно, по многим причинам.   Так что же, сердце его подвело? Хуйня всё это про чуйку?   Разочарование на вкус оказывается крайне неприятным – терпким, саднящим горло. Его вся эта ситуация расстроила – и не потому что Андрей отказал, а скорее в какой форме – самой ненавистной Мише ещё из голубого детства: с молчаливым равнодушием. Его отец, Юрий Михайлович, человек старой военной закалки, считал это самой рабочей схемой воспитания: молчи, игнорируй, не говори, лишь за редким исключением прикрикни или вправь мозги – и сын поймёт. Но Миша не понимал. Не понимал, почему, когда разбил коленку вместо того, чтобы поднять его, отец шёл дальше. Не понимал, почему когда получил хорошую оценку, вместо похвалы ловил лишь равнодушный взгляд. Не понимал, и как родитель мог так холодно относиться к родному сыну. Горшенёв не понимал и вряд ли когда-то поймёт. Он даже не припомнит, когда в последний раз слышал что-то доброе от отца – как будто чем больше мужчина погружался в работу, тем сложнее ему было разглядеть, что перед ним не его коллеги, а семья – любящая жена и два сына. Миша страшно обижался. Он точно помнит, что, будучи в третьем классе, впервые пошёл на бокс, как того хотел Юрий Михайлович, казалось бы, твой сын решил заняться поистине делом «для альф» – невольно Миша кривится – любимый стереотип отца. И вместо того, чтобы по-отечески хлопнуть его по плечу и порадоваться, вояка только удивлённо вскинул бровь, строго спрашивая: «Неужели мужиком наконец-то будешь? Давно пора от юбки матери отлипнуть». После этого он не ходил на бокс вплоть до конца восьмого класса – отцу ничего не говорил, а тот и не спрашивал. Горшенёв на зло хотел сделать, долго противился, а потом вдруг понял, что пар выплёскивать некуда... Спустя два года он снова ходит в зал неподалёку от дома. Стиснув зубы, стараясь не думать о том, что в итоге прогнулся под отцовское воспитание. Одно его радует, когда-то давняя любовь военного к музыке привела его к Конторе – в детстве отец часто включал ему что-нибудь послушать, да и сам он когда-то пел, ну, надо же. Представить, что этот суровый мужчина отдавался всецело музыке сложно, Миша и не пытался. Для него это так и осталось байкой от мамы, которую впору рассказывать вместо сказки на ночь.   Зато его, Мишкина, любовь к музыке – это не вымысел.   Если бокс успокаивал тело и внутреннего зверя, то музыка – успокаивала душу. Юрию Михайловичу, конечно, это не понравилось – с его совсем уж загнившими стереотипами даже музыка должна быть другой, он же лучше знает, а это «мусор и, если уж не хочешь свой талант (кажется, это был первый и последний раз, когда отец похвалил его) растерять, то надо идти в музыкальное, сын».  Последние слова звучали отнюдь не ласково и уж совсем не заботливо – с привычной строгостью и наставлением.   Упрёки, упрёки и сплошное недовольство раззадорили, в ещё тогда совсем скромном мальчике, дух бунтарства, но тот малыш «Мишенька», как часто звала его бабушка, где-то в глубине души сомневался. Правильно ли он поступает? В глубине души, он всё ещё ищет одобрения отца там, где его не будет. В глубине души, он думает, что сможет изменить этого человека.   В глубине души... Он боится так и остаться полным разочарованием в глазах Юрия Михайловича.   Таких историй у Горшка много, только вот даже его внутренний зверь невольно начинал скулить, стоит только о них вспомнить. Потому что приходилось ломать себя, что его натуре – альфе, блять – не свойственно. Сколько раз он противился, столько же раз и прогибался – где-то соглашался, где-то вовремя закрывал рот, иначе бы отец давно выкинул его из дома – и это было невыносимо. Он с нетерпением ждал дня, когда сможет уйти из отцовсокого дома навсегда. Мишку выворачивало наружу от любых отцовских выкрутасов, и больше всего из них он ненавидел тишину, в которой оставлял его Юрий Михайлович. Он мог орать, он мог злиться и причитать – и это было уже кое-что. Тишину выносить альфа не мог. Отец как будто отталкивал Мишу всё дальше – будет он совсем не нужен, не важен... Так, всего лишь недосын, недоальфа и ... Полнейший неудачник. Куда уж до остальных. Поэтому Андрей даже не стал с ним разговаривать, да? Потому что он нихуя не стоит? Клоун? Лошара? Пропуская свист через лёгкие, Горшенёв собирается с мыслями. О художнике он больше вспомнить не хочет, скатертью дорожка. Об отце – тоже, хватит с него – сыт им по горло. Надо убрать всё и пойти домой – да, домой. Миша бы, честно, остался сегодня у Шуры Балунова – о, какой же это человечище – но мама слёзно попросила побыть дома ещё денёчек. И всё же, не в последний раз напоминает о себе отец – старик приехал из командировки.   Тьфу, блять. Сгорбившись, Горшенёв ощущает, как горят щеки от злости и как от неё же болит голова. Его накрывает усталость, как будто всего один день смог вытрясти из него душу. Тяжёлыми шагами альфа пересекает кабинет – движения почему-то даются с трудом, но дело надо сделать – домыть несчастные парты. К слову, ещё одна причина, чтобы разозлиться на Андрея – сучёнок бросил работу едва её начав. Миша берёт влажную тряпку и пробегается по партам – не то, чтобы они выглядели плохо, просто потрёпанные временем, так что им уже ничего не поможет. Он наспех проходится по деревянным поверхностям, опасно косясь на часы. Обещал быть дома пораньше. Невольно, Мишка задумывается о том, что его младший брат, Леша, наверное, уже дома и развлекает родителей историями со школы – отдувается за старшего. И альфа так ему за это благодарен. Он не знает, чтобы делал без Лёшки и как бы вообще в этом доме выживал, если бы не брат – и за это он много раз просил прощения. Где же это видано, чтобы его, здоровенного лба, покрывал ребёнок? «Где Миша?», – часто взволновано спрашивала мама у Лёшки, когда вся семья провожала Юрия Михайловича в командировки – вояка в такие моменты за спиной пытался прожечь дыру одним только взглядом. Но младший Горшенёв не терялся: «Скоро придёт, наверное, задержали в школе... Кстати, сегодня получил пятёрку...» – врал он, зная, что «скоро» это не сегодня, а «задержали в школе» – будет гулять допоздна или вообще перекантуется у друзей, пока отец не покинет город. Так что, да, его, бестолкового старшего брата, не раз спасала малявка – между прочим, растущая как на дрожжах. Уже не в пупок дышит, а в плечо, но Горшок  точно знает – и ростом с него вырастет, вот зуб даёт. Мысли о Лёше помогают отвлечься, и, Миша даже чувствует, как тупая головная боль уходит на второй план, а серость и хмурость – с лица. Добравшись до последний парты, Горшок не ожидал увидеть там что-то сверхъестественное. Последнее, что он оттирал в ближайшее пятнадцать минут были хуи, сердечки и прочая лабуда – к такому быстро привыкаешь, особенно, зная, что пару каракулей принадлежали и ему. Но в замыленные от тусклой лампы глаза, бросается надпись, оставленная Андреем – это была его парта, Миша запомнил... Не очень красивым почерком оставленное «Князев» , заставляет альфу снова нахмурится. Фамилия у художника, конечно, громкоговорящая, даже чересчур – корона-то мальчишке явно жмёт – или что там носят князья, а? – раз даже учителю он не удосужился ответить нормально. Честно говоря, тереть именно её альфе хотелось меньше всего, но выдрессированная военная дисциплина в нем не позволяла сделать всё тяп-ляп. Поэтому и эту, теперь точно ненавистную парту, Миша трёт с особым усердием, скорее для того, чтобы выместить всё своё недовольство, чем убраться. Пока возюкался, Горшок немного остыл – лишь горящие уши и раздражение не проходят, напоминая ему о произошедшем. Шаракающими движениями он обходит ряд – вроде поработал неплохо. Принимайте работу, товарищи, так сказать – жаль только, что его и похвалить-то некому. Миша скидывает тряпку в ведро, собираясь наконец-то покинуть кабинет, как вдруг, он цепляется носком за какую-то железку, которая проезжается по полу, звоном разливаясь по кабинету. Это оказываются ключи. Где-то на подкорке сознания вспоминается похожее бренчание... И, да, оно было в тот момент, когда Андрей стремглав выбегал из кабинета. Миша наклоняется, чтобы поднять связку – довольную увесистую, видимо, обладатель явно любитель оставлять даже старые ключи, которые больше не пригодятся. Весу прибавляют и глупые брелоки, сделанные точно вручную – из глины, немного облупленные по краям. Поросёнок и такой же потёртый медвежонок. Миша фыркает только на это – глупости какие.   Глупости, которых у него никогда не было.   Альфа внимательно разглядывает связку. Где-то на подкорке сознания, гаденько шепчут черти. Мол, припрячь-ка эти ключи, пусть Князев побегает за ними. И, может, будь он чуть помладше и поглупее, то обязательно бы так и сделал из вредности, но здравый смысл какой-никакой, не даёт ему пакость совершить.   С него на сегодня хватит, а ключи отдаст сторожу местному. Да, тот мужик неплохой, когда трезвый. Отдаст. Засунув связку в карман брюк, Миша выходит из кабинета. Вручает уборщице ведро и тряпки, пропуская мимо ушей ненавистный вопрос «а куда подевался тот милый мальчик?», а затем спускается вниз по лестнице, чтобы найти охранника. Естественно, никого там уже и нет – пересменка. Было бы время лишнее, то Миша мог бы и подождать, но капающие на мозги «тик-так» ходящих часов, говорят об обратном. Ещё и будка как назло закрыта, в противном случае, он был просто оставил эти ключи на столе, а так придётся тащиться с ними домой. Миша оглядывается по сторонам в надежде увидеть кого-то – и находит. «А может и не придётся», – подмечает Горшок, видя у выхода трёх девочек – и как хорошо, что память его пока не подводит, ведь они никто иные как одногруппницы Князева.   Довольно симпатичные на его очень скромный вкус – не то, чтобы он у него был, Миша попросту в этом не разбирается, предпочитая на людей смотреть всё-таки не глазами, а сердцем. Такой он приторный романтик, что даже тошно становится. И не вяжется это с его  образом грозного альфы, коим он себя считал – да-да, с выглаженной до ряби в глазах рубашкой и такими же штанами; ещё совсем нескладным долговязым телом и немного детским поведением, которое дополнялось низкой самооценкой. Куда ещё грознее. Понятное дело, кроме Миши так никто не думал, но мечтать не вредно. Да и он же когда-то вырастет... Будет большим и сильным. На секунду Горшенёв мешкается, не зная как подступиться. Краем глаза он замечает себя в отражении зеркала и невольно тянется к волосам, чтобы хоть немного пригладить тот ворох, что творился у него на голове – за лето тёмные волосы заметно отросли и от ёжика не осталось и следа. Мише нравилась его копна волос – густые и пушистые, он мог даже ими гордится, если бы не Юрий Михайлович, который при возможности постоянно стриг сына под излюбленный армейский стиль.   Смотрелось неплохо, прибавляло ему какой-то суровости, что ли. От неё бы Горшок точно не отказался, если бы не одно маленькое но – это не было его желанием. Это была вынужденная мера.   Он запускает пятерню в волосы, зачёсывая их назад и открывая лоб. Да, так лучше. Пробегается взглядом по своей рубашке, расстёгивая пару пуговиц. И это ощущается как глоток свободы – мизерной, ничего незначимой для других, но такой значимой для него. Ещё плечи расправить пытается, но выходит не очень – извечная привычка сутулится из-за слишком большого роста стала для него родной. Как будто всё его естество хотело казаться меньше, вопреки желанию казаться сильнее. А выше это не ровно сильнее. Миша как-то не очень в этом плане повезло: он не был уж слишком худым, скорее, подтянутым, но все равно не казался таким уж внушительным. В совокупи с его ростом, его проще было обозвать шпалой или просто каланчой.   В любом случае – Горшка трудно назвать привлекательным для омег или бет. Наверное, поэтому у него не было никого до сих пор – за это становилось стыдно, пацаны его возраста вовсю шарились по дворам с девчонками, а он... Ну, разве что за ручку пару раз держался с одноклассницей и целовал ту в губы за жвачки, которые она вернула на следующий день, признаваясь, что ей стало жалко Мишу...   Кхм.   Об этом он тоже старается не болтать – засмеют. Ещё немного покрутившись у зеркала и, оценив себя на твёрдую троечку, Миша не очень-то и решительно проходит к девочкам, которые что-то бурно обсуждают, не торопясь идти домой. До него доносятся лишь обрывки... – о чем они говорили, понять было трудно, то про какую-то лессировку, то про шмотки – мотало знатно. Их щебетание альфа прерывает неохотно – глядишь укусят... – Девчонки, звиняйте... Тут ваш, как его, Князев ключи обронил, отдать сможете? – вполголоса бормочет Горшенёв. Громко не решается – вдруг напугает ещё. Или сам напугается – тут как попрёт. Все трое, несмотря на то, как бы сильно Миша не старался, дёргаются от внезапного вторжения, но их очевидный испуг сразу сменяется на какой-то равнодушный, а затем и презренный взгляд.   И он ничем хорошим не сулит. Ну, что ты будешь делать, думается Горшку – в этих хвалёных художках люди вообще существуют? Ему не по себе, честно. От одних только пронизывающих взглядов, знатно передёргивает: Миша сутулится пуще прежнего, плечами вперёд ведёт, чтобы хоть немного казаться внушительнее, чем он есть – и это работает. Завидев, что перед ними альфа, пусть и не самый путёвый, коготки свои девочки втягивают, но только для виду – их немного кисловатый запах всё равно не позволяет Горшку расслабиться. – Мм, Князев? Кто это? – задумчиво протягивает одна из них — худощавая блондинка – делая вид, что пытается вспомнить, кто это, хотя, судя по всему, она и вправду не узнает фамилию. Забавно, как этим стервам даже неинтересно, кто такой Миша. Чего уж говорить о том, чтобы они помнили, кто такой Андрей Князев. – Андрей, – подсказывает другая девочка, брюнетка с короткой стрижкой, – уникум наш, – и это не был комплимент, Миша нутром чувствует. Если бы она была змеёй, то точно бы начала плеваться настоящим ядом. – А-а, да-да... Андрей, – продолжает свой мозговой процесс блондинка. – Отдай сам, мы на побегушках быть не собираемся... – не раздумывая, она демонстративно отворачивается к альфе спиной, – а тебе в самый раз – тетрадочку-то, ты ему принес же, да? Мы видели, как ты донимал Анатолия Викторовича, – она тихонько хихикает. – Ну, или сам прибежит, если так нужны... Но ты все равно отдай – он вроде не кусается. – А кто знает, – встревает третья, в глаза отчётливо бросаются её длинные, чернявые волосы и высокий рост, после чего все вместе заливаются противным девчачьим писком: «ну, Кать, ты даёшь», от которого у Миши вянут уши. По-детски хочется их назвать противными – такими озлобленными на целый мир непонятно за что. В противовес ему вспоминаются девчонки с его двора, готовые по уши в грязь влезть лишь бы достать монетку, которую случайно уронили в лужу; готовые со всем двором передружиться, лишь бы взяли поиграть вместе, а эти... На вряд ли даже готовы в краске испачкаться. И не посмеёшься с ними от души, думается Мише.   Надо бы закругляться. – Проверять не хотелось бы, – пытается разбавить эту враждебную атмосферу, – но не пойдёт так, он со мной говорить всё ровно не хочет. – Пф-ф-ф, – снова смеются в унисон.   Сука, заебали. – Я смешное что-то сказал или как? Чё вы ржёте всё время? – О-о-о, не плачь, ты не один такой особенный, он ни с кем не говорит, – теперь уже раздражительно, почти шипя, произносит блондинка – желудок скручивает неприятно, понимая, что сказанное ему не понравится, – он же немой, идиот! – теперь крепкой пощёчиной доходят слова до Миши. Как это немой?.. В ушах звенит неприятный писк – и, нет, это не смех этих гарпий. Это скулёж – его альфа скулит побитой собакой. Даже он уже все понимает, а Миша – нет. Он в голове прокручивает слова «немой»., губами пытается произнести его, но тщетно. На мгновение Горшенёв пытается вспомнить как же выглядело лицо Андрея в последние секунды. Почему-то за душащей яростью, он понимает, что не может вспомнить его лица в тот момент – какое оно было? Злое? Надменное? Разочарованное? Или?.. Нет, он не помнит. Миша совсем не помнит. Кроме своего запаха – ничего, как будто наглухо отбило все рецепторы, и организм, кроме себя родного, признать никого не мог. Поначалу альфе показалось, что острый перец и ром просто глушили окружающие запахи – плохо ощущался сырой воздух в помещении после дождя, моющее средство в стареньком ведёрке, запах Андрея... Нет. Андрей ведь не пахнет – это точно. Миша зарубил себе на носу при первом знакомстве. Неудивительно, что без запаха Горшок просто не смог вспомнить едва подступившие слёзы – пелена ярости, так яро бившаяся в агонии, напрочь отбила память, но гадкие слова, брошенные им со зла, он помнит. От этого в груди начинает печь, да так, что Миша почти готов вцепиться руками себе в рубашку – его останавливают только любопытные три пары глаз, соизволившие обратить на него внимание. Он стоически терпит, выдавливая из себя слова. На секунду Мише показалось, что он разучился разговаривать – звук, который он пытается выдавить из себя, скрипучий, возвращает к себе на пару лет назад, когда голос только начал ломаться: – Типа... Вообще не говорит? – Миша откашливается, но делает только хуже. – Ни словечка? Он надеется, что не правильно понял. Пожалуйста. – Не-а. От этого ему должно было стать легче – получается, его не игнорировали, может быть даже не думали плохо – но собственные слова, сказанные в сердцах, дают ещё одну такую хлёсткую пощёчину. И горящая грудь теперь не кажется такой уж проблемой. Миша же столько хуйни наговорил... Блять. – А он... Вернётся сюда не знаете? Я тогда сам отдам... – альфа опускает глаза, боясь, что в них весь стыд как на ладони. – Откуда же мы знаем? Может вернется к нашему училищу, а может и сюда, – отвечает, если Миша правильно запомнил, Катя. Она даже кажется самой адекватной среди стоящих. – Понял... Спасибо, а... Адрес какой у вас? И тогда он срывается с места: путаясь в собственных ногах, спотыкаясь о мелкие камушки и бордюр – это всё ничего, Миша на это не обращает внимание. Он о другом беспокоится. Вот, например, о том, какой же он идиот. Совесть его жрёт неистово. Особенно это ощущается в автобусе, на который Миша благополучно успел – он даже не знал, с какой периодичностью ходит транспорт до художественного училища и сколько времени это займёт. На второй план уходит семейный ужин, а главное – ожидающий его отец, наверняка уже утомлённый Лёшкиными байками и историями из школы. Мише стало абсолютно всё равно, теперь в голове крутится только Андрей и его, так неудачно всплывшее, лицо. Симпатичное для пацана в состоянии покоя, но искажённое в некрасивой гримасе, после их неудачного «разговора». Плакал ли он? Почему-то альфе казалось, что да – пусть и не при нем. Миша невольно даже задумался о том, что и плачет Князев, наверное, некрасиво – и злость, и грусть казались ему чужеродными на этой мордашке, и всё же, ничего другого ему увидеть не удалось. Конечно, Миша попросту не успел – вспылил, накричал и зарычал. И было бы лучше, если художник просто дал ему в морду – да так, чтобы не чувствовал ничего, кроме боли. Может быть, хотя бы так мерзкое чувство вины не пожирало его. Но он это чувство заслужил. Муся часто говорила не рубить с плеча, но он, в своей какой-то дохуя и больше уверенности, считал себя не из тех, кто сначала делает, а потом думает... Ну, почти. На деле, конечно, чаще всего, было наоборот: Горшок сначала наломает дров, а потом будет думать, как собрать их в целое дерево. Выходило как-то не очень. Его ораторское мастерство тоже желало оставлять лучшего – он мастер попиздеть о многом, особенно с пацанами, а вот по делу, чтобы без дуростей, ну, было трудно. В этом ему помогал Сашка Балунов – и снова, человечище, напоминает Миша – он хотя бы мог его невнятное, иногда совсем бессвязное блеяние привести в порядок: причесать, разложить по полочкам – короче, личный переводчик с горшенёвского, вот. Мише и сейчас жаль, что Шуры с ним рядом нет – тот решил остаться в школе и доучиться до одиннадцатого класса. Так что, видятся они теперь только на точке и по выходным, когда Балу не подрабатывал. Помощь его бы точно пригодилась — может быть друг бы и отвесил ему подзатыльник-другой, а так – мозги в порядок приходится приводить самому. Он нервно постукивает по колену, пытаясь собраться с мыслями. Не выходит, если честно, в голове теперь только Андрей, которого он и вправду обидел. И Мише думается, что он не просто «обидел» Князева, а задел за живое – это же... Тяжело – не говорить, да?.. Он никогда не встречал немых и даже не задумывался без надобности о том, что некоторые люди не могут говорить. Потому что он, пусть только с близкими, но трепался без остановки – размахивая руками, в красках описывая всё, что видел или слышал. Без умолку говорил о музыке, без умолку говорил о своём младшем брате – Горшок просто не мог представить, что однажды не сможет это сделать. Какого тогда было Андрею? И как часто тот сталкивался вот с такой несправедливостью, как сегодня? Миша так долго остаётся погружен в свои мысли, что даже не замечает как достаёт ключи и то и дело вертит их из стороны в сторону. Если успеет отдать их сегодня – будет чудо. На шум оборачиваются уставшие пассажиры: кто-то недовольно бормочет, раздражённый неприятным лязгом, кто-то заворожённо следит за кругами, которые наворачивает связка. И, когда нервное бренчание доходит до Мишиных ушей, то он наконец-то останавливается, ловко, на лету, вкладывая их в ладонь. В глаза снова бросаются причудливые брелоки, которые ему ещё в училище показались до ужаса глупыми. Мнение Горшка не то, чтобы изменилось. Они такие же идиотские и больше подходят ребёнку, чем пацану Андреевого возраста. Это не имеет значения, но две фигурки, мирно покоящиеся в его большой ладони, единственное, что держит Мишу на плаву – глина холодит вспотевшие руки, а поросёнок и медвежонок – не дают окончательно утонуть в чувстве вины. Одной фразы. Ему было достаточно одной фразы «он же немой», чтобы забыть все свои недовольства, надо же. Его ещё никогда так не отрезвляли. Обычно Миша быстро вспыхивал и долго остывал, а тут – его ярость угасла даже слишком быстро и он, впервые в жизни, благодарен за это. Ему часто становилось стыдно от того, каким неконтролируемым животным он мог быть – называть себя так желания не было, но и обманывать – тоже. Его зверя трудно контролировать. Так трудно, что даже Саша не лез к нему, пока не отойдёт, и только потом, когда весь пиздец закончится – отвесит подзатыльник. Узнай Балунов и про сегодня, то ещё бы поджопник дал, – «за дело, Гаврила, за дело». И вправду – за дело. Он снова бросает почти затравленный взгляд на ключи, молясь, чтобы Андрей всё-таки был возле училища. Пожалуйста, пожалуйста. Пусть сегодня ему повезёт. Он же спать не сможет, есть не сможет пока не извинится, а ключи – черт возьми, так удачно именно ему подвернулись. Как будто судьба, если она, конечно, существовала, даёт ему второй шанс. Ты только воспользуйся им, Мишка. Воспользуйся так, чтобы ещё посмеяться над этой нелепицей на пару с Князевым, если он простит. Воспользуйся так, чтобы Андрей впустил тебя хотя бы ненадолго в маленькое закулисье того, что увидел в едва начатой тетрадке. За окном вечереет. Смурная погода Ленинграда снова застилает небо. Гонимая одним ветром, она уже не позволит показать последние лучи солнца. Там, на улице не так много людей, они уже заполняет наполовину пустой транспорт, потеснив Мишу, который уступил место какой-то бабуле. Поглощённый в думках, он, неудивительно, выходит на остановку раньше, лишь пару раз оглядываясь по сторонам – он здесь не был. Вот так живёшь и даже родного города не знаешь, хотя, кому это не знакомо? Он пару раз переспрашивает у прохожих, куда точно надо идти и только тогда ускоряется. Поначалу пытается идти чуть быстрее обычного и так, чтобы не навернуться – под ноги Миша  редко смотрел, хотя частенько с его длинными ногами это играло злую шутку: он падал, спотыкался, наступал на пятки впередиидущим – несуразный во всем своём проявлении, Горшок с этим поделать ничего не мог. И даже бывало стеснялся вот этой неуклюжести, а сколько раз лез в драку только из-за просто «ха-ха» со стороны одноклассников? Миша перестал считать. Ему вдруг подумалось, что, если бы Князев над этим посмеялся, то он бы не обиделся – он это бы заслужил, снова напоминает себе альфа. На бег Миша переходит неохотно, вдруг Андрея там уже и нет? Он спешит как может, поудобнее перекинув сумку через плечо, пробегая улицу довольно быстро. До училища рукой подать, вот бы ещё до Князева также.

°°°

Если бы Андрею кто-то сказал, что сегодня самый худший день в жизни и лучше бы остаться дома – он бы поверил. От всего сердца поверил и прогулял, притворяясь перед мамой больным и немощным. Лежать в кровати, нежась на выстиранных простынях – это лучше, чем почти рыдать где-то на задворках училища. Это лучше, чем злиться на какого-то идиота и переживать из-за того, что он не способен просто-напросто выстоять против всех этих отвратительных запахов, давящих со всех сторон. Омега натягивает рукава отцовского пиджака и стирает крупные слезинки, ветер этому не без злобы препятствует. И хер поймёшь, слезятся глаза от холода или он сейчас по-настоящему разрыдается как маленький ребёнок. Хотя рыданиями бы он это не назвал. Очередной скулёж, который едва ли можно назвать собачьим, и, ему бы не хотелось, чтобы кто-то его услышал. И тем более увидел, подошёл и спросил всё ли в порядке или предложил помощь – ему этого не надо. Андрей чувствует, как его потряхивает – от злости, от холода, от, признаться в этом труднее всего, страха. Миша, пусть и не такой уж грозный противник, как Гордей, его напугал. Омега только сейчас это понимает, ходя из стороны в сторону, и, пытаясь себя успокоить. Он поглаживает свои острые плечи, цепляется за них как за спасательный круг, чтобы хоть немного почувствовать себя в безопасности. До этого Андрею казалось, что им движила только злость – такая несправедливая, навязчивая, но такая нужная – он редко себе позволяет вот так, чтобы зубы сводило, чтобы слёзы раскалённые жгли щеки. Но теперь – он понимает, это такое липкое чувство, которое на коже ощущается слишком остро. Это почти животный страх и, может быть, даже не ему всецело принадлежащий – его внутренний омега, совсем уж плох. Мечется в неведении, зная только то, что вот таким альфам – пытающимся продавить, задушить собой – надо просто подчиниться. И Князеву это не нравится. Вот и не могут ужиться. В одном только солидарны, получается. В страхе. У омеги всё не получается из головы выкинуть поведение этого Горшенёва. Дров нарубил он, а виноват Андрей, так что ли? Ну, уж нет. Не он виноват, что у Миши голова горячая, не он виноват, что рта раскрыть не может – тогда он бы с радость послал Горшка нахуй. Он бы не стал реагировать, если бы это были только слова. Князев о себе много чего слышал, но до ужаса неприятно, почти мерзко было ощущать это неудержимое давление, которое Миша не контролировал. А слова – они просто добивали. Как бы Миша не пытался его задобрить речами лживыми – а для Андрея они теперь именно такие – он уже показал своё лицо, получается? И все эти слова про понравившееся творчество это всего лишь мимолётная похвала, она ничего не стоит. Он этого придурка и на километр к себе не подпустит больше – если надо и на пары ходить не будет, лишь бы не видеть Мишу. «Блять, заебало», – Андрей нарочно наступает в лужу, вымещая злобу над несчастной – не так давно высохшие кроссовки снова мокрые. Растерянность, слезы и полное разочарование едва ли утихают, но становится чуточку легче, совсем немного. Худший день провозглашается третьем октября. И ещё и ключи проебал. И где только? Может в лекционной? Или во дворе? В реставрационке? Или вообще дома забыл? Андрей, напоминая ищейку, опустившую нос к самой землёй, выискивает свои ключи, не забывая и дальше утешать себя – никто другой этого всё равно не сделает, он просто не позволит. Сдались ему ключи, конечно, спросите. Домой уже пора давно... Ну, так, если не найдёт, то придётся сказать родителями, а это значит, что замок менять придётся – деньги опять тратить – мама к этому делу всегда серьёзно относилась, поэтому простым «сделаем новый ключ» не обойдётся, омега это на своём хорошеньком носу зарубил. Да и брелоки жалко. Он их сделал в прошлом году, так, забавы ради, но уж полюбились ему эти две зверюшки. Новые сделать не проблема, они лучше даже будут – но те же первые самые. Кривые, косые, со сколами и облупившейся краской от неправильной техники – такие уж точно не повторить. Поэтому и не хочет без них возвращаться, да и ждать, пока родители придут – тоже. Отец на работе, а мама – у подруги, ждать долго придётся, он в этом подъезде околеет быстрее. Не сказать, что и сейчас на улице тепло – после дождя ветер усилился, как и утром продувая Андрею кости – что-что, а даже шутливо погреться жирком запасливым у него не получится, его попросту нет. Поэтому он продолжает стискивать острые плечи, кутаться в пиджак и не останавливаться. Ну, последнее, выходит не так и уж удачно.   Плохой день на то и плохой, чтобы в завершении дня ему вновь подсобили «друзья», а точнее парочка ребят из его училища – Максим и Женя – которые очень редко, но метко задирают его веселья ради – кулаками не размахивают, так, развлекаются. Они в разных группах, но память Андрея пока не подводит и до его ушей – благо он хотя бы с этим отлично справляется – доносится насмешливый лай: – Князев, а, Князев, – журчит Максим, нагоняя Андрея, который шаг ускоряет, – не прикидывайся, что не слышишь, с такими ушами слух у тебя должен быть отменным, а? Ха-ха. Остроумно.   Про о топорщащиеся уши ему слышать не в первой. Уж что, а посмеяться даже над собой омега мог в любой момент. Мама вот вообще могла Чебурашкой его назвать – не полезет же он с ней драться? Но эти-то не он сам и не мама. Максим и Женя дебилы, которых ещё поискать надо, слушать их последнее дело, но не получается у Андрея от них отвязаться, заразы, быстрые. – Похоже на пару с немотой ещё глухота передаётся! – подтрунивает теперь и Женя. Стиснув зубы, Андрей всё-таки подумывает, что ключи ему не так уж и нужны сейчас, ведь в запасе время ещё есть, пусть и с копейку, всего пару часов. Он мог бы смотаться в реставрационку, а если уж и там нет, то вернётся сюда – глядишь и эти разбегутся по домам.   Беты продолжают переговариваться между собой, раздражая Андрея, они капают на мозги не хуже крана в доме, под который приходится ставить железную миску, чтобы вода зря не стекала. Вроде бы ничего такого, а нервирует. Или это он таким психованным стал? – Может ещё вкус притупляется? – хохочет Максим, – наверное, поэтому и рисунки у тебя хуёвенькие не думал? – и выдёргивает прямо из сумки немного помятую тетрадь, – у-у-у, да, так и есть, по-моему стало только хуже, что скажешь, Жень? Тот самый Женя — он, кстати, живёт в соседнем подъезде и даже иногда курит с Андреем за гаражами — нагоняет друга и заглядывает в содержимое, театрально – кое-кто выбрал себе не то место для учёбы, ей богу – кривится и забирает тетрадку. – Мда, и чем ты, Андрейка, занимаешь на парах? Страдаешь по тому, что нет таланта? Не переживай, мы всегда готовы научить! Ты только скажи, – особенно выделяет последнее слово он, зная, какой эффект это произведёт на омегу, снова передавая тетрадку в чужие руки.   Ну и мудила. Больше никаких перекуров.   Конечно, Андрею это неприятно слышать – но раньше ножом резало по сердцу сильнее, потому что страшно переживал, что он теперь такой: другой, молчаливый, пусть всё такой же шебутной. А теперь привык, если честно. Он всё понимает, это же самое первое, что приходит на ум идиотам, которых так-то по пальцам можно пересчитать. Помимо этих двоих и Гордея, мало кто позволяет себе отпускать второсортные и тем более низкие шутки. Хотя, пожалуй, ровесники не жестят так, как это делает Саша. Его язык без костей и неспособность фильтровать базар компенсирует разве что ментовская форма, только за это ему ещё никто не начистил рожу, думается, что желающих не мало.   Князь тоже среди них.   Одного «теперь хоть молча давать будешь», подразумевавшее, что слова «нет» теперь у них попросту не существует, хватило Андрею с лихвой. Хуже этого он все равно ничего слышал, но каждый раз, даже от нелепых подколов, где-то в районе груди неприятно щемит от того, что люди такие – озлобленные на целый мир, в котором им еще очень долго сосуществовать. Ему, Гордею, его родителям, одногруппникам, соседям, тому же Мише и даже Максу с Женей – все они в одном котле, так зачем же усложнять?   Андрей не обиженка ни в коем разе, хотя иногда стоит, совсем ненадолго, чтобы люди не думали, что ему все равно, что он все стерпит. Но... Если знают, что это задевает, то это же... Больнее, получается? Сразу на показ все слабости, наружу, выворачивая о чем болит. – Жень, ну, нельзя же так. Не скажи, а попроси, а то у Андрея манеры не очень: ни тебе здрасьте, ни до свидания, мы ему помочь хотим, от чистого же сердца, а он носом крутит, – язвит бета, – ну, ничего, нам не сложно, — он опасно притихает, и, если бы не шуршание страниц и шарканье ног, то Князев вы подумал, что Максим попросту испарился, но нет, он не упускает возможности разворошить остатки спокойствия Андрея, которое с каждой секундой готово сорваться с крючка.   – Вот это, – бета намеренно как можно нагляднее тычет на страницу с карикатурой его учителя по истории искусств, – херня полная, – и с каким-то страшным, скорее потому что неожиданным, звуком вырывает из тетрадки лист.   Омега недовольно поджимает губы. Ему, пусть Василий Петрович никогда не нравился, но рисунок-то тут причём? Хороший же вышел...   – И это, – несколько страниц со стишками летят следом, у Андрея их кряхтящий, почти плачущий звук в ушах стоит, он даже вздрагивает, будто от громкого хлопка, не забыв бросить полный разочарования взгляд на постепенно тающие в луже страницы.   Ноги не слушаются, он не останавливается, хотя коленки изрядно потряхивает. Ещё руки чешутся, ну, знаете, когда ударить очень хочется, но не можешь. Это же точка не возврата, после неё уже не насмешки, не шутки, а настоящая холодная война.   – Ну, и, пожалуй, вот это, – Максим неожиданно быстро настигает Князева, идя даже уж слишком близко, Андрей теперь ощущает его едва ли уловимый аромат хвои – никогда ему не нравившийся вообще-то, видно, не зря.   Бета крепче цепляется за корешок страниц, художник отчётливо видит, что привлекло его внимание, так сказать стало последней жертвой. – Позорище, Андрей, – выносит вердикт бета, и ту самую страницу, с текстом и рисунком, которые он только сегодня додумал – про мёртвую женщину – Максим грозится вырвать также безжалостно как и другие, но лишь на долю секунды, на самую короткую, Андрей вдруг вспоминает, что именно её и похвалил, выделил среди других Миша. Он до сих пор не особо верит в искренность его слов, но его совсем несчастная внутренняя зверюшка не согласна.   Она не хочет, чтобы и эта работу была беспощадно утрачены – и не позволит.   – Тут им и самое ме...   И это последней каплей становится – он не успевает договорить, потому что Андрей, остановившись на свой страх и риск, выставляет тому подножку, отчего Максим валится кубарем на асфальт, больно прикладываясь коленями о сырую поверхность, покрытую грязью.   Князев замирает в ужасе глядя на мальчика у его ног.   Пиздец.   Зато его внутренний омега радостно, боже ты мой, виляет хвостом, если бы он у него был.   Ему хорошо, а Андрею отдуваться. – Да ты ахуел!? – кажется, только сейчас осознавший, что произошло, Женя хватает Андрея за грудки, и только один рост спасал Князева от того, чтобы не потерять в ту же секунду почву под ногами. Он не думает, что бета решится его ударить, ну, не шибко похож на бойца, да и, Князев в этом уверен, не захочет портить ручки свои чудотворные.   Зато Максим, которому досталось пока больше всех – вмазать может.   Парень кряхтит, пытаясь подняться, – ну, ты и сука, ай, блять, – цепляется за подранные штаны, на которых потихоньку кровь проступает, глядишь сейчас заплачет – от этого Андрею очень смешно становится, он в детстве и не так колени разбивал. С гаражей прыгал так, что отцу приходилось его в больницу везти – зашивать, а тут, ну, пустяки, а Максим такую драму разводит.   Да и неужели он хочет сказать, что не за дело получил? Ахуевшие дружки как будто сами этого не понимают.   Но виноватым во всём считают Князева. И потому разбираться кто прав, а кто – нет, не собираются. Макс отпихивает Женю и наотмашь бьёт омегу по лицу, отчего звон в ушах перебивает голоса на фоне – это не больно, скорее неожиданно, да и некрасиво налитый синяк будет красоваться на лице позже...   Андрей больше переживает, что на это скажет мама: у неё сердце не железное, обязательно накрутит себя, изведёт, пока сын будет разводить руками, придумывая байку о том, что упал со стула в кабинете – алиби, в которое женщина навряд ли поверит, своему материнскому чутью доверяя больше.   Ну, в конце концов, должен же он был получить сегодня по зубам – какая разница от кого...   Андрей примерно благодарен Жене, что тот не лезет в драку. Двое бы его отметелили на раз два, а тут даже у него, не такого уж сильного, причём омеги, есть шанс отделаться пару-тройкой ссадин. Он как любой мальчишка, конечно, дрался с такими же малявками, как и он сам, во дворе, но те всегда напоминали больше ребячество, чем настоящий мордобой: они валялись в пыли, пихались, щипались, бывало и могли фингал поставить, а потом пойти дружно на ближайшую колонку и снова, как ни в чем не бывало, ребячливо обрызгать друг друга водой.   То было так давно, что Князев уже и забыл, как это вообще – давать кому-то по роже.   В последний раз он дрался почти год назад, когда...   Нет, неважно.   Он нащупывает пальцами скулу, проходясь прямо по красневшей коже, успевает выдохнуть лишь на какую-то секунду, как Максим снова бросается на него, заваливая на землю. Драки полноценной всё равно не происходит: они возятся на асфальте, пихая друг друга и стёсывая кожу о грубую поверхность. Андрей даже умудряется зарядит бете по носу, отчего ему приходится отскочить в сторону. Это даёт Князеву фору – он еле поднимается с земли, пока Максим пытается понять, цел ли нос и как остановить кровь, хлынувшую, по скромному мнению омеги, от довольного слабого удара. Андрей свою ухмылку и не скрывает, получается, правда, криво, как будто у него защемило что-то, но учитывая саднящее лицо – это было ожидаемо. Только вот не смешно Максиму, он снова было бросается на него, но не выходит. Андрей не сразу понимает, что его за шкирку оттягивают в сторону,  под запыхавшиеся: «Да вы тут ахуели, ё-маё, что ли». Вписывается за него – ох, блять – Миша. Князев глаза таращит и не понимает... Что он тут-то делает? Разве может такое быть? А может и не правда это? Альфы тут быть не может: он злой и явно психованный волочит ноги домой, но никак не на другом конце города... Омега трясёт головой, комично потирая стёсанными руками глаза — ну, вдруг он головой приложился. Не может же быть это Миша, не после того, что он устроил в кабинете – у Андрея до сих пор ком в горле стоит, а проглотить и забыть – выходит слабо. Не верит он своим глазам и ушам, но только до тех пор, пока Миша не начинает закатывать рукава, похоже, реально собираясь драться. – А чё не вчетвером на одного, а? – возмущается альфа, кривясь при виде этих рож – особенно того, что с разбитым носом, – Миша тучей хмурой надвигается, обнажая –  омеге было трудно это не заметить, к своему любопытству и неуместному смущению – крепкие руки. Андрей уж было стал думать, что Горшенёв и вправду наваляет им – и даже переживал за ребят, только зря. Переживать надо было за Мишу, который довольно неудачно, в попытке погеройствовать, вместо того, что сбить Максима с ног, спотыкается о бордюр и больно – кажется, это прочувствовали все, шокированными глазами смотря на альфу – прикладывается подбородком об поребрик. В героя поиграть не получилось и Андрею даже становится на пару секунд стыдно, что он его знает... Пусть всего-ничего, но так проштрафиться еще надо постараться. И вроде бы посмеяться охота с этой неуклюжести, но не Князев этого не делает. Ребята попросту замирают, тут не до смеха. Может все трое даже услышали характерный хруст, да такой страшный, что Максим с Женей тут же дали деру, поджав хвосты. Андрей тоже испугался, теперь по-настоящему, что Миша себе сломал что-то – так глупо ещё и навернулся, и даже руки не подставил, вот же... Лишь бы не убился. Андрею бы последовать примеру Макса и Жени – свалить побыстрее, ведь кто его знает, что этот непутёвый выкинет снова. Неприятный осадок от встречи никуда не девается. Но Андрей остаётся. Он осторожно, как будто испуганная зверюшка, которую пытаются подозвать, присаживается на корточки, рядом со стонущим от боли Горшком, не очень-то спешащего подниматься, он только на бок переворачивается, заставляя сердце Андрея точно пропустить один удар. Кровь хлещет так, что он не может понять, что вообще там за этим массивом: цели ли зубы, губы, язык. И, Боже, этот горегерой ещё умудряется заговорить, правда, как-то не чётко, почти шепеляво: – Бля... Хули-то так всё болит... Сдох, что ли? Князев отрицательно машет головой. Только этого ему не хватало. – Хреново... Победил хоть? – заторможено смакует мысли – или остатки зубов – Горшенёв, неся какую-то околесицу. «Ну, если это можно так назвать...», – не так уверенно, но он кивает. Всё-таки эти два идиота сбежали и на том спасибо. На самом деле... Правда, спасибо. Лежать на мокром и холодном асфальте омега Мише не даст, но он даже не знает как подступиться. Да и вдруг он хуже сделает? Князев не врач и родственников среди таковых нет – он разрывается между тем, чтобы позвать кого-то сюда или же с Горшком под ручкой отправиться на поиски кого угодно. Андрею даже кажется, что он краем глазом видел горящий свет в кабинете их медсестры... Может быть она ещё не ушла... Пока Андрей думает, альфа наконец-то решает сделать хоть что-то: сплёвывает кровь на асфальт, в сгустке которой Князев видит пару-тройку зубов, отчего Андрею знатно плохеет – он, конечно, мракобесие рисует, но чтобы в живую такое увидеть... Ну, нахуй. Нет. Он с ужасом глядит на Мишу, хлопая голубыми глазами, пока тот пытается подняться. И только взвесив все «за» и «против», ему на подмогу приходит омега, подлезая под горшенёвский бок, чтобы поудобнее его обхватить поперёк. Мишу надо срочно к медсестре отвести. Князев очень надеется, что не пожалеет в будущем об этом. Вдруг Горшенёв сейчас такой: тихий, беззубый и нуждающийся в помощи, а завтра – другой человек, снова как разъярённая собака и всё-таки очень побитая – бросается на людей. Но его сомнения развеиваются сразу – омеге вдруг показалось, что его мысли просто-напросто прочитали. Как открытую книгу, что было до странности невозможно – кто же поймёт, что у него в черепной коробке. Но, похоже, Миша правда понимает. Пусть голова гудит, пусть в рот как будто кочергу раскалённую запихнули – он же здесь не просто так. Он сюда пришёл ради художника – потрёпанного и теперь ещё больше напоминающего воробья после дождя, ещё и в грязюки по уши. – Я вообще-то, ключи тебе принёс, и... Извиниться хочу. За вот эту хуйню днём... – лишь на секунду, он задумывается о том, нужно ли говорить Андрею про то, что он в курсе его... Ну, деликатной ситуации, но всё-таки решает выдать как есть, – Я не знал про то, что ты не из говорливых...Э-э, то есть... Ну, ё-маё, ты понял! Короче, прости. На удивление, да, Андрей его реально понял. И вся злость эта, которую он испытывал по отношению к Мише – непробудная и мерзкая – улетучивается. Вот как рукой сняло, и Андрей на это кротко кивает, едва сдерживая улыбку. И Горшенёв это замечает, чувствуя как странно начинает отбивать ритм сердце – хуёвит его, что ли? Или ему просто недостаточно этого, и он оказывается жаден на эту неуловимую улыбку. И точно, ну, точно, хотел бы ещё раз это увидеть. Один разочек. Альфа как можно меньше старается опираться на художника – Андрея с точки зрения побоища помотало не хуже: на скуле наливается синяк, штаны и пиджак намокли, местами обнажая дырки после неудачных поцелуев с асфальтом. Да и коленка у него разбита. Когда успел только? Миша так-то только зубами отделался. И, нет, его совсем не пугало это – теперь-то он на настоящего боксёра похож. Может хоть отец заценит, прежде чем оторвёт ему голову. О том, что он благополучно прошляпил ужин уже можно не беспокоиться. У него другие заботы. Например, не виснуть на Андрее, который у него под боком ошивается, не боясь, что упадёт на пару с Мишей. Он так-то не легкий, да и сам предложил помощь мальчику, если бы не гудящая голова и плывущие деревья вокруг училища. По-моему, сотрясение ему обеспечено, но Горшок всё не может закрыть рот, ему надо объясниться: – Мы с фигни какой-то начали... Ты не подумай, что я так на всех бросаюсь. Ты просто ничего не сказал, а я уже себе напридумывал... А мне реально понравилось, у тебя талантище... – Миша стыдливо прячет глаза за чёлкой, которая на глаза спадает так удачно, но Андрею бы хотелось разглядеть в них что-нибудь за что можно зацепиться. Понять, искренне ли это или только из-за чувства вины. Ему даже жаль сообщить этому парню, что некоторых листов уже и нет... И, да, Горшенев скорее всего расстроится. Отчего-то Андрея эта мысль гложет: он шумно вздыхает, обращая на себя внимание, но его никто не спрашивает. Они молча доходят до проходной, ловя испуганный взгляд медсестры, которая уже было собралась домой. Женщина, конечно, бросив сумку у входа, потащила Мишу наверх, пока Андрей, благополучно прикрыв сумкой своё разбитое колено и отвернувшись в сторону, ретируется на крыльцо. Он не хочет лишний раз сталкиваться с ней, бегая от женщины весь семестр. Дело времени, конечно, когда она позвонит родителям и сообщит, что общий осмотр Андрей не проходит, но пока она старательно пытается выцепить омегу сама. Плюхнувшись на ступеньку, Князев наконец-то может выдохнуть по-настоящему, полной грудью и с огромным облегчением. Этот день наконец-то подходит к концу, а Мишу, скорее всего, отправят в больницу и это, пожалуй, лучший исход из всех возможных. Правда, нужно еще показаться в таком виде родителям и объяснить, почему он выглядит так, будто им начищали полы. Андрей невольно тянется к карману пиджака, поздно вспоминая, что сигарет там уже нет, хотя курить по-страшному хочется, чтобы с дымом ушёл весь день. Его-то омега запомнит надолго. В попытке встать, Князев морщится и даже не замечает, как рядом оказывается Миша – его неплохо подлатали. Только вот как это он тут оказался? Почему альфа вышел с другой стороны, делая крюк по их маршруту к училищу? И Горшенёв ловит этот полный непонимания взгляд. – Сказал, что пойду в туалет и через чёрный выход обошёл, он открыт оказывается, – сразу объясняет Миша, – тётка неплохая, но собиралась в больничку меня отправить и родителям домой позвонить, – он смешно морщится, обнажая обломанные зубы и воспалённые десна... Ну, своего рода неповторимая улыбка. – И вот, ё-маё, хорош уже терять, – по-доброму ворчит Горшок, отдавая подранную тетрадь и ключи, – брелок, кстати, херня какая-то, чё они такие стрёмные-то? Андрей на это только ухмыляется, достает ручку из сумки, наконец-то решив написать на относительно сухом листе: «Да пошёл ты нахуй, они клёвые». И Миша тут же заливается громким смехом. – Да где ты там «клевые» видел? У меня младший брат в школе и то лучше сделает, они же косые, – гогочет по-доброму Горшенёв, и Князев совсем не обижается, тоже подхватывая Мишино настроение. Брелок с медведем демонстративно поднимает левой рукой, а правой черкает: «Сам ты косой. Вот на тебя и похож», на что альфа только ребячливо губы поджимает – делает вид, что дуется и сходства не замечает, а оно есть. Поверьте, оно есть и Андрею теперь даже кажется, что с него и лепил он этого косолапого. – Ну, а ты тогда на этого похож, – тычет в поросёнка Миша, на что Князев без зазрения совести соглашается – поросёнок-то из него бы симпатичный вышел, хороший, так что пусть Горшок молча завидует. На этом и затихают – Андрей невольно, возможно, в душе и желавший что-то спросить, а Миша – не зная, что ещё сказать. Он тоже садится рядом с художником и последнему даже удаётся рассмотреть Мишу в спокойной обстановке, лишённой суматохи. Выглаженная светлая рубашка благополучно испорчена: теперь помятая и в крови, такую отстирает только опытная мама, не иначе. Подбородок у него разбитый, но даже под едва запёкшейся кровью, омега может сказать, что он у Миши точёный — альфа в целом весь такой вылепленный, почти как из глины неумелого скульптура — в силу возраста — пусть и проще его описать неромантичным словом «чертяка». Ну, а что? Глаза чернющие, волосы в стороны торчащие, лицо вытянутое, а улыбка — с этого дня, бесовская. Андрею теперь Миша не кажется уж таким идиотом, как несколько часов назад. Он как-то по-другому смотрит на него, ощущая как к щекам внезапно приливает румянец. Он же натурально пялится на Горшенёва, и тот немного нервно, конечно, заметив прожигающий взгляд, спрашивает: – У меня что-то на лице? – но Князев, пойманный с поличным, умело переключатся. Прыскает, и снова пишет, мелким и корявым почерком: «Разве что отсутствие передних зубов». – Пиздец, – стонет альфа, а затем лезет в карман пиджака подобно тому, как это делал Андрей, получается очень похоже, и, он понимает, что Миша собирается закурить, – отец башку оторвёт... Бля, спичек нет, – продолжает похлопывать себя по карманам он и удивлённо таращится на Князева, когда художник протягивает ему свои. Ну, а что он ожидал? Немые не курят или что? Какой там стереотип придумать могли, если Миша смотрит на него так, будто Андрей ему билет за границу подарил, а не коробку самых простых спичек. Омега вкладывает ему даже не отсыревшие спички, а сам забирает сигарету, пока альфа клювом щёлкает. Зажигает и прикладывается, пропуская дым через нос, аккуратно стискивая поцарапанными пальцами косяк – делает несколько затяжек и отдаёт обратно, не совсем уверенный, что Миша примет. Это же интимное, личное... Но почему-то Князеву именно его, Горшка, хочется подразнить и проверить яйца на прочность... Миша колеблется и не уверено тянет руку к сигарете, а Андрей – не рассчитывающий, что альфа решится – тоже пугливо, отдёргивает сигарету. Они играют в гляделки, в свою глупую игру, в которой Миша не сможет победить. Он сдаётся, то ли пугаясь сам, то ли не желая напугать Андрея, и достаёт другую из пачки. И, честно говоря, Князева это... Возможно, трогает. Миша мог бы без зазора совести забрать сигарету у Андрея и раскурить пополам, но он не стал. Как будто уважая желание художника оставить этот момент только для себя. Его маленькая провокация сошла на нет. Андрей думал просто подловить его, но из этого вышло кое-что другое. Ха. В противовес он снова вспоминает Сашу, который сегодня чуть ли не забирал последние крупицы личного пространства Андрея – люди такие разные, и, похоже, только ему, Андрею, повезло встретить такую редкостную скотину как Александр Гордеев. Они курят в тишине, когда начинает смеркать. Фонари, горящие на улице ещё освещают аллею, и, потому пойти домой в потёмках не так уж страшно. Докурив свою до фильтра, омега снова бросает короткий, но любопытный взгляд на Горшка – тот давно прикрыл глаза, возможно, находясь в полудрёме и потому не особо обращает внимание на то, что Князев докурил. Андрей подвигается даже слишком близко и опускает взгляд на ладонь, в которой покоится тлеющая сигарета, ещё чуть-чуть и она обожжёт альфе руку, поэтому он вынимает её, скидывая на ступеньки. Ладонь у Миши большая, намного больше, чем у самого Князева, что Андрею даже забавно. Он с интересом разглядывает каждую линию и опасно поглядывает на Горшенёва – тот все ещё не открыл глаза. Андрей проводит пальцем по внутренней стороне, щекоча чужую, немного грубоватую кожу, и аккуратно выводит на ней линии. Если быть внимательным, то тоже на ней напишет. Князев не может сказать это словами, он не может об этом прокричать, и он не хочет об этом писать на бумаге. Он хочет, чтобы это от чистого сердца получилось. «Спасибо». Князев доводит последнюю невидимую букву. И так сосредоточен, что даже не замечает, не ощущает на себе Мишкин взгляд взволнованный. Он ничего не говорит, боясь спугнуть Андрея, но он это «спасибо» ловит. Сердце снова пропускает удары. Может ему показаться к врачу? Он это «спасибо» запомнит. В голове пусто. Может и вправду приложился головой? Он это «спасибо» сохранит. Омега ещё совсем немного кружит по чужой руке, переваривая что-то в своих мысль и наконец-то отпускает Мишу. И он, конечно, не актёр театра и кино, но подыгрывает, медленно открывая глаза и кое-что для себя решает. – Андрей, помнишь, я  тебя в группу звал? Я же серьёзно, без всякого там наебаловала...  Но ты, если реально не хочешь, то и хер с ней, ладно? Я заставить не могу, да и че это я, твои же работы, только твои, понимаешь, да? Они самые лучшие, мне даже другие видеть не надо. Но ты... Приходи просто так, у нас что-то вроде точки на Индустриальном, правда только на три мес... Князев перебивает Мишу, вырывая из несчастной тетрадки листок и протягивает его альфе, не дослушав его пламенную речь. «Я приду», омега снова улыбается кротко – у Горшка даже складывается ощущение, что, может быть, он никогда и не увидит чужую улыбку во всей красе, но не хочет в это верить – и машет на прощание рукой. Надо же, Миша чувствует себя самым счастливым на свете. Андрей, улыбающийся как идиот и сжимающий крепко-крепко свою холщовую сумку – тоже.