Я услышу твой плач в тишине

Радость – это не то чувство, которое Андрей должен был испытывать, будучи протасканным по асфальту несколько раз. И уж точно не после того, как ссадины и синяки дали о себе знать, но он, не без глупой улыбки, её испытывает. Странную, щекочущую грудь радость. Со стороны можно подумать, что дурачок какой-то, ей-Богу, но Князеву это кажется мелочью. Сегодня он нашёл себе, может, и не друга, но, похоже, человека, который его уважил. Андрей прокручивает в голове события, напоминающие карусели у него во дворе: вот Горшенёв хвалит его рисунки, вот зовёт в свою группу, обзывает, следом вступается за него, извиняется, гордость свою переступая и… Не закуривает с ним одну сигарету. Это неуважение для бывалых курильщиков, но для него, для того, кто и позабыл совсем о личных границах, о потребности в своём маленьком мире… Это сокровище настоящее, кладезь. Миша, которого хотелось придушить ещё днём, слишком быстро преобразился в его глазах – стал человеком. Андрей не уверен, можно ли в считанные часы измениться до неузнаваемости, но ему кажется, что у альфы это получилось. А был ли Миша таким уж плохим изначально? Он не знал, но то мерзкое чувство и горечь первого знакомства постепенно сошло на нет, и сейчас он думает только об одном... Кажется... Боже, пусть ему не кажется, пусть и не сейчас, но вскоре... Они смогут поладить. Как одногруппники, как приятели, как... Друзья. Омега смакует это слово на языке, пытаясь произнести его вслух. Друзья. Хорошее слово. Оно веет теплом, похожим на то, которое дарит объятие мамы в особенно холодные дни. Оно заставляет сердце биться быстрее, ведь он так давно не думал о том, что сможет снова подружиться с кем-то. Что с ним кто-то захочет подружиться. Князев ловит себя на мысли, что как-то уж легко развесил уши, но разве он не имеет на это право? Снова стать нормальным. Попробовать найти того самого – близкого человека... Андрей хочет, очень хочет, чтобы хотя бы один друг у него появился. И даже если Миша не тот самый, он ведь попробует, так? Пусть не дружить, но хотя бы подпустить на пару шагов ближе, а если поймёт, что не тот он, этот Горшенёв, так и забудет. Подумаешь, сигарету вместе не раскурил, подумаешь, тексты расхвалил, подумаешь, странные художества оценил... Подумаешь... Нет. Князев поджимает губы, немного морщась от напряжения – синяк на скуле даёт о себе знать – ну, что же он себя-то обманывает? Ему уже давно никто такого не говорил, никто не хвалил, никто так настырно не рвался узнать... Да и сам омега так давно не цеплялся за кого-то такого. Неуклюжего, настырного, немного чудаковатого пацана, выше его почти на голову и строящего из себя вселенского героя. Ну, надо же было такое чудо повстречать. Ха-ха. Он обязательно об этом подумает. Не сегодня, так завтра. Дорога до дома, что удивительно, в этот раз протекает быстрее – Андрей идёт прямо, никуда не сворачивая, на пути ему никто не встречается и его никто не встречает. Так странно, что даже у входа в подъезд омегу не поджидает мама или папа. Ничего хорошего это не значит: ведь если не ждут здесь, значит ждут дома или в ночи бродят по улицам в поисках своего ребёнка… Андрей не знает, что хуже. Он со странной лёгкостью в ногах поднимается по лестничной площадке, не особо желая пользоваться лифтом – скрип старенькой шахты обязательно даст о себе знать, разбудит соседей и родителей – если они всё-таки дома – которым рано утром вставать на работу. Как будто они спят, зная, что их ребёнок как три часа уже должен быть дома. Он очень осторожно открывает дверь, довольно громко звеня своей связкой, брелоки которой бьются о дверной косяк. Как назло, ключ поворачивается слишком медленно, а дверь опасно скрепит. В темноте он мало что разглядывает, вслепую нащупывает выключатель, который щёлкает раньше, чем омега успевает дотянуться. Неприятный жёлтый свет слепит привыкшие к потёмкам глаза, отчего Андрей щурится и недовольно мычит. Князев слишком поздно понимает, кто встречает его на пороге, только и успевает вжаться в дверь, попадая под пристальный взгляд Саши... Почему он здесь? – Надо же, пришёл, – он говорит это довольно тихо, – паршиво выглядишь, – чужая рука тянется к щеке, но Андрей отворачивается прежде чем его успеют разглядеть. Он не хочет, чтобы его трогали, – мать твоя вся испереживалась, а ты, сучонок, что делаешь? – Он недовольно цокает, всё же хватая за подбородок омегу, пристально всматриваясь в посиневшую скулу, похоже, явно расстроенный тем фактом, что досталось именно по лицу. Гордею всегда нравилась его смазливая мордашка и Андрей впервые жалеет, что ему не вмазали посильнее. Глядишь, Саша вообще на него смотреть не захочет. – Тёть Надь, вернулась ваша пропажа! – к удивлению Князева, Гордеев быстро теряет к нему интерес и сдаёт на попечение мамы – и ведь гадать не надо, Саша знает, что она накажет похлеще. Гордей только скалится, напоминая больше гиену, и складывает руки перед собой, выжидая женщину. Нервы эта "курица", как выражается за глаза Саша, ему истрепала знатно: "где же Андрюшенька? Где?". От каждой фразы ему хотелось свернуть свои уши в трубочку и натянуть рабочую шапку до подбородка, но главное – послать и мать, и отца нахуй. Заебали. Их мелкий паршивец уже с утра успел истрепать все нервы, днём Гордеев не мог нормально работать: грыз ручку, заполняя очередной протокол, шатался на стуле и игнорировал звонки на участок – вся голова была забита Андреем, который от него шкерится уже несколько месяцев. В гости его тоже "на посошок" не звали, поэтому единственная причина, почему он всё ещё здесь, возможность выловить Князева младшего хотя бы дома. Так-то эта семейка ему нахуй не сдалась – семья друзья, друзья семьи, хер их поймешь. – Где?! – на зов ураганом из гостиной вылетает Надежда Васильевна, глазами выискивая своего мальчика, но Андрею кажется, что лучше бы она его не видела. Женщина совсем некомично и даже не театрально хватается за сердце, крепко стискивая ткань своей красивой кофты, той, которую она утром наглаживала, чтобы пойти к подруге. Андрею вдруг стало стыдно, что мама даже не переоделась с этого момента – ждала его, потрёпанного и побитого. И по глазам видно – плакала. Много и долго. Он опускает глаза в пол, и теперь ему удаётся рассмотреть свои подранные штаны, разбитую в кровь коленку и сбитые носы кроссовок. Штаны жалко, их купили не так давно, но хотя бы папин пиджак цел – разве что на локте придётся снова зашивать дыру, но то снова мамина забота… Женщина уже перештопала эту тряпку вдоль и поперек. Фоном Андрей слышит и папу, тот пытается успокоить жену, приговаривая: «Надь, давай я водички принесу, сядь ты, Боже же ты мой!», но она никого не слушает. – Что случилось?! – женщина отпихивает мужа, а затем и Гордеева в сторону, под возмущенный вдох последнего, и хватает омегу за плечи, потряхивая того несколько раз, – Андрей, я тебя спрашиваю, что случилось!? – немного истерично допытывает мама. Бедная бета уже себе всякого напридумывала, а что она должна была подумать? Как все вполне себе нормальные родители, конечно, что Андрей загулялся. Но родители уже как год "нормальными" быть не могут, и задерживаться их сын, как все, тоже не может... Отсюда такая истерика у мамы, которую прервать-то толком не выходит. Андрей даже невольно выглядывает из-за её плеча, прося у отца помощи. Сергей Владимирович, в отличие от жены спокойный, но и по нему видно – переживал. Как и жена стоит в чём пришёл, даже не разувшись, за что бы точно в любой другой день получил нагоняй. – Где болит? Боже, это кровь? – продолжает Надежда Васильевна, теперь замечая какое-то слишком большое пятно прям на пиджаке и рубашке, ей бы было легче, если бы это был сок или варенье – и ведь кровь даже не его… – На меня смотри, ну же! – неожиданно повышает голос бета. Мама вообще редко на него кричит, но сейчас это кажется правильным, что ли… Они давно договорились, что Андрей не задерживается в училище, приходит домой сразу после занятий, а если куда-то собирается – предупреждает заранее. Простые правила для спокойствия родительских сердец это все о чём они просили. И нарушив это простое правило, Андрей ощущает себя самым плохим ребёнком на свете. На мамины вопросы: «Тебя кто-то обидел? Нужен врач? Тебе плохо? Серёжа, что ты стоишь, сейчас в больницу поедем!», Князев только отрицательно качает головой, мол, нет, ничего страшного. И ведь вправду – ничего. Он жив, здоров, пришёл домой. Маме не о чем беспокоиться… С ним всё хорошо. И у него всё хорошо. Он вот познакомился с Мишей – и надо же родителям как-то эту мысль донести. Только один на один, без лишних, особо любопытных ментовских ушей. Саше знать не обязательно, хотя что-то подсказывает ему, что мама так или иначе расскажет ему об этом. И теперь делиться таким событием не кажется уж таким нужным делом… Да и вдруг не сложится ничего? Ну, с Мишей, с группой этой… Может они характерами не сойдутся, не понравятся друг другу… Он это обязательно обмозгует. Что до остального… Синяки? Да фигня это, заживёт, кто же не получал? И какой мальчишка не дрался? Одежду порвал? Маме только хлопот, но он и сам попробовать может зашить – руки не из жопы, с горем пополам пару стяжек сделает. Да всё что угодно, лишь бы мамочка лишний раз не видела его вот такого, разукрашенного. – Не ври, не ври мне, прошу, – не верит Надежда Васильевна. От безысходности она рвётся к своей сумке, висящий в прихожей и достаёт блокнот с ручкой – в её «дамском» арсенале теперь уже привычные вещи. – Пиши! – в её огромных глазах он видит мольбу, и ведь не отстанет мама, знает же. Омега неохотно принимает блокнот и на весу черкает всего пару строк – и только то, что придумал на ходу. «ЗасЕделся на площадкИ. Решил пАкачатСЯ на качелях, попросил раскачать солнышком. Навернулся прости :( » На вряд ли мама поверит, но это должно её успокоить, хотя бы ненадолго. Ей врать стыдно, – хоть и привычно – но зная её как облупленную, Андрей уверен, что она побежит в училище жаловаться на ребят. Там и Миша всплывёт – с чего бы Максиму и Жене молчать? А он этого не хочет. Они же еще так познакомились с ним, по-тупому, блин. Кто же так начинает? Маме это не понравится, папе – тем более, за ребёнка своего они любого порвут, а Миша разве виноват, что так вышло?.. Разве что чуть-чуть, но как тут объяснишь, что он вот такой: взбалмошный, сначала делающий, а потом думающий… Мама такого сразу взашей погонит. Андрей даже представил как бы это могло быть: может, даже с тряпкой какой-нибудь или просто сумочкой по дурьей башке… Маленькая фантазия заставляет омегу улыбнуться. Не то чтобы заметно – лишь уголки губки приподнимая. Но это не ускользает от Надежды Васильевны, но спросить она не успевает. Андрей, чуть прихрамывая уходит в свою комнату, чтобы этот допрос наконец-то закончился. И стоит оказаться за дверью своей комнаты, как омега сползает по ней, сильнее прижимаясь к дереву – даже через отцовский пиджак чувствует прохладу в комнате, которая его не тревожит. Он круглённой спиной жмётся к какой-никакой опоре – подтягивает колени в груди и теперь громко, аж за ушами трещит, хихикает. Да уж, он бы хотел посмотреть на Мишку, получающего нагоняй. Забив ватную голову фантазиями, Андрей не слышит за дверью довольно громкое: – Какие качели, какое солнышко… Саша, это что же было? – женщина растеряно прижимает к себе блокнот и непонимающе смотрит на милиционера. Как будто он действительно может помочь. – Не волнуйтесь, тёть Надь, разберёмся, – кривится Гордеев, подмечая странный жгучий запах в комнате. Он не принадлежит никому из присутствующих. Тогда чей же?

°°°

Героем Миша себя чувствовал, наверное, первый час, пока сидел рядом с Андреем. Держался, так сказать, достойно до последнего. И вот когда светлая макушка скрылась из виду – стало хуёвить. Выбитые зубы, разбитый подбородок – оказались не таким пустяком. А ведь поначалу больно не было. Хер знает, от шока или чего-то ещё, но теперь, стоя у двери квартиры, он, честно говоря, едва сдерживается, чтобы не начать хныкать от режущей боли в деснах. Альфа несколько раз проходится по челюсти, щупая опухшие участки, которые теперь наверняка стали заметнее – ему ещё предстоит об этом узнать. А ещё сходить к врачу. К стоматологу, наверное, которого Горшенёв до ужаса боится. Вот какой же он альфа? Но так больно же будет, в разы больнее, чем сейчас. Как тут не бояться? Может и надо было медсестре той довериться, она только и успела, что пройтись смоченной чем-то неприятно пахнущей марлей по подбородку и губам – да только завидев в её арсенале склянки с растворами, опасно блестящие инструменты и тихое «да ты не бойся, сейчас обработаю и позвоним домой», так смылся из виду, аж пятки сверкали. Да, трус. Да, испугался, что отец приедет, слушать даже не будет, отправит в больничку попроще – чтобы без всяких анестезий, чтобы «думал, прежде чем делал». Миша мнётся, да и не решается зайти уже как час. По правде говоря, он не хотел вообще приходить сюда. Не в таком виде уж точно. Всё равно опоздал на ужин, да и вряд кто-то ждёт его теперь. Ему кажется, что после первого часа, отец уже выписал его из какого-нибудь завещания, если он там вообще когда-то был. Лёшке тоже небось досталось, а Муся расстроилась… Перед мамой и братом стыднее всего – они-то его всячески покрывают, углы сглаживают, а он… Даже прийти вовремя не может, а тут еще и без зубов. Одни хлопоты. Почти как в детстве, только тогда зубки молочные были, не так жалко, что ли. Миша крутится у двери, притираясь ко всем стенкам больше не из-за того, что не знает, куда деть себя – тут как раз-таки понятно, куда подальше отсюда – а скорее потому, что без опоры он свалится на бетонный пол от режущей боли. Он тихонько мычит, стоит языком задеть десна и то, что осталось от зубов – херовенькая затея, но надо же ему понять, на сколько он влетит. На сколько влетят родители. И как долго ему придется выслушивать от отца, какой он «никчёмный» – в голове эти вопросы крутятся, пока в спину ему небольно врезается дверь, а из-за нее – темная макушка не выглядывает. – Блин, Мих, ты время видел?.. – бурчит Лёша, выходя на лестничную площадку, – ты чего не заходишь? Младший Горшенёв только спустя некоторое время понимает, в каком виде перед ним стоит старший – рубашка заляпана кровью, и хуже всего, что Лёшка даже не понимает чья она. Его и без того большие глаза растеряно округляются и он тут же залетает в квартиру, зовя маму. Делает он это не то чтобы тихо, но раз отец еще не выскочил – значит ушёл или попросту не захотел выходить… Миша не знает, что страшнее, но в обоих случаях отец злобу затаит, он уверен. Татьяна Ивановна на зов младшего ребёнка откликается едва слышимым «Лёшенька?», но времени объяснять не было, поэтому маму к прихожей пришлось тащить за руку, а уж тут она и сама понимает, что к чему – обеспокоено разглядывает старшего сына, не зная, что и думать. Подрался? Убил кого-то? Ох, её сердце такого не выдержит. – Так, – мамин бурный поток мыслей Миша прерывает сам, своей не очень-то связной речью. И даже «так» выходит не таким твёрдым, как хотелось, скорее не по возрасту плаксивым, – Мусь, я всё объясню, ты только не переживай, и ты, мелкий, спи давай, – отсылает Лёшу старший, букву «с» забавно шипя. Сил на внятные речи нет, язык внезапно стал казаться какой-то непосильной ношей. – Мишута, болит? – уже поняла, что к чему Татьяна Ивановна. Трудно не заметить побагровевший подбородок и отсутствие нескольких зубов у сына. – Угу, – мычит старший Горшенёв, стоит Лёшке скрыться из виду. – К врачу надо, сейчас поедем, сегодня тётя Света дежурит, посмотрит хоть…– тоненькая ручка уже тянется к пальто, висящее рядом с сыном, но Мишка, детина вроде уже большая, отца с матерью перерос, вместо этого женщину обнимает. И не едва ощутимо, а крепко-крепко. Будь чуть посильнее, может и приподнял бы. И жмётся так… По-детски наивно. Прямо к макушке пушистой, которая щёку щекочет. Ребёнок. Самый, что ни на есть, настоящий ребёнок. – Мишенька, ну что же ты? Задушишь меня, – удивляется Татьяна Иванова, водя утешительные круги по спине альфы – это всегда работало. – Мусь, я сегодня такого встретил… Ё-маё, ты бы знала, – не говорит, шепчет Горшенёв, боясь, что его услышат кто-то ещё, – как будто своего человека, веришь? Вот как Шурка, как Яшка – пацаны мои. Он стихи пишет, я аж обомлел, сразу подумал, что вот его бы, да к нам... Еще художник он... Глупости тебе такие рассказываю, блин. – Миша с трудом подбирает слова так, чтобы мама его поняла, – Андреем зовут... Классный он. Я, правда, дурак у тебя... Обидеть успел его, ты мне сколько раз говорила не рубить с плеча, а я вот – как всегда, мусь, – он тихонько посмеивается. Как маме-то расскажешь всё сразу? Ей может и неинтересно вся эта его болтовня, спасть поди хочет, а он прилип как банный лист. Но с кем делиться ещё? У него ближе никого нет. Отношения у них не такие, конечно, как в книжках: они мало разговаривают, редко видятся и с трудом понимают друг друга – возраст такой у Мишки. Бунтует, хорохорится, бесится, но сыном родным остаётся. И маму любит, и Лёшку – и хочется ему иногда им рассказать обо всём, что на душе. Только вот не всегда получается. А сейчас – кричать восторженно хочется. – Он немой, – продолжает шептать Горшенёв, он так привык громко горлопанить, что теперь глухота собственного голоса даже пугает, – а я-то подумал, что говорить со мной не хочет... Ну, дурак, да? Гадостей ему таких наговорил, по губам бы надавать мне, чес слово. – Надавал, что ли? – удивляется Татьяна Ивановна, всё-таки слушает его, понимает Миша. – Да ты чего! Кто, ё-маё? Малявка он, – ворчит, а как ещё? Да он бы со стыда сгорел, если бы Андрей его и вправду ударил, – это я в драку полез... Ну, в смысле, хотел полезть и упал... Помочь, блин, хотел. Приходится рассказать как это было... Невнятно бормоча, что вот, рубанул с плеча, что уже себе напридумывал, какой Андрей высокомерный и плохой, нос задирает, даже не узнав Мишку толком, а на деле-то – ошибся. Татьяна Ивановна на это только неодобрительно качает головой. Миша при всей своей доброте, никак не хотел думать головой. Как матери, ей было трудно понять, как появлялась эта неконтролируемая агрессия и обида – она как будто росла из-под полов и никак её было не вывести – ни боксом, ни воспитанием. Юра часто говорил, что это её упущение – что сын балбесом растёт, непослушным, хамоватым и что воспитывать надо было раньше. Но она-то знала – не такой он. Это только с виду, с одной только стороны, он озлобленный на окружающих "медведь", а для материнского сердца, он всё равно остается её медвежонком, Мишутой. Он мог злиться на отца, на неё, родную мать, мог злиться на друзей, часто мог обидеться или обидеть сам, но после этого всегда – подчёркивает женщина, всегда – чувствовал себя... Как-то раза Татьяна Ивановна уже слышала это слово – "паршиво"... Он дулся, суетился, грыз ногти и кусал заусенцы, пропуская через себя всё самое плохое. Миша никогда ей не признавался, но она видела, как страшно для сына чувство одиночества. Игнорируемый отцом, Миша больше всего боялся, что останется один. Если не исправит – останется один. Если не поборет в себе это – останется один. Она видела, как трудно сыну даются эти шаги с извинениями, поэтому сама никогда не обижалась на излишни резкое "отстань" или совсем неласковое "не лезь". Татьяна Иванова не была идеальной матерью, даже не была близким другом для своего ребёнка, но она хотела помочь ему хоть как-то. И если пропустить мимо ушей всё самое неприятное, сказанное на эмоциях – сделает Мишину жизнь чуть лучше, что же, тогда это малая жертва, которую она могла бы принести ради его спокойствия. Только вот не каждый был готов пойти на это и не каждый захочет разглядеть Мишу вне ежовых рукавиц, и Татьяна Ивановна это понимала. Сашенька Балунов часто мог дать в лоб, а его теска – Щеголев – сказать пару ласковых – подерутся, поругаются, перебесятся и забудут. Друзья тоже прознали Мишкину натуру, не полностью, конечно, но пустяки научились сводить на "нет". Они, наверное, разбаловали Мишу, скажете вы. Да, так и есть. И потому столкнуться лоб в лоб своими демонами для него снова стало неприятным сюрпризом. Особенно в глазах некого Андрея, которого Татьяне Ивановне, по правде говоря, жальче, чем сына. И она, да простит сын, была бы рада, если бы мальчишка этот разочек бы и настучал сыну по башке – заслужил, как-никак. Уж она-то знает, как больно могут ранить слова, слыша в доме постоянные ругательства и упреки в её сторону. Будь то муж или расстроенный Миша. Её сердце даже пропустило один удар, стоило услышать "до слёз довел, прикинь...", и неприятно заныло в районе груди. Как будто она сама обидела Андрея и теперь не знает, как попросить прощения. Одно только её обрадовало – то с каким трепетом старший объяснялся. Так важно оказалось для Миши донести до матери – его Андрей зацепил. Татьяна Ивановна пока не знает, что это значит, но так быстро колотящее сердце у нее под ухом уже на что-то намекало, заставляя женщину задуматься. Наверное, и сам Миша еще этого не понял, поэтому криво продолжал объяснять, что у него там – на душе. – И что же, извинился хоть, Мишенька? – тихонечко спрашивает Татьяна Ивановна. – Ну, типа того… – он, честно, думал съюлить, но сказал "А", говори "Б" – выдал всё как на духу, опуская маленькую деталь – курение. Ой, как будто Татьяна Ивановна не знала. Зато Миша горделиво, как мама бы сказала: "распушив хвост", сообщил, что проводил художника до остановки. Правда, своей остановки... – Да кто же так извиняется? – журит Татьяна Ивановна, а затем отпихивает сына от себя, убегая в гостиную. Мише только и остается переминаться с ноги на ноги, не решаясь идти следом, но оно и не нужно – мама уж очень прытко забегает обратно, довольно мельтеша перед сыном двумя завернутыми в пёструю упаковку плитками шоколада – не абы какими, а дорогими, – вот, подаришь Андрею и попросишь прощения! И не вздумай есть! Хотя, куда уж тебе теперь... – на её лице появляется сочувствующая улыбка. – Мусь, да ты чего? Не буду я дарить!.. – громко восклицает Горшенёв и о чём сразу жалеет – челюсть снова ноет, и потому гонор свой приходится убавить, – да и не девчонка он, чё я с шоколадкой как дебил пойду... – лицо альфы потихоньку приобретает розовый оттенок, он уже представил, как это будет выглядеть. – Так и мальчишки разные бывают... И альфы и беты, все сладкое любят, – хихикает мама, не забыв добавить, – и омеги тоже, – Миша так и не понимает, к чему это она сказала. Только на секунду ему в голову взбредает та странная, разящая от Андрея стерильность – по ней нельзя было сказать альфа он или бета. Про омегу он вообще и не хотел думать – ну, куда пацану, да ещё и омегой? Курам на смех, разве что, поэтому Миша и не стал даже зацикливаться на этом. Да и есть ли разница, кто там Князев? Разве только, чтобы лбами не столкнуться. Если альфой будет – пободаются, если бетой – ровненько пойдут. – Бери-бери. Обижусь, – пробует подразнить женщина, – сама всё съем от горя, Мишу-у-ута. Ни с тобой, ни с Лёшенькой не поделюсь... А вот Андрей может поделится, если мальчик хороший! Ну, мама. Ну, лиса. – Так что? С орешками или молочную? – снова пробует бета, по-детски шурша шоколадками перед сыном. – Молочную!.. – недовольно выхватив плитку из рук, Горшенёв продолжает ворчать себе под нос о том, что маме его совсем не жалко – он же позориться будет! – Другое дело, а теперь, давай обработаем твой боевой раскрас, пока Юра не увидел... Миша уже и забыл совсем про отца – собственно, как и тот про него, раз даже не дождался. – А он где?.. – Спать лег, – неуверенно начинает Татьяна Ивановна, доставая бинтик и физраствор из холодильника, – Я просила ещё немного подождать, но ты же знаешь Юру... В том-то и дело, что Миша знает. Каждый раз одно и то же. Отец слишком требовательный, слишком дисциплинированный, а главное – слишком нетерпеливый. Горшенёву всегда казалось, что ему с таким отцом и армия не нужна – дома как в казармах, если не хуже. И вот спрашивается, о чём мог подумать нормальный родитель, когда твой сын не приходит домой, когда обещал быть как штык? Ограбили? Побили? Убили? Нет уж, у Юрия Михайловича Горшенёва мысли об одном: что Мишка просто не захотел идти, просто забыл, просто сделал это назло – всё у него вот так – просто. И неважно, что сын дело хорошее сделал. То ли в силу возраста и черствости, он перестал придавать значения поступкам Миши, то ли дела до сына ему уже не было. Как-никак, он раз за разом его разочаровывал. Миша бы с ним поспорил, да есть ли в этом смысл? – Завтра узнает, орать будет... Мусь, может я к Шуре, а? А ему скажешь, что не приходил… – он решает на попятную пойти. Трус, получается… – Да что же ты, всю жизнь будешь бегать, сынок? У тебя дом есть, родители, – на душе у Татьяны Ивановны кошки скребут, видя, как семья порознь живет, своей какой-то, непонятной ей жизнью, – перегибает, может, Юра иногда, но он же волнуется… По-своему, но он волнуется. Не надо никуда ходить. – Всю жизнь не буду, вот как только денег соберу – будем с пацанами жить… И бегать никуда не придётся, – сипит Миша, неприятно сглатывая ком в горле, как будто ложку песка съел, – и денег ваших брать тоже, – стало даже интересно, одобрил бы такое отец, назвал ли идиотом, или может, как это было часто, не заметил бы его пропажу. Он же всегда его дармоедом и нахлебником называл, а тут, Миша уже представил, переехал от семьи и стал самостоятельным – глядишь зауважает отец и слово доброе скажет… Не сейчас, конечно. Отец ещё его «волшебную» улыбку не видел, уж как, как, а тут хвалить не за что… – Да Бог с этими деньгами, заработаем… Мы, что же, жалели для вас копеечку лишнюю? Мы же все для вас, – обрабатывая Мишины болячки, женщина видит, что сын с трудом верит её словам. Конечно, Юра детей своих любит и хочет для них всё самое лучшее, но как оправдаешь горькое «сидишь у меня на шее»? Как объяснишь, что это удел чересчур строгого воспитания? Глядя на всё это, печаль в глазах женщины сложно предать словами. Не может Татьяна Ивановна разорваться, и не может Мишу поддержать, как надо, получается. Ей больно видеть сына таким подавленным. Он о другом должен думать: об учебе, о развлечениях, о симпатичных девочках, ведь возраст у него такой – молоденький, бурлящий красками. Он должен думать о друзьях, о музыке, о сегодняшнем дне… А не о том, как искать работу, как мечтать уже упорхнуть из гнезда, как доказать, что он чего-то стоит. Это удел взрослых... – Мусь, это ты всё для нас, а он – для себя, понимаешь? Чтобы про него говорили, «какой у тебя сын»… И Миша затылком уже чувствует, что они с мамой не одни – жгло так, будто ему припекло за целый день на солнце, но это были не тёплые лучи, и не солнечный удар, а всего лишь отец... Мужчина, к удивлению Миши, тактично молчит об их с матерью разговоре и сколько слышал – сказать трудно. Горшенёв теперь уже младший неохотно поворачивается и сразу становится неестественно маленьким... Сутулится, голову вниз опускает, надеюсь, что в свете кухонной лампы разглядеть его не получится. Но он вот, как на ладони, и свет, сука, светит прямо на него. – С лицом что? – скрестив руки на груди, Юрий Михайлович недовольно поджимает губы. – А что с лицом? – по дурака косит Миша, и сразу осекается, услышав свой голос слишком отчётливо: низкий, заметно шепелявый. Он осекается, испуганно прикрывая рот рукой – уже слишком поздно, Юрий Михайлович всё и так прекрасно видит. Он потирает переносицу и разочарованно – другого быть и не могло – говорит: – Миша, – на ночь глядя сколки и ссоры никому не нужны, но само напрашивается, – первый и последний раз я увижу тебя в таком виде. Не знаю, назло ты бился своей бестолковой головой об дверь, грыз гранит науки, бил кого-то, – Юрий Михайлович раздраженно отмахивается от сына, – или что ты еще мог придумать, чтобы не приходить сегодня... Миша хочет возразить, но родитель не позволяет даже слово вставить: – Молчи, и не перебивай, когда с тобой взрослые разговаривают. Я тебя не так воспитывал, – старший альфа вместо того, чтобы говорить это Мише глаза в глаза, переводит взгляд на жену, – и мать я, надеюсь, тоже. – Не надо её впутывать, – Горшенёв младший чувствует, как собственные пальцы вцепляются в карманы таких же подранных брюк, как и у Андрея, – ты бы хоть спросил, почему я не пришёл... – зачем кидаться на Мусю, альфа не понимал. – Почему же? – в лоб спрашивает мужчина, сбивая Мишу с толку, – Ну? Я жду, может у тебя есть вразумительный ответ, почему для тебя мои просьбы пустой звук. Что может быть важнее семьи, Миша? И это он ему говорит? Стоя с таким лицом, будто сын заставил его сожрать целый лимон, отец ему говорит о важности семьи? О том, что он должен думать о родителях и брате, когда всё, что делает Юрий Михайлович – это думает о себе и о том, что скажут другие о его семье. Миша по-другому, кроме как эгоистичным, поведение отца назвать не мог, он другую черту как будто и не видел. И всё же, маленький шанс высказаться он не упускает. – Я хотел прийти, честно, но там ситуация такая! Я вписался за пацана, точнее, сначала я ему чуть не вписал, а потом понял, что сдурил, пошёл к нему, а там ему морду бить собрались, а потом я... – Миша был уже готов рассказать всё, но чем больше он пытался связать слова во что-то понятное, тем сильнее улавливал отцовское раздражение, от которого голос предательски давал петуха каждый раз, стоило Мише взять себя в руки, – потом... Зубы эти... – младший альфа снова пытается, ведь незазорно же такое рассказать. Вдруг и отец хоть немного зауважает, но поддержки в его глазах как-то не видалось, отчего говорить хотелось всё меньше и меньше. – Я... Э-э... – Миш, ты себя слышишь? "Вписался", "Морду бить"? Что за словечки такие? Ты не маргинал, чтобы такую чушь нести! – Да подожди, ты же не... – Я тебе дал шанс высказаться, мне и так понятно, – возражает Юрий Михайлович, внезапно хлопая шкафчиком антресоли, и, доставая оттуда сахарницу, в которой лежали деньги на "черный день". Мужчина отсчитывает штук с десять купюр и кидает их на стол перед Мишей, от вида которых Горшенёв кривится, очень сильно напоминая своего отца. – Чтобы завтра к стоматологу пошёл, скажешь Ефиму Борисовичу, что от меня. Ты думать не хотел, когда зубами разбрасывался, – не забывает упрекнуть Юрий Михайлович, – твои "пацаны" тебе их будут ставить? Или как его там, Саша твой? Кто? Прежде чем делать, надо включить голову, – снова ему талдычат одно и то же, только другими словами, – пересчитай и живо спать. Миша как по приказу хватает деньги, "на стоматолога", усердно считает, понимая, что там больше, чем берет обычный врач. Он не знает, сколько там должно быть, но как-то слышал, что точно в разы меньше, чем было у него в руках. – Здесь много... – не разучился же отец считать? – На анестезию, – выплевывает Юрий Михайлович, и уходит спать, оставляя Мишу в смятении. Отделался лёгким испугом, получается...

°°°

– Гаврил, не жадничай, – ворчит Саша Балунов на очередной отворот-поворот друга. Вот так вот дружишь столько лет, а шоколадку-то зажал, получается. – Да отвали ты, блин, не дам, – Саша снова получает по рукам, – не тебе это! Андрею… – смущённо бормочет альфа, имя нового знакомого как будто проглатывая – пацаны и так ржут всё утром над ним. «Мих, да ты прям рыцарь, только без коня», – улыбается Рябчик. «И без зубов», – гогочет Балу. – Всё! Отвалите! Заебали, – вскипает Горшенёв, – делом займитесь лучше! Вон, хлам какой, сюда и привести стрёмно кого-то! – Ты погляди как заговорил! Что же там за Андрей такой, что ты в чистюли записался? – удивляется Щеголёв, – я уже хочу с ним познакомиться! – Увидишь – офигеешь, – подтверждает альфа, скидывая со стола всякий барахло, – мы с вами таких делов натворим! Сколько песен напишем, да под какие тексты, ё-маё, – своего восторга Горшок не скрывает, лыбясь во весь рот. Он, если быть честным, уже успел перебрать несколько аккордов, сидя у себя в комнате – в голове смутно, но ещё всплывали строчки, которые ему удалось прочитать в реставрационке. Миша сразу решил приберечь это – нотной грамотой он не обладал, потому-то пришлось в своей черепушке найти место под такие вот закрома – творческие, так сказать. Пацаны тоже каждый раз удивлялись, как же он при всей своей дурости, все свои песни без нот знал. Миша и сам не мог объяснить, оно само как-то. – Что-то с трудом верится, что ты кому-то бразды правления передашь, – возник Саша Балунов. Его тон показался Мише недовольным, но он не решается спросить. – Да ты о чём? Рулим как и раньше, только тексты – Андрея. Ну и там, по мелочам, мишура, оформление, все дела – и тебе легче, и мне. – А наши тебя не устраивают уже? Пять голов лучше, чем одна. – Сань, ну, ты прости, конечно, но не то уже, тухляк. Не тянем мы, ни тексты, ни оформление – нихуя же не выходит… Я тут на днях Дане программу нашу показал, так он сказал, что с такой хуйнёй нас не то, что в клубняк не пустят, даже в пивной за бесплатно... И ведь правда, у них три месяца застоя, о котором он умолчал, чтобы не спугнуть Андрея. Миша на стену лезть готов от того, что не клеится – и слова не складываются, и музыки не пишется, не из чего же. Даню, конечно, послать нахуй хотелось – их детище так засрать это надо постараться, но, если разуть глаза… Он прав – в последнее время, выходит какая-то хуйня. И не виноват, конечно, в этом Шура или Яша, или Пор… Никто не виноват. – Ну раз уж дело такое, поднатакскаемся! Я читать больше буду, чё там ещё надо? Английский выучу, во! – Саша правда не понимал. Тексты же они как-то сами писали, афишки скудные делали – штуки две от силы, да и то, для своих – на днюху Яшкиных родителей – но получалось же, а тут влетает утром их полоумный дружок, ещё и без зубов и заявляет, что нашёл им текстовика. Да еще и художника. Это было в новинку для них – в смысле, новый человек в их скромный коллективчик. Ещё страннее было осознавать, что его привёл сам Миша. Ребята не замечали от него этих дружелюбных потугов. Горшок даже никогда не заикался, что их группе, Конторе, чего-то не хватает. Они пели, что было: на русском, на выдуманном английском за незнанием настоящего. Саша с трудом представлял, как к ним может прижиться кто-то ещё. И не потому что не хочет, – к новым знакомствам он открыт – а просто потому, что каждый уже занимался своим делом. Да и тексты, ровно как и музыку – вместе создавать веселее, а скинув это на одного человека, в горле появляется неприятный ком, намекающий на перемены. – А ты сам все увидишь, и поймёшь, Сань, – суетится Миша, не зная куда себя деть, как сесть, с чего начать разговор. Они виделись с Андреем только в конце недели, Горшенёв вкратце объяснил, где находится их точка – и умчал в стоматологию, откуда к удивлению семьи вернулся всё также без зубов. Обработали ему там всё, вычитали лекцию и отпустили – а всё потому, что кроме "золотого напыления" у них ничего не было. И Миша, от души заржав во весь голос, отказался от такой перспективы – не бабка же он, чтобы золотыми зубами освещать пол Ржевки. – Мих, да я чего? Я же ничего, просто ты нас предупредил бы хоть, – не со зла вырывается у Саши, – а вдруг он нам не понравится? Или мы ему? – он загибает пальцы, перечисляя какие-то глупые причины, как будто они в песочнице играют, – да и какое, блин, отношение художник имеет к музыке? Он же пади и гитару в руках не держал! Да и учить нам его когда? – А мы чё спешим куда-то? Да и нафиг ему гитара? Он пишет, пи-ш-е-е-т, понимаешь, да? Ты же пока ничего не видел, а уже панику развёл, Сань... – Мише надоело повторять. Он оказался неприятно удивлен поведением друга, которого столько нахваливал перед всеми. А тут раз – и Саша уже не такой крутой. Душный, что ли. – Ну, правда, Шур, ты же его даже не знаешь, – Яша становится на сторону Миши, – чего ты ханжу из себя строишь? Дадим шанс, когда Миша еще приведёт кого-то в группу? – Ты меня сложными словами не обзывай. Ладно, всё-всё, я просто не понимаю, когда это без нас такие вопросы решаться начали. – Сань, да ты просто ревнуешь, – рациональность это всегда было про Рябчика. – Кого? Вот этого? Да я лучший-лучший друг, я вообще, как там его, в априори, во, номер один! – Ну, вот и не переживай, – убеждает того Миша. – Ну, вот и не переживаю, – передразнивает Саша. Их спор прерывает глухой стук в чугунную дверь гаража – друзья почти синхронно поворачивают голову. Из-за двери тут же показывается пожелтевшая макушка, и забавно торчащие, покрасневшие от холода ушки и только потом – весь Андрей. В цветастой зеленой рубашке, которая заметно выглядывала из-под куртки с душой нараспашку. На плече – увесистая, пузатая сумка и в руках ещё пару склеенных тетрадок. Судя по тяжёлому дыханию, бежал, боясь опоздать. И вправду – Андрею в эту ночь не спалось, и проснулся Князев с тяжёлой головой. Он все тетрадки свои перерыл: какие похуже перепрятал, а какие посимпатичнее – взял с собой. Кое-что из чернухи пришлось, правда, выдрать, ну, чтобы совсем уж не показаться новым товарищам отбитым. Потом как-нибудь – на досуге – покажет, если они до этого «потом» доберутся. Он правда переживал. Кружась полночи в кровати, кублясь в пододеяльнике, Князева не покидала одна мысль: вдруг что-то пойдет не так. Может в этот день метеорит упадет прямо в гараж, а он так и не успеет познакомиться. Может мама решит, что он ещё "наказан" и после учебы пришлось бы идти домой. Или может Миша передумал, но забыл сказать. Его опасения подогревало неловкое молчание, воцарившееся после его прихода, что-то подсказывало омеге, что обсуждали тут именно его, отчего становилось не по себе. Но взяв себя в руки, Князев приветливо машет рукой, ощущая странные покалывания и дрожь в пальцах. – Э-э, тебе, – кротко проговаривает Горшенёв и неуверенно протягивает немного подтаявшую плитку шоколада. Блин, да что у него через жопу всё… – она вкусная… С орехами. Андрей на это только смущённо потирает нос. Он вообще-то шоколад очень любит, и конфеты, а ещё печенье – сладкоежкой бы стал, если бы не тратил все деньги на сигареты. Но шоколад – это всегда дорого, ему мама только по праздникам покупала, а тут – ни День Рождения, ни Новый Год и даже ни Именины… «Спасибо», – Андрей прикасается кулаком правой руки сначала ко лбу, а затем костяшками к подбородку – один из немногих жестов, который он запомнил, но, зная, что его на вряд ли поймут, он еще и кивает в добавок, одними губами имитируя благодарность. Портить блокнот пока не собирается. Но Мишу от этого "спасибо" током прошибает – тот вечер, аккуратное касание тонких, художественных пальцев и тлеющие сигареты, щекочут память, заставляя альфу по-дурацки улыбнуться. Андрей тоже подхватывает это настроение, сам тоже не забыл, что учудил вечером прошлой пятницы. Эта странную идиллию прерывает Саша, демонстративно откашливаясь в кулак. Возникало ощущение, что ещё немного, и их Гаврила хвостом завиляет как собака – лохматая и сутулая. – Ой, ребята, это Андрюха, Андрюха, это Яша, Рябчик, Саня и Саня… – пока музыканты один за одним пожимают Князеву руку, один только Балунов машет не очень-то приветливо своё "здоров", за что получает от Миши локтем в бок. Что на него нашло, Горшенёв понять не мог, но двинуть лишний раз не помешает. – Ты падай, не стесняйся, – Миша суетливо спихивает с пыльного дивана барахло, освобождая Андрею место, а затем, заметив у Князева в руках кипу тетрадок и ещё несколько в довольно пузатой сумке, суетится всё больше, как будто ему вот-вот вручат подарок на Новый Год. В какой-то степени, так и было. У Андрея странное смущение как рукой снимает, и он, хитро ухмыльнувшись и комично задрав нос повыше, всё-таки протягивает альфе стопочку. Выбрал всё самое лучшее, под допрос мамы, куда это он потащил всё своё добро. Миша себе тоже не отказывает – почти выдергивает из рук мальчика тетрадь и давай листать, чуть ли ни носом ныряя в страницы. Яша с Поручиком переглядываются, Рябчик "ну, ничего себе" выдаёт, глядя на такого погружённого Горшка. Его зацепить – это надо постараться. – Вот это ахуенно, – он тыкает куда-то в самый низ, – и это, а ещё вот, и... Ё-маё, – Миша тараторит у всех на периферии, поглощённый стихами и какими-то замулёвками к ним. Андрей свою наигранную гордость даже как-то приминает, и растеряно – голубые глаза бегают по Мише, пытаясь понять, не преувеличивает ли он – приминает тетрадку, заворачивая края. Конечно, альфа не всё хвалит, тщательно вчитываясь в написанное – ко всему прочему у Андрея не такой уж и понятный почерк, к тому же слишком детский – Горшок даже позабыв спросить, хватает карандаш со стола и ставит что-то вроде галочки, мол, вот это нравится, это подходит. Андрею такой интерес льстит. Заметив смятение других, Князев неловко протягивает еще несколько тетрадей рядом стоящему Рябчику, который как бы невзначай тоже пытается заглянуть, что же там такого удивительного, раз Горшка за уши не оттянуть. К просмотру в итоге подключаются все. Где-то ржут как кони, завидев голую бабу, которую Князев пропустил или забыл выдрать, где-то присвистывают, завидев жутковатого на вид деда – в основном их цепляли рисунки, изредка тексты, но даже так, общее мнение, кажется, сложилось у всех – Князев им подходит. Тут Горшок не прогадал. Он отрывает голову от листов только тогда, когда шея начинает ныть. Он всякое ждал от пацанов: безучастность или похуизм, может не горит у них также как у него... Но был приятно удивлен... Нет, рад. Рад, что его друзья увидели тоже, что и Миша. Но стоило перевести взгляд на Сашу, как Горшенёв рожу корчит такую... Пиздецки недовольную. То с каким сосредоточенным – читаем как доебчивым – лицом Шура листает тетрадку, заставляет Мишу даже забыть, что все они тут самые обычные мальчишки, пацаны с улицы, а не важные дядьки на работе, которые выбирают себе работничка. Но глядя на Балуновскую рожу – по-другому эти выебоны назвать язык не поворачивается – складывается впечатление, что Саша ищет к чему придраться. Но не к чему. Балунов и сам это понимает, хмуря тёмные густые брови и прикусывая нижнюю губу. Да. Это в разы лучше, чем пишет он или Миша. Со слогом этот Андрей на "ты". С рисунками тоже... Художник, бляха-муха. – Ну, да, нормально так… – неохотно выдаёт вердикт Балунов, – А точно сам рисуешь? Поди срисовки, – не закинуть такую удочку Саша не может, не сколько из вредности, сколько из какого-то недоверия. Ну, не бывает, чтобы такие люди как снег на голову свалились. – Я бы вот посмотрел, как ты афиш бы набросал нам... Штук... Ну, сто хоть! – Так Андрюха же в художке учится! Я же говорил, ё-маё! Чего там смотреть? Да и неважно это, – будь возможность, Миша бы и вправду дал Шуре подзатыльник, которые Балунов обычно раздавал сам направо и налево – чё за хуйню он сейчас несёт? – Как неважно, Гаврил? Важно, важно, а понадобится нам, как её... Реклама, во? Или обложка для альбома? А потом выяснится, что нифига рисовать не умеет. От такого заявления Миша почти оскорбился, хотя, вообще-то обидно должно быть Андрею. – Ну, ладно, штук пять, а нафиг нам сто... – решает возразить Рябчик, но Саша быстренько прикрывает ему рот. – У нас тут мероприятие намечается, я вам чё забыл сказать? – вдруг вспоминает Балунов. – Какое!? – хором кричат ребята, впервые слыша об этом. Как Саша мог от них такое скрыть – было непонятно. – Да вот, друган мой, Дима же, позвал в гараж к ним играть! Недельки через две... Э-э... В субботу. Чем больше на слуху будем, тем лучше, блин, ну, вы чего, – а затем обращается к Князеву. – Ой. Андрей, но если не твое это, или там, знаешь, трудно, ты дай знать… Мы сами уж как-нибудь, – омега как-то сразу складывает два плюс два и понимает – его этот Саша на понт берет. И принимает этот вызов дурацкий как должное, чтобы показать, чего он стоит. Его таким не проймешь. Андрей, прищурив взгляд, вырывает из рук Балунова тетрадку, любезно протянутую последним и достает из пенала карандаши на пару с пустыми листами. И, главное, всем видом показывает, что готов. Сколько там надо? Сто? Да он хоть двести нарисует! Чтобы ему, да за срисовки предъявили? Чтобы он, да не смог? Ну, может и не смог... Как-то так и разбрелись они по своим углам, а Андрей остался на своем, насиженном – низеньком сломанном диване, рядом с которым стоял засранный всякой хренью стол – тоже низком, в него неудобно упирались острые коленки, постоянно приходилось крючиться, лишь бы локтями упереться в поверхность. Первое время его трепали за плечо, спрашивая, не надо ли чего – Князев всячески отмахивался, но скорее по инерции, чем от четкого понимания, что у него вообще спрашивают. Погруженный в процесс – или его отсутствие, учитывая, что кроме бумажки с названиями из девяти песен у него ничего не было – Андрей всячески пытался вырисовать хоть что-то. Омега напряженно высидел первые пару часов, не поднимая головы, как будто во всю трудясь. На деле же, он просто выписывал названия песен на бумажках, а когда кто-то из пацанов подходил – тут же делал вид, что работа кипит. По правде говоря, кипели только его мозги, что через некоторое время стало злить. Но он упорно пытался выбить из себя хоть что-то. Через несколько часов ребята, бурно обсуждая, стали прощаться – Андрей и не заметил, как пролетело время, пока он умирающем лебедем чахнул над столом. Запалом и энтузиазмом от него не веяло, это заметили, если не все, то хотя бы половину. Поэтому, бросив сочувственное "Давай, Андрюх, до завтра, всё у тебя получится", Яша и Поручик побежали домой. Балу тоже сбежал, по-дурацки посмеиваясь над Князевым, пока его выпихивал Рябчик – что же ты будешь делать с этим "лучшим другом". Не ушёл только Миша. Он неловко кружил вокруг, заглядывая Андрею в листы, также как и Князев, надеясь увидеть там первые зачатки работы. Андрея это нервировало, а самое главное – совсем не помогало. Быдловато хотелось спросить "чё надо", но ответ нашел себя как-то сам – Миша наверняка ждал его, чтобы закрыть гараж, и потому закончить всё придется дома. Да уж, на двести штук это он губу закатал... – У меня, когда в башке пусто, – вдруг начал альфа, накидывая на себя куртку – здесь и вправду было прохладно, хотя и работал генератор, – я гулять иду. Как аппетит нагулять, так и, типа, вдохновение... "Уже выгоняешь?" – пишет на краю листа Князев, дразня Горшка. И хитренько так улыбается, наконец-то отрываясь от мозгового процесса. Он, если честно, и сам уже должен собираться. Не потому что устал, а потому что время – четвертый час. Ему бы домой. – Да ты чё? Я же по-дружески, блин! Сиди сколько влезет, я всё равно домой не скоро, – альфа усаживается на край скрипучего дивана, а затем добавляет, – давай покурим хоть, что ли... Одному не охота. Вот это "по-дружески" Андрею очень понравилось, и он, глядя на Горшка снизу вверх, кивает, не забыв приписать "не, покурим и домой". Затем сгребает свои принадлежности в сумку, застёгивает поплотнее куртку и подскакивает с места – готов курить на все сто процентов. Миша даже немного расстраивается, что Андрей уже уходит – прошло столько дней, а они даже в одном пространстве один на один побыть не могут. Не то, чтобы это было важно для альфы, просто... Ну, надо же как-то узнавать друг друга: какую музыку слушает, какие книги нравятся, как к року, панк-року относится, какой, блин, цвет любимый. Чё там еще друзья спрашивают? Мише просто было интересно, что за человек этот Андрей Князев. Чем живет, чем дышит, откуда такой – непонятный ему персонаж. Молчаливый. Смешной. Странноватый. Талантливый. Как будто не с планеты Земля, во. – Андрюх, ты на Саню не обижайся, его бес попутал сегодня, – вдруг решает прояснить Миша, закрывая за собой тяжелую дверь гаража, – он обычно нормальный. Типа, как я. Андрей, хихикнув, достает сначала сигарету, а потом и блокнот с карандашом. "Да, ты очень нАрмальный, Миша, я еще тогда заметил", – и показывает альфе криво написанный на весу текст. Грамотей маленький. – Давай забудем, ё-маё, мне же стыдно... Я даже шоколадку принёс! Вот ешь её молча!... – на секунду Горшенёв замолкает, произнося тихое "да что же такое блять", – Ты понял о чём я, да? Ну, так просто говорят, типа, "молча", – вдруг начинает объясняться альфа, но Андрей его прерывает, касаясь на контрасте теплой руки. Миша дёргается от того, насколько холодные были Князевские пальцы, и от того, насколько это прикосновение было неожиданным – Андрей не создавал у Миши впечатление тактильно человека – и, конечно, он заведомо ошибался – но Князев всего-навсего забирает зажигалку, пихая под мышку блокнот, пока закуривает – стоять так было неудобно. И только потом, перекладывая из рук в руку своё средство общения, дописывает: "Забей, я не обижаюсь ;) ". Андрей привык не обращать на такое внимание. К тому же, Горшок говорил это не со зла, просто по незнанию. – А ты... Всегда, ну, был немым? – раз уж начали за здравие, то и за упокой можно, думается Мише. Андрей же может и проигнорировать этот вопрос. Но Князев задумчиво глядит на потихоньку исписанный лист, обдумывая как бы пояснить. "Нет. Я вообще то из ОЧЕНЬ болтливых, тебе не понравитЬся". Мама всегда говорила, что у него язык как помело, так что Мише и вправду лучше не знать, как это бывает. Да и доживут их взаимоотношения до этого самого момента? Андрей не был уверен. Но почему-то ему очень захотелось обнадежить Горшка, который и без того немного приуныл, пытаясь подбодрить его. Получилось херово, но до странного приятного. – Я понял, тогда вы с Саней точно подружитесь! Я тоже, конечно, любитель попиздеть, но тема должна быть моя. Вот спроси меня, что такое панк-рок и я тебе такое расскажу – ахуеешь! Ты вот Сида Вишеса знаешь? "Впервые слышу". Выкинув сигарету, которую даже не закурил, Миша вдруг восклицает "да ты гонишь" – и тут Андрей понимает, что открыл портал в Ад, который, похоже, не закрыть, пока не выслушаешь, кто же такое этот "Сид Вишес".

°°°

Эта неделя для Князева была похожа на день сурка. Он ходил туда-сюда от дома до художки, от художки до реставрационки, от реставрационки до дома. Иногда от дома на репточку. И всё, что делал – рисовал. Сегодня – тоже, под цоканье Цыплакова, который всячески пытался забрать все пренадлежности, но Андрей, как колдун ебучий, каждый раз доставал из своей сумки горсть карандашей и пустой лист. Он ерошил волосы и шумно сопел, комкал листы и складывал их прямо на парте. – Андрюх, я может помочь могу? – Миша наблюдает за этим мозговым штурмом уже несколько дней. И, если поначалу твердая мысль "справится" его успокаивала, то глядя на явно рисующего днём и ночью Князева, заставляла нервно поддевать заусенцы остатками целых зубов. Андрей на Мишкин вопрос реагирует забавно: зыркает в сторону осовелыми глазами, а затем берет тетрадь Горнешёва и пишет прямо в ней: "Я не могу прЕдумать, потому что это не мое. Не могу представить, я же даже не слышал эти песни! И тексты – полная Ересь". И рядом рисует хуец, намекая, что это всё – пиздец. Он даже и представить не мог, что рисовать в один момент станет сложно. Дойдёт до того момента, когда пальцы будут болеть от держания карандаша или ручки, когда о бумагу начинаешь резаться, и, когда любой образ кажется чуждым. – Да, Ересь, – смеётся Миша, – бля, ты чё в моей тетрадке ручкой писал?! – альфа принимается ластиком тереть неизбежно испорченные страницы конспектов.

°°°

После пар Миша долго думал, как помочь Андрею. И придумал. Вообще-то захотелось себя треснуть в какой-то момент, что эта мысль не пришла ему раньше. Не зря гараж у них место для светлых идей. – "А как альбом называется?" – Никак, ну... – получив очевидный вопрос от Князева, Миша почувствовал себя настоящим идиотом. Вот они все тут рассказывают, что у них альбом готовится, что у них тут песен дофига, а названия, блять, до сих пор нет. – Мы его даже не записали, денег особо нет, да и кто нас тут знает, – Андрей на это только закатывает глаза, роняя голову в ладони и издаёт обреченный вздох. На что он подписался-то? "Что ты делаешь", – Андрей обращает внимание на шуршание, которое доносится от альфы. – Ты же говоришь, что песню не чувствуешь, я тебе напою. Может поможет, – достав гитару из чехла, Миша несколько раз проходится по струнам, и подтягивает к себе лист с песнями. Удивительно, как в умелых руках даже самый простой инструмент играет другими красками. И нет, Андрей совсем не про гитару, а про голос Миши. Когда он говорит – голос низкий, приятный слуху, но самый обычный. Но стоит тому запеть, как даже самый хреновый текст – да, Андрей всё еще считает, что написана белиберда полнейшая – преображается. Омега не был уверен, что именно так и звучит та или иная песня, но Миша пел их на свой лад. Где-то грубее, где-то мягче, где-то – невпопад. Но, черт возьми, это лучше, чем он мог себе представить. Пусть строчки были кривыми, не рифмовались и больше напоминали подзаборные крики, в руках альфы они казались более задорными, более живыми. Первые секунды Князев просто слушает. Затаив дыхание, и почти заглядывая Мише в рот. Он смотрит то на Горшенёва, то на его руки, окрепшие под натиском гитары. Андрей не был силен в музыке, так только, слушал то, что иногда включал ему папа, раз за разом прося перемотать в начало, пока Сергею Владимировичу не надоедало слушать одно и то же. Да и утомляло мужчину постоянно переставлять тонарм туда-сюда, поэтому в детстве Андрей слушал все дозировано – может потому-то и не привелась ему такая глубокая любовь к музыке. Глядишь, и жизнь бы по-другому сложилась... К слову, пазл начинает складываться. Андрею и вправду яснее образ этих песен – Миша был прав, это было, то что надо. Рука легче стала ощущаться, снова как своя и в голове потихоньку возникает образ. Только вот не тот, который нужен. Он рисует человека, как впрочем часто и бывает... Прямой нос, тёмные волосы, густые брови. И делает это Андрей почти не глядя на бумагу. Так, только изредка опускает глаза, чтобы убедиться, что он не портит стол. Ведет линиями почти не отрывая карандаша от бумаги, и всё смотрит на Мишу. Тот погружен в свою музыку, в свою песне – так погружен, что даже не замечает, чего там делает Андрей. Но омега и сам не до конца понимает... Рисует себе, очарованный, и чем, блин – грязными песнями. По крайней мере, так он думает до тех пор, пока не видит, что же "зверь" у него получился. Голубые глаза бегают по бумаге, мечутся то на Горшенёва, то вниз. И то, насколько сильно человек был похож на Мишу, его, блять, до ужаса смущает. Он в жизни всякое рисовал: людей, монстров, порнуху, чего уж там. И даже пойманный с поличным за такими порисульками перед учителями и родителями никогда не краснел и не стыдился. Но теперь, от осознания Князев задыхается – никогда с ним такого не было. Никогда не рисовал он бездумно, самопроизвольно... Он никогда не рисовал обычного человека прост так – без карикатуры, в своём фирменном, узнаваемом стиле. Это всегда было смеха ради. А тут, вышел вполне себе красивый, насколько это возможно у Андрея, стилизованный... Горшок. Конечно, он решает зачеркнуть это "нечто", малюя линии одну за одной, чтобы персонаж перестал быть похожим на человека – на одного конкретного. Боже же, блять, что подумает-то Миша? И не обидится ли? В попытки исправить игрища своего разума, Князев и не замечает, как Миша откладывает гитару, видимо, решив взять перерыв. Хотя, Андрей уверен, что его черкания трудно было не услышать. Бумага под грубыми линиями почти надорвалась, жалобно заскрипела. И Князев готов помолиться всем-всем, лишь бы Горшок ничего не увидел. – Слушай, а круто вышло, зверь какой-то, ё-маё, и стрёмный, пиздец, – гогочет Миша, – давай может его везде и нарисуешь? Саня заценит! Андрей на это только кивает болванчиком. Да, да... Стрёмный, пиздец, Миш. Ты бы только знал, насколько. – Только, это... Сложно же будет рисовать такого, сто раз так точно, – Горшенёв чешет затылок, понимая, что даже если рисовать всю ночь, не успеют. Хотя, куда спешить – Миша и не знал. Саня, жук, даже даты не назвал им, а афиши, вынь да полож на следующей недели, – у тебя как по твоей-то учебе? Делать много? Князев на это только довольно хмыкает, хитро улыбается и немного растопыривает пальцы, поворачивая кистью слегка влево-вправо. Пятьдесят на пятьдесят, так сказать. Не то чтобы ему было нечего делать, но бросать сейчас уже начатое дело омега не собирается. Да и когда это он вовремя сдавал задания? – Э-э, давай я хоть что-то сделаю, ё-маё, а то же тут до утра просидишь... "А тебе домой не надо?", – глядя на часы, Андрей понимает, что за пару часов они даже вдвоём много не сделают. Но и высижывать с ним нет никакого резона. Своих Князев предупредил, что задержится, а вот Горшок, насколько помнится, ждал Андрея внизу после пар и домой не ходил. – Нет... Не сцы, искать не будут, – звучит это невесело, да и запах перца, щекочущего нос дает о себе знать. И даже как-то на шутку не похоже, отчего Андрей неловко поджимает губы, а затем протягивает Горшку карандаши и листы. И вроде бы должен отстать от Миши со всякими вопросами, но теперь Князеву интересно. "Почему?" Миша думает, как бы это сказать по-нормальному. И, чтобы Андрей не стал жалеть его... Этого альфа больше всего боялся. – Ну, блин... Мы с отцом не очень ладим, собачимся из-за всякой хрени, – немного увиливает Горшенёв, не врёт, пока точит карандаш точилкой под косой взгляд Андрея, который вообще-то пользовался для этого канцелярским ножом, – он у меня вояка, всех строит, поучает, и меня... Пытается. Иногда получается, а иногда – хер там, так что я никуда не спешу. Про вояку это он здорово сказал. Андрей ещё при первой встрече подметил какой-то чересчур прилизанный образ у реставрационного Миши, который значительно отличается от его обычного шмотья. В гараже он часто был в каких-то клетчатых рубашках, мятых штанах и кроссовках, которые проще было назвать "домашними". Да, действительно, на репточке Горшенёв чувствовал себя дома. В гостях у Шуры он тоже чувствовал себя дома. А вот в родительской квартире – нет. Андрей понимающе кивает. – Ты не думай, что у меня нет причин возвращаться только... У меня Муся есть, мама, в смысле. И брат младший, в школе учится, вот к ним я бы с радостью приходил, – удивительно, как меняется настроение альфы, и теперь перчинка становится слаще, – я тебя как-нибудь с ними познакомлю. Шоколадку, кстати, Муся сказала передать... – это кажется Андрею очень милым, ведь женщина его даже не видела. – Ну, это и от меня, но больше от нее... А твои? Родители, в смысле, нормальные? – как-то не очень у Миши с красноречием. Пожав плечи, Князев даже не знает, что рассказать такого интересного. Да, нормальные очень даже подходят для его семьи. Папа обычный работяга, мама – домохозяйка. Ребенок он единственный. Так и пишет, добавляя, что они, может, слишком опекающие у него. Очень-очень. – Типа как курица с яйцом? Во дают, ты же не девка, чтобы так опекать! Точно. Он у них то еще яйцо, левое только или правое – Князев пока не знает, ха-ха. Только "с девки" Андрея немного передергивает. Миша как-то слишком чётко попадает во все высказывания, но это – его даже обижает. Но не скажешь же Горшенёву, что омега... Да и никому не скажешь. Причин вообще-то для пристального родительского внимания много, но почему-то Миша выбирает именно сравнение с девчонкой, что заставляет Андрея нахмуриться. Будет ли иметь Горшок что-то против, если узнает, кто такой Андрей? Он иногда и вовсе забывает, что является омегой. Не пахнет уже давно, мальчишка какой-никакой, только мама разве что любит напомнить об этом, а так – сошел бы за бету, только чуть-чуть бы запаха добавить. Андрей уже и не помнит, какой он был у него. Сладкий? Или кисловатый? А может свежий? Гадать не имело смысла, но теперь Князеву стало любопытно, как бы на это отреагировал Миша. Но задать такой вопрос он не решается. Не сейчас так точно... Оставив на бумаге короткое и загадочное для Горшка "мальчики тоже разные бывают", Князев путает альфу ещё больше – тот несколько раз вчитывается в написанное, но так и не разобрав, отдаёт бумажку обратно хозяину. Дурень, честное слово. Их своеобразная игра в вопрос-ответ на этом не заканчивается. Князев про Мишу много чего узнает: что тот боксирует иногда – не удивительно, глядя на этого шкафчика, пусть и не сильно жилистого – а еще, что хочет уже свою квартиру поскорее снять и жить с пацанами вместе. Об этом он говорил так, будто это мечта всей его жизни, хотя вообще-то, Андрею показалось это до ужаса грустным. Они же с Горшенёвым ровесники, а тот уже хочет подальше от дома. И не просто "попробовать пожить", а на совсем... Князев бы так не смог. И это был еще один маленький повод восхититься Мишей. И поет, и музыку сочиняет, и так быстро растет... Хотя с последним Андрей уже готов поспорить, ведь как бы ни старался альфа быть взрослым – почему-то именно в этом возрасте Горшку хотелось показать, насколько он может быть самостоятельным и независимым – так он определял для себе критерий взрослости – было видно, как сильно Миша хочет остаться ребенком. Об этом кричало все нутро, несмотря на слова о том, что он уже "вырос". Какие-то понты, получаются. Пиздабольство, что ли. Его характер, действия, все отдавала ничем иным как простым отголоском детства, которого у альфы просто не было. И Мише было проще сказать "я взрослый", чем пытаться быть тем, кем он был на самом деле. Правда кондиция возраста у него тоже была своеобразная, и вообще позиция полная противоречий. С одной стороны, когда отец ругал его своим привычным "Миша, пора взяться за голову, тебе не десять лет", хотелось сделать все на зло, оставаться таким, какой он есть – балдой, которая еще не наигралась. С другой, когда он слышал извечные упреки о трате денег и бездельничестве, хотел доказать, что он чего-то стоит, что он за свою голову взялся, и что он – не пустое место. Это желание доказать что-то отцу, было сродни несбывшейся мечты... Его штормило от одного к другому. Горшок даже часто ловил себя на мысли, что точно не хотел быть таким, как отец – сварливым мужланом за сорок. Но и быть маленьким – тоже. Ведь детство у него ассоциируется ни с чем иным, как с пустотой. Тогда в каком же возрасте он мог бы застрять? Он точно сказать не мог. От этого голова кипела каждый раз и просто хотелось не думать ни о чем. Хотелось быть просто Мишей – которому сначала пять, потом десять, потом семнадцать, а там – как пойдет, хер с ним. Хотелось быть, наверное, как Андрей – пусть Горшок его почти не знал, но когда стал расспрашивать о том, какой он, то понял, что Андрей – это Андрей. Он не строит из себя кого-то, он это просто он. Занимается чем хочет, делает, что хочет, и поддерживают его – потому что он хочет. Правда Миша и не забывает возмутиться, когда узнает, что Андрея и его творчество добрым словом поминают не все. И еще больше охреневает от того, что в колледже на его работы даже не смотрят, а ещё, пусть и иногда, но ему бы хотелось, чтобы их заметили. На душе у Миши немного потеплело тогда – в этом они похожи. Им обоим не хватает внимания. Князев с этим согласился. Пока этот странный "разговор" продолжается, они рисуют. Андрей только спустя время, вдруг решает заглянуть Мише в листок и комично кривится при виде его "каляки-маляки". Горе-помощник, оказывается, и рисовать толком не умеет, зато как языком чешет! А монстрик-то кривой вышел... Андрей даже не думал, что его импровизированные черкания будет сложно повторить, но, видимо, для человека, впервые державшего карандаш – это прям непосильная ноша. – Чё так плохо?.. – альфа щурится, всматриваясь в рисунок. "Он Атвратительный ;)", после чего Андрей заливисто смеется – и это первые звуки, который Миша в принципе слышит от Князева за всю неделю – не сопение, не мычание, а самый настоящий смех, потому-то и обидеться не выходит... Можно ли по одной только смешинке понять, какой голос у человека? Если да, то у Андрея он неожиданно высокий, а еще – задорный, легкий, сильно напоминающий музыку... Нихуя же себе, такое бывает? – И откуда ты такой взялся... – подперев голову рукой, Миша понимает, что хотел бы услышать эту мелодию ещё раз.

°°°

На следующее утро, Андрей и Миша снова приходят раньше всех, что, конечно, не может не удивить Сашу, который без особого энтузиазма подсаживается к ним на диван, забирая у Андрея одну из листовок. Рябчик пытается его отговорить от комментариев, говоря, что всё и так выглядит круто, но Саша любезно отпихивает друга: – А тут как будто не сто... – А ты как будто иди нахуй! Сколько сделали, столько сделали, начальник, блять, ты попробуй сам нарисовать! Я вообще хуею, как Андрюха столько смог сделать за ночь, я только три осилил, – ворчит Горшенёв, разочаровываясь в своём так и не зародившемся таланте художника. Он-то думал, что рисовать умеет! Ну, не так как Князев, конечно, но хоть чуть-чуть лучше, чем первоклассник! Опозорился ещё перед Андреем, пиздец, и во всем виноват Шура, ну, точно! – Бе, бе, а ты вообще не должен был помогать, так нечестно... – Да где я помог? Говорю тебе, вот мои, вот Андрюхины, – разница, конечно, на лицо, отчего Саша вдруг начинает ржать, под матюкание Горшка. – Хорош, ё-маё! – Ладно-ладно, и эти тоже нормальные, когда-нибудь пригодятся, – неохотно соглашается Балунов. Все тут же устремляют свой, мягко говоря, охреневший взгляд на Сашу. Ой. – А я не сказал, да?.. – он потихоньку встаёт с дивана, чувствуя, что рядом взорвется если не ядерный реактор, то водородная бомба точно. – Чего-чего?... – не к добру ворчит Миша. – Сань, да пошёл ты нахер! – тотчас вскакивает с места Горшок, до которого дошло, что никакого концерта и в помине не было. Ну, Саша, блять... – Гаврил, ты подумай, – Саша резко перелазит через спинку дивана, которая сейчас ему кажется спасением, – посадят! – а потом подсаживается к Князеву, – Андрею же весело было! Да? Вот ты у него спроси. Но Князев, будучи Сане в этом деле не помощником, только хитренько вскидывает бровь, якобы не понимая о чем это таком Балунов говорит. Да, они отлично провели время с Мишей, но знать об этом Саше не надо – разочек и проучить можно. В конце концов, не прибьёт же его Миша? Он же, как его там, друг сердечный!