Анна и другие

— Не двигайтесь, Анна Викторовна! — крикнул штабс-ротмистр и бросился к ней. Анна сидела в сугробе и расчищала снег вокруг себя, пытаясь найти потерянный при падении валенок. — Я иду к Вам. Не успела она опомниться, как он подхватил её на руки. — Что Вы себе позволяете! — возмутилась девушка, пытаясь освободиться из его рук. — Хочу отнести Вас в дом, а потом вернуться и найти ваш валенок, — он перехватил руки, чтобы было удобнее держать её и предупредил: — Если Вы не прекратите вырываться, мы упадём в сугроб! — Будет лучше, если Вы обхватите меня за шею и прижмётесь ко мне, — добавил он с блеском в серых глазах, которые казались более тёмными из-за густых ресниц. Павел Сергеевич хитро подмигнул и неожиданно рассмеялся, словно его забавляла ситуация. — Вы забываетесь, штабс-ротмистр, — произнесла сквозь зубы Анна, но слегка прижалась к нему и обхватила за шею. — Нисколько! Вы же не хотите вернуться домой в одном валенке, как Золушка после бала в одной туфельке. Давайте я поищу ваш валенок, а Вы пока подождёте в тепле. Придется взять лопату, опасаюсь, что без нее мне не найти вашу обувку. Штабс-ротмистр усадил ее на диван, а затем ловким движением стащил второй валенок с её ноги. — Что Вы делаете? –Хочу поставить его сушиться к теплой печке, — ответил он с усмешкой. — А Вы что подумали? Девушка шумно вздохнула, но ничего не ответила. — Встаньте и немедленно отряхните снег с юбки, — повелительно сказал он. — Если я сделаю это сам и прикоснусь рукой до складок на… на турнюре, то Вы, скорее всего, отблагодарите меня пощёчиной за моё усердие. Господин Шилов рассмеялся. Анна не удержалась и рассмеялась вслед за ним. Не прошло и десяти минут, как штабс-ротмистр, поставив найденный валенок рядом с другим у горячей печки, повернулся к Анне. Она сидела на диване, подобрав под себя ноги, и наблюдала за ним, — Теперь мы выпьем горячего чая и спокойно продолжим нашу беседу, — сказал Павел Сергеевич вполне добродушно. — Посидите тут, а я мигом. Но когда он вернулся с подносом, на котором стояли две чашки и сахарница, девушки в гостиной уже не было. Ничего себе, многообещающее начало! Барышня убежала, затаив обиду. А ведь он только осторожно подступил к ней с вопросами. Может, слишком напористо? Ворвался бесцеремонно в недавнее прошлое. Он понимал, что с Анной Мироновой разговаривал сегодня не как беспристрастный офицер Отдельного корпуса жандармов, выполняющий задание, а как мужчина, который потерял веру в женщин в целом. Павел достал портсигар и открыл его. Две папиросы ждали своего часа. Он с досадой выругался. Несколько коробок «Гарольда», которые он купил перед отъездом в столице, остались в номере гостиницы. «Дина, Дина! Ты разбила мне сердце, боль оказалась намного сильнее, чем я думал», — затаённая обида напомнила о себе. Павел закурил и опустился в кресло у окна. «Смогу ли я когда-нибудь вспоминать о тебе без сожаления и презрения?» — знакомое чувство безысходности вновь охватило его. Когда Варфоломеев спросил его, как у него складываются отношения с дамами, Павел Сергеевич не посчитал необходимым рассказать ему о сокровенном. Всё миновало. Возврата к прошлому нет.

***

В тот день он опоздал на курьерский до Санкт-Петербурга. Пришлось ехать на почтовом. Состав тащился медленно, долго стоял на остановках, принимал пассажиров, хрипел гудком и двигался дальше. Павел рассеянно всматривался в заснеженные, мелькающие силуэты за окном, едва видимые в северных ранних сумерках. На одной из остановок в отделение вместе со струёй холодного воздуха вошла девушка в меховой шапочке, тёмной шубке, отороченной горностаевым воротником. Она в нерешительности остановилась и посмотрела на единственное свободное место — рядом с дверью. Капризный изгиб исказил ее губы. Он улыбнулся и, вскочив, показал ей на свое место у окна. Каждый раз, когда его взгляд останавливался на ней, его охватывало волнение, казалось, что он где-то встречал этот пленительный образ — то ли наяву, а, вероятнее всего, только в мечтах. Когда состав втянулся под своды перрона и остановился, Павел вышел из вагона перед девушкой и, оберегая ее от толчков, направился к выходу. Так они вышли на площадь перед вокзалом. Извозчики топтались на рыхлом снегу у вереницы возков вдоль тротуара. — Волховский переулок, — обратилась незнакомка к первому попавшемуся извозчику. — Пожалуйте, сударыня! — обрадовался тот и принялся отстёгивать полость. Павел усадил девушку, а затем, повинуясь неожиданно охватившему безрассудному желанию не расставаться с ней, быстрым движением сел рядом. Не успела она опомниться, как извозчик взмахнул кнутом, и рысак подхватил вскачь. Когда он уже потом вспоминал этот морозный вечер в ноябре, то не мог понять, как он — скромный молодой офицер, воспитанный строгим отцом, позволил себе эту смелую выходку. После потока негодующих фраз, обвинений в недопустимой смелости и даже в коварстве, незнакомка немного сменила тон. Павел не протестовал и, скромно опустив глаза, выслушал все упрёки. — Что же Вы молчите? — с досадой в голосе спросила девушка. Едва уловимая усмешка скользнула по её губам. В эту минуту, проскочив Николаевский мост, рысак круто повернул вправо. Незнакомка ойкнула и невольно прижалась к нему. Он обхватил ее рукой и не выпускал до тех пор, пока кучер не остановил коня перед небольшим белым особняком. — Благодарю! — улыбнулась она и, выпорохнув из возка, быстрой походкой направилась к парадной. Павел догнал её и, умоляя, прошептал: — Ваше имя, прекрасная незнакомка? — Дина, — улыбнулась она и скрылась за дверью. Потребность увидеть её, уловить запах ее духов, услышать несколько слов, произнесённых ею, проснулись в нём с такой силой, что он покорно отдался зову желаний. Его романтическое воображение окружило девушку таинственным ореолом. Он почему-то был твердо уверен, что у неё нет супруга. Спустя несколько дней Павел вновь очутился перед вереницей саней у вокзала. — Волховский переулок, — сказал он уверенно кучеру. Павел не заметил, как возок проскочил Измайловский проспект, Конногвардейский бульвар, храм Благовещенья. Он очнулся на Николаевском мосту. Скованная цепями зимы, Нева спала могучим сном, натянув на себя белое одеяло. Что ждёт его через четверть часа? Освещаемый светом газовых фонарей знакомый тихий переулок. Небольшой особнячок в два этажа и таинственная дверь, в которую вошла Дина. На мгновение он почувствовал робость. Будь что будет! Вперёд! Большие синие глаза в изумлении остановились на нём. Одетая по-домашнему: в скромную белую блузку с изящной вышивкой и серую юбку девушка казалась ещё прекраснее. — Тысячу извинений! — начал говорить Павел срывающимся голосом. Слова не приходили на ум. — Я не смог противостоять своему желанию ещё раз увидеть Вас! — признался он. Дина улыбнулась и посторонилась, уступая ему дорогу. Он снял шинель и прошёл вслед за ней. После морозного воздуха он оказался в царстве мягких и теплых полутеней со вкусом обставленного будуара. Девушка показала ему рукой на диван, а сама устроилась в кресло напротив. С милой непосредственностью Дина задала ему несколько вопросов. Завязался разговор. Они касались разных тем. Смущение Павла постепенно прошло. Она расспрашивала его о семье, службе, друзьях, но ничего не рассказала о себе. При первой попытке приподнять таинственную завесу, он встретил решительное сопротивление с ее стороны. — Я беру уроки музыки в консерватории и мечтаю стать знаменитой пианисткой. А остальное не представляет для Вас интереса. Часы пробили полночь, он поднялся. — Еще четверть часа, — остановила его Дина. — Господи, — она засмеялась. — Бог знает что, Вы подумали обо мне! Спустя неделю, морозным вечером, перед началом Филиппова поста*(прим.), рысак нёс его по оживлённым проспектам столицы к тихому переулку на Васильевском острове. Только бы застать её дома. Тревожное облачко промелькнуло в сознании Павла. Дина встретила его без удивления, одетая в шубку и в шапочке. — Вы уходите, –предчувствие всё же оправдалось. — К сожалению, я должна покинуть Вас, но Вы оставайтесь! — сказала она неожиданно для Павла. — К одиннадцати я непременно вернусь, — кивнув на прощание, Дина скрылась за дверью. Он прошёлся по уже знакомой комнате, подошёл к роялю и сыграл несколько аккордов «Лунной сонаты», перелистал несколько модных журналов. Посмотрел на часы и быстро оделся. На улице Павел крикнул извозчика. В гастрономическом магазине на Невском он купил балык, икру, паштет из дичи, омаров. По соседству у Елисеева приобрёл корзинку с персиками, грушами, виноградом, с десятком крупных французских слив. В винном погребе Смурого выбрал пузатую бутылку ликёра и «Вдову Клико». На обратном пути купил несколько роз. С помощью горничной сервировал стол, украсил его цветами и затопил камин. Потом присел на диван и откинулся на мягкие подушки. Накануне он провёл бессонную ночь в службе дворцового караула в Гатчине и под уютное потрескивание дров в камине не заметил, как заснул. Легкое прикосновение вернуло его в очертания комнаты. Перед ним стояла Дина, окутанная дыханием мороза, с ярким румянцем на щеках. — Что же Вам снилось? — улыбаясь, спросила она. — А я торопилась домой! За ужином разговор в шутливой форме не умолкал ни на минуту, перескакивал с одной темы на другую, кружился точно в головокружительном танце. Независимость, смелость ее суждений и, одновременно, непосредственность, нежная ласковость её взглядов покорили его. Когда молчаливая горничная после ужина, убрав посуду и самовар, удалилась в свою каморку, Дина подсела к роялю и сыграла для него два вальса Шопена. В её игре было много чувства, благородства, мастерства. Камин догорел, красноватые угольки рассыпались с потрескиванием. Часы глубоким и мелодичным звоном пробили давно полночь, а он так и продолжал сидеть рядом с утомленной, с затуманенным взором Диной. Время от времени в убаюкивающем покое, в полумраке комнаты они обменивались короткими фразами. Павел словно оказался в сладком волнующем плену, окутанном дымкой таинственности. Случайно взглянув на часы, он вскочил с дивана. — Два часа! Я опоздал, — провинившимся взглядом он посмотрел на Дину. — За пятнадцать минут ни один кучер не довезёт меня до вокзала к отходу последнего поезда до Гатчины. Придётся ехать в дом отца и будить спящих слуг. Дина подняла на него глаза. — Надо как-то устроиться по-другому. Она замолчала и, лукаво улыбаясь, через паузу добавила: — Если Вы пообещаете вести себя благоразумно! Неслышно ступая, она прошла в соседнюю комнату и через несколько минут вернулась с постельным бельём, подушкой и клетчатым пледом. Ловко приготовила постель на диване. — Спокойной ночи! «Как просто, без недовольства, жеманства она решила деликатный вопрос», — чувство признательности охватило Павла. Он погасил лампу и с наслаждением растянулся на душистом белье. Лунный свет, проникая сквозь гардины, призрачным сиянием осветил ковер, ножки стола. Из соседней комнаты донеслись шорох одежды, звук падения туфельки на пол, еще несколько таинственных, волнующих звуков. Павел не спал. Картины самые соблазнительные рисовались в сознании. Он должен оправдать доверие, но сердце учащенно билось, и сопротивление таяло стремительно. Он поднялся с дивана и подошёл к дверям. Держась за ручку, Павел замер, осознавая ещё, что если войдёт в комнату, то сделает это против голоса благоразумия, против веления рассудка, и… открыл осторожно дверь. Он сделал несколько шагов по ковру и склонился над изголовьем. В груди сильно билось сердце. — Дина!.. — прошептал он. — Ты не спишь? Две руки обхватили его за шею и притянули к себе… Через месяц Дина уехала, пообещав вернуться после Нового года. В последний вечер перед отъездом она была необычно молчалива и подавлена. Утром разбудила его поцелуем: — Пора вставать, дорогой! Во время завтрака она неожиданно умолкала, пытливо всматриваясь в его глаза. Взгляд был полон тревоги, волнения, недосказанности. Она не разрешила ему проводить себя до вокзала. Заглядывая в его глаза у двери, крепко поцеловала. — Не тоскуй без меня, Павел! — были ее последние слова. Он ждал от нее писем, короткой записки, несколько строк. Каждый звонок заставлял его вздрогнуть, замереть от предчувствия. Дина, Дина!.. Она не вернулась в январе, не вернулась в феврале. В марте он наудачу отправился в тихий переулок на Васильевском. Резким пятном белел квадрат бумаги на темном стекле: «Квартира сдается в наем». Не веря глазам, подавленный, потрясённый, он провёл рукой по лицу. А жизнь продолжала идти своим чередом. Служба в гвардейском полку в Гатчине. Общие оживленные завтраки в офицерском собрании. Мучительное смятение постепенно улеглось. Он должен был открыть тайну исчезновения Дины. Первым был дворник: «Съехавши… Уже почитай третий месяц, как съехавши, а куда — неизвестно!» Еще два месяца он разыскивал её — адресный стол, полицейский участок, канцелярия градоначальства, канцелярия обер- полицмейстера. Всё закончилось в один день. — Поговорим, Павел, — сказал отец, пригласив его в свой кабинет. Сергей Павлович поднялся из-за массивного стола, на котором стоял серебряный письменный прибор с фигуркой Немезиды. Этот подарок Великого князя Константина Николаевича, друга юности Шилова-старшего, был особенно дорог отцу. Сколько помнил Павел, Немезида всегда стояла на столе отца. Когда в детстве он выговаривал ему за шалости и наставлял, фигурка с завязанными глазами, олицетворяющая правосудие, стояла перед глазами Павла. — Прекрати разыскивать эту девушку. Она находится за пределами Российской империи. Ее вынудили покинуть страну по высочайшему повелению… Заметив, что сына ошеломили его слова и он пытается что-то сказать, Шилов-старший жестом остановил его: — Позволь мне закончить, а потом скажешь всё, что захочешь. Забудь её! Уверен, тебе не известно, что до своего отъезда за границу она была в близких отношениях с Великим князем… Полагаю, не следует произносить его имя. Сергей Павлович достал из ящика стола папку и протянул ее сыну. — Надеюсь, у тебя нет сомнений, что мне, как товарищу министра*(прим.), предоставили достоверную информацию. При дворе недовольны, что у Великого князя, который женат и имеет взрослых детей, любовный роман с этой юной особой. Государь император, как примерный семьянин, был крайне недоволен, когда узнал об этой скандальной связи, и распорядился выслать виновницу за пределы империи. Ей запрещен въезд в Россию. Павел вытащил из папки один из листов. « Александра Косси… — прочёл он. — … Из дворянок Санкт-Петербургской губернии… Неоднократно замечена в обществе его Высочества… Сопровождала его в поездках в охотничьи домики в Лигове, в Любани…» Когда Павел разглядел даты, он с отвращением бросил папку на стол и молча вышел из кабинета отца. Спустя несколько дней после разговора с отцом он уехал в Куоккалу*(прим.) — дачный посёлок на берегу Финского залива. Отец был страстным охотником и приобрёл большой деревянный дом в Великом княжестве Финляндском. Дни напролет Павел проводил среди золотистых дюн, вдыхая смолистый запах сосен и слушая рокот залива. В доме была башенка с разноцветными стёклами, куда он любил подниматься в ненастные дни. Павел открывал окно и смотрел на Маркизову лужу — так отец называл залив из-за его мелководья. Он сторонился дачного мира Куоккалы, свободного от столичных условностей. Гулял в отдалении от модных франтов, дам в светлых нарядах с разноцветными зонтиками, гимназистов, куривших папиросы втайне от родительского ока, гимназисток с бантами в длинных косах. В те дни, в начале лета, он прощался с женщиной, которая с первой встречи с необъяснимой силой завладела его помыслами. С женщиной, чьё дыхание сливалось с его дыханием, чьё гибкое горячее тело он сжимал в объятиях. Немало он передумал в те дни, а особенно ночами, бессонными, беспокойными, раздирающими его душу сомнениями. Павел вспоминал встречу в вагоне, резвый бег рысака, дни, наполненные ожиданием свиданий в белом особнячке, волнением, смутной тревогой. Постепенно уходили гнев, боль. В душу закрался холод. От горечи разочарования остался лишь след, как круги на воде при падении камня.

***

От озноба его бросало в дрожь, пробуждая боль в боку. Из груди поднимался кашель, сотрясая всё тело. Губы растрескались и болели. Яков Платонович догадался по хмурому взгляду врача, что рана у него воспалилась. Изо всех сил он стискивал зубы во время мучительных перевязок, стараясь не стонать. Через несколько дней внезапно наступило улучшение. Утром он проснулся с ясной головой. Жара, которую сменяли приступы озноба, отступила. Он провел пальцами по щетине на лице, ощущая на скулах натянутую кожу, посмотрел на медленно поднимающуюся и опускающуюся грудь, на впалый живот и догадался, что с изможденным лицом, исхудавшим телом и слипшимися волосами похож на мертвеца. При воспоминаниях об Анне в его душу закрадывалась тоска. Иногда у него появлялось несбыточное желание, чтобы она оказалась рядом и прикоснулась к нему. Только своим ласковым прикосновением излечила его больное тело. Он мечтал, как она могла бы нежно и осторожно положить его горячую голову на свои колени. Но она в Затонске и более трехсот верст разделяют их друг от друга. И слава Богу, что так! Пусть у неё всё будет хорошо! Господи, избави ее от бед и опасностей! Он знал, что ему придется, стиснув зубы, принять выпавшую участь со всем мужеством и смирением. Боль от разлуки с любимой Анной станет его основным наказанием за совершенные ошибки. Он ждал, когда к нему придут и начнут задавать вопросы или выдвинут обвинения. Через несколько дней после того, как его состояние улучшилось, это произошло. Он задремал после завтрака, во время которого с трудом протолкнул в себя несколько ложек каши. Очнулся после прикосновения прохладной ладони к своему плечу. — Несколько минут, не более! — предупредил врач молодого жандарма, который пододвинул табурет к его кровати и присел на него. Когда дверь с металлическим лязганьем захлопнулась за врачом, молодой человек обратился к Штольману: — Как вы себя чувствуете, Яков Платонович? Штольман усмехнулся и, не отвечая, спросил: — Петр Алексеевич Варфоломеев знает, что я здесь? — Да! Я приехал по его поручению. Мы с Вами незнакомы. Я новый адъютант Петра Алексеевича. Он ждёт от Вас ответов на три вопроса: * Где папка с разработками Гордона Брауна? * Кто убил князя Разумовского? * По каким соображениям Вы не сообщили в своих донесениях о шпионской деятельности фрейлины Нежинской в Затонске? — Петр Алексеевич не торопит Вас. Он знает о вашем ранении. Подумайте хорошенько, прежде чем дать взвешенные ответы на все эти вопросы. От ваших ответов зависит ваша дальнейшая судьба. Молодой человек встал и направился к выходу. У двери он остановился и обернулся. — О том, что Вы живы и находитесь в тюремной больнице, известно очень ограниченному кругу лиц. Многие думают, что Вас нет в живых. От вашего благоразумия будет зависеть, когда Вы вернётесь к ним.