Анна и другие

Ночью выпал снег. Лужайка перед домом, укрытая белым пушистым покрывалом, искрилась под лучами зимнего солнца. Кустарники, растущие вдоль чугунной ограды, согнулись под большими шапками снега. Небо прояснилось к полудню, и солнце, необычно яркое для второй половины декабря, прогрело морозный воздух. Снег на очищенной дорожке хрустел и поскрипывал под ботинками, создавая иллюзию шагов сзади. Виктор Иванович Миронов остановился у ворот и оглянулся на дом. Взгляд задержался на двух высоких окнах на втором этаже. Вдохнув морозный воздух, он вздохнул — это была комната Ани. Даже если она и проснулась, то, вероятно, всё ещё лежит неподвижно, уставившись в одну точку. Такой Аннушку застала Маша на следующий день после того, как дочь вернулась вечером из гостиницы и с лихорадочным блеском в глазах, бессвязно шепча что-то, уселась на своем чемодане в темном холле. Весь вечер до поздней ночи они пытались расшевелить Анну, пугающую их своим отстраненным взглядом, предлагая то чай, то горячий ужин и задавая без конца вопросы. На которые, если она и отвечала, то коротко «да», «нет». В конце-концов, Анна молча поднялась к себе в комнату и плотно закрыла дверь. Ещё днем, разыскивая дочь, он узнал, что Затонск заполнили самые противоречивые слухи об убийстве Разумовского, его лакея, горничной, о исчезновении начальника сыскного отделения полиции Штольмана, о нескольких трупах, обнаруженных в лесу на военном полигоне. Маша, Маша! Где воинственная «Амазонка»? Нет у неё и былой уверенности в своей правоте, резкости в суждениях. Необычно молчаливая, она всматривалась в бледное, закрытое от мира лицо Анны и растерянно переводила вопросительный и виноватый взгляд на него. А ночью вздыхала, крутилась рядом с ним. Он слышал, как среди ночи она вышла из комнаты, должно быть, неслышными шагами подошла к комнате Аннушки и застыла у двери, прислушиваясь к звукам из ее комнаты. А Олимпиада притихла. Как-то само собой иссякли неизменные и бестактные разговоры о кандидатах в женихи для племянницы. И, наконец, ее назойливое «Нюшенька» не прозвучало в течение длинного и напряженного дня. Собралась домой, в Москву. Скатертью дорожка! Виктор Иванович вздохнул — ни для кого не было секретом, что он с трудом переносит присутствие старшей сестры Маши в своем доме. Он хмыкнул и невольно усмехнулся, вспомнив, как Петр после появления Олимпиады в тесном семейном кругу Мироновых поспешно собрался в Париж. Аннушка! Сердце заныло, как только Виктор Иванович вспомнил потерянный, совершенно незнакомый взгляд дочери. Взгляд повзрослевшей Анны. После возвращения из гостинницы за день и двух слов не произнесла. Отвечая коротко «да» и «нет», она на какой-то миг задерживала отрешённый взгляд на нём или Маше. Виктор Иванович заметил едва заметную улыбку на губах Ани, только когда старенькая Прасковья, ласково причитая и приговаривая, попыталась приласкать свою любимицу. Напряжение между всеми ощущалось во время завтрака, обеда, ужина. А сам-то хорош! Смалодушничал, уцепился, как утопающий за соломинку, за условленную встречу в конторе заводчика Степана Игнатьевича Яковлева и вышел из дома за два часа до назначенного времени, лишь бы не оставаться в доме, где перед наступающим Рождеством совсем не ощущалось праздничного настроения. Виктор Иванович решил не брать извозчика, а пройтись пешком до конторы Яковлева. Запас времени позволял это. У гостиницы он подчинился неожиданно появившемуся у него желанию и вошёл в ресторацию при гостинице, чтобы за чашечкой кофе перекинуться парой фраз с кем-нибудь из почтённой мужской публики Затонска. Сбросив пальто гардеробщику на руки, он направился в зал, сопровождаемый репликами швейцара: «Добро пожаловать-с! Давно не заглядывали-с»! В воздухе витал соблазнительный запах еды, смешиваясь с запахом дыма дорогих сигар. Виктора Ивановича окутала знакомая и привычная атмосфера мужского собрания. Оживленный гул из зала перекрывал громкий неприятный голос. Он замедлил шаг и прислушался. — Ныне девицам много воли дали, вот они и позорят родителей! — разглагольствовал купец первой гильдии Крымов, сидящий со своим приятелем Карамышевым за ближайшим к выходу столиком у окна. На столе, накрытом белоснежной скатертью и уставленном закусками, поблескивал гранями штоф с водкой. Возможно, купец, подбадривая себя горячительным, и размышлял вслух о нравственности в современном обществе. Его громкий резкий голос заглушал все остальные голоса в зале. Виктор Иванович никогда не испытывал расположения к этому заносчивому любителю грубых забав — кулачных боёв. Давно по городу распространялись слухи, что на одном из его складов, который по воскресеньям превращался в арену для схваток, во время поединков бойцы порой получали смертельные травмы. Владея огромными хранилищами в Михайловской слободке, купец с размахом вел обширную торговлю мукой по всей Российской империи. Ежегодно посещал Нижегородскую ярмарку, где заключал контракты не на одну сотню тысяч рублей. Быстро разбогатев, он, безусловно, считал себя исключительно умным и разговаривал со всеми покровительственно-небрежным тоном. Не раз похвалялся, что свою жену и двоих детей: сына- гимназиста и восемнадцатилетнюю дочь держит в ежовых рукавицах. — Страха нет! –говорил купец голосом проповедника, обвиняющего порок. — Не боятся нынче дети отцовского гнева, поступают, как им заблагорассудится. Образование всем подавай. На курсах в столицах желают учится. А там в тайные общества вступают. Бомбы бросают в преданных слуг царя-батюшки. Обведя зал глазами, он сказал: — Да и у нас в Затонске порядки новые завелись. Вот некоторые девицы, что ни день, прогуливаются в общественных местах одни, да ещё в сопровождении мужчины. Отношения выясняют прилюдно, оплеухи своим кавалерам раздавая. Срам-то какой! Застыв на пороге, Виктор Иванович сжал кулаки. –А скажи им слово, так они и из дома бегут, в гостиницах ночуют. Где это видано, чтобы молоденькая девица одна в гостинице жила… — он прервал свой монолог после того, как Карамышев, заметив стоящего у входа в зал ресторации адвоката Миронова, прошептал ему несколько слов на ухо. Виктор Иванович стиснул зубы, пытаясь побороть волну гнева. В таких случаях он всегда осознавал своё бессилие. Не удастся ему заткнуть рот своим недоброжелателям при всём желании. Да и имя Анны не произнёс в своей обличительной речи расходившийся купец. Штольмана и Анну в Затонске только самые ленивые не обсуждали. Две ночи, проведённые дочерью во время недавних трагичных событий в гостинице, где видели Якова Платоновича перед исчезновеним, подлили масло в огонь. Сколько сплетен сплели воедино Аннушку со следователем с репутацией дуэлянта и дамского угодника. Домыслы и предположения, доведённые горничными и кухарками до своих барынь, обрастали самыми невероятными слухами. Бог ты мой! А ведь Крымова не призовёшь к ответу — это не Ребушинский, владелец мерзкой бульварной газетёнки. Не отхлестаешь газетой по физиономии Почетного жителя Затонска, который водит дружбу с городским головой, прокурором, мировым судьёй, с самыми уважаемыми жителями города. Всем, кто слушал его, было очевидно, что, прежде всего, он имел ввиду Анну Миронову. — Пошевеливайся, любезный! Миронов обернулся на знакомый голос. В холл вошёл полицмейстер Николай Васильевич Трегубов. Он торопил гардеробщика, подавая ему шинель. Увидев полицмейстера, бывший солдат, как обычно, вытянулся в струнку перед кавалером ордена Святого Владимира с мечами. — Приветствую Вас, Виктор Иванович! — обратился первым Трегубов. — Всегда рад Вас видеть! Вы один или встречу назначили, по обыкновению? — Здравствуйте, Николай Васильевич! Один я и ненадолго. –Тогда за мой столик! И отказа не приму, прошу, прошу! Учтиво покашливая, полицмейстер добавил: –Да и поговорить нам надо об одном деле. Они выбрали столик в стороне от остальных. Сделав заказ, Трегубов окинул взглядом посетителей ресторации и затем, наклонившись вперед, негромко заговорил: — Жалобу на Вас написал Ребушинский. Знатно Вы припечатали его толстую рожу его же газетенкой, да и накормили статьёй досыта. Трегубов от всей души рассмеялся, с ухмылкой посматривая на помрачневшего адвоката Миронова. — Я, разумеется, от ворот поворот указал этому кляузнику, да ещё и пригрозил привлечь за клевету. Но он может свои мерзкие статьи опубликовать в столичной газетёнке и привлечь излишнее внимание общественности к Затонску. А после последних событий в городе это ни к чему. Вы с ним поосторожнее, Виктор Иванович. Притих каналья в последнее время. Да и чёрт с ним! — А вот этого я не могу Вам обещать, Николай Васильевич, — невозмутимо сказал Виктор Иванович. Он невольно улыбнулся, вспомнив, как Ребушинский пытался увернуться от него, вспомнил покрасневшее от ударов газетой квадратное, оплывшее лицо с узкими бегающими глазками. — Ребушинский труслив, да и меня он хорошо знает. Думаю, притихнет мерзавец ненадолго. –Ну и то хорошо! А позвольте полюбопытствовать, как Мария Тимофеевна и Анна Викторовна поживают? — Все здоровы, — коротко ответил Миронов. Подошёл официант с большим подносом в руках и ловкими, привычными движениями расставил тарелки. Трегубов, положив салфетку на колени, с явным удовольствием посмотрел на тарелку суточных щей, над которой поднимался ароматный пар, и на сочную отбивную в окружении зеленого горошка и розовато- желтых брусочков жареного картофеля. — А по поводу Анны Викторовны я вот что скажу: никто не смеет упрекать ее в неподобающем поведении. Она всегда помогала следствию. Сколько заковыристых дел закрыто благодаря ей! Последнюю фразу Трегубов произнёс громко, обведя глазами зал и посетителей. Виктор Иванович догадался, что слухи про Штольмана и Анну достигли ушей полицмейстера. Понизив голос, Трегубов, наклонившись к Виктору Ивановичу, вполголоса добавил: –Не дрогнула, когда Уваков предъявил ей безосновательные обвинения. А чиновник по особым поручениям полиции Санкт-Петербурга, должно быть, превысил свои полномочия. Ну так, заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибёт. И после недолгого молчания добавил: — Необыкновенная девушка! Откинувшись на спинку стула, он взял пузатый, поблескивающий гранями графин с коньяком и предложил: — А давайте-ка немного, Виктор Иванович! Неплохо так, с утра — кофе с коньячком. Бодрит, знаете ли! — А давайте! — согласился Миронов. Несколько глотков коньяка после крепкого кофе странным образом подействовали на него. Разглагольствования Крымова и лестные слова полицмейстера об Анне напомнили ему о Штольмане, и он, без предисловий, спросил прямо: — Николай Васильевич, удалось ли что-нибудь выяснить о Якове Платоновиче? Но не может же бесследно исчезнуть человек! — Бывало и такое! — возразил полицмейстер. — И Вы, Виктор Иванович, как адвокат, думаю, наслышаны о таких случаях. Миронов не нашёлся сразу, что возразить по поводу такого аргумента. «Умен и осторожен» — подумал он, вспоминая, что знает о полицмейстере. Герой русско-турецкий войны. Под командованиим генерала Столетова защищал Шипкинский перевал, когда шесть тысяч русских солдат и болгарских ополченцев с двадцатью семи орудиями на плохо укрепленных позициях оказались лицом к лицу с тридцатитысячной армией Сулейман–паши. Виктор Иванович не слышал, чтобы Трегубов рассказывал о том сражении, но как всё происходило Миронов знал от выживших участников битвы. Происходящее в тот день было похоже на ад. На горных склонах лежали горы трупов. Некому было убирать не только мёртвые тела, но и даже выносить из-под огня раненых. — Виктор Иванович, — прервал его размышления Трегубов. — Согласитесь, в сложившихся обстоятельствах нелепая и ужасная смерть князя Разумовского тоже вызывает много вопросов. — Вы правы, Николай Васильевич, преступления в последний месяц посыпались в нашем городе как из рога изобилия. Полицмейстер поднял указательный палец кверху, придавая важность словам, которые собирался произнести: — В Петербурге дан ход следствию. Полковник Варфоломеев сообщил, что открылись новые обстоятельства, которые помогут разобраться во всём. Понизив голос, он доверительно сообщил Виктору Ивановичу: –Полковник Симаков из штаба гарнизона и два его заместителя в срочном порядке вызваны в столицу. Трегубов замолчал. Виктор Иванович догадался, что он колеблется.Но полицмейстер, понизив голос до шёпота, через небольшую паузу добавил: –В ночь, когда исчез Яков Платонович, в гостиницу нагрянули несколько офицеров из Отдельного корпуса жандармов столицы. Околоточный надзиратель Ульяшин в тот вечер и ночь находился в гостинице. Но, скорее всего, получил приказ не разглашать подробности произошедшего. Он молчит, словно в рот воды набрал.

***

— Виктор Иванович, Виктор Иванович! Его нагнала пролётка. Голова в белом пуховом платке выглянула из-за кожаного верха. — Дарья Павловна! Вот так встреча! — Виктор Иванович с удивлением разглядывал разрумянившуюся от мороза госпожу Молостову. — Когда вернулись из Австрии? — Да месяц как у себя, редко выезжаю, — грустная улыбка тронула губы госпожи Молостовой. — Да и меня никто не навещает. Дважды Сила Кузьмич Фролов наведывался. Так он ни о чём другом, кроме лошадей, говорить и думать не может. Приглашающим жестом указывая на место рядом с собой в пролетке, она предложила: — Виктор Иванович, а давайте-ка я Вас подвезу. — Извольте, Дарья Павловна, — Виктор Иванович уселся рядом с госпожой Молостовой. Пролетка покатилась по Царицынской. — А Кати больше нет! — заговорила первой Дарья Павловна. — Умерла в клинике профессора Вольфа в Вене. После ареста Каролины её болезнь ещё больше обострилась. Сильные головные боли донимали её. Бедная совсем измучилась. В себя почти не приходила. Упокоилась с миром Катя рядом с бароном фон Ромфелем. А я после похорон домой собралась. Что мне делать в Австрии? — Примите мои соболезнования, Дарья Павловна, — с участием взглянул на неё Виктор Иванович. — Сколько же на ваши плечи навалилось за последние два года. — Да ничего, Виктор Иванович! — смиренным и спокойным голосом произнесла Дарья Павловна. — Господь знает, когда и что нам ниспослать! А я вот всё о Каролине думаю. Весточку я от нее получила. Сумела таки отправить из Одессы перед отправкой на Сахалин. Знаю, что не суждено нам больше увидеться. Виктор Иванович промолчал — не мог он утешить Дарью Павловну. Каролину за убийство девушки приговорили к пятнадцатилетней каторге. А отправка на Сахалин окончательно решила её судьбу. Даже если и подпадет она под амнистию, то не разрешат вернуться на материк, на поселении оставят на острове. Дарья Павловна, словно отгоняя грустные мысли, покачала головой. — Да что я всё о себе! Как Вы, Виктор Иванович, как Мария Тимофеевна? Аннушку бы мне увидеть! Добрая душа у вашей девочки! Вы передайте ей моё приглашение. Может соберётся и навестит меня. — Все живы, здоровы, — улыбнулся Виктор Иванович и, помолчав немного, добавил: — А о событиях в городе Вы, я думаю, осведомлены… Он не договорил, пролетка остановилась у ворот дома Мироновых. Виктор Иванович соскочил на дорогу. — Всех благ Вам, Дарья Павловна. А Анне я непременно передам ваше приглашение. Прощайте, голубушка! С наступающим Рождеством Вас! — До свидания, Виктор Иванович! Миронов постоял еще какое-то время, провожая взглядом удаляющуюся пролетку. Дарья Павловна, выглянув, помахала на прощанье рукой в белой рукавичке. Зимний вечер быстро темнел в декабре. Когда Виктор Иванович вошел в гостиную, углы комнаты совсем потонули в наступающих сумерках. Стенные часы быстро и глухо пробили семнадцать часов Он увидел застывшую фигурку Анны на диване перед камином. — Ты одна, Аня? — спросил он, подходя к дочери. — А где мама, где Олимпиада Тимофеевна? Анна словно с усилием подняла голову. — Мама и тётя ушли в церковь к вечерне. — И давно ты так сидишь одна, да ещё и в темноте? — сердце у Виктора Ивановича защемило от застывшего взгляда дочери. — Не помню, папа! — ровным равнодушным голосом ответила она. — Но нельзя же так, Анна! Надо взять себя в руки! — Надо! — согласилась она. — Но я не могу, папа! Виктор Иванович присел рядом с Анной. Тяжело вздохнув, он обнял ее за плечи и притянул к себе. Анна, судорожно всхлипнув, положила голову ему на плечо.

***

Боль терзала тело с левой стороны, словно кромсала его тупыми ножами, лишь ненадолго оставляя его в покое. Яков догадался, что серьёзно ранен. Последнее, что он помнил, это как кто-то в темном холле гостиницы вонзил ему в левый бок острый предмет. А потом боль. Снова боль. Окружающий мир наполнился отдалёнными голосами. Он смутно видел себя, лежащим на полу с протянутой рукой. Отчётливо помнил, как его подняли и бесцеремонно посадили в возок. Он приходил в себя от толчков во время езды и терял сознание. Перед глазами, как наяву, появилось вагонное окно, покрытое хлопьями снега, исходящее тепло от чугунной печки. И назойливый звук ложки в стакане во время движения поезда. Несколько раз над ним склонялся тёмный силуэт. Яков Платонович вспомнил приглушенный голос: «Не довезем, Ваше Высокоблагородие, совсем плох», — с тревожными интонациями проговорил он. Он так и не услышал ответа, темнота и небытие затянули его в очередной раз. Пришёл в себя уже на жесткой койке. Но он должен вспомнить что-то очень важное, произошедшее еще в гостинице Затонска. И оно связано с усталым лицом околоточного надзирателя Ульяшина, который склонился над ним? В его глазах он прочитал немой вопрос. Перед тем, как впасть в забытье, ему удалось протолкнуть сквозь зубы: «Анна, передай ей…» Яков Платонович Штольман невольно вздрогнул, когда среди тишины раздался грохот открываемой железной двери. Медленно повернув голову, он увидел высокого человека в белом, который приближался к нему. –Ну что, батенька, до свадьбы заживет! — прохладные пальцы коснулись горячей кожи. Штольман поморщился, когда эти же пальцы уверенно и быстро оторвали повязку с раны в левом боку. — Еще пару сантиметров правее, и я не дал бы за вашу жизнь и гроша ломанного, — внимательный взгляд, казалось, изучал его. Худощавое лицо с нелепыми усами цвета спелой пшеницы. — Где я? — спросил Яков Платонович свистящим шёпотом, просто чтобы что-то сказать. Пару часов назад, когда окончательно прояснилось сознание, первое, что он увидел, это были решетки на окнах. — В тюремной больнице, голубчик! — невозмутимо ответил врач. — Сейчас обработаем рану, сделаем перевязку, а потом отдыхайте и набирайтесь сил. Яков не знал, сколько он проспал после мучительных манипуляций, но по ощущениям — довольно долго. Он прислушался — за дверью раздались шаги и затихли. Что-то его встряхнуло от сонного забытья. Он повернул голову и увидел на табурете у кровати тарелку с кашей и ложкой, кружку с чаем. На тарелке лежал ломоть белого хлеба. «Ужин» — догадался он. Но голода при виде еды Яков Платонович не почувствовал. Всматриваясь в темное маленькое окно, он попытался на фоне ночного мрака силой воображения создать лицо Анны. Вспомнил, как они после возвращения из затерянного в лесу строения, где проводил испытания нового оружия Гордон Браун, вошли вечером в её номер в гостинице, куда она переселилась после ссоры с родителями. Холодный воздух разрумянил ее лицо с легкими тенями под глазами после пережитых страхов и волнений. Ее серьёзный вопрошающий взгляд, когда они сидели напротив друга друга… И свои слова: «Мы должны быть вместе!» Спазмами перехватило горло, как только он вспомнил ее порыв — руками она обхватила его голову, порывисто прильнула к нему. И поцелуи, мучительные в своей неутоленности, в ожидании дальнейшего. Он тогда машинально вытащил заколку из ее длинных волнистых локонов, небрежно сколотых на затылке. Его пальцы утонули в шёлке волос. Руки обняли доверчивое тело. Помогая друг другу, они торопливо разделись. Он еще мог остановиться, но догадался, что если сделает это, то оборвет незримые нити, которые связали их перед тем, как разлучить на исходе их первой ночи. Вихрь желаний, эмоций закружил их… Странно, не было ни смущения, неловкости. Трогательная в своей доверчивости, Анна только подталкивала его… А перед тем, как выйти из номера гостиницы в мир, сомкнувший вокруг них враждебное кольцо, он долго смотрел на заснувшую Анну, на ее бледное утомленное лицо, прислушиваясь к ее ровному дыханию. Он покинул ее в этом мире, где, как она утверждала, её окружают монстры и она совсем одна. Яков глухо застонал от охватившего чувства бессилия и от осознания, что не в его силах изменить прошлое. Голова закружилась, и окружающее пространство окутало туманом. В нём промелькнуло лицо князя Разумовского, после смерти утратившее маску злой иронии и взгляд надменного аристократа, осознающего своё превосходство над остальными, растерянный Гордон Браун с пьяной кривой улыбкой, искаженное злобой и страхом лицо Нины и злорадно торжествующий Уваков…