прости меня, моя любовь

      — Как Вы себя чувствуете? — голос звучит откуда-то издалека, перед глазами всё плывет, в ушах звон. — Вы меня слышите?       Перед взором наконец-то вырисовывается что-то наподобие синего силуэта с долгими волосами. В нос бьет резкий запах и рефлекторно она ведет головой в сторону. Но это — скорей всего, нашатырь — отрезвляет: мир перестает быть расплывчатым. Медсестра с легким испугом, но непоколебимой уверенностью в глазах рассматривает её.       — Вы помните, как Вас зовут?       — Что?.. — хмурится девушка, оглядываясь. Она не понимает как оказалась на холодной кушетке. — А да-да… Олеся…       — Хорошо, Олеся, — аккуратно, но спешно отставляя в сторону нашатырь и ватку, четко говорит девушка, — как Вы себя чувствуете? Что-то болит?       — Да-а… голова… — потирая черноволосую макушку, хрипит Иванченко, и вновь прикрывает глаза из-за слишком белого потолка.       — Так, не смейте вновь отключаться, — строго приказывает медсестра и, недолго думая, возвращает ватку под нос. Олеся кашляет и отворачивает голову к стенке. — Так, рассказываете, что последнее помните, а я пока Вам давление измеряю.       — Разговор с Леной, потом Макс… Антон приходил, мы вспоминали, а потом Дима и… — в один момент голос становится громким и испуганным. Слишком бодрым. Она едва ли не подрывается на ноги, но уверенное движение ладонью медсестры, которая с легкостью прижимает её назад к кушетке, останавливает процесс. Но не задор. — Димка! Он пришёл в себя! Он же пришел в себя? Правда? Я слышала его голос!.. Это он! Он!..       — Тихо-тихо, — всё тем же голосом роняет медсестра, внимательно смотря на тонометр. — Успокойтесь. Вам нельзя нервничать.       — Но…       — Тихо, я измеряю, — вновь приказывает девушка, и Олесе ничего не остается, как замолчать, уставившись в потолок.       Сердце адски стучит, в голове много мыслей, но ни за одну не удается ухватиться. В душе селится страх.       Ей ведь не показалось? Она точно слышала голос Димы и это его «Олесь» на придыхании. А ещё тепло его руки. Он касался её! А его голубые глаза… Господи, эти глаза, которые она узнает где угодно — на мгновение они обдали её теплом! Ну почему она не подняла голову раньше и…       Стоп… А дальше? Что было дальше?!       — А почему я здесь? Что случилось? — наконец-то озвучивает логический вопрос, который должен был прозвучать первым.       Медсестра, снимающая стетоскоп, при этом накидывая его на шею, глядит колючим взглядом исподлобья, а после поджимает губы в тонкую линию, словно ей чего-то жаль. Или кого-то.       Блядь.       — Вы упали в обморок, — всё тем же суровым голосом отвечает девушка, не отводя взгляд. — Мария, дежурная, услышала грохот — Вы потеряли сознание и свалились с кресла, — она ловит то, как Олеся потирает макушку, — оттого у Вас болит голова. Вы ею ударились. Но я осмотрела — всё нормально, лишь ушиб. Сейчас придет доктор, осмотрит Вас более детально и…       — Плевать! — не выдерживая этого пиздецки неприятного холода и отсутствия в потоке слов медсестры, резко выкрикивает Иванченко. Девушка затыкается и смотрит на пациентку. — Плевать на доктора, — тише повторяет она, а после поворачивает голову к Саше (именно так написано на её бейджике). — Что с Димой? Я отчетливо слышала его голос и видела, что он пришёл в себя.       Вот тут медсестра и не знает, куда себя деть. От нервов она начинает быстро складывать тонометр, пытаясь игнорировать колючий взгляд голубых глаз. Иванченко в шоковом состоянии и вряд ли понимает, что это, быть может, не девушка не хочет говорить, а такой приказ от врача получила. От того и ждет ответ. Истязает себя, словно Локи с его чашей яда.       Но незнание вещь крайне хуевая. И она болит больше, нежели горькая правда. Если она в самом деле горькая.       А Олеся до сих пор не знает.       — Госпожа Иванченко, — сдавленно сглотнув, начинает девушка, — Вам лучше поговорить с доктором, — она подрывается на ноги. — Лев Палыч как раз должен прийти и…       Никуда сбежать у медсестры не получается. Олеся крепко хватает её локоть, заставляя застыть на месте. Несмотря на слабость, хватка у неё твердая и сильная, отчего у девушки не остается выбора, как наконец-то взглянуть на Иванченко.       — Александра, просто скажите: он пришёл в себя? — это уже не вопрос. Это блядская мольба о пощаде её последней надежды, которая итак угасает с ограничением срока. На глаза набегают горькие слёзы, а пухлые губы подрагивать.       Гробовую тишину прерывают резкие крики из коридора о помощи.       — Простите, — отмирает медсестра и, резко вырывая локоть из руки Олеси, спешит выйти за дверь, так и оставляя Иванченко без ответа на самый главный вопрос.       Сука.

***

      Лев Павлович глядит с виной и некой грустной улыбкой и этого девушке хватает, чтобы всё понять.       — Как Вы себя чувствуете, госпожа Олеся? — мужчина легонько улыбается, пытаясь сильно не бегать по ней взглядом. Но все равно беспокойство виднеется в его стойке, отчего Иванченко лишь понимающе ведет подбородком. Как же, блядь, всё заебало.       — Могло бы быть лучше, если мне наконец-то рассказали, что происходит, — резким тоном отвечает она, скрещивая руки на груди. — Медсестра от ответа увильнулась, к Диме меня не пускают, и почему-то навязчиво спрашивают, как мое самочувствие.       Доктор закусывает губу, опускает взгляд на сложенные руки замком на столе и о чем-то раздумывает. А Олесе от этого ни холодно, ни жарко. Ей тошно от переживания, которое волнами накрывает. Ей хочется психовать и вновь пытаться прорваться к Димке.       — Я сейчас буду говорить, но Вы постарайтесь не перебивать меня…       — Эта просьба не внушает доверия…       — Понимаю, но прошу всё же не перебивать, — его мягкая улыбка слишком натянутая, чтобы успокоить. — Господин Журавлев и вправду пришёл в себя, — где-то внутри девушки ебаные бабочки танцуют ламбаду, — но есть большая проблема с его памятью, — а в этот момент они начинают взволновано болтыхатся. — Помните, я говорил о процентах позитивного исхода?       — Пятдесят на пятдесят.       — Верно, — кивает доктор, и нервно поправляет ушко очков. — И вот Дмитрий попал в эту черту между.       — Черту? — истерический смешок вырывается из груди. — Это как понимать?       Мужчина который раз глубоко вздыхает, словно показывая какой тяжелый груз ответственности лежит на его плечах, а после подтягивает к себе карточку больного. Олесины бабочки застыли в ожидании.       — Его память удалила все травмирующие для психики воспоминания, — медленно и четко, чтобы девушка всё поняла, произносит Лев Палыч. — Он не помнит цветы, не помнит боли, не имеет каких-либо представлений о своей жизни последние три года и…       — Погодите… — спотыкаясь о слова, нервно пытается подобрать слова Олеся, — то есть Вы хотите сказать…       — Да, Олеся. Он Вас не помнит.       И эти слова, как ебучий выстрел в упор.       Она моргает.       Это неправда. Это наваждение.       Точно. Раз. Два. Три. Но ничего не происходит.       Сожалеющий взгляд доктора всё ещё заглядывает прямо в душу.       Это правда.       Блядь.       В какой-то момент ей хочется рассмеяться, запустить руки в волосы и походить на сумасшедшую. Она будет не против, если ей путевку туда и выпишут. Но после истерии приходит осознание, а после и пустое, холодное смирение. Олеся чистит горло, до боли закусывает губу и упирает взгляд в Льва Павловича.       Тот ни капли не меняется в лице за минуты ожидания, лишь крутит ручку в руках.       — Но он ведь назвал моё имя?       — Это был момент бессознательной памяти, — твердо чеканит он, тем самым убирая всю надежду.       — И… что мне делать? — бессознательно спрашивает Олеся, когда пару минут всё же приходит в себя. — Точнее, как мне реагировать и что вообще… Какое дальнейшее лечение?       — Буду откровенен, — тяжелый вздох уже дает понять о плачевности ситуации, — такой прецедент в России впервые, и я сам не до концы понимаю, что будет лучшим в лечении. Поэтому и созвонился со своим американским коллегой. Он — уважаемый профессор и доктор. Мы обговорили этот случай и Хаус полагает, что лучшей терапией будет пока что не рассказывать о случившимся…       — Простите?       — Поймите правильно. Резкий поток информации может лишь возвратить прогресс болезни, и все старания пойдут насмарку. Нужно постепенно, как при потере памяти обычной. Понимаете?       Иванченко хочется громко фыркнуть и сказать: «Нет, не понимаю. Нихуя не понимаю и не хочу!». Но ей сил стает лишь на то, чтобы глупо пялиться на доктора и сдерживаться, лишь бы не заняться истерическим смехом. За пару минут она выдавливает:       — Допустим.       Лев Палыч лишь кивает и продолжает:       — Дмитрий сейчас и не догадывается о цветах — они скрыты плотнимы бинтами и сдерживаются антибиотиками.       — Это понятно. Лучше скажите, что в перспективе? Как мне помочь его излечить, если он в душе не ебет, кто я?! — девушка всё же не сдерживается и повышает голос. Слёзы сами по себе начинают течь вниз по щекам, падая на черный свитер. Подсознание лишь сейчас принимает информацию.       — В этом и загвоздка, Олеся, — доктор в пару шагов встает из-за стола и протягивает ей стакан с водой. — Грегори говорит, что нельзя Вас надолго убирать от больного, потому что это будет регресс результатов, а поскольку он Вас не знает и вряд ли будет просто так разговаривать на постоянной основе, поэтому, — Лев Павлович аккуратно снимает очки и опускает подбородок вниз. — Поэтому мы представим Вас психотерапевтом Дмитрия, который будет помогать побороть последствия потери памяти после аварии.       — Аварии? — глупо переспрашивает она, наблюдая, как доктор садится за стол, что-то готовясь записать.       — Именно. Должны же мы хоть как-то объяснить его состояние и почему он в больнице с провалами в памяти.       Иванченко лишь глупо кивает головой в едва заметном согласии. Потрясение не проходит, слезы литься не перестают, а дыра в душе с каждой секунд лишь больше сквозит. Она не знает, как на все это реагировать, более того ещё не до конца осознает. В какой-то момент Олеся ловит себя на мысли, что это вообще сон и сейчас она проснется подле димкиной постели.       Лев Палыч аккуратно поднимает взгляд поверх и замечает пустоту и отчаяние на лице девушки. За годы своей практики он повидал многих таких пар, которые должны пройти все стадии, чтобы быть вместе. Но вот у этих сложнее куда больше, и это пугает и его. Он устал видеть боль, но всегда умеет поддержать. Но в этот раз он и не знает, какие слова подобрать. Его бы кто поддержал.       — Госпожа Олеся, я не могу Вам обещать, что всё будет хорошо и Вас ждёт прекрасное совместное будущее, — приятный баритон заставляет девушку отвиснуть и сквозь слезы посмотреть на доктора, — но я могу дать Вам надежду… Мне кажется, это лучше, нежели ничего.       Иванченко хватает лишь на то, чтобы приподнял уголки губ в легкой усмешке и благодарно кивнуть.       По крайней мере, спасибо за правду.       — Идемте к Дмитрию?

***

      Иванченко ощущает, что её ноги ватные, что ступать сложно — кажется, что шажок и она свалится на пол. И даже Лев Павлович, идущий сзади, не дает особой уверенности и подстраховки. Он-то уже, блядь, спас одну ситуацию.       Дверь палаты Димки слегка приоткрытая и сквозь неё уже слышатся негромкие голоса. Олесе сложно их идентифицировать, ведь сознание все ещё не отошло от неутешительного состояния «истиной пары». Доктор хватается за ручку и пропускает девушку первой, явно надеясь, что она не упадет в обморок, к которому, Иванченко очень близка.       Палата всё та же. Но в ней теперь больше солнечного света — Дима, видимо, попросил открыть жалюзи — и свежести жизни. А еще тут присутствует та, которую Олеся совсем не надеялась увидеть: Лена, натянуто улыбаясь, позволяет Димке сжимать свою ладонь, словно некую опору поддержки.       Олесе хватает пару секунд, чтобы успокоится и понять, что Димка не только не помнит её, но и помнит свой счастливый брак с Леной. Блядь.       Она возводит взгляд на бывшую жену Журавля и сталкивается с глазами, полными вины и поддержки. Та и сама в шоке от происходящего и глупо следует тем указаниям, которые ей дали.       — Дмитрий, добрый день, — сдержано улыбается Лев Палыч, тем самым привлекая к себе внимание. Журавлев, искренне увлеченный своей бывшей женой, бодро поворачивает к гостям голову, едва ли приподнимая уголки губ. — Как Вы себя чувствуете?       — Хорошо, — отзывает тот, и от этого звонкого голоса в Олесе внизу живота сжимается крепкий узел тепла и чего-то родного. — Единственное, мне никто не говорит, что со мной случилось.       — Могу заверить, что ничего страшного. Главное, что сейчас Вы хорошо себя чувствуете и рядом с Вами… — доктор бросает многозначительный взгляд на Лену, которая вымученно улыбается и кивает, вновь виновато косясь на подругу.       — Это все благодаря моей ласточке, — Димка и сам глядит на бывшую жену, нежно поглаживая большим пальцем её руку.       Олесю тошнит. Она крепко сжимает губы, и пытается думать о чем-то ином, эфемерном. За этим она игнорирует странное покалывание на запястье, ведь рвота с каждой секундой поднимется вверх по трахее.       — Это чудесно, — сдержанно кивает Лев Палыч, а после поворачивается к Иванченко, что подсознательно отступила назад, прячась за его плечом. — Поскольку Вы получили сильное сотрясение мозга, Вам назначена терапия с нашим лучшим психотерапевтом. И сразу скажу, что это обязательный пункт Вашего лечения, — прежде, чем Журавлев успел бы отказаться, добавляет он, слегка склоняя подборок к плечу.       — Если нужно, так хорошо.       — Тогда позвольте представить, — доктор аккуратно берет Олесю за локоть и подтягивает вперед. — Олеся Евгеньевна, общая практика — десять лет.       Иванченко бы как-то отреагировать, но ей настолько пиздецки плохо от этих слов и происходящего, что она лишь глупо глядит на улыбающегося Димку, который продолжает неосознанно сжимать ладонь бывшей жены.       — Здравствуйте, будете лезть ко мне с расспросами о несчастливом детстве? — усмехается Журавль, и это так на него похоже. На того Журавля, который был до этих всех событий. Но Олеся продолжает глупо молчать, глядя на парня. Странность этого момента замечают и Лена, и Лев Палыч, и сам Дима. Тишина слишком затянулась, отчего доктор нечаянно задевает девушку рукой.       — Ой, простите, Олеся Евгеньевна.       — Ничего, Лев Палыч, — отходит от ступора Иванченко, наконец-то понимая намек. — если придется, так буду лезть, — наигранно посмеивается она, но этого совсем не видно за искренним смехом, наполняющим палату.       — Так может, сейчас и начнете? — словно невзначай предлагает доктор, чем удивляет сразу всех троих.       — Сейчас?       — Да, — беззаботно отвечает он. — Всего пару минут. Познакомитесь ближе, спросите стандартные вопросы, тем самым и оцените состояние больного.       Олеся не понимает, где прогневала высшие силы, но это ебучее потрясение за потрясением, не дает рационально мыслить. Запястье всё ещё покалывает и отдает огнем.       — А это хорошая идея, — внезапно встревает в разговор Лена, широко улыбаясь. — Вы пока проведете вступной мини-сеанс, я с Львом Палычем обсужу, как протекает твоя болезнь, солнце, — при обращение к Диме, на её лице сияет улыбка. А вот Олеся вновь чувствует озноб и ревность. Глупую ревность, которая совсем не в тему.       — Ну раз так, — неуверенно кивает Димка, и этого хватает, чтобы лишние быстро ретировались из палаты.       Сердце вылетает. Олеся едва ли пересиливает себя, чтобы отвернуть взгляд в окно и собраться мыслями.       Долгие десять дней терзаний в страхе, пару месяцев в неведении ханахаки и недолгое время в любви, которую нельзя показывать. Порой Иванченко хочется послать и Бога, и астрологию, и Судьбу за такие ужасные шутки. Она аккуратно приваливается поясницей к подоконнику и закусывает пухлую губу. Руки дрожат, и чтобы этого не было видно, она быстро одной накрывает вторую.       Нужно что-то говорить.       Но проблема в том, что ничего не говорится. Все наставления настоящего психотерапевта улетучиваются из памяти, а отчаяние и боль пытаются взять вверх. Олеся глубоко вздыхает, словно перед важным рывком и расплывается в натянутой улыбке:       — Как Вы вообще себя чувствуете? Ничего не болит? Вам комфортен персонал?       Журавлев молчит. Внимательным взглядом пронзает своего психотерапевта и не может понять, почему внутри разливается тепло, а её вид кажется таким знакомым. Голубые глаза, яркая улыбка и чарующий зеницами взгляд. Словно из прошлой жизни.       — Дмитрий? — неуверенно повторяет девушка, внутри паникуя, что сказала что-то не то.       — А!.. Простите, после аварии немного заторможенный ещё немного, — пытается в шутку перевести Журавлев, слегка сощуривая глаза, словно в улыбке. — Руки побаливают, и грудь словно горит. Но медсестры дали лидокаин и сейчас все уже лучше. Кстати, о них — они очень милые и внимательные.       — Это очень хорошо.       Олеся не верит, что увидь Станиславский её игру, сказал: «Верю!» Но ей хочется верить в то, что она держится более-менее.       — Единственное, телефон не дают. Даже друзьям позвонить не могу.       — Ну Вы еще только оправляетесь после аварии и операции — вам противопоказаны всплески эмоций и стрессы, поэтому нужно будет немного потерпеть и почитать книгу.       «На самом деле, тебе не дают телефон, чтобы ты не понял, что тебя обманывают. И я — твой соулмейт…» — бегло думает Олеся и тут же ловит ответ Димки:       — Я ненавижу книги.       — Я знаю.       Ответ получается машинальным и вызывает мягкую улыбку у Иванченко, которая пару секунд не понимает своего проеба. Её останавливает недоумевающий, настороженный взгляд пациента, который уже хочет что-то сказать.       — То есть, я хотела сказать, что… м-м-м… большинство людей не любят книги и это… Это неудивительно, что Вы не любите…       — А ну это да.       Незаметный вздох расслабления и понимания того, что она была на волоске от провала и отката болезни. Больше всего, что она сейчас не хочет, так это потерять Димку на ещё больший срок. Мысли о том, что она может потерять его в целом — она и не позволяет себе допустить.       Тишина. На удивление, не давящая и доверительная.       В попытке взять себя в руки Олеся вновь бросает взгляд в окно, где идет снег, а люди куда-то бегут, готовясь к Новому Году. Она обхватывает себя руками, в попытке утешить, и размышляет над следующим вопросом. О будущем — ей страшно думать и она будет избегать этого по максимуму.       Запястье все ещё горит, в боку колет.       Дима устремляет глаза на докторшу и скользит по силуэту. Это анфас кажется таким знакомым, и он все ещё заставляет его душу странно реагировать. Здравый смысл спихивает это на ПТСР, и попытку привязаться к первому попавшемуся человеку, но внутренний голос шепчет, что первый попавшийся человек — это его любимая жена Лена.       Парень ловит момент, как психотерапевтка закусывает нижнюю губу, и на долю секунды что-то щелкает — он слышит аромат дома. Не того, который у них с Леной. Нет, это что-то метафорическое. Словно из прошлой жизни.       — Олеся Евгеньевна?..       — Да? — она слишком рвано оборачивается и одновременно с некой тревогой глядит на парня.       — Мы с Вами никогда ранее не встречались?       Его голос наполнен некой… загадкой и теплом. Иванченко внимательно глядит за тем, как его губы издают этот вопрос, а внутри развивается буря надежды. Ей до опиздинения хочется плюнуть на всю эту игру и рекомендованное лечение, но всё же сдерживает себя, едва заметно покачивая подбородком.       — Не знаю, — её плечи подлетают в неоднозначном ответе. — Быть может, в будущем?       — Вы хотели сказать «в прошлом»?       — Может, — криво и болезненно улыбается она, в пару шагов преодолевая расстояние к двери. — Но я бы не хотела этого… — едва слышно добавляет Олеся, пытаясь сконцентрироваться на тошноте разговора, а не его символизме.       — Что? — Журавлев хмурится, ничего не услышав. Девушка бросает резкий взгляд через плечо и сквозь как можно искреннюю улыбку говорит:       — Отдыхайте и набирайтесь сил, Дмитрий.       Парень и не успевает ничего ответить, как хлопок двери эхом отдается в палате и он остается один.

***

      Часы пробивают первую ночи.       Олеся лишь косит взглядом на подарок мамы, стоящий на тумбе подле кровати, а после прикладывает сигарету к пухлым, потрескавшимся губам.       Она не курит. Нет. У неё нет такой зависимости и никогда не будет. Наверное. В любом случае, сейчас она всего лишь снимает стресс и пытается забыться чем-то другим, нежели алкоголем. Когда-то, когда она ещё была подростком, в очередной хуевый день, который она коротала на заброшенной остановке позади местного парка, незнакомка посоветовала ей никогда не запивать боль. Потому что это верный путь на тот свет. Стрессы будут всегда, а здоровая печень — нет.       Конечно, тогда она ещё добавила, что лучше всего спорт. Но сейчас, Олеся с большой искренностью в рот ебала этот спорт. Она скорее кого-то прихуярит гантелей, нежели будет качать руки.       Ещё одна затяжка. Противный дым окутывает сначала горло, бежит вниз по трахее и наконец-то щекочет легкие, вызывая слабый кашель от непривычки.       Дима её не помнит.       Не помнит их знакомства, притирания, локальных приколов, её вечного тупняка, который всегда мог его рассмешить, хотя он и понимал. Не помнит, что это все её годами выстроенный образ. Не помнит их душевных разговоров, их совместных мечт, насчет проекта… Жаль, что не было просто мечт. Не помнит улыбок, объятий, совместных побед и поражений.       Дима ничего из этого не помнит.       Пиздецки больно.       Олеся тушит сигарету, залазит на стул ногами, обхватывает крепкой схваткой колени, кладет свой подборок и глядит на горящую огнями Москву. Какая же, блядь, ирония понимать, что её детская мечта сбылась: в столь большой мире, её соулмейт был рядом. Только всё слишком поздно.       И где-то там внутри она понимает, что стоит винить не себя, а Димку. Ведь тот молчал долгие полтора месяца, загибая от её любимых гипсофил. Она мельком бросает взгляд на сушенный букет цветов в углу гостиной и кривится. Теперь уже когда-то любимых. Но всё же она могла увидеть, не теряясь в своих непонятных переживаниях.       Она, блядь, смогла это сделать.       Внезапно её запястье вновь пронзает волна боли. Но в этот раз не от дыма в трахее или искусанных губ. Что-то другое и вибрирующее с левого бока. Но Олеся это с откровенным похуизмом игнорирует, продолжая созерцать панораму города.       Вообще, её пугает происходящее: димкина амнезия, эта глупая игра в доктора, обозленный на весь мир Заяц и будущее, которое теперь она ни капли не представляет. Хочется плакать. Хочется кричать. Хочется в объятия Димы.       «Я могу дать Вам надежду… Мне кажется, это лучше, нежели ничего…» — голос Лев Палыча завис в голове словно на повторе. Её пугает эта «надежда» и пугает возможное «ничего». А ещё она устала.       Олеся не глупая. Она понимает, что сейчас поздно думать, а чтобы было, если Журавль сказал ей обо всем сначала, ибо все размышления — слишком романтизированные и розовые. Но отказаться от этого не может. Это успокаивает и дает силы жить и надеться.       Очередной зуд в левом боку, и девушка уже не выдерживает. Агрессивным движением руки чешет место под ребрами. В момент раздражение спадает, рука замедляет движение, а сердце учащает ритм.       Вместо шелковистой кожи, пальцы ощущают некую шершавость и неровность. Комок встает в горло, а слезы отчаяния подкатывают к глазам. Осторожный взгляд вниз, сорванный стон страха. Уголки губ подскакивают в истерической улыбке, что со временем перетекает в тихий хриплый смех.       Голубые глаза устремляются на пальцы. На них, кажется, появилось маленькое пятно. Но Олеся не глупая и сразу понимает — она держит фиалку. Темно-фиолетовую и любимую Димкой.       — Пиздец…       Взгляд вниз — больше нет. Но это уже плохо.       Ведь это начало.       Начало ебанного конца.