прости меня, моя любовь

      Чайник слишком громко щелкает, и этот звук эхом отдается в пустой кухне интенсивной терапии.       Лена раз моргает, отрываясь взглядом от ночной улицы, отталкивается плечом от окна и подходит к столу, чтобы налить кипятка в чашку. Оказывается, что бы понять романтиков, любящих позднюю ночь, нужно, чтобы в твоей жизни все пошло по пизде. Странно, что эта самая пизда решила проявить свои прелести спустя почти два месяца после того разговора с Димой.       Лена никогда не верила в соулмейтов. Никогда не желала этого и искреннее надеялась никогда с этим не столкнуться. Но у Судьбы всегда другие планы, и ей глубоко посрать готов ли ты к ним. Просто неси свое бремя.       Пар на секунду перестает дымиться над чашкой, когда девушка закидывает туда дольку лимона, а после вновь стает показателем тепла. В какой-то момент Лена тяжело вздыхает, глядя на кофе, упирает руки по бокам и наклоняет голову.       Усталость словно плед ложится на плечи и своей тяжестью тянет вниз. В отличие от других Журавлева романтикой никогда не отличалась — лишь трезвость ума и редкий оптимизм. Это всегда удивляло всех знакомых Димки, вечного позитива и «парня в розовых очках» (по крайней мере, того, который был до ханахаки), — ведь что он мог найти в такой спокойной девушке? Но Лена всегда лишь улыбалась на это и продолжала быть здравым голосом Димы, сдерживать безумные порывы и просто уберегать от глупостей.       И всё же не уберегла.       Блядь.       Впрочем, в Жизни всегда так: только всё начинает налаживаться, как следует череда проблем и бед. И неважно, сможешь ли ты всё это потянуть. Просто терпи и проходи с высоко поднятой головой.       И Лена терпит. И проходит. И с высоко поднятой головой. По крайней мере, она хочет так считать. В груди всё еще живет любовь к Диме, но сердце уже разбито. Друзья, которые раньше не понимали их причину развода, сейчас поджимают губы в тонкую линию и стараются сразу же отвести взгляд, лишь бы не показать свою жалость.       Они знают — Лена терпеть не может жалость.       И она не может упасть пластом и разревется. Нельзя. Она нужна Димке. Нужна Олесе. И нужна Зайцу, который только начинает проходить это всё. Девушка знает, как ему хуево на душе. Она это уже прошла. И ей бы хотелось, чтобы тогда её кто-то поддержал.       Будь у неё психотерапевт, он бы со всем резкостью попытался донести, что первая кому она нужна — это она сама. Но, благо, у неё его нет, и Лена может продолжить закрывать свою боль за нуждой помощи другим.       Такой вот, сука, мазохизм.       А самое блядское то, что Судьба, словно издеваясь и желая насыпать соли на рану, сделала так, что Журавлев помнит лишь её, их счастливую жизнь. Словно мало потрясения развода и того, что Дима полюбит её близкую подругу, так на тебе — получай временное удовольствие вновь держать его за руку и видеть адресованную тебе улыбку. И похуй, что твое сердце вновь разобьется.       Лена грустно хмыкнула. Практически все думают, что самая несчастливая и бедная в этой ситуации Олеся, но, блядь, она ничего не знала к моменту димкиной комы. Просто не ведала, что вокруг неё происходит. Это не Олеся, не скандаля, спокойно подписала документы о разводе, прекрасно понимая, что так ему будет лучше, несмотря на то, что душа кричала об обратном. Не Олеся со слезами на глазах умоляла Диму признаться во всем. И это не Олеся дежурила ночью подле дивана, чтобы отвести Журавля в туалет при очередном приступе.       Лена уже два месяца живет в этом кошмаре и пытается держаться. Но этого никто не замечает.       — Я думал, что Вы уже ушли домой, госпожа Журавлева, — хриплый голос Льва Палыча звучит из-за спины, и Лена вздрагивает от неожиданности. Аккуратно она оборачивается к доктору и тут же ловит его слабую улыбку, в которой ясно читается сочувствие. Только не это, пожалуйста.       — Дима, на удивление, очень разговорчив и пока отрубился, уже было двенадцать, — на выдохе произносит девушка и обхватывает ладонями чашку, поднося её к лицу, словно в обороняющемся движении. — А потом я изменила пароль на его телефоне, чтобы он не сумел его включить и увидеть что-то лишнее. Спишу на то, что он забыл его в последствии аварии.       — Умно, — едва заметно ведет подбородком мужчина, а после на пару секунд замолкает, над чем-то раздумывая. — Если нужно, можете попросить медсестру — выделить вам палату, чтобы Вы могли выспаться.       — Спасибо за предложение, но я не хочу занимать чье-то место, — вежливо отмахивается Лена, а после делает глоток. Чай тут же обжигает горло.       — Поверьте, ничье место Вы не займете. Ночью к нам редко поступают пациенты, — отцовская улыбка Льва Палыча греет. — Вам нужно отдохнуть, госпожа Журавлева. Вы уже вторые сутки на ногах, а отсутствие сна негативно влияет на нашу психику. И не в обиду Вам сказано, но, взирая на то Вы переживаете второй месяц, точно не дарует внутреннее спокойствие, — глаза мужчины внимательно следят за девушкой, прекрасно подмечая насколько точно попадают его слова. — Как Вы, Елена?       Впервые за время общения он обращается по имени к Журавлевой, тем самым показывая, что искреннее хочет помочь. Она тяжело вздыхает, опускает взгляд на пар, исходящий от чашки и поджимает губы.       — Два месяца назад мне пришлось расстаться с любимым человеком. Всё это время я наблюдала за тем, как он гаснет из-за ханахаки… А сейчас, когда уже более-менее отошла от прошлого… отпустила его и стараюсь жить дальше, мне вновь приходиться держать Диму за руку, понимая, что он не мой. Это временно, — поток слов прерывается рваным вздохом, похожим на всхлип. Но это не слезы. Это буря эмоций, которая уже два месяца бушует внутри неё. — Мне хуево, Лев Палыч. И это нельзя исправить.       Мужчина лишь слегка покачивает головой, соглашаясь. Как бы так не было, и как бы другие не желали заглядывать глубже за красивую обертку, девушке плохо и это видно. Нет, её не выдает внешность или настроение. Но вот лишнее движение рукой, словно потребность ухватиться за что-то, едва заметное дрожание нижней губы в попытке сдержать подступающие слезы, перебирание пальцев, как возможность успокоить нервы — да. Многие не хотят этого видеть, а нужно.       — Вы очень сильный человек, Елена, — искренне и негромко роняет доктор, слегка склоняя голову на бок. — Многие сломались бы, но не Вы, — он делает шаг к окну и бросает взгляд на сверкающую Москву. — Знаете, на моей практике было много случаев, когда семьи распадались из-за ханахаки, несмотря на светлые чувства… Было много страданий людей, которые мне было не по силе исправить, ибо разбитое сердце не лечится медициной… — пауза и зависшая недосказанность. Лена ловит тот момент, как мужчина скользит глазами куда-то вверх, а после негромко хнычет, словно вспоминая что-то хорошее. Медленно Лев Павлович переводит взгляд на неё. — Но, поверьте, встречая их через годы, я всегда узнавал, что Судьба их награждала другими хорошими людьми… Никто не умер одиноким.       Журавлева молчит, переваривая услышанное. По доктору не видно, что это ложь, выдуманная на ходу, или попытка утешить. Это искренность. Блядская искренность, которой ей так не хватало всё это время. Добрые слова, что все страдания не зря и там что-то её ждет.       Только вот, поздно.       Она искренне устала.       Заебалась.       И ей не хочется слышать всё это. Ей не верится. Ком страданий и боли внутри настолько велик, что единичная поддержка его не растопит.       Девушка дергается и понимает, что мужчина внимательно глядит на неё, ожидая ответ. Она вспоминает о чашке чая в руках, глядит на то, как ещё едва заметный пар исходит от напитка, и тяжело вздыхает, понемногу возводя взгляд на Льва Палыча.       — Тогда мне предстоит быть первой, — без драматизма, просто констатирует Лена, замечая, как в глазах доктора гаснет огонек теплоты. — Доброй ночи. Уходит она, не дожидаясь ответа.

***

      Яркая вспышка практически ослепляет Олесю, когда та паркует машину на заднем дворе офиса. Неприятная мысль тут же щекочет мозг, но она старается держаться. Схватив сумочку из соседнего места, девушка покидает салон и быстрым шагом спешит к черному входу. Но неприятность подтверждается толпой журналюг, которые её тут же окружают.       — Олеся, скажите, это правда, что Дмитрий Журавлев в коме?       — Госпожа Иванченко, можете ли Вы подтвердить, что у Дмитрия ханахаки?       — Вы действительно его истинная пара?       — Госпожа Олеся, как Вы прокомментируете слухи об…       Иванченко замирает, слыша первые вопросы. Перед глазами тут же проносятся картинки.       Димка… Ханахаки… Истинная пара… Палата… Безжизненное лицо… Ленина рука в димкиной… Цветы… Запястье… Боль… Что за хуйн.?       Резкое чувство, будто кто-то выбывает землю из-под ног, пугает. Ей словно перекрывает воздух. Вздохи рваные. Чувство, словно что-то сжимается в груди. Болит. Жжёт. Страшно. Она не может пошевелиться. Вспышки мелькают перед глазами. Лица людей то увеличиваются, то уменьшаются.       Олеся хочет убежать, но ноги не слушаются. Руки дрожат. Сумка падает на землю. Хочется кричать, но звука нет. Она не понимает почему-то. В грудях всё также жжет. Мир её пугает.       — Госпожа Олеся, с Вами всё хорошо?..       Голос звучит, словно из-под толщи воды. Голова кружится. Кажется, ещё немного и она потеряет сознание.       Блядь.       Что с ней? Олеся не может понять, где находится и почему так душно. Она же на улице. Она не понимает, в какой момент её правая рука прижалась к сердцу. Сознание кружится, мир мелькает. Вспышки… Голоса…       — Так, без комментариев! Отойдите!       Голос всё также словно сквозь толщу воды, словно испорченная пленка. Девушка чувствует крепкую, но уверенную чужую руку на своем плече. Но всё также не может пошевелиться и что-то возразить.       — Олесь, это я. С тобой всё хорошо?       Но вопрос остается без ответа. Единственное, на что её стает — это заставить ноги безвольно идти за незнакомцем.       — Я же сказал: «Без комментариев!» Пропустите! Володь, убери их!       Где-то в подсознание Иванченко мелькает, что Володя — это штатный охранник офиса, но в грудях до сих пор всё сжимается. Наконец-то она собирает последние крохи сознания и поворачивает голову к мужчине, ведущему её к дверям. Но лицо в последний момент расплывается и мир гаснет.

***

      — Олесь… Олеся-я-я… Оле-е-еся, приди в себя…       Девушка недовольно кривится, ощущая похлопывания ладони по своим щекам, после этого резкий аромат нашатыря ударяет по носу.       — Убери…       — Фух, пришла в себя.       — Слава богу.       Иванченко слышит знакомые мужские голоса и немного выдыхает, успокаиваясь. Несмотря на то, что последние воспоминания, словно кто-то стёр, ей спокойно, что она в окружении друзей (наверное).       Теплый свет лампы неприятно бьет по глазам, когда Олеся всё же решается их открыть. Что-то в последнее время она часто стала в обмороки падать.       Темный размытый силуэт через пару секунд стает четче, и она узнает Антона с озабоченным лицом и нашатырем с ваткой в руках. Он хмурит брови, поджимает губы в тонкую линию и бегает глазами по её лицу.       — Ты как?       — Нормально, — кряхтит девушка, понемногу поднимаясь и принимая сидячее положение на синем диванчике. Голова адски болит и она аккуратно подносит ладонь к виску, чтобы растереть. — А что… — её взгляд замечает поодаль стоящего Зайца, нервно кусающего нижнюю губу. — А что случилось?       Шаст глубоко вздыхает и отставляет на ближайшую поверхность лекарства.       — Тебя окружили журналисты, и из-за этого тебя похоже схватила паничка, — в ровном голосе можно услышать нотки злости та беспокойства, — и ты потеряла сознание. — Иванченко нервно сглотнула, игнорируя странные вспышки воспоминаний. Она потеряла сознание перед журналистами? Но как она оказалась?.. — Тебя вот… — Антон кивает головой в сторону позади стоящего Зайца, — Максон вытащил из этого кубла и принес сюда.       Олеся тут же переводит взгляд на парня и ловит смущенную улыбку. Видно, что ему неуютно от этого, но беда в том, что и она сама не особо знает, как себя вести. Для начала, как бы нужно поблагодарить. Но на слова её не хватает, и девушка лишь едва заметно кивает, на секунду приподняв левый уголок губ. Зайцу этого хватает. Вообще складывается ощущение, что он как-то расслабляется от понимания, что ему не нужно будет с ней говорить.       — А какого хера здесь журналисты? — наконец-то мысли устаканиваются и Олеся, вновь поворачивая голову к Шасту, начинает задавать остро стоящие вопросы. Запястье начинает жечь — цветы бушуют.       — После технички «ОТЫДО» начали ходить слухи, и они сейчас вынюхивают, — устало отвечает Антон, складывая лекарства в дежурную аптечку. — Их можно понять: всегда активный в соцсетях Журавлев уже третью неделю нигде не появляется. А лакомый кусок сенсации хотят урвать все.       Олеся лишь зло вздыхает, соглашаясь с искренним презрением, сквозящим в голосе Шастуна.       — Как он кстати? — словно вспоминая о главной проблеме, на мгновение оборачивается парень к ней. — Идет на поправку?       — Не знаю, — честный ответ не успокаивает, но дает понимание, что Иванченко наконец-то принимает ситуацию такой, какая она есть. — Только сегодня поеду на очередной «сеанс», — она показывает кавычки в воздухе, а после аккуратно встает на ноги. — Сейчас с ним Лена.       Как бы девушка не пыталась не ревновать, ибо это просто вон выходящая мысль, скрыть нотки ревности в голосе не удается. Если Шаст на это услужливо молчит, прекрасно всё понимая, то Заяц мнется на месте, словно между чем-то метаясь.

***

      Вот что всегда нравится Олесе в русском менталитете, так это оптимизм посреди серости пессимизма. Казалось бы, больница — место, где большинство узнает плохие вести и теряют много родных людей. Но вот эта праздничная новогодняя атмосфера в виде дождика и мишуры на трубах, стенах и облезлой штучной елки с советскими украшениями (что удивительно, ведь центр ханахаки довольно современное строение), придает некий праздник и напоминает за семь дней — Новый Год.       Только вот внутри ощущения праздника нет. Хочется выть, а еще больше — чтобы всё наконец-то, блядь, устаканилось. Она устала.       — Здравствуйте.       — Добрый вечер, — машинально отзывается на приветствие Иванченко, едва ли взглядывая на собеседника. Лишь за пару секунд доходит, что это Лев Павлович, который явно не намерен ее оставлять без разговора.       — Госпожа Олеся, у Вас всё хорошо? — странное поведение девушки настораживает, но идти напролом не может. Опыт подсказывает, что это хуево закончится.       — Конечно, Лев Палыч.       «Ты только что соврала врачу о своём состоянии. Нет, Иванченко, у тебя все пиздец, как хуево…»       Внутренний голос не замолкает ни на секунду, отчего хочется взять блядское лезвие и вырезать его из себя. Но беда в том, что голос внутренний — по сути, совесть, а абстракцию не уберешь.       — Вот пришла на «сеанс», — невесело усмехается она, а после тяжело вздыхает и склоняет подбородок вниз. Внутренний голос просто-таки орет рассказать о ханахаки и не поступать, как ебучий Журавлев, но какой смысл это делать, если смерть их ждет в соотношении 1 ко 1? — Психолог выдала вопросы и темы для разговора, рассказала, как лучше всего реагировать и что делать в опасных моментах.       — Это хорошо, — кивает мужчина и внимательным взглядом черных глаз изучает состояние Иванченко. Ему оно не нравится, отдает враньем, как бы девушка не списывала всё на тяжелый период в жизни. — Но если будет плохо — Вы мне скажете, правда?       — Конечно.       Вранье выходит легко и виснет в воздухе натянутой тишиной.

***

      — Добрый вечер, Дмитрий! Как себя чувствуете?       Стоит ей войти в палату, как маска доброго психотерапевта налипает на её лицо. Широкая улыбка, слегка румяные щечки и блестящие глаза. Правда от негативных эмоций и невозможности бросится в объятия парня, но кого это ебет, правильно? Внутри ебучая буря страха, боли и желания разреветься, но в руках карточка с вопросами и слабая надежда на выздоровление. Слабая надежда на будущих их.       — Привет.       Дима, который до этого лениво читал книгу, мягко улыбается и тут же откладывает на прикроватную тумбочку. Он принимает сидячее положение на кровати и взглядом проводит малознакомого доктора к креслу. Внутри странно тянет, а кожа на руках под бинтами, которая жгла от момента её вчерашнего ухода, постепенно перестает его беспокоить, слово ему вкололи обезбол. Может он бы и заострил на этом внимание, если бы не отвлекся на не пойми откуда взявшееся странное тягучее ностальгии внутри.       — Как Вы себя сегодня чувствуете? — каждое слово Олесе дается с трудом, но по-страному приятное ощущение прохлады на запястьях заставляет на момент зависнуть.       «Так вот как себя чувствовал Димка подле меня…» — внутренний голос, видимо, пока что решает поиграть на её стороне, понимая, что смерть настигнет и его в любом случае.       — Хорошо, но мне всё ещё не выдают телефон, точнее я забыл пароль… и запрещают смотреть телевизор. Знаете, очень трудно без ютубчика, — наигранно жалуется парень сквозь мягкую улыбку. — Вон, довели. Читать приходится.       Иванченко не сдерживается от искреннего смешка. Как она скучала по такому другу: его шутках, голосе и живости. Жаль, что он этого не помнит.       — Но это всё лишь ради Вашего блага. Вот вернется память и будете ютубчик смотреть.       — Так давайте её вернем, ибо уже невозможно, — сквозь смех взвывает Журавлев, а после поправляет одеяло.       «Интересно, а Дима чувствует блядский холод, как ты два месяца назад, когда ещё не знала о своем соуле, но уже понимала, что обручалка на пальце — неверный путь?» — внутренний голос не отстает от неё на минуту и внезапно подкидывает пищу для размышлений. Ей сложно сосредоточиться, чтобы взглянуть в подготовленный настоящим психотерапевтом листик, ведь мысли слишком хаотичны. Трудно за что-то ухватится.       — Расскажите мне, что последнее Вы помните? — вопрос звучит негромко, и Иванченко спешит присесть на стул, чтобы ноги внезапно не подкосились. Несмотря на приятную прохладу на местах, где прорастают цветы, и внешнее спокойствие, всё её нутро просто противится этому фарсу и интуиция, которой она склонна верить, просто орет, чтобы она прямо сейчас рассказала правду.       — Это так странно, но последнее я помню, как меня пригласили в «Женскую сборную», чтобы сыграть с ними в… в… — Дима морщится от резкой боли. Он крепко сцепливает зубы и агрессивно качает головой со стороны в сторону. Память словно блокирует воспоминания. Передплечья под бинтами неприятно жгут.       Олеся с опасением и сочувствием глядит на любимого человека и едва ли держится, чтобы не психануть. Ей хочется подойти обнять, прижать к груди и забрать эту боль. Но она не идиотка. Лев Палыч объяснил ей последствия этого действия, рассказал о побочках сеансов. И ей хочется иметь счастье с Димкой. Пусть он и последний придурок на Земле.       — Не напрягайтесь, подумайте о чем-нибудь другом… Память противится и это нормально.       И это нормально. Блядское «да». Девушка понимает, почему противится — последнее воспоминание Димки, как раз перед знакомством с ней. А память стерла её, словно она вирус. Впрочем, так и есть. Она — димкино ПТСР.       — Это так… странно, — измученно улыбается Журавлев, откидываясь головой о стенку. Взгляд голубых глаз убегает к психотерапевту. — Странно осознавать, что ты не помнишь большой отрезок своей жизни… Она ведь может оказаться совсем не такой, какой была в последнее воспоминание.       — Может, — грустно подтверждает Иванченко, на мгновение, сталкиваясь своими глазами с его, а после опускает голову к записям, чтобы ему не было видно тонкой пелены набежавших слез.       Парень бесшумно вздыхает, наблюдая за Олесей. Темные волосы, аккуратно струившиеся по плечам, изящные, но почему-то подрагивающие руки, ссунутые вниз плечи. Он ловит момент, как девушка нервно прикусывает губу и перед глазами на долю секунды появляется странная вспышка. Словно воспоминание.       Димка прислушивается к себе, отмечая приятный холод под бинтами (после долгих дней жжение — это словно кто-то приложил ледяной компресс). Сердце понемногу устаканивает свой ритм в спокойный, а в глубине души ему почему-то тепло и умиротворенно. Какое-то чувство безопасности, которое он не ощущает даже подле Лены.       Внезапно глупый порыв оказывается быстрее здравого смысла:       — Олеся Евгеньевна…       — Просто Олеся…       — Олеся, — исправляется Дима и его лицо пронзает неуверенная улыбка, — а мы с Вами никогда ранее не встречались?       Сердце Иванченко пропускает удар.       Взгляд замирает.       Олеся не знает, что сказать.       Димкины васильки так блядски чисто и искреннее смотрят на неё, ища ответ. Легка улыбка и немного приподнята бровь. Ей не хочется лгать ему. Не хочется держать дистанцию.       Но нужно. Ради будущего счастья.       — Не знаю, возможно, когда-нибудь пересекались на улице, или в метро? Либо на дороге. Где-нибудь, — пытаясь скрыть тремор в голосе, натянуто улыбается она. — Знаете, память такая штука, что может в рандомный момент подкинуть нам старую песню, воспоминание и лицо незнакомого человека, которого могли видеть лишь единожды.       Девушка в шоке с того, как быстро придумывает ложь на ходу и как уверено несет это с невозмутимым лицом.       — Возможно, — задумчиво шепчет парень, ощущая странную прохладу внутри, обдающую ребра. — Просто, Вы мне кажетесь такой знакомой, словно мы были… — Димка запинается на «возлюбленными», вовремя понимая, как глупо будет звучать. Ещё не дай Бог примет за подкат при живой жене и откажется от лечения по причине домогательства. Ситуация утрированная, но вполне возможная. — Словно мы были друзьями.       Сердце девушки, которое на «мы были» сошло в ритме в самую малость, наконец-то пропускает удар и где-то там, на уровне подвала души теплеет. Неужели такой быстрый сдвиг?       — Наша психика — удивительная штука, Дмитрий. Кто знает, что от неё ожидать? — мягко улыбается Олеся, хотя внутри неё маленькая девочка плачет от счастья и желания быстрее рассказать об этом Льву Павловичу.       — Я думал, Вы знаете, что можно ожидать.       — Если бы я это знала, то не сидела бы здесь, — и Олеся не лукавит. Если бы она действительно имела такие знания, так давно бы нашла способ вернуть память Димке, отпиздить его за столь долгое молчание, а потом долго обнимать, проговаривая: «какой же ты ебалай, Журавлев!»       Нельзя сказать, что парня этот ответ удовлетворяет, но почему-то внутри приятно тянет, а перед глазами на самую малость продолжают мелькать обрывки фраз голосом, словно сквозь толщу воды, отрезки воспоминаний чьей-то улыбки и самых глаз.       Ебанный пазл, который Дима ненавидит собирать.       — Что ж, продолжим…

***

      Кровь с цветами выходит со слишком громким кашлем, окрашивая серую раковину в красный цвет. Олеся тяжело дышит, глядя на окровавленные фиалки, и пытается прийти в себя. Едва ли она выпрямляется, как очередной порыв подходит к горлу, и её руки едва ли успевают упереться по обе стороны в холодный кафель.       Легкие, трахея и горло блядски жгут.       Иванченко клянет Диму за эти муки.       Когда её всё же попускает, она медленно открывает кран — ей искреннее плевать горячая или холодная вода — и подносит под него свои трясущиеся ладони. Третья стадия.       Третья, мать его, стадия.       Она искренне не понимает почему так быстро, ведь только вчера на её теле проросли фиалки, но ей хочется плакать. Беда только в том, что слезы, как назло не хотят выходить из глаз, показывая себя свету.       Олеся медленно моет руки и глядит, как потоки воды смывают в канализацию следы её болезни. Наверное, это пиздецки глупо скрывать свое ханахаки от Льва Палыча и остальных, ведь её решение никак не отличается от Димкиного, но она не может пересилить себя рассказать. Ебанный протест против Журавлева. Обида на него и попытка наказать. Дебильная попытка наказать.       Беглый взгляд в зеркало и огонек безумства пугает её.       Она упускает тот момент, когда стает походить на живого мертвеца. Хотя это и странно с её переживаниями, стрессом, попыткой излечить Димку и работой, которую никто не отменял, несмотря на приостановление «Натальной карты». Другие шоу, которые жаждут видеть её в себя, запланированные интервью и съемки. А ещё попытка существовать, как старая-добрая Олеська для друзей.       Она устает, но отчаянно бежит от этого осознания. Олеся имеет цель — излечить Димку, крепко обнять, а потом долгими часами материть за то, что скрывал и подверг не только себя опасности. Но у блядской Жизни, видимо, другие планы — она не позволяет ей выдохнуть, с каждым днем лишь больше и больше втаптывая в землю.       Олеся устает, но не признается даже себе.       Ведь единственное, что сейчас важно — это ебучие цветы, которые вместо могилы прорастают на теле. Причем обоих.       Блядь.