After Dark

Впечатлённые результатами эксперимента с диктофоном, до следующей точки, в лабораториях, мы доходим молча, не решаясь нарушить тишину, и лишь иногда переглядываемся — Дима при этом аж сияет, непостижимо сочетая в себе чистый восторг и беспомощное волнение. Когда мы входим в нужный корпус, где в нашем свете поблёскивают треснувшие голубые плитки на стенах, Масленников наконец возвращается к съёмочному процессу и принимается полушёпотом доверительно рассказывать камере про лабу, про роль этого корпуса в моём клипе, и немного о мистической легенде про лаборанта — я слушаю вполуха, до сих пор малость оглушённая испугом, и стараюсь держаться поближе к нему, одновременно подснимая помещения и детали — что ни говори, монотонная работа успокаивает. И это ещё даже не полночь — впереди целая ночь, и не известно, чего от неё можно ожидать. — Есть ещё такое понятие, — произносит Дима, и я оборачиваюсь — он задумчиво смотрит на деревянный стол с остатками пробирок, банок, реторт, стеклянных палочек и прочего неопределимого химического скарба, — Типа, призракам очень не нравится, когда трогают их вещи, и мы можем привлечь их внимание, если немножко тут пошерудим. — Как не стыдно, — бухчу я, нехотя приближаясь, — Это же почти музей, а ты экспонаты бить собрался. — За кого ты меня принимаешь? — возмущается Дима, светя мне в лицо лампой, — Я с собой принёс. Что за человек. Наблюдая, как этот необыкновенный индивид достаёт из рюкзака тщательно упакованные химические стекляшки, специально купленные и привезённые для этого эксперимента, я ощущаю, как мою грудь по самое горло затапливает восхищённая нежность — таких людей в жизни, наверное, не встречала, даже не представляла, что кому-то может быть дело до заброшенных зданий и сто лет как забытых в них вещей, — а вот он, стоит, старательно расставляет по старой пыльной столешнице новенькие пробирки, расстилает по полу пакет, чтобы потом собрать осколки… Разве же так бывает? Или я слишком давно не общалась с адекватными, неравнодушными людьми? — Тебе бы халат белый, — замечаю я, крупным планом подснимая процесс, — И получилась бы дарк-версия моего клипа. — Мы, кстати, к осени будем снимать, — неожиданно делится Дима, — Не по твоему сюжету, конечно, вообще другой сценарий, но тоже годнота, в заброшенном особняке, со всякими прикольными фишками. — Это анонс? — интересуюсь я. — Нет, — Дима заглядывает в камеру, — Слышал, Чернец? Вырезай. Он оглядел расставленные колбы — они смотрятся на фоне старья и грязи чем-то чужеродным, прямо как мы с Димой на этом заводе: — Ну, давай пробовать. Я отхожу на безопасное расстояние, пока Дима методично, словно кот, пальцем сбрасывает вниз, на пакет, стекляшки. Те, жалобно звеня, взрываются мелкими тонкими осколками, и Дима после каждого удара поднимает голову и оглядывает помещение лаборатории с таким видом, словно проводит действительно важный и серьёзный эксперимент — я едва сдерживаю смешок, преданно отснимая происходящее. Ну забавный такой. — Я тут ваши банки бью, — объявляет Дима в тишине, приподняв брови, сметая со стола новые склянки, — Наверное, так нельзя делать? Дайте знак. После случая с неопознанными звуками на записи диктофона я действительно ожидаю сейчас, что где-то что-то обязательно ответит, тем или иным образом, однако слышно лишь нежный рассеянный звон стекла. Когда вниз летит последняя колба, мы ещё немного слушаем, чтобы убедиться, что ничего не происходит — только тревожно посвистывает ветер в стенах. — Жаль, мы не знаем, как звали того лаборанта, который здесь умер, — замечаю я, когда Дима, наклонившись, принялся сгребать пакет с осколками, видимо, посчитав эксперимент завершённым, — Могли бы к нему обратиться. Сказать что-нибудь непроходимо глупое по химии, в надежде, что он нас поправит. — Реально, — подтверждает Дима, глянув на меня снизу вверх, — Например, что сульфит и сульфат — один хуй разница… Блять, — он громко шипит и откачивается назад на пятках, схватившись за свою руку — в белом свете я вижу, что по его пальцу скользнула капелька крови. Рассмотрев её, Дима радостно глядит на меня: — Считается за ответ? — Господи, — я рывком подтаскиваю к себе сумку, пытаясь балансировать всем своим оборудованием, и начинаю нервно рыться в бесконечных карманах в поисках аптечки, — Давай ты перестанешь выводить местных духов из себя, а?! — Я понял, кстати, — сообщает он, когда я наконец подсаживаюсь к нему поближе с набитой бинтами и бутыльками косметичкой, — Они тебя, наверное, за свою принимают, ты же тут шароёбилась в халате, с пробирками. — Отличная новость, — ворчу я, доставая упаковку ваты и антисептик, — А ещё, наверное, это я подговорила призраков тебя пугать, да? Дай сюда руку. — Без сомнений, — Дима протягивает мне кисть, охваченную тактической перчаткой. Я внимательно, насколько это возможно, осматриваю тоненькую прорезь ранения, с которой медленно стекает кровь — хоть на землю не капает, и то спасибо — и начинаю бережно протирать пропитанной антисептиком ваткой, машинально крепко держа за запястье, будто он был ребёнком, который может дёрнуться, — А кровь, кстати, в ритуалах призыва тоже используется. — Я знаю. — Ещё бы ты не знала, Арсюш, — фыркает он, наблюдая, как я бережно протираю красноту, — Откуда я знаю, может, это всё был большой грандиозный план, чтобы меня сюда заманить в одиночестве и принести в жертву химзаводским призракам. — Если не прекратишь меня подозревать, я что-то подобное и сделаю, — предупреждаю я со всей строгостью, какой только могу, и серьёзно смотрю в его развесёлые синие глаза с блестящими зрачками. Его процесс явно забавляет — а может, опять-таки, метод борьбы со стрессом такой, — И это ты меня сюда заманил, так что не тебе бояться. Дима издаёт какой-то смешной утробный звук, должно быть, означающий удивление, и я улыбаюсь — может, слишком долго смотрю ему в лицо, не глядя елозя ваткой по его руке, но в конце концов опускаю глаза обратно в аптечку, разыскивая пластырь. Закончив играть в медсестру, складываю всё обратно в сумку, Дима аккуратно заканчивает с разбитыми колбами, и мы наконец поднимаемся на ноги, светя в разные стороны, наблюдая, как скачут тени и отблески. — Оставим тут камеру, и пошли дальше, — заключает Масленников с некоторым непримиримым разочарованием. Как будто мало мы контента наснимали в зале собраний. Мы поочередно обходим самые интересные цеха, подснимаем все занимательные детали, и всё это вполголоса обсуждаем, превращая съёмку ролика чуть ли не во влог — но иначе было бы совсем уж страшно. Не знаю, как Дима ходит по таким локациям в одиночестве, пусть и всегда где-нибудь неподалёку дежурит его подстраховка — знакомые места, все без исключения, в темноте кажутся несущими угрозу. — Капец тут акустика. Слушала тот трек «ГБВ»? — интересуется Дима, и, не дожидаясь, пока я начну неловко мямлить, что как раз собиралась, но что-то замоталась, останавливается, запрокидывает голову и начинает негромко, мягко, будто колыбельную, напевать: — И эхо в горах… И надежда в сердцах… И кровь на снегу… Меня пробирает до костей от звучного эха, что с готовностью подхватило приятный глубокий тон, разнося вдоль стен, пряча отзвуки по углам. — И эхо в горах… — продолжает Дима, с жутковатой полуулыбкой вслушиваясь, — И кровь на следах… И кровь во рту… Мы немного молчим, очарованные жутью, и я охватываю себя свободной рукой, будто надеясь спастись от холода, который бьётся, замедляя сердечный ритм, где-то глубоко внутри — с другой стороны, я догадываюсь, что развеять этот холод можно, если приблизиться к Диме и умиротворенно согреться о его уверенность, бесстрашие, отдачу… об него самого. Место неподходящее. Ситуация неподходящая. А если ещё вспомнить вчерашний вечер… — А вот это, наверное, анонс, — предполагаю я чуть дрогнувшим голосом, усилием воли прогоняя наплыв липкого стыда. — Нет, — злорадно смеётся Дима, возобновляя путь, энергичный и деятельный, как лабрадор, — Чернец, вырезать, а то «ГБВ» со мной до смерти не рассчитаются. Когда мы заканчиваем с первым этапом обхода, я обнаруживаю, что уже, оказывается, стукнул час ночи — а сна ни в одном глазу, беспокойство не даёт даже толком опомниться о физических потребностях. А ещё это значит, что близится мой самый нелюбимый этап, который нам следует пережить перед тем, как расстелить спальные мешки и попытаться подремать. — Ну что, ты налево, я направо? — с напускной жизнерадостностью спрашивает Дима, когда мы оказываемся в сквере для отдыха, по обе стороны от фонтана странной формы. — Что? Разделяемся? — я даже не играю на камеру — хоть и знала заранее об этой необходимости, сейчас всё равно ощущаю, как внутри всё начинает трястись от паники, — Хороший ты тамада, и конкурсы интересные. — Я не шучу, давай, — он торжественно вручает мне тяжёленькую рацию, — Ты вон в то иди, оно поближе, а я… ну, я, наверное, туда пойду, — он поочерёдно машет рукой в сторону нужных зданий. Я скептически смотрю на него, потом на корпуса, которые проступают из темноты, как громадные надгробия — с Димой-то тут еле хожу, а уж одна… Масленников, видимо, правильно расценив моё замешательство, хлопает меня по плечу: — Пошли, я тебя отведу. Задача этого эксперимента состоит в том, что мы должны посидеть в одиночестве примерно полчаса, в темноте, в разных частях химзавода, и послушать тишину под одним лишь присмотром своих камер. Единственный способ связи, причем только в крайнем случае, — рации. Ну или громкий вопль ужаса — тоже подойдёт. В том здании, которое Дима выбрал для меня, мы уже много раз были, и при свете дня, и вечером, и ночью — это, как мы поняли, была то ли автомастерская, то ли пожарная часть, а может, и то и другое одновременно. Во всяком случае, огромные пустые залы с высокими потолками и прямоугольными углублениями в полу, заваленными мусором и противогазами, не вызывали у меня больше доверия, чем лабы или цеха. Мы поднялись на второй этаж по бетонной лестнице, и там Дима усадил меня в угол между окон и поставил под нужными ракурсами камеры. Затем, проверив, что рации работают исправно (его голос, искаженный помехами, ужасающе напоминал об эксперименте с диктофоном), Дима дьявольски улыбнулся моему тихому ужасу, развернулся и покинул этаж, унося с собой свет. Я слышу каждый его шаг и даже неразборчивые фразы, которые он произносит на камеру — вот он спускается по лестнице, шаркая ботинками по пыли, вот проходит через зал к выходу, вот звук перемещается и я уже слышу его шаги на улице через окна… Всё тише и тише. И вот всякие звуки исчезают, и я остаюсь одна в темноте, подсвеченной лишь жутковатыми красными глазами камер, сжимая в руках рацию, как последний шанс на своё спасение в случае чего. Тьма кажется непроницаемой — я едва отличаю стены от вида на чернильное небо за стеклом, и в тишине она кажется совершенно невыносимой, ведь каждое моё микродвижение, каждое дуновение ветра, тревожащее деревья снаружи, звучит грохотом чужих шагов, чужими голосами, и страх пускает по моей коже табуны мурашек и бросает в лицо колючий холод. Сердце гулко колотится где-то в горле, я кошусь попеременно в каждое окно, пытаясь сосредоточиться на естественных звуках вокруг и при этом умудриться не накрутить себя до истерики. — Очень страшно, — шепчу я в лицевую камеру, чтобы хоть на что-то отвлечься, — Как будто заживо похоронили. Кстати, у меня даже был сюжет для клипа на эту тему в планах — вроде даже сценарий писала. Надо будет снова к нему вернуться, раз ощущения обновила. — Если сейчас где-то что-то зашуршит, я умру, — доверительно сообщаю камере, своему единственному другу на этом заводе — второй единственный друг меня пять минут назад оставил здесь одну, в темноте. Стараясь не обращать внимания на смыкающиеся вокруг тёмные стены, напрягаю слух, перебираю в уме доносящиеся звуки, опасаясь расслышать что-нибудь не то — но нет, даже ночных птиц не слышно, и зайцы не бегают. Только ветер шуршит далеко внизу, в кустах, и моё сердце глухо бьётся. Больше ничего. Я крепко сжимаю рацию, строго напоминая себе, что она в любой момент может заговорить — чтобы от неожиданности не заработать сердечный приступ, нужно быть к этому готовой; считаю секунды между выдохом и вдохом, постепенно расслабляя тело и очищая сознание от инстинктивного страха перед всем сущим. Ну темно и темно, какая разница? Когда глаза закрываешь, тоже темно, я же не боюсь каждую ночь ложиться спать из-за этого. Ветер шелестит — ну и что, всю жизнь живу в городском шуме, так тут хоть отдохну, проветрю голову. К тому же, никого здесь, на химзаводе, нет, кроме нас с Димой и Мишей — а если они и приблизятся, я услышу их шаги издали, здесь невозможно передвигаться беззвучно. Да даже если это и не они приблизятся, а кто-то чужой, я всё равно услышу и успею по рации вызвать Диму. А у Димы — дипломатия, уверенность, неотразимая харизма… и травматический пистолет. Всё нормально. Всё абсолютно безопасно. Я длинно выдыхаю, очищая лёгкие от воздуха, и наконец чувствую себя спокойно. Впереди ещё примерно пятнадцать-двадцать минут эксперимента, и за мной придёт Дима. И уж тогда-то я от него даже на полшага не отойду, пусть не надеется. Осмелев окончательно, я поднимаюсь на начавшие затекать ноги, чтобы немного размяться, и выглядываю в окна, пытаясь сориентироваться. Ага, вот странный фонтан в виде осьминожка, значит, мы пришли вон оттуда. В той стороне цеха… А Дима, значит, вон в то здание пошёл. Я прищуриваюсь, надеясь рассмотреть в темноте огоньки его камер в окнах, но неожиданно для себя соображаю и обнаруживаю кое-что другое — я же сейчас нахожусь в том самом здании, где он днём лазил на крышу для съёмки вида сверху. Значит, тут где-то есть лестница наверх, на чердак. Или просто дыра в потолке. — Что безопаснее — сидеть на месте или перемещаться? — спрашиваю шепотом камеру, слепо мигающую огоньком. Но, немного подумав, вздыхаю и усаживаясь обратно в угол: — Ну ладно, ладно, не пойду никуда. А то разорётся, всех призраков перебудит. Ещё несколько минут сижу в тишине, пару раз вслух спрашиваю, есть ли здесь кто-нибудь, но больше из ребячества — я уже окончательно успокоилась в собственном бездействии и в ночном беззвучии. В конце концов, это же не Ауксинино. Ах да, туда ведь ещё отправимся… Ёжусь от беспокойства — как бы Дима и там не решил разделиться, там-то, среди брошенных личных вещей и рисунков пентаграмм, пострашнее во сто крат. Когда я слышу шаркающие, не таящиеся, размеренные шаги на первом этаже, сначала по привычке пугаюсь, но затем, вспомнив, что время уже почти вышло и что это просто Дима пришёл за мной, облегчённо выдыхаю и привстаю, опуская руку с рацией и камерой, и тихо, чтобы эхо не превратило мой голос в лавину, зову: — Дим, уже всё? Спускаться? Шаги продолжают звучать, приближаясь к лестнице, но ответа не слышу — наверное, мой вопрос отбился от стен и не достиг первого этажа, или Дима просто не расслышал за своим движением. — Дима, — зову погромче, выпрямляясь, но почему-то не подхожу к дверному проёму — что-то как будто сдерживает, словно передо мной стена выросла. Тянусь себе за спину и включаю лампу — свет моментально заливает половину зала и выплёскивается на лестницу — теперь-то он точно должен знать, что я его заметила. Может, в наушниках к чему-то прислушивается? Хотя, тогда бы он мой голос точно услышал… — Дима… это ты? Странный вопрос, да, понимаю, но — я продолжаю слышать только шаги. Медленные… совсем не похоже на Димину энергичную, ритмичную, ровную походку. Так, стоп. Я себя накручиваю. Определённо накручиваю. — Миша, — догадываюсь позвать, — Это не смешно, у меня сейчас сердце выскочит. Звуки меняются — теперь шаги явственно означают, что кто-то поднимается по ступенькам. Я холодею до кончиков пальцев, а сердце ударяется о грудину с такой силой, что в глазах темнеет. Шаги приближаются — неспешно и методично, в одном жутком ритме, и кажется, я сейчас, с секунды на секунду, увижу на лестнице голову поднимающегося… Рация в моей руке оживает и трещит, я подскакиваю на месте. — Алё-алё, — слышу Димин голос, скрипящий и шуршащий — и к собственному ужасу осознаю, что с лестницы его голос не доносится — только из динамика, будто бы он где-то далеко, — Арсюш, ты чего свет врубила? Всё норм? Шаги на лестнице стихли. Ни туда, ни сюда. Будто кто-то остановился и ждёт, прислушивается. Не сводя слезящегося взгляда с кромки лестницы, подношу рацию ко рту, нажимаю кнопку и сбивающимся голосом шепчу: — Дим, у меня в здании кто-то есть. Я слышу, как он бежит через площадь с фонтаном, уже через несколько секунд, но больше — ничего. Если кто-то и был на лестнице, он там и остался стоять, не поднимаясь выше и не пытаясь вернуться на первый этаж, где он непременно столкнётся с Димой — и это пугает просто до дрожи. Впрочем, могу понять неподвижность моего гостя — я от ужаса тоже не могу тронуться с места. Слышу только, как Масленников, громко и встревоженно назвав меня по имени, с топотом пролетел через весь первый этаж и застучал ботинками по ступенькам — я не успеваю среагировать и крикнуть, что кто-то на лестнице, когда Дима уже возникает в проёме, хватаясь одной рукой за дверной косяк, а другую держа под расстёгнутой курткой. — Где?! Прежде я видела его таким перепуганным — ни единого проблеска непобедимого веселья и ироничного бесстрашия — лишь единожды: когда меня почти завалило в бункере. — Ты никого не видел? — шепчу я на грани свиста — слова отдаются болью в горле, будто я всё это время кричала без остановки, — Кто-то поднимался по лестнице. Дима оглядывается, окидывает кругом света первый этаж, затем преодолевает зал в два шага, крепко хватает меня за плечи и пристально смотрит в лицо: — Ты уверена? Что было? Что ты видела? — Я шаги слышала, — сдерживая дрожь, пытаюсь говорить как можно более взвешенно и сосредоточенно, чтобы не скатиться в панику — особенно трудно сохранять трезвость ума в присутствии сильного человека, потому что инстинкты твердят, заглушая голос разума — можно сдаться, пусть сам решает, пусть сам разбирается, — Посмотри по камерам, это было достаточно громко. И, о, точно, мы же там, внизу, оставили камеру! Она точно зафиксировала… — То есть ты не видела ничего? — Дима оглядывается на проход с лестницей, меня передёргивает от испуга, и он вновь глядит на меня, продолжая крепко держать за плечи: — Успокойся. Дыши. Никого тут нет, я бы видел, там же только один выход. Наверное, просто температура падает, и арматура сжимается, поэтому такие звуки. Не бойся. Всё нормально. — А может, он на крышу ушел? — предполагаю я, рефлекторно хватая его за руки, когда он отпускает меня — ощущаю кожей пластырь на его пальце, который сама же и наклеила пару часов назад. Смотрю ему в глаза, мечусь взглядом по лицу — боясь заметить недоверие, — Ты же тут был, в этом здании, когда вид сверху снимал? — Вид сверху? — Когда на крыше был, днём, — терпеливо разъясняю — видимо, на фоне испуга он соображает ещё хуже, чем я, — Я тебе ещё рукой помахала, и ты мне тоже. У Димы во взгляде что-то неуловимо меняется, и я замираю, беспомощно наблюдая, как у него разглаживается пугающим осознанием лицо. — Арсюш… — Если ты сейчас скажешь, что ты не был на крыше днём, я тебя прибью, — выпаливаю я, крепко сжимая его кисти в руках, а он даже не сопротивляется — продолжает смотреть с таким выражением, будто у меня рога выросли, — Серьёзно, не до шуток. У меня сейчас сердце выпрыгнет. — Арсюш, послушай, — Дима чуть наклоняется, чтобы быть со мной на одном уровне, — Я тебе сейчас объясню. Просто послушай, ладно?.. Дело в том, что у меня есть один огромный страх — страх высоты. Арси, я бы ни за что здесь не полез на крышу. Даже ради ролика. Тут же всё прям под ногами рассыпается. — А теперь ты послушай, — я резко выдираю задрожавшие руки из его пальцев и начинаю нервно крутить свою нательную камеру, еле попадая по клавишам, — Я тебе сейчас покажу этот момент, потому что мы друг другу помахали, и ладно бы я просто тебя видела, а ты меня нет, можно было бы сказать, что это тень какая-то была или обман зрения, но мы друг другу помахали, и если ты сейчас пытаешься меня напугать… — Зачем мне тебя пугать, блять? — с искренним гневом бросает Дима, — Ты сейчас себя просто не видишь, у тебя лицо, как будто ты, не знаю, блять, из ада выползла! Нахуя мне тебя ещё пугать? И вообще, серьёзно, хватит накручивать, сделаешь только хуже. Потом отсмотрим весь материал, главное, что сейчас здесь никого… — Во сколько же это было, — бормочу я, листая куски записей, — Где же это было, куда я потом пошла… — Арси, — Дима резко машет у меня перед лицом ладонями, — Я тебе ещё раз повторяю, ни на какую крышу я не поднимался. Подумай сама, зачем? Мы же с квадрика все виды отсняли, нахера мне наверх лезть? Чтобы ёбнуться оттуда? — Я знаю, что видела, — шиплю в ответ, тем не менее бросая попытки найти нужный хронометраж, и тычу пальцем ему в грудь, — И если ты говоришь, что это не ты, значит, это был тот же человек, который тут только что ходил. — Ты прям уверена, что тут кто-то ходил? — Дима морщится, будто от зубной боли, — Хуйня, конечно… Так. Так, — он отворачивается, несколько раз оглядывается, будто размышляя, как поступить, подходит к окнам и долго выглядывает, прислушивается… Затем наконец громко произносит — уже совершенно серьёзно, без ужимок и приколов: — Здесь кто-нибудь есть? Эй! Хорош уже! Конечно же, никто не отзывается. Продолжаю терзать память камеры, уже просто из принципа — а может, чтобы не успеть задуматься над тем, что только что выяснила. — Может, ты Мишу видела? — спрашивает Дима без особой надежды. — Миша в зелёной куртке, а человек на крыше был в чёрной. Я потому и подумала, что это ты… Вот, вроде, оно, — звучит это не так радостно, как должно — теперь-то я совершенно не хочу пересматривать видео и убеждаться в собственной правоте. К тому же, и правда, зачем Диме врать? — Это точно это здание, вот, смотри, — я показываю ему экран, и он нехотя подходит ближе, — Вот, видишь, я пришла со стороны цехов… вот мимо фонтана прохожу… поворачиваюсь, и вот это здание. Видишь, разбитое стекло, как здесь, той же формы… — Блять, ахуеть, — сипит Дима, и в его тоне не слышно привычного восхищения чем-то необычным. На кадре тёмный силуэт на крыше здания действительно виден — вот он поворачивается, вот машет рукой… И я отворачиваюсь вместе с камерой, даже не представляя, что только что невербально пообщалась с незнакомым человеком на заброшке за десятки километров от любых населённых пунктов. — И это не ты? — продолжаю давить — непонятно зачем, и так уже ответ получила, и Дима уже даже не отвечает, обходя кругом зал и напряжённо размышляя о чём-то, принимая какие-то, по всей видимости, непростые решения. Мне остаётся только надеяться — потому что сама я думать уже попросту не в состоянии. — Так, — наконец заключает он торопливо, но не теряя самообладания — по напряжённым морщинкам на лбу вижу, как он старается держать себя в руках, несмотря на полнейший хаос ситуации, — Собираемся и идём в лагерь, где вещи оставили. Там нет окон, вход один, всё слышно. Спать будем по очереди. Всё равно уже весь материал, кроме посёлка, отсняли. Лагерь, где лежат наши рюкзаки, находится недалеко от пролома в заборе, через который мы проникли на территорию завода; мы добираемся туда в спешке, едва не теряя оборудование, и уже оттуда предупреждаем ни о чем не подозревающего Мишу, что на заводе, возможно, есть кто-то кроме нас. Миша, конечно, тут же, как настоящий друг, пробует убедить нас вернуться к машине (в основном угрозами вызвать МЧС) и улепётывать куда подальше, но Дима остаётся непреклонен — ролик нужно доснять как положено. Маленькому пустому помещению в административном корпусе, где располагается наш ночлег, мы честно попытались придать хоть какое-то подобие безопасности и уюта, но сил хватило только расставить камеры, расстелить спальные мешки и достать судочки с поздним ужином. Я, слишком встревоженная, не могу даже толком сесть и сидеть — ноги сами несут куда-то, причем желательно бегом, и беспокойство своё я стараюсь направить в нужное русло: пока Дима, хмурый и серьёзный, ковыряется в камере, которую мы подобрали на первом этаже здания пожарной-автомастерской, я по сто раз перекладываю контейнеры и пластиковые вилки, раскладываю хлеб на салфетке, разливаю трясущимися руками воду по стаканчикам — мой напарник, если и видит это всё, предпочитает просто дать мне перебеситься. И я ему за это благодарна. А вот за поездку на химзавод ночью, где бродит какой-то не знакомый нам человек, не благодарна совершенно. — Ни-хре-на, — заключает Дима в итоге, садится на свой спальный мешок и протягивает мне камеру, — Промотай на скорости. Вот мы устанавливаем камеру, вот мы поднимаемся наверх, вот я спускаюсь. Двадцать минут нихуя вообще не происходит, и я прибегаю. Ничего, блять, там не было, никто не ходил. Но пиздец в том, что, — он вновь забирает у меня камеру, отматывает к какой-то одному ему известной секунде, включает со звуком на обычной скорости и снова показывает мне, — Шаги реально слышно. На первом этаже. Если бы ты ходила на втором, оно бы не было так слышно. Я киваю, опуская глаза, он наконец убирает камеру, явно едва сдерживаясь, чтобы не швырнуть её в стену, и устремляет взгляд куда-то в пространство перед собой, подперев кулаком голову. — Знаешь, почему в самолётах всегда кормят пассажиров? — спрашиваю я в гулкой тишине. Дима переводит весьма красноречивый взгляд на меня, но я сдерживаю эмоции и так же спокойно договариваю: — Потому что когда человек ест, он не может нервничать. Я серьёзно. Давай поедим. Масленников несколько секунд смотрит на меня ужасающе скептически, но затем, будто собравшись и оттаяв, закатывает глаза и слабо улыбается: — Похоже на правду. Ладно, давай. Некоторое время едим молча, избегая даже смотреть друг на друга — я устремляю всё своё внимание на тщательное пережёвывание холодной жареной картошки и бутерброда с сыром, хотя не чувствую себя голодной совершенно; всё, что угодно, лишь бы не думать о сегодняшней безумной ночи, не вслушиваться в происходящее за стенами административного корпуса, не представлять, что мы увидим завтра на многочасовых записях… Нет, нет и нет. Сейчас я об этом думать не буду, иначе точно разобьёт паническая атака. Давненько у меня их не было, самое время вспомнить дыхание по квадрату, осознание-принятие, якоря, и далее по списку. Когда мы заканчиваем есть, начинаем прибираться — действуем при этом, не сговариваясь, удивительно слаженно, не сталкиваясь, не соприкасаясь, и, когда заканчиваем собирать мусор и контейнеры с остатками еды, садимся вновь друг напротив друга на спальниках, и наконец поднимаем взгляды. — Это пиздец, — первым высказывается Дима — я с облегчением отмечаю, что разрушительный ужас в его голосе иссяк, глаза смотрят прямо и пристально, но не переполошенно; он абсолютно собран и деловит, и видимо, готов к обсуждению. — Согласна, — отвечаю я, и не без гордости чувствую, что сердце бьётся достаточно спокойно, затылок не хочется расчесать до крови, а голос не дрожит и не сипит. Мы будто в студии где-то сидим, уже после того, как всё случилось, а не посреди потенциально небезопасной ситуации, когда до спасительного утра ещё несколько часов самого тёмного времени суток, — Но я бы не хотела об этом сейчас говорить. — Понял, — Дима покивал, задумываясь, — Спать ляжешь? — Не думаю, что сумею даже просто глаза закрыть. А ты? — Тоже. — Ну понятно. — Ага. Тупейшее положение. Что теперь, сидеть смотреть друг на друга?.. но, кажется, Дима, если бы захотел, избежал бы любой неловкости — это я в нашей маленькой команде социально неприспособленная особь, он-то быстро бы нашёлся… если бы, опять-таки, захотел. — Тогда я тебя хочу немного подзаебать, — торжественно сообщает Дима, и следующие несколько секунд я в полнейшем тревожном недоумении наблюдаю, как он тянется к камере, которая направлена на нас, и… выключает её. Заметив моё непонимание, он поднимает руки, будто сдаваясь: — Не хочу, чтобы это на камеру попало. Просто подумал, что нам надо поговорить. А Чернецу не обязательно это слушать. — А если сейчас прямо на стене начнут проступать буквы, которые напишет призрак? — нервно улыбаюсь я, — Такой момент упустим. — Хватит на сегодня, и без того дохера контента сняли, — утомлённо машет рукой Дима, — Если сейчас что-то даже и начнёт писать на стене, я просто лягу спать. — Ладно, — киваю, выжидающе глядя на него — немного догадываюсь, о чём он хочет поговорить. Всё-таки не так уж много между нами было актов непонимания и недосказанности. Дима немного молчит, будто подбирая слова, и в боковом свете лампы половина его лица кажется белой, а другая половина хранится в тени, будто он надел двуликую маску. Но глаза, хоть и подернутые пеленой усталости от впечатлений, смотрят прямо и блестят ярко. — Я хотел сказать, что вчера предложил тебе полную хуйню, — наконец выпаливает он. Ага, видимо, мне пора отправляться на «Битву Экстрасенсов» с такими данными ясновидения; но, конечно, не упускаю случая сыронизировать, одновременно оттягивая необходимость нелепо объясняться: — Ты про поход на заброшенный химзавод посреди ночи? Ну да, идея была так себе. — Тебе нравится, не пизди, — саркастично фыркает Дима, — Кому бы не понравилось узнать, что за ним следит какой-то чел на заброшке? — Ты прав, этот случай действительно спас весь этот ужасный день. — Но я вообще о другом. Наверное, я бы тоже не смогла правильно выразиться — поэтому, видя, как он молчит, глядя на меня с тоскливой надеждой, что я просто пойму и не стану заставлять его описывать ситуацию, проникаюсь некоторым сочувствием. — Эйфория, — говорю я, и он подхватывает, будто этого слова и ожидал, и подаётся вперёд: — Да, именно! Просто, ну, ты понимаешь… Выход из стрессовой ситуации, которую ты пережил с другим человеком… Вы за это время как будто бы привязываетесь друг к другу. Понимаете друг друга, что ли. — Я знаю, — чуть печально подтверждаю я, и уже хочу заверить его, что он просто ошибся, так бывает, я просто другого сорта, других взглядов, другого воспитания; но он оказывается быстрей, красноречивей… и, наверное, куда искренней, чем я могу себе позволить. — Я не с того вчера начал, — поясняет Дима спокойно и уверенно, будто уверившись, что я не собираюсь кидать претензии или высмеивать его поведение, каким бы придурковатым оно ни казалось, — Я, знаешь, даже не понял, что вчера… Позавчера уже, то есть. В общем, я уже только когда утром проснулся, охренел от себя. Я признаю, хуйню сморозил полнейшую, это было просто мега неуважительно. — Представь, как я охренела, — чуть улыбаюсь, надеясь перевести неприятную тему наконец в шутку, но Дима аж морщится, резко реагируя: — Я не представляю, Арси, честно, это был пиздец с моей стороны. Я не знаю, каких сил тебе составило сегодня просто взять и поехать со мной хер пойми куда, после такой хуеты, и… — Успокойся, — машу на него руками, как ветряная мельница, и он от неожиданности действительно замолкает, — Я уже это всё обдумала и взвесила. Всё нормально, правда, — Дима продолжает пялиться на меня с растущей тревогой, и я с отчаянием решаюсь на шутку, которая должна бы разрядить обстановку: — Так и скажи, ты просто перенервничал от встречи с такой потрясающей, смелой, восхитительной и безумно талантливой девушкой с отличным чувством юмора. Пауза затягивается, Дима продолжает на меня смотреть, и на лице у него ни капли веселья — кажется, становится только хуже: от моих слов он будто растерялся только ещё сильнее, а в качестве бонуса потерял дар речи и покрылся испариной — надеюсь, инфаркт выглядит не так. — Дим? — осторожно зову, и он протяжно сглатывает, затравлено моргая, — Ты?.. — Всё нормально, — сипит он, резко прокашливается и трясёт головой, — Просто… Ну, да. Теперь уже моя очередь уставиться на него, как недоуменный баран на новые ворота. Дима снова прочищает горло и будто бы неуверенно ведёт плечом — впервые вижу, чтобы он так делал: — Я, знаешь… Знаешь, если друг оказался вдруг, и не друг, и не враг, а так… — Парня на химзавод тяни — рискни, — добавляю я, и он, улыбаясь, кивает: — Типа того. Все мои друзья так проверены — во всяких экстремальных условиях, понимаешь? В экстремальных условиях человек сразу раскрывается — вся его внутрянка. Я когда тебя увидел впервые в студии, тогда, помнишь, в первый день, когда мы подбивали договор — я подумал, что ты из тех, домашних блогеров, которые лишний раз не запачкаются. — Справедливости ради — тебе большинство блогеров такими кажутся, — замечаю я, — Ты и твоя команда — контентные меньшинства на российском ютубе. Вам проще привлечь внимание аудитории, но сложнее — найти подходящих партнёров. Я произношу эти слова так легко, будто прочла их где-то и записала, будто это самое правдивое, что я когда-либо говорила — и ведь действительно, так и есть: тот самый случай, когда… быть одиноким в толпе — хуже, чем просто быть одиноким. Потому что тебя травит надежда. Я уже говорила Диме однажды нечто подобное. — Я смотрю, заброшки тебя на пафос провоцируют, — беззлобно усмехается Дима, — Нет, на самом деле ты права, я давно заметил, что задрал планку… И то, что ты не подготовилась к походу, эти твои кеды, знаешь, почти-почти заставили меня разочароваться в тебе как в выездном блогере, но потом ты пролезла в вот такую дырку между арматуринами, и даже не пискнула… — Дим… — Нет, серьёзно, — Масленников смотрит мне в глаза не отрываясь, наклоняется вперёд — и выходит из тени, яркий свет заставляет его зрачки сузиться, и я, как последняя дура, тону в этом синем мареве, чистом и тёплом, как Чёрное море в самую ясную июльскую погоду, — Я обычно так не говорю, но я… очарован. И тогда, в Ауксинино. И сегодня тоже. Каждый раз. Ты, блять, просто невероятная. У меня внутри всё переворачивается и согревается, будто грелку приложили, а руки совершенно неприлично слабеют. А ещё слегка чешется, будто напоминанием, старый след от обручального кольца, которое до сих пор, наверное, лежит на дне Салгира. — И скольким девушкам ты это уже сказал? — почти жалко нахожусь в шутке. — Я всем что-нибудь новенькое придумываю, — шутит он в ответ, и мы негромко, доверительно смеёмся — и это даже в сочетании с эхом из коридора звучит совсем не страшно, а тепло и уютно… — Я хотел сказать, что вчера, позавчера, то есть, сказал не то, что подразумевал. И вообще сказал хуйню. Сейчас хочу сделать всё по-человечески. — Что, позавчера был хотя бы отель, а сейчас будем прям на спальниках посреди заброшенного завода? — хмыкаю я, хотя внутри сотрясаюсь безумным сердцебиением. Дима улыбается, и эта улыбка вскрывает мою несчастную душу — и это, наверное, самая приятная пытка, то забытое, забитое чувство — ожидание чего-то хорошего, чего так давно не было, что уже и надеяться бросила. — Давай на свидание сходим? — предлагает Дима, мягко, доброжелательно, с надеждой, без единого намека на давление или самоуверенность — уж я-то, со своим опытом, заметила бы непременно. Хотя и всё равно каменею — до следующей его фразы, бьющей просто все рекорды по неожиданности, — Просто, по приколу. — По приколу, — повторяю я, заходясь смехом, и слышу, как Дима тоже ржёт. Ну просто невыносимый, как ему каждый раз удаётся перевернуть любую ситуацию вверх ногами? — Клянусь, только ты на всём свете мог позвать на свидание «по приколу». И кстати, я искренне рада, что ты не считаешь поход на ночной химзавод свиданием. Даже по приколу. — Так это было оно? — со смешком дёргает бровью Дима. — Нет, но вдруг тебе бы пришло в голову. — Просто доверься мне, — Масленников подмигивает мне, откидываясь назад, на облепленную старыми обоями стену. Голос его вновь звучит будоражаще низко, приятно-глубоко, а прищуренный взгляд кажется тёмным и манящим, что совершенно не вяжется с чуть шутовским говором, — Я большой специалист в организации мероприятий. — Надеюсь, «Павлин-Мавлин» в этот список тоже не входит, — вспоминаю я, и Дима смешливо закатывает глаза: — Понял, надо выбирать что-то между этими двумя константами. Задачки подкидывать ты, конечно, мастерица, меня так учительница по физике не гоняла, как ты, — он говорит с притворной строгостью, но боже, как смеются его глаза, как рассыпаются солнечными морщинками — мне кажется, я сплю. Ведь невозможно для человека так легко, как рычаг, переключаться с паники на флирт? А ведь мы оба умудрились. Просто устали бояться? Или устали быть одни?.. — К тому же у тебя времени — до самолёта, — напоминаю я, насильно вырывая себя из равномерного плавления, — Я с тобой в Москву не полечу. И даже не поеду. Не мечтай. — Даже ради приколов? — Даже ради приколов. — Я всё решу, — заверяет меня Дима с такой отчаянной готовностью, будто я дала ему три попытки меня впечатлить, и две он уже продул, — Найду что-нибудь интересное. Доверься мне. — Дима, я тебе доверяюсь уже третью заброшку подряд. Даже четвертую, если считать Ауксинино, — я честно хотела сказать это иронически, но получилось как-то нежно, вяжуще — сердце затапливает какая-то дурацкая теплота. Наверное, он прав — общий стресс объединяет. Пока в наших венах текут равные доли адреналина… А завтра? — И если бы ты знала, как это подкупает, — вздыхает Дима, и улыбается. Меня что-то будто бы тянет, я поддаюсь, и мгновенно вижу, как он тоже пошевелился: мы вновь, не сговариваясь, синхронно действуем, и вот я уже переползаю на его спальник, сажусь рядом, кладу под холодную стену свой мешок, и мы оба одновременно откидываемся на него, переглядываясь, прижимаясь друг к другу плечами — и всё это так хорошо и правильно, что я себя ощущаю практически в самом нужном и важном месте во вселенной, в той самой точке, которую мне пророчила судьба. Да, глупая романтика, но мне, с моей склонностью к сказочным сценариям, можно и немного поглупить. — Не замёрзнешь? Спи, — говорит Дима куда-то мне в шапку, заметив, как сонно смягчается моё тело, согревшись рядом с ним, — Если замёрзнешь, скажешь. — Есть одна идея, куда мы пойдем, — бормочу сквозь сон. — М? — Есть одна легенда… — длинно отчаянно зеваю, как медведь, и совершенно из-за этого не переживаю — тут бы договорить, не уснув в середине предложения, — Тут… на одном хуторе… — Спи, бля, — тихо смеётся Дима, призрачно, туманно, где-то далеко, и я ощущаю, как он сильной рукой обнимает моё обессиленное тело, подхватывает локоть, устраивая удобнее, прижимая к себе, пряча от холода и страха, — Хватит на сегодня легенд и хуторов.