After Dark

Как бы Ева ни любила оценочно осуждать людей и спешить с выводами, и как бы безмерно я ни была готова простить ей любой недостаток пред лицом её несомненных преимуществ, на этот раз она побила все рекорды: половину поездки на такси я держу телефон подальше от уха с мученическим выражением лица, потому что выслушивать её подозрения и тревоги после и без того выматывающего дня — выше моих сил. Как будто мне Шуры не хватает с его вечным переполохом по делу и без. — Как ты так всегда умудряешься сочинить максимально драматичный сценарий с минимумом вводных, объясни мне? — Я маркетолог, Арси, это моя, блин, работа, — огрызается Ева, но по голосу слышу — уже немножко выбилась из сил и близка к готовности внимать, — Ты где сейчас? — Уже почти дома. — Одна? — Нет, — невинно отвечаю, с мстительным удовольствием слыша, как Ева почти давится воздухом, — С водителем такси. — Ой, иди ты. Так и знала, что ничего хорошего с этим сотрудничеством и с этим химзаводом не выйдет! — Технически на сотрудничестве настоял Шура, — напоминаю я, — Может, он в сговоре с Димой, что думаешь? — С Димой, — шипит Ева, — Он тебя в постель после двух с половиной встреч тащит, а ты — Дима. — Да никто меня не тащит, — мученически возвожу глаза к потолку салона, — Это было довольно милое предложение, которое я по-мудацки отшила. — И правильно! — А это не ты мне разве рассказывала, что вы с Серёжей уже на втором свидании… — Это другое! — взрывается Ева, заново набирая обороты, — Мы вообще-то в итоге поженились! А в том, что у Димы твоего вряд ли есть в целях женитьба, я уверена абсолютно. Как будто я заинтересована в женитьбе. Мне вообще-то хватило — до сих пор, вон, разгребаю последствия. — Ева, тебя где воспитывали, в восемнадцатом веке? — В самоуважении, представь! Должно быть, сказывается разница в возрасте и в семьях — она старше меня на полгода (в детстве даже такой мизер ощущается острее), и росла среди десяти братьев и сестер, где также была старшей и ответственной. Потому сразу после предложения дружбы автоматически взяла меня под своё крыло, ещё в седьмом классе. Порой её покровительство, особенно выраженное подобными резкими замечаниями, конечно, переходит все границы, но нельзя не признать, что в её возмущениях есть доля правды — она-то видела моё состояние в Крыму, и бывала в моей мастерской, агрессивно разнесённой и подчистую разбитой Андреем. Кроме того, в Евином мире блогер — человек бесчестный, гнусный, безнравственный, порочный, и так далее по словарю синонимов (за исключением меня, конечно же — я-то, по её мнению, совсем другого сорта). Но это же не значит, что мне надо замотаться в траур и избегать вообще всех существующих мужчин, особенно блогеров, как огня? Ладно. Совета я всё равно не просила — значит, прислушиваться не обязана. — Мне звонил Артик, кстати, — нахожусь я в коротком перерыве между Евиными причитаниями. — Твой брат? — она тут же переключается с возмущений на опасливую подозрительность, — Зачем? — Сказал, что мама освоила инсту и нашла мой аккаунт. Звал в Крым, в гости. — А ты? — Невнятно пообещала когда-нибудь наведаться, — я устремляю взгляд в темноту за окном — машина уже заезжает в мой двор, — Моя племяшка, Лиза, в этом году в первый класс идёт. Когда я уехала в Краснодар, ей было четыре — я помню её круглой, смешной, непосредственной, обожающей пластилин и каверзные вопросы не по возрасту. Сейчас, наверное, она уже в состоянии пройти филиппинский тест. — Хочешь поехать? — помолчав, спрашивает Ева. — Лето на носу, у меня и так заказов — тьма, а сколько ещё наберётся к началу сезона фестов, представить даже трудно, — к тому же благодаря прямой рекламе через Диму, мысленно добавляю, — Мне бы дополнительных пару часов в сутках… — Арси, — настойчивей произносит Ева, — Ты хочешь поехать, или ищешь любые отговорки? — А ты как думаешь? — вздыхаю я, протягивая уже припарковавшемуся водителю купюру, но тот машет рукой и бормочет, что уже оплачено — я смотрю на терминал и понимаю, что Масленников опять безналично и без спросу оплатил мне такси. Ну ёлки-палки, мне и так немножко стыдно, так он ещё умудрился навалить, — Короче, Ев, мне сейчас не до Эрманов и Курчинских, мне надо бизнес свой налаживать, пока Шура меня в рабство не продал. А то он может. — Не гони на Шуру, — строго отвечает Ева, — Он старается. А вот, возвращаясь к теме, Масленников твой… — Не гони на Диму, благодаря ему мы со дня на день прославимся, — напоминаю я, выбираясь из машины, неловко закидывая на плечо рюкзак и кривясь от боли и хруста в занывших, только успевших расслабиться суставов, — Если не погибнем, конечно. Готовь уши, я тебе сейчас расскажу, что сегодня было на заводе… Рассказ получается удивительно складным и растягивается минут на пятнадцать, не более — я успеваю зайти в круглосуточный магазин неподалёку за специальными стельками для завтрашнего похода и неспеша подняться к себе в квартиру, прежде чем тема доходит до нашего возвращения в Краснодар и звонка Артемия. Историю про поздний ужин на «Солнечном Острове» благоразумно решаю опустить — нравоучений на сегодня мне достаточно. А то ещё из чувства противоречия решу вообще сделать всё наоборот. Представляю, как бы охренел Дима, если бы я сейчас явилась к нему в отель с заявлением, что передумала. Напоследок выслушав ещё гору поучений по технике безопасности на заброшенном химзаводе ночью с малознакомым человеком на пару, наконец прощаюсь с Евой, отчитываюсь в конфу моей команды, что самый жестокий начальник на свете всё-таки не отравился ядовитыми парами и вернулся домой невредимым, перехожу по любезно отправленной братом ссылке и блокирую пустой аккаунт матери, затем просматриваю первые попавшиеся новости и свежие сообщения, проверяю свой канал на ютубе… И вот только после этого с лёгким трепетом захожу в директ, где мерцает жирным шрифтом новое сообщение от Димы. Дима Масленников Доехала? Всё норм? Я гружу Чернецу файлы Арси Эрман | Проект «Мара Хорь» Да, доехала, с ног валюсь Жду его реакцию Дима Масленников Ага, надеюсь, это будет как минимум ахуй До завтра Выспись И спальный мешок не забудь И стельки Это нормально ведь — делать вид, что всё так и должно быть, будто никакой неловкости между нами и не было? Я чешу затылок и страдальчески прикрываю глаза. Ох, боже, скорее бы мы уже отсняли материал и он уехал обратно в свою Москву, творил бы чудеса там, а не в моём устоявшемся мирке. Хочу обратно в своё затхлое болото, где нет места новым, потенциально губительным эмоциям. *** Встречаемся мы вновь в моей рабочей студии, днём, как договаривались — моя команда опять собралась в полном составе, о чём их никто не просил, и принимала посильное участие в подготовке моей сбруи к съёмкам; хотя на деле, конечно, ребята просто хотели ещё разок поглазеть на Диму, который в то же время единолично развернул посреди моей студии лайт-версию своего ангара, тщательно перебирая рюкзаки, проверяя и перепроверяя оборудование, и параллельно озадачивая моих подчинённых вопросами, запросами и шутками. Наверное, если бы не необходимость через полчаса выезжать обратно на завод с целью провести там самую страшную ночь в своей жизни, я бы тоже про что-нибудь иронизировала и подшучивала, однако плотный, почти осязаемый узел в груди мешает не то что разговаривать — даже дышать спокойно и думать трезво. Некоторое время наблюдения за Димой, который с удвоенным вниманием возится с запасными батареями, впрочем, также не внушает особой уверенности — не знаю, достаточно ли хорошо я его изучила, но в резкости его движений и тщательно скрываемой настороженности взгляда узнаю вчерашний вечер в Ауксинино. Конечно, вчера он повёл себя абсолютно сдержанно и лидерски, не сдался панике, его решения были ответственными и продуманными; однако нельзя не заметить на фоне этого всего глубокой, острой тревоги на грани со страхом. Надо было мне тоже купить травмат, когда мой университетский друг, Киря, себе оформлял лицензию и звал меня тоже — со словами «мы художники, и должны уметь за себя постоять». Не факт, конечно, что в стрессовой ситуации и при угрозе нападения я с устрашающим воплем не прострелю ногу самой себе… Но это тоже, по идее, должно отпугнуть любого нападающего, да? Камеры, нателки, наушники, квадрокоптер, свет, петлички, микрофоны, аккумуляторы, стабилизаторы, штативы, моноподы, адаптеры, переходники, прочие приборы и оборудование — всё это, бережно упакованное в чехлы и кофры, укладывается в рюкзаки и большую сумку. Подходит время прощаться — вернее, в моей команде не принято прощаться, когда отправляешься на съёмки. Вадик, заметив моё, очевидно, белое лицо, с размаху подбадривающе хлопает меня по лопаткам, Альбина заботливо суёт мне в карман матирующие салфетки, чтобы лоб не блестел в объективе, и гигиеническую помаду для защиты от сухих степных ветров. Кеша, подхватив меня на запястья, управляет моими руками, показывая и рассказывая, на каком уровне нужно держать камеры, чтобы получался как можно более адекватный обзор, а Шура, густо краснея, пихает мне в рюкзак несколько лотков с едой, бормоча, что это Эля наготовила (как будто я не знаю, что в их семье готовка лежит именно на Шуре). Оглядывая всех этих суетящихся придурков (моих придурков), почти умиляюсь — и, наверное, если бы не тревожное оцепенение перед поездкой, уже бы пустила пару слезинок. Нас всех, наш канал, совсем скоро ждёт огромный шаг вперёд, головокружительный прыжок через несколько ступенек наверх — если этой ночью всё пройдёт хорошо. Если… Я и правда будто в последний путь собираюсь. Но, наверное, мой замкнутый ужас можно понять — Шура, Альбина, Кеша и Вадик не знают, что с нами вчера случилось в посёлке, им известно о нашем походе лишь в общих чертах — туда-то сходили, то-то видели, и потому представить себе не могут, насколько всё может оказаться серьёзно. Когда мы с Димой, нагруженные, как верблюды, спускаемся по лестнице в сопровождении моей галдящей в добрый путь команды, Масленников, впервые, наверное, за утро обратившись ко мне, сообщает, что подстраховался и взял с собой ещё одного человека, который будет дежурить в машине, как Стас с Эмилем, пока мы на съёмках, и в случае ЧС примчится и поможет. Не то чтобы мне стало легче, но… всё-таки стало, да. Знать бы ещё наверняка, что человек надёжный. Надёжный человек оказался Диминым подписчиком и одновременно старым знакомым, который когда-то участвовал в съёмках одного из его роликов, и с тех пор помогал, если Диме в ходе производства контента выпадала необходимость посетить Юг страны. Парень, представившийся Мишей, за пять минут, что мы грузили вещи в багажник и заодно подснимали этот процесс, успел рассказать про посещение уже известного мне корабля-призрака, а когда мы усаживались в салон, поинтересовался с водительского сидения: — А ты?.. Вопрос явно должен был завершиться словом «кто», у него прямо в глазах написано, как он пытается вспомнить, не видел ли меня в Диминых роликах. — Арсения, Арси, — отвечаю я, представления не имея, что бы ещё такое добавить, чтобы не выглядеть как минимум странно. Когда на этот вопрос отвечаешь на этнических фестивалях, фольклорных и эзотерических вечеринках, фотосессиях в славянском стиле, всегда знаешь, что тебя не поймут превратно; а сейчас передо мной сидит и любопытствует человек, явно очень и очень далёкий от тематики моего канала, — Я тоже блогер, помельче. Я… Я шью костюмы. Всякие… Ну, знаешь, — я неловко изображаю руками у лица рога и клыки, — Маскарадные. — Она сняла клип на «Здесь кто-нибудь есть?», — влезает Дима, усаживаясь на переднее сиденье и устанавливая камеру на приборной доске. По тону слышу — он уже весь в съёмке, посчитав наш с Мишей разговор отличным началом для ознакомительной минутки в нашем ролике, — Надеюсь, вы уже посмотрели этот мини-фильм, а если нет, ссылочка сами знаете где — в описании. — А-а-а-а, — тянет Миша, даже не особенно стараясь сделать вид, что полноценно понимает, о чём идёт речь. — И мы сейчас едем на место съёмки, если ты не заметил, — добавляет Дима. — А-а-а-а-а-а! — чуть более осмысленно произносит Миша, — Это круто! — Единственная слава, которая меня будет всю жизнь преследовать, — мрачно замечаю я. Дима притворно возмущённо озирается на меня: — Какие-то претензии, госпожа Мара Хорь? — Малахольная? — переспрашивает Миша, то ли действительно не расслышав, то ли издеваясь, и завёл мотор. Отличное начало. Я просто в восторге. Откинувшись на спинку кресла, провожаю тоскливым взглядом машущих нам руками моих менеджера, пиарщицу-стажерку, оператора и монтажера. Может, ну его, этот химзавод, а? Снимала бы дальше, как лазаю в камышах и прыгаю через костры… Дима с Мишей заметно общаются на своей волне — я быстро теряю нить разговора в изобилии имён, ситуаций, каких-то сленговых сокращений, и вообще считаю, что подслушивать нехорошо, однако деться из салона, к сожалению, никуда не могу. К тому же периодически Дима пробует подсъём с болтовнёй о целях поездки, и для этого каждый раз дёргает меня — что за химзавод, как я его нашла, что знаю про него, и так далее. О том, что по сюжету ролика мы типа едем туда впервые, я была предупреждена заранее, поэтому высказываю самые радужные предположения — если что-то из этого останется после обработки безжалостной машиной монтажа, и при этом мы снова окажемся на грани встречи с каким-нибудь сатанистом, получится хороший контраст. Впрочем, особых надежд я и не питаю — в этом ролике я гость, и на меня рассчитаны десятка два фраз, включая «ого» и «ой», не более. И это не шутка — это пункт в нашем договоре. А раз так, нужно постараться, чтобы лучшие фразы были достойны того, чтобы остаться в ролике. Путь, который мы проделываем уже третий раз за двое суток, на этот раз пролетает ещё быстрее — я не успеваю даже задремать под разговоры, когда уже приходит пора сворачивать на знакомое бездорожье. Покачиваясь и подпрыгивая на кривой размытой колее, я рассеянно смотрю в окно, периодически откликаясь на видеодиалоги (тут же происходит и наша традиционная пикировка «Арсюша. — Просто Арси. — Арсюша»), и медленно прокручиваю в голове вчерашний день, от момента, когда Дима появляется в студии и знакомится с моей командой, до момента, когда мы на неловкой ноте расстаёмся на Красной — не в бестолковой рефлексии, а в попытках предугадать, во что вчерашние события могут вылиться на сегодняшних съёмках. Не плюй в колодец, говорите, ага… Димин профессионализм вопросов не вызывает, как и его отработанная годами способность поддерживать контакт с кем угодно, когда угодно и где угодно; а вот мои постыдные сомнения в собственном ментальном здоровье и страхи опять запороть всё хорошее, что только намечается в моей жизни, на фоне стресса ночных съёмок вполне себе могут выродиться в какие-нибудь язвительные вопросы и низкие, несправедливые обвинения. Язык мой — враг мой. Что-то сплошные поговорки сегодня. Ладно, будем считать, что моя мрачность — следствие направленного в лицо объектива камеры; я просто на время съёмок перестала быть Арси Эрман и вошла в роль Мары Хорь, хтонически угрюмой, диковато зловещей, загадочной, нелюдимой, и всё в таком духе. — Вот он, красавчик, — с выражением хрипит Дима, и я тоже тянусь вперёд, чтобы на камеру всмотреться вдаль, — Какой лютый… Погода нам благоволит — небо затянули белые тучи, которые выгодно рассеивают яркий солнечный свет до идеально-студийного, лишь порой пропуская редкие пыльные лучи и позволяя им косо падать в глубины завода, превращая вид в поистине мистический и заколдованный. Не доезжая завода мы останавливаемся посреди степи и отправляем в полет квадрокоптер — Дима с Мишей при этом выглядят точно как мальчишки-подростки: с неподдельным восторгом следят на экране за полетом, азартно заставляют квадрик наворачивать круги над заводом и прилегающей территорией для получения наиболее эффектных кадров. Затем отлавливаем аппарат, бережно укладываем обратно в чемодан, грузимся в машину и возобновляем путь. — Кстати, — подпрыгивая на сиденье, Дима умудряется извлечь откуда-то какой-то небольшой бумажный пакет, который бросает мне на колени, — Униформа. В пакете оказывается чёрная шапка с нашивкой «Ghostbuster» — такая же, как на Диме сейчас, я как-то даже внимания изначально не обратила, уже привыкнув, что он вечно чем-то накрывает голову, независимо от времени суток; расправив шапку и пригладив волосы ладонью, одним движением надеваю её, мягкую и тёплую, на голову — и только сейчас понимаю, как, оказывается, у меня замёрзли уши за то время, что мы стояли на ветру, следя за квадриком. — Девушка без шапки — в активном поиске, девушка в шапке — в отношениях... — бубнит Миша старый как мир анекдот, даже не представляя, насколько в тему попал. — Девушка в шапке «Госта» — к беде, — парирует Дима, смеётся, мы переглядываемся через зеркало заднего вида — прежде чем снова уставиться в разные стороны. Ну ёлки-палки, взрослые люди. Ещё и заброшка эта чёртова, маячит уже совсем рядом... Завод привычно провожает нас взглядами окон-провалов, ощерившихся битыми стёклами; пока мы, остановив машину на знакомой площадке, надеваем всю экипировку и аппаратуру (в облегчённом варианте, без света и лицевых камер), я всё время поглядываю на пустые здания, опасаясь краем глаза заметить какой-нибудь неожиданный силуэт. Обваленный кирпичный забор преодолеваем легко, будто к себе домой приехали; Миша остаётся делать подсъём снаружи, а мы с Димой расходимся по заводу, чтобы сделать побольше интригующих кадров для вставок и тизера, пока ещё освещение позволяет. Мне кажется, я отхожу едва на двести метров от своих спутников в сторону цехов, но тишина вокруг схлопывается мертвейшая — я уже не слышу ни шагов Димы и Миши, ни каких-либо шелестов и поскрипываний, будто завод накрыло пуховым одеялом. Ветер улёгся и затаился, мои собственные шаги скрадываются вековой пылью, лишь иногда звякает какой-нибудь осколок голубого кафеля из разбитых лабораторий. И такое чувство, что из каждого окна следят чужие глаза. Интересно, тот, кого мы едва не встретили вчера в Ауксинино, может сегодня прогуливаться по заводу? Или опять обретается в посёлке? И привёл ли друзей? А может, решил от греха подальше сегодня здесь вообще не появляться? Остановившись посреди пустыря в окружении безликих цехов, медленно поворачиваюсь с камерой в руках, чтобы подснять внушающий трепет, ужасающий и чарующий одновременно обзор — пустые стены, провалы окон и сухие ветки мрачным хороводом обступают со всех сторон. Если бы сейчас из одного из зданий кто-нибудь, даже Дима, вышел, я бы, наверное, осталась заикой до конца жизни. А вот и он — выйдя из квартала, поднимаю голову и неожиданно замечаю — он в своей чёрной куртке стоит на крыше одного из зданий на отдалении, спиной ко мне, и, видимо, старательно что-то снимает. Вот это отдача делу — за хорошим кадром куда угодно влезет. Я скромно дожидаюсь, пока он закончит и повернётся, и мы коротко машем друг другу руками, прежде чем дальше отправиться по своим делам — и это секундное, немое, абсолютно неинформативное и безэмоциональное (хотя кто знает, он был слишком далеко, чтобы я могла разглядеть выражение его лица) взаимодействие каким-то образом поднимает мне дух и настроение. Сверившись по часам с остатком отпущенного на подсъём времени, заканчиваю обход почти вовремя, и с коллекцией кадров тёмных лестниц, ржавых установок, случайно разбросанных документов и рассыпанных пробирок возвращаюсь к пролому в заборе, где уже скучает Миша, просматривающий собственноручно отснятый материал на пару с бутербродом. — Лакшери стайл, — произношу я, приближаясь, и Миша, вскинув голову, с готовностью пододвигает в мою сторону открытый контейнер с едой: — Ну что? — Я не большой специалист в съёмке сюжетов, но надеюсь, что-нибудь пригодится, — расцепляю карабин и бережно снимаю через голову камеру с себя, устало приваливаясь бедром к капоту машины, — А у тебя? — Диаметрально противоположная ситуация, — туманно, но с гордостью отвечает Миша, показывая мне экран, — Спугнул стаю ворон, кадр получился просто мощь. Когда возвращается запыхавшийся и ужасно довольный Дима, мы вновь снимаем с себя оборудование, собираемся и отчаливаем в Ауксинино — там живописно подснимаем шлагбаум и указатель, неспешно и внимательно проходимся по зданиям, осторожно озираясь и периодически тревожно покрикивая в пустоту посёлка. В итоге, не застав никого, кроме местных мелких птичек, возвращаемся с готовым контентом к машине, где наконец полноценно обедаем, удобно расположившись на капоте. Лесок вокруг шумит и гудит, ещё пока безобидно, почти по-летнему, совсем не зловеще — солнце даже сквозь завесу туч умудряется развеивать жуткую атмосферу, но могу себе представить, какие ощущения будут преследовать нас глубокой ночью. Медленно жую, смотрю в глубину колючих кустов, будто действительно рассчитываю заметить там какой-нибудь силуэт, и вполуха слушаю разговоры Миши и Димы — обсуждают условные сигналы и наш сегодняшний маршрут, чтобы Миша мог оперативно среагировать в случае необходимости. Звучит при этом это всё как секретная операция, в которой мне выпала роль то ли манекена-прикрытия, то ли обузы. Так, хватит себя накручивать. До сумерек остаётся несколько часов, которые мы тратим на подготовку: в сотый раз проверяем все крепления и заряд, повторно проходим все запланированные маршруты, выбираем несколько мест дислокации, где будем отдыхать и где оставим вещи, устанавливаем фоновые камеры в заранее выбранных точках в разных частях химзавода… Я увлекаюсь этими процессами легко и с головой — локация уже мало меня пугает, скорее напоминает какой-то парк аттракционов для искушённых, и становится уже куда проще не обращать внимания на страшные аспекты и воспринимать их как часть работы, необходимой и на редкость интригующей. Так я себя чувствую ровно до момента, когда солнце скатывается за горизонт, и постепенно порыжевшие облака превращаются в густые чернила, стекающие между заброшенных зданий и скапливающиеся в помещениях. Вот я смотрю на залитый закатным маревом завод, степенно тихий и величественный, отворачиваюсь на пару минут, чтобы подготовить лампы, смотрю на завод вновь — и с содроганием вижу за кирпичным забором огромное, ужасающее, тошнотворно жуткое кладбище старых зданий. — Адовое местечко, — заметив моё выражение лица, Дима тоже оглянулся на завод, и в его тягостную тревогу явственно примешивается восторженный азарт — мне даже немножко хочется его стукнуть, — Думаю, пора начинать, на камере всё равно будет смотреться как ночь. — Ни пуха, — отзывается Миша и гасит фары, чтобы они не попали в кадр. Мы с Димой в строгой очередности включаем все свои прибамбасы, которыми привычно обвешались с ног до головы, и в который раз убедившись, что все камеры и микрофоны пишут, наушники исправны, а лампы функционируют, наконец переглядываемся. — Готова? — деловито спрашивает Дима. — Конечно, — даже не пытаюсь скрыть дрожь в голосе. — Отлично, — он направляется было к забору, но вдруг останавливается, оглядывается и зовёт: — Мих, — я вижу, как на его лице, ярко освещённом белой лампой, претенциозно изгибаются брови, — Только чтоб не как тогда. — Понял, — тут же отвечает Миша, едва различимый в темноте. Я с подозрением смотрю в его сторону, затем, перехватив поудобнее камеру в руках, шагаю за Димой через забор, тщательно глядя под ноги. Когда мы отходим на почтительное расстояние, уже теряясь между мелких построек, догоняю своего напарника и интересуюсь, заглядывая в лицо: — «Не как тогда» — это как и когда? — Да мы однажды на выезде один санаторий осматривали, там, под Анапой, — рассеянно поясняет Дима, всматриваясь в угадывающиеся в темноте здания, — Так этот мудак позвонил мне на рацию в самый, блять, ответственный момент, чтобы убедиться, что она работает. Для сравнения — помнишь, вчера Даник мне позвонил и мы обосрались? Так вот, это херня была, — он останавливается, озираясь, уже готовый перейти к собственно съёмке, — Тогда я в больничку уехал, потому что от испуга оступился и почти вывихнул ногу. Так, давай вот отсюда начнём, туда пройдем, и там сразу видовой. Он в несколько движений разминает шею, возвращает себе экранный образ и начинает говорить на камеру, делясь впечатлениями, и я направляю свой объектив тоже на него, чтобы зритель, будь то монтажёр или подписчик, с разных ракурсов мог увидеть, как этот невероятный человек, немало взволнованный, но оттого не менее вдохновлённый, рассуждает о заброшке, рассказывает о планах, делится своими взглядами и надеждами, и, возможно, самую малость старается оттянуть момент, когда придётся выйти на главную площадь химзавода, под взгляды тёмных глаз зданий. И всё же его чистые, искренние, человеческие эмоции только сильнее заражают энтузиазмом — насколько это возможно на фоне стресса, конечно же. Вчера вечером за сбором рюкзака в съёмочный поход я включила фоном один из выпусков «Ghostbuster» и краем глаза его смотрела, чтобы получше проникнуться атмосферой и не сплоховать во время сбора контентного материала, и теперь имею право даже немного поумничать на тему этого проекта: например, понятно, что лазать по заброшкам в одиночестве и проводить эксперименты, без сомнений, занятие, требующее не только сноровки и выдержки, но и недюжинной силы воли, слабоумия и отваги, однако нельзя не заметить, что наибольшее вложение в пугающую атмосферу ролика делают монтажёры — все эти страшные звуки, резкие и внезапные переходы, напряжённая музыка на фоне круто воздействуют на мозг, мне было слегка не по себе смотреть видео даже при свете и без наушников. Но вот сейчас всё воспринимается совсем иначе. Переход между локациями в ролике занимает секунды — а сейчас мы шагаем к следующей точке, кажется, вечность, раздвигая лезущие в лицо ветки, спотыкаясь о камни, чувствуя на себе фантомные взгляды из-за углов и слыша все, даже самые незначительные, микрозвуки в округе — и это превращает съёмки в прохождение какой-то инфернальной игры про заброшенный город. Действительно, мы как будто в каком-нибудь «Сайлент Хилле», не хватает только напряжённого лица летсплейщика в нижнем углу. Я опять не успеваю уловить момент, когда Диме приспичит обозначить своё присутствие на заводе. — Здесь кто-нибудь есть?!.. Боже, блять, Арси, — Дима оглядывается на меня, смеряет снисходительным и одновременно весёлым взглядом, и обводит объективом картину маслом — я, окаменевшая от нахлынувшего секундного ужаса, замерла на полусогнутых ногах и с лицом, ясно говорящим, что буквально в шаге от того, чтобы содрать с себя все ремни и аппаратуру и рвануть обратно к машине, — Ты когда привыкнешь? — Никогда, — сиплю через силу, с трудом разгибая оцепеневшие конечности и унимая сердце, стремящееся стереть ребра в порошок. Выверенный маршрут приводит нас в моё нелюбимое здание со шкафчиками, и как раз эту локацию Дима выбирает для того, чтобы спросить меня, уже чуточку пришедшую в себя, про легенды. Подробности он запишет на видео уже в Москве, в студии, с соответствующим антуражем и отработанной актерской игрой, но пару затравок он хотел сделать всё-таки посредством напряжённой меня и с хорошими жуткими фонами. — А ты когда искала это место, не встречала каких-нибудь легенд? — интересуется он невзначай. Подготавливать ответы заранее мне строго запретили — съёмка ни в коем случае не должна создавать впечатление подготовленной и отрепетированной. — Ну, — я попинываю гору вещей у себя под ногами, скользя по ним кругом света, и мимолётно радуюсь, что оттуда ничего не выползло. Затем перевожу камеру на чёртовы шкафчики, зияющие открытыми дверцами, обвожу одним кадром валяющиеся поблизости личные вещи, сто лет как никому не нужные, отбрасывающие чудовищные прыгающие тени во все стороны — не знаю, как будет на экране, но в реальности выглядит просто смертельно страшно, — Этот завод не так популярен в сталкерской среде, я так думаю, потому что про него вообще никто не знает. Тут, вон, даже граффити нигде нет, только в посёлке. А может, боятся чего-то, не знаю. — Боятся? — переспрашивает Дима, резко поворачиваясь на меня. — Ну, химикатов, — быстро поясняю я, — А вообще я слышала только чепуху всякую, про исчезающую лабораторию, например, — под одобрительный кивок Димы делаю паузу, чтобы можно было без потерь и обрывов вставить сцену с более подробным объяснением легенды, — И ещё про то, что тут в округе двухголовые животные водятся. Ну такие мифы стабильно вокруг каждого завода или станции крутятся. А историю про лаборанта, который здесь погиб много лет назад и с тех пор периодически появляется в лабораториях, я и взяла в основу клипа. Мы решили обыграть это именно так — правдивая история, что я сначала сняла клип про лаборанта, а потом уже узнала про эту легенду, на экране звучала бы неправдоподобно и наигранно. — В общем, спасибо тебе, Дима, за возможность найти на карте России новое небезопасное место, — мило улыбаюсь, и тот тут же саркастически, но беззлобно зеркалит мою улыбку. Мы подробно отснимаем два этажа, третий и четвертый просто проходим — вряд ли из этих помещений можно вытащить много подходящих кадров, чтобы это не смотрелось скучно и однообразно, хотя будь моя воля, я бы для этого корпуса отсняла бы и выпустила отдельный ролик — такой жути он на меня нагоняет. На пятом этаже, в зале для собраний, Дима громко присвистывает, и я с ним полностью согласна — да, мы видели эти кресла и сцену вчера при свете дня, но в безмолвном мраке, разгоняемом нашими лампами, впечатления совсем другие. К тому же здесь из распахнутых окон и разбитых стёкол гуляет сквозняк, который играет с разбросанными документами, и эти звуки мигом пробирают до мурашек. — Матерь божья, — выдаёт Дима, — Здесь точно надо провести эксперимент. Мы расставляем камеры, устраиваемся под неприятно знакомой трибуной, ненадолго замолкаем, пока Дима возится с рюкзаком… и от неожиданно нахлынувшего чувства, что у меня за спиной, на сцене, кто-то прямо в этот самый момент стоит, я сдаюсь тревоге и резко озираюсь, светя камерой в ожидаемо пустую стену. — Ты чего? — Дима вздрагивает и тоже быстро оглядывает сцену, потом опять глядит на меня огромными глазами. Ага, видимо, не только меня атмосфера проняла, — Что там? — Вроде ничего. — Не делай так больше. — А ты предупреждай, когда собираешься кричать «Здесь кто-нибудь есть?», — нахожусь я, и Дима закатывает глаза, возвращаясь к своим приборам. Когда заканчивает раскладывать и подключать, поворачивается ко мне и притворно светским тоном сообщает: — Предупреждаю, — и уже после этого поворачивается лицом к залу и громко произносит: — Здесь кто-нибудь есть? Эхо ударяется о стены, вибрирует о стекла окон, но, логично, никакой реакции на вопрос не следует. Я даже осторожно веду камерой из стороны в сторону, стараясь, чтобы не шуршала куртка, в надежде уловить какое-нибудь движение среди пыльных малиновых кресел. — Так, первый эксперимент — позадаём вопросики. Плёночные диктофоны часто используют при попытках вступить в контакт с паранормальным, — поясняет Дима, не забывая сделать в воздухе кавычки пальцами на последнем слове, берёт в руку диктофон, подносит к лицу и включает запись, — Здесь кто-нибудь есть? Если здесь кто-нибудь есть, дайте знак. Смиренно ждём минуту в мрачной тишине, и с трепетом переслушиваем запись — может, среди фоновых повреждений плёнки и возможно различить какие-то голоса или загадочные стуки, но я не могу себе даже представить, что можно заподозрить в искажённых звуках записи старого диктофона какие-то отголоски мистики. Да, слушать в тишине заброшенного завода Димин голос, записанный на плёнку — довольно жуткое мероприятие, что-то из страшных серий «Сверхъестественного», но не прям пугающее до потери пульса. Дима, похоже, того же мнения — выглядит слегка разочарованным. — Так. Запись номер два, — произносит он, зажав кнопку на диктофоне — взглядом при этом он стелется куда-то к потолку, — Здесь кто-нибудь есть? Дайте знак. Замираем, напряжённо вслушиваясь — тишина на заводе мёртвая, даже ветер успокоился. Я такое в последний раз слышала аж несколько лет назад, в селе у бабушки в Крыму, далеко от крупных дорог, в смиренности пустых улиц. Обычно меня всегда окружают шумы городов и событий, поэтому неудивительно, что в безмолвии завода мне становится не по себе. Дима выключает запись, перематывает, и мы снова слушаем — среди шорохов и скрипов четко слышен его голос, но больше ничего. — Хочешь попробовать? — спрашивает Масленников и, не дожидаясь ответа, вручает мне диктофон — кожей ощущаю, какой он старый и затёртый, — Давай. Эксклюзивное мероприятие. Мне следует задать тот же вопрос, или всё-таки привнести в эксперимент что-то своё? Останется вообще этот момент после монтажа? Поразмыслив и покрутив прибор в руках, зажимаю кнопку записи и почему-то тоже поднимаю глаза к потолку, тёмному и практически не различимому. — Меня зовут Арси, — говорю в микрофон, стараясь не отвлекаться на плещущееся вокруг эхо, — Я здесь уже была, помните меня? Нелепо, ну ладно, как будто мы вообще рассчитываем на ответ. Преданно жду минуту, считая секунды про себя, выключаю запись и передаю Диме, чтобы прослушал — уверена, что плёнка вновь ничего не зафиксировала, я внимательно слушала окружающую обстановку — даже ветер не шуршал. — Меня зовут Арси, — скрипит и шуршит диктофон, — Я здесь уже была, помните меня? Мы цепенеем, когда на заднем фоне выжидающей тишины записи слышится какой-то звук — тихий, но явно никак не связанный с помехами. Дима, едва не роняя диктофон, перематывает на несколько секунд, слушает, затем ещё и ещё, и мы несколько раз подряд, с каждым разом всё сильнее офигевая, переслушиваем один и тот же момент. Чтобы убедиться. — Ты же тоже слышишь? — шепчет Дима, сверкая полным ужаса и куража взглядом, — Слышишь же, голос? — Я не уверена, — осторожно признаюсь, и рукой тянусь под шапку, чтобы расчесать свой затылок. — Я, блять, клянусь, это голос, и он говорит… ты не пугайся, может, это всё атмосфера, мы сами себя накрутили, — добавляет Дима, — Но, мне кажется… мне кажется, он говорит «Арси». — «Ты не пугайся», — передразниваю я, хотя внутри всё покрывается коркой льда — я-то тоже прекрасно слышу, и слышала до того, как Дима это озвучил, что на заднем плане плёнки каким-то образом мой голос, называющий моё имя, отпечатался дважды — один раз, когда я задаю вопрос, и второй раз, когда мне на него, видимо, отвечают. — Это пиздец, — потрясённо лыбится Дима, пока я постепенно холодею до трупного состояния. Он подносит диктофон к своему лицу и включает запись, — Здесь кто-нибудь есть? Следующая минута, пока Дима, вытянув руку вперёд, записывает пустоту, кажется, длится вечность, и я молюсь, чтобы в этот момент ничего нигде не решило упасть — иначе я точно тут и останусь, причём в виде духа. Да ну нахрен эти ваши эксперименты, чтоб я ещё хоть раз согласилась на подобную авантюру… Переслушиваем запись — до боли в ушах вслушиваемся в шорохи и скрипы, и к собственному несчастью, слышим что-то снова: я не успеваю даже среагировать, потому что Дима тут же начинает перематывать, чтобы вслушаться в заинтересовавший его момент. Звук, который мелькает на фоне через несколько секунд после вопроса Димы, отличается от того, что был слышен на моей записи, а скорее напоминает мягко захлопнувшуюся где-то вдалеке дверь. Диму это приводит в необыкновенное неистовство, он даже вскакивает и идёт подбирать одну из камер, направленных в нашу сторону, чтобы перемотать видеозапись и убедиться, что во время эксперимента мы случайно не создали этот звук сами, одеждой или движением; а я остаюсь сидеть под сценой в полнейшем окаменевшем смятении. Я прекрасно осознаю (и уверена — Дима того же мнения), что странным звукам, затесавшимся в аудиозаписи, есть рациональное объяснение. Но боже, в этой обстановке, в темноте, на заброшке, не пойми где — никакие аргументы и доводы не помогут против животного страха перед неизвестным. — Ничего, — после просмотра видео заключает Дима — таким радостным голосом, что мне даже слегка хочется на него наорать, — Мы в это время не двигались, и в наушниках ничего не слышно. А на записи слышно. Я в ахуе. Давай ещё раз! — Может, хватит? Мало ли что нам ещё ответит, — жалко лепечу я, умом понимая, до чего же глупо это звучит — но просто не могу отделаться от мысли, что что-то на этом химзаводе отозвалось на мой вопрос. Завтра, когда мы будем снова в Краснодаре, я, конечно, придумаю миллион логичных оправданий тем звукам, но сейчас просто не в состоянии — могу только думать о том, что не хочу покидать зал собраний до самого рассвета. Просто на всякий случай. Дима переслушивает запись ещё несколько раз, рассеянно прогуливаясь вдоль развороченных рядов кресел и сверкая полубезумными глазами, прежде чем ему в голову приходит очередная гениальная идея: — Может, попробуем со сцены? И в темноте. Я выразительно смотрю в это преисполненное авантюризма лицо в ответ, и бессловесная пикировка длится несколько секунд — затем, тяжело вздохнув, я нехотя встаю на ноги. Поднявшись на сцену, помня о дыре позади стойки, становимся на безопасном расстоянии, лицом к креслам, и одновременно тушим свои лампы — тьма сгущается, разбавляемая лишь огоньками на камерах, слабым лицевым освещением и осколками тёмного неба, заглядывающего в окна. Мне хочется заскулить от ужаса — тут же создаётся впечатление, что нас обступила толпа теней. В тишине я слышу каждое движение рядом с собой — Дима, едва привыкнув к мраку, поднял руку с диктофоном и запустил запись. — Дайте знак. Здесь кто-нибудь есть? Далее долгие полминуты слышу только грохот собственного сердца — и когда со стороны Димы скрипит старое, не привыкшее к таким нагрузкам дерево, вздрагиваю всем телом. Масленников тихо ругается, останавливает запись и включает лампу: — Ладно, это уже небезопасно, как бы мы тут не провалились. Слезай. Я здесь попробую, ты отойди вон туда. Сойдя на бетонный пол и испытывая неприятное чувство дежавю, наблюдаю, как он, осторожно переступая, занимает место за стойкой, поставив ноги поустойчивей, чтобы не угодить снова в дыру под сценой. Осматривает зал, будто правда рассчитывает, что вот-вот здесь возникнут призрачные силуэты слушателей, и вновь подносит диктофон ко рту. — Алё? — произносит он, и в это же мгновение между нами, выше моей головы, что-то бесшумно и стремительно насквозь пролетает зал, от окна к окну — я понимаю, что это сова или другая ночная птица, уже после того, как издаю задушенный писк и почти взлетаю под потолок с практически разорвавшимся сердцем. Дима, сильно вздрагивая, громко и матерно, пугая меня ещё сильнее, высказывает своё отношение к этой ситуации и к «ебучей сове», а потом долго и мучительно ржёт на грани истерики, пока я собираю своё соображение по частям, пытаясь продышаться и утереть выступившие от ужаса слёзы. На этом эксперимент с диктофоном было решено прекратить от греха подальше.