After Dark

С каждым шагом и взглядом полуобрушенные кирпичные стены хозпостроек и разросшиеся колючие кустарники расступаются и открывают нам необъятные здания с огромными окнами и кое-где ещё сохранившейся облицовкой; я, увлекшись знакомыми видами, тихонько рассказываю Диме об уже посещённых мною пару месяцев назад корпусах, а он, в свою очередь, столь же негромко (видимо, атмосфера таинственности и оторванности от реального мира сказывается) предполагает назначения тех или иных построек. Здесь, близко к ограничивающему забору, среди некрупных сарайчиков и домиков ещё попадаются кое-где участки наглухо заросших пустырей, навалы так и не вывезенных труб и остовов техники, горы строительных материалов, насквозь прогнивших под годами дождей и солнца; но дальше, за траншеей неизвестного назначения (Дима сказал, что, скорее всего, здесь пролегала труба для сброса стоков в озеро-отстойник неподалёку), начинается главная группа завода, которую вполне можно было принять даже за жилой район, особенно в дневном свете — строгие серые здания от двух до пяти этажей располагаются симметричными кварталами, вдоль них угадываются разбитые асфальтированные дорожки и некогда ухоженные клумбы с по-советски простенькими бордюрами, и чёрная башня возвышающейся мрачной трубы даже почти не портит общее впечатление. — Где, говоришь, лабы? — интересуется Дима у меня, когда мы благополучно пересекаем заросшую камышом выше человеческого роста траншею и оказываемся у первых корпусов — я узнаю торчащие из окон ближайшего здания сухие ветки выросшего прямо из пола дерева. — Это они и есть. Там дальше — цеха и склады, — отвечаю я, прикидывая и припоминая, где мы с Евой проводили съёмку и куда ходили. Дима перехватывает ручную камеру, которой фиксирует каждый наш шаг, поудобней, и достаёт телефон, видимо, чтобы свериться с раздобытой им старой схемой химзавода. Сориентировавшись, машу рукой сначала в одну сторону, потом в другую: — Там административные здания, это точно помню, в кабинетах навалом документов, бумаг, календари за семидесятые года на стенах висят. А вон там мы видели что-то вроде, не знаю, корпуса для рабочих? Там сплошные шкафчики с оставленными личными вещами, всякие там туфли, бритвы, расчёски, и просто огромное количество противогазов. — А, понял, — Дима в несколько прикосновений увеличивает и сдвигает карту на экране, — Мы сбоку вошли. — У главных ворот поросль, там мы бы не проехали, — прохожу вперёд, пока он рассматривает схему, и двигаюсь сквозь высокую траву ближе к корпусам, цепляясь за ветки кустарников, чтобы не упасть. — Куда тебя… Блять! — поначалу спокойный голос Димы взрывается испугом, я резко оборачиваюсь и успеваю увидеть и услышать причину его секундного страха — откуда-то из зарослей молнией выскакивает здоровенный заяц и сломя голову с шорохом мчится мимо нас, мгновенно исчезая где-то в камышах, — Сука! Ненавижу, когда они так делают. — Поэтому предпочитаешь ходить по заброшкам ночью, когда все спят? — не могу осуждать Диму за резкую реакцию — наверное, если бы рядом со мной на этом заводе сейчас что-нибудь внезапно зашуршало, я бы заорала куда громче, сто процентов. У меня и сейчас знатно поджилки дрогнули. — Зайцы — ночные животные, Арсюш, — Дима прячет телефон в карман и в несколько шагов нагоняет меня, держа камеру наготове, — А по заброшкам по ночам я предпочитаю ходить потому, что если бы я ходил днём, это бы выглядело тупо и нелепо. — Ты себя со стороны видел, когда обвешан аппаратурой? — беззлобно фыркаю я. — Видел. Не волнуйся, я на тебя тоже взял, чтобы из толпы не выбивалась, — смеётся Масленников. Мы обходим кварталы завода тщательно и терпеливо, и тратим на это несколько часов, потому что посещаем каждое здание и стараемся заглянуть в каждое помещение, под каждую лестницу, в каждую дыру; большинство я уже видела, некоторые узнаёт и Дима, вспоминая кадры моего клипа на его трек — даже делает несколько фотографий старых пыльных склянок, которыми орудовала мой персонаж-лаборант и на которых всё ещё видно следы моих пальцев. Сейчас, без романтичной поволоки вдохновения и бессонницы, порожденных новой идеей для необычного клипа, я нахожу заброшенный химзавод весьма тревожным и мрачным. На нашем пути не попалось ни одной комнаты, кабинета, зала, лаборатории, цеха, где бы не было старой, рассохшейся от времени и осадков мебели, гор разворошенных папок с рукописными документами и ржавыми скрепками, навалов давно забытых записок, удостоверений и чёрно-белых фотографий, рулонов схем и чертежей, разнообразного ремонтного оборудования, коробок с наспех сложенными пробирками, ретортами и колбами, которые от прикосновения звенели, словно стеклянные ёлочные игрушки… Ещё большее любопытство и опасение вызывают банки коричневого стекла с химическими названиями, аккуратно нанесёнными вручную через трафарет: эти банки мы обнаруживаем буквально повсюду, даже в административных помещениях, и в них порой есть даже какое-то загадочное содержимое — чаще всего какой-то намертво приставший к донышку белый порошок или мелкие мутные кристаллы. Дима сфотографировал несколько хитроумных химических названий, сказав, что в гостинице погуглит, что это такое и сильно ли опасно. Причем об опасности никто не спорит — на одном из этажей второго корпуса лабораторий мы нашли помещение, практически полностью усыпанное белой взвесью, и от греха подальше сразу же ушли, на случай, если она действительно ядовита. Не напрасно же здесь повсюду валяются старые, почти рассыпающиеся от времени противогазы? Может, тут производили какое-нибудь экспериментальное химическое оружие, кто знает. В интернете об этом ничего не было сказано — лишь упоминалась безобидная обработка каких-то солей. Ну да, ну да, на таком огромном, полузасекреченном предприятии, в десятках километров от цивилизации… Дима во всём этом железобетонном полуразрушенном безумии, застывшем во времени среди ветреных степей Кубани, под начинающим не по-майски палить солнцем, выглядит точно как ребёнок из бедной семьи, случайно попавший в Диснейленд: ему всё интересно, ему везде хочется сунуть нос, всё надо потрогать и везде влезть. При этом, если дело касается какой-нибудь не внушающей доверие лестницы или прогнивших решёток над стоячей водой подозрительного колодца — «Арсюш, постой тут пока, я щас». Даже обидно. Но, видя его сияющие в равной степени восторгом и профессионализмом глаза, я ни секунды не сомневаюсь в том, что правильно поступила, когда приехала снимать свой клип именно сюда. После того случая с зайцем мы больше почти не встречаем никого живого — только слышно, как снуют в листве редкие, молчаливые от нашего присутствия птички. И всё же Дима, видимо, наученный многолетним опытом, порой замирает на месте или посреди предложения, поднимает руку, призывая к тишине, и подолгу во что-то вслушивается — я тоже стараюсь, но не слышу ничего особенного, кроме шума ветра и редких стуков древесных веток о стены и окна. Закончив с ближайшими цехами, добираемся до стоящего отдельно корпуса со шкафчиками, название которому я затруднилась придумать: оно, кстати, и ввергает меня в наибольший ужас из всех местных сооружений. Потому что когда дело касается каких-то подозрительных банок, куда, возможно, помещается вся таблица Менделеева, неопознанных жидкостей, скопившихся на дне реакторов, и не вызывающих доверие баков с надписями «ОПАСНО» и «ТОКСИЧНО», которые здесь попадаются на каждом шагу — тут хотя бы понятно, чего опасаться и чего лучше не делать, чтобы остаться в безопасности. Видеть малопонятные документы, кропотливо написанные и начерченные от руки, авторы которых, вероятнее всего, давно уже старики или мертвы, — не более чем любопытно; даты на бумагах вроде «16.05.1967» и намертво приклеенные к стенам выцветшие календари с Кремлём и сакраментальным «Мир, труд, май» — да, вызывают трепет и мысли о скоротечности времени. Но ничто из этого, ничто из всего химзавода не роняет мне сердце в пятки так сильно, как корпус со шкафчиками. Я вхожу, как всегда, следом за аккуратно оглядывающимся Димой, звеня битой плиткой, рассыпанной по полу, и уже с порога ощущаю, как желудок делает неприятное сальто — невзирая на богатство постановочных сцен, которые можно было бы создать в этих помещениях, мы с Евой не отсняли здесь ни единого кадра: уж больно жутко было. И это даже тогда, когда мы обе были захвачены процессом и увлечены идеей; сейчас же я чувствую себя так, словно шагаю по кладбищу. И, наверное, это самое точное описание этого места: пол усеян пылью и навалами безжалостно вытряхнутой из шкафчиков с нарисованными краской порядковыми номерами старомодной обуви, брезентовых курток, вязаных кардиганов, рубашек и брюк ретро-фасонов, семейных фотографий, простых прямоугольных зеркалец без оправы, холщовых сумок, мыльниц с сохранившимися обмылками, смятых косметических тюбиков одинакового советского дизайна, маленьких блокнотов на пружине, ломких от времени гребешков для волос, скукожившихся от льющегося из окон солнечного света перчаток, тупо глядящих пустыми круглыми глазами то тут, то там противогазов… Шагу нельзя ступить, чтобы не коснуться ботинком личной вещи какого-то человека, который раньше, когда-то давно, работал здесь. Мы не успеваем обойти первый этаж даже до середины, когда Дима оборачивается на меня и спрашивает: — Это личные вещи сотрудников завода, да? — Да, я же говорила, — неуютно ёжусь, косо глядя по сторонам — надеюсь, на съёмках ночью нам не придётся сюда заходить, в свете ламп горы этих много лет не тронутых предметов наверняка будут выглядеть ещё страшней. — А почему они их не забрали? — Дима оглядывается вокруг, открывает наугад один из шкафчиков, — И почему всё на полу? — Не знаю, может, мародёры искали что-нибудь ценное, — не сумев подобрать ответ на первый вопрос, пытаюсь разобраться хотя бы со вторым, — А не забрали — ну, значит, эти вещи им были не нужны. Завод несколько раз пытались восстановить, помнишь? Наверное, работники рассчитывали сюда вернуться однажды. — Угу, — скептически бормочет Дима, открывая следующую дверцу, — Вещи им были не нужны. В шестидесятые года. В Советском Союзе. Туфли, сапоги, одежда вон. Не нужны. В Союзе же можно было просто пойти в магаз и купить новые. Да чё там, на WB заказал и всё! — Ну, какие тогда у тебя предположения? — я скрещиваю руки на груди, наблюдая, как он лазит по пустым шкафчикам — похоже, мародёры ничего не пропустили, всё содержимое действительно вытряхнуто на пол. — Человек бросает даже самые важные вещи и бежит только в случаях, когда происходит, например, массовая и очень серьёзная эвакуация, — отвечает мне Дима. Отстав наконец от шкафов, он поворачивается ко мне лицом и смотрит очень пристально и пугающе весело, — А учитывая, что речь идёт о химическом заводе… — Думаешь, эти вещи чем-то заражены? — вот тут моё сердце и спотыкается по-настоящему, а дыхание на мгновение перехватывает — даже в глазах темнеет, — Чем-то опасным? — Не исключено, — ужасно довольный только что выдуманной из ничего страшилкой, Дима разворачивается и бодро продолжает путь, периодически наугад распахивая дверцы и ногой раскапывая горы вещей на полу в поисках чего-нибудь интересного. Я плетусь уже совершенно нехотя, во все глаза и с подозрением рассматривая полки — вдруг замечу следы какого-нибудь порошка? Вроде того, что мы видели в одной из лабораторий? Четыре этажа полностью представляют собой ряды шкафов и несколько помещений санузлов, отделанных голубой плиткой, а на пятом мы неожиданно обнаруживаем огромный, длинный конференц-зал с рядами вывороченных и раскиданных, покрытых толстенным слоем пыли кресел с некогда малиновой обивкой. Кое-где ряды разбивают длинные столы с мощными столешницами, тоже потревоженные и сдвинутые с места. Те ряды кресел, что не попались под руку мародёрам и остались на своих законных местах, повёрнуты к невысокой сцене с голой стеной и одинокой стойкой-трибуной, на которой угадывается дощечка с уже знакомым нам гербом химзавода. — Нихрена себе, — потрясённо тянет Дима, раскидывая руки в стороны и медленно проходя вперёд, — Вот это туса в моём стиле. Вот тут точно надо попробовать отснять какой-нибудь вызов призрака! А ну, сфоткай меня! Он спешит на сцену, осторожно пробует ногой каждый свой шаг, и наконец занимает место за стойкой, возложив ладони на её края — смотрится это столь естественно и одновременно столь пугающе, особенно в контексте сто лет как всеми позабытого помещения, что у меня аж колени вздрагивают от желания бросить всё, как работники завода, и поскорее сбежать отсюда. Но всё-таки беру в руки сначала себя, а затем телефон, ловлю хороший ракурс и делаю несколько весьма эффектных снимков: клонящееся к закату солнце как раз заглядывает в окна пятого этажа, и косые жёлтые лучи красиво ложатся на его руки, так расслабленно и уверенно лежащие на трибуне, будто Дима каждый день начинает с выступления перед заводчанами. Масленников не смотрит в камеру, он смотрит на пустые пыльные кресла, и лицо у него при этом искренне одухотворенное — полное надежды, света, самоотверженности, веры в людей и в общее дело. Будь на нём сейчас строгий костюм, а не куртка «Ghostbuster», и старомодная стрижка, он бы выглядел в точности как призрак какого-нибудь председателя, не сумевшего смириться с тем, что он мёртв, и продолжающего мотивировать со сцены пустой зал уже давно не актуальными лозунгами партии… Меня трясёт перед сценой, но я не показывал страх, даже когда оглушительно молча меня встречал пустующий зал… Меня передёргивает, и я опускаю телефон, завершив серию снимков. — Как ощущения? — интересуюсь невзначай, стараясь, чтобы голос не дрогнул — ещё не хватало, чтобы он подумал, что я сейчас в обморок грохнусь из-за каких-то там старых туфель и пыльных кресел. — Знаешь, впечатляюще, — охотно отвечает Дима, наконец сбрасывая артистичный образ, и легонько одобрительно похлопывает трибуну по бокам, — Даже хочется немного какую-нибудь речь закатить. Товарищи! — громогласно произносит он низким, доверительным, по-коммунистически внушающим голосом, протягивая руку вперёд, — Основным приоритетом нашего завода является укрепление обороноспособности СССР путём производства брома! Я нервно улыбаюсь глупой шутке и закатываю глаза: — Это разве не миф? — Миф, не миф, а бром зачем-то тоннами всё-таки производили, — уже нормальным тоном отвечает мне Дима, — Ну и напоследок, проверим эхо… Здесь кто-нибудь есть?! — Нет здесь никого, иди домой, пока цел, — хриплю своим фирменным голосом, которым играю Бабу Ягу и Марену в своих роликах. С лёгким сердцем, уже немного успокоившись, слушаю, как смеётся Дима, когда неожиданно со стороны сцены доносится тихий скрип. Даже почти уверена, что действительно послышалось, как вдруг Дима делает странное испуганное лицо и бросает взгляд куда-то вниз — за мгновение до того, как с громким треском проваливается куда-то, всполошенно вцепляясь руками в стойку. Я аж подпрыгиваю от ужаса, почти роняя телефон, но Масленников провалился неглубоко — буквально на сантиметров двадцать, его голову и плечи всё ещё видно поверх кафедры, как и бешено впившиеся в её края руки. Я срываюсь с места и, едва не сшибая ряды малиновых кресел, подлетаю к сцене, но Дима уже выбирается из ловушки, сходит на безопасный бетонный пол и теперь стоит рассматривает узкую дыру позади трибуны, где он только что стоял. — Доски прогнили, — будничным голосом сообщает он мне, поворачиваясь лицом, а разглядев моё выражение, хмыкает и подбадривающе хлопает по плечу: — Ещё не передумала ночью со мной сюда ехать? — Уже передумала, — ворчу, отводя взгляд, и тоже осторожно приближаюсь к дыре на сцене — доски потрескались и рассыпались от веса Димы, но видно, что сразу под полом сцены пролегает несущая конструкция с довольно широкими балками, на которые удачно и попал обеими ногами Масленников. Никакой мистики. Ещё несколько лет, и всё здесь рассыпется в труху и без физического воздействия. — Если бы сейчас была ночь, я бы был вот настолько близок к паничке, — Дима показывает мне двумя пальцами, насколько, — Жаль, что мы это не сняли на камеру. Это же случилось сразу после вопроса «Здесь кто-нибудь есть?»! Да даже не знаю, как я на это ответил бы сам. — Так себе ответ на этот вопрос. Вот если бы стало слышно аплодисменты… — я сначала договариваю, а потом уже ощущаю странное чувство, словно что-то подобное уже где-то слышала… Ах да, точно! Та мрачная легенда, которую мы с Шурой узнали у одного дедушки в небольшом хуторе недалеко от Краснодара. — То тут бы остались лежать сразу два бездыханных трупа, — фыркает Дима, направляясь в сторону лестницы — здесь определённо делать больше нечего, мы всё посмотрели. Я шагаю следом, задумчивая и сомневающаяся, и в итоге решаю ничего не говорить — всё равно история, которую я вспомнила после слов об аплодисментах, звучит как полный бред, даже если её рассказывать как выдуманную страшилку от начала до конца. Ещё мы обходим кругом дымовую трубу, похожую на огромную кирпичную башню (мне еле удаётся отговорить Диму лезть вверх по скобяной лестнице — убедило его только отсутствие нескольких скоб подряд десятью метрами выше нас), натыкаемся по пути на что-то вроде зоны отдыха с разваленными скамейками, окружающими очень странный то ли бассейн, то ли фонтан, то ли ещё что в форме то ли цветочка, то ли осьминога, то ли инопланетянина (видимо, архитекторы тут тоже в своё время успели надышаться химикатами). Затем просматриваем оставшиеся склады с проржавевшими установками, мрачными насосами, опасно нависающими ковшами, вентиляционными камерами, заваленными всяким мусором; после находим столовую, где жутким напоминанием о давно прошедших временах расцвета завода всё ещё валяются россыпью ржавые вилки и висят доски объявлений и меню (за 1978-й год, правда, ну ладно, фотографии из окошка раздачи от этого получились только ещё более атмосферными). В конце экскурсии даже топчемся у, к нашему удивлению, очень хорошо и накрепко запертого противорадиационного укрытия на 300 человек, как гласит табличка, и нервно шутим про то, что все владельцы вещей, что мы видели, на самом деле просто с семидесятых сидят в укрытии и знать не знают, что весь остальной мир живёт себе спокойно и без них. Последняя точка нашего путешествия по заводу — обмельчавшее, заросшее, противно-оранжевое, очень несчастное озерцо, куда в годы функционирования завода сбрасывали отработанный материал — мы близко не подходим, просто запоминаем, где оно находится, чтобы ночью случайно не наткнуться и не искупаться, и наконец возвращаемся к машине. Прогулка заняла у нас три часа, и только сев в машину, оставив ноги вытянутыми снаружи, я ощущаю, насколько устала, и лишь услышав шуршание фольги на бутербродах понимаю, как сильно проголодалась. Пока мы едим, предварительно тщательно вытерев руки и лица влажными салфетками (мало ли что могло налипнуть за время похода по лабораториям и вблизи сточного озера), Дима листает фотографии локаций на своём телефоне, вслух прикидывая, в каком порядке мы будем завтра вечером и ночью делать подсъём, и рассуждая, какие цеха и здания точно нужно будет посетить во время основной съёмки ролика. Я рассеянно поддакиваю, вворачивая свои соображения, хотя желания завтра сюда возвращаться у меня нет никакого. Может, когда вернёмся в Краснодар, добавить Диму со всех аккаунтов в чёрный список и не открывать дверь студии на его звонки? Пусть сам едет на свой химзавод и сам тут ищет призраков, раз такой бессмертный. Ну ладно, чуточку мне всё-таки любопытно. Самую чуточку. — Я ещё думал засветиться в лабе и на КПП, где ты снимала клип, — добавляет Дима в какой-то момент, активно пережёвывая бутерброд и с вниманием листая фотографии, — Ну, типа, отсылка. Это точно добавит комментариев. — Ты прям горишь, — замечаю я, взглянув на него. Человек, обожающий своё дело — всегда завораживающее зрелище; с каждым днём мне становится всё более понятно, почему к нему так тянутся люди и как ему удалось собрать вокруг себя команду, которая пойдёт за ним куда угодно. Даже на заброшенный, потенциально опасный химзавод в глуши, — Энтузиазма на посёлок хватит? — Я ночью по карте облазил всю округу, ничего подходящего не нашёл, — отвечает мне Дима, и не успеваю я расстроиться и взяться уговаривать, как заверяет: — Покажешь, какую ты видела дорогу, поедем посмотрим. А то не усну, зная, что где-то рядом было что-то заброшенное, а я там не был! Заброшенную дорогу, уходящую куда-то в молодой лес, беспрепятственно разросшийся на несколько гектаров, мы действительно обнаруживаем, но примерно на полпути езды едва не застреваем в заросшей колее и вынужденно останавливаемся — оставив машину и взяв рюкзаки, путь упрямо продолжаем пешком, несмотря на приближение сумерек, благо что тропа ещё не превратилась в неотличимую часть лесостепи окончательно. Я часто озираюсь, жадно обшариваю взглядом густые заросли, темнеющие с каждой минутой, надеясь увидеть хотя бы какой-то образ полуразрушенной стены или каменной кладки — но максимум замечаю под ногами редкие осколки древнего асфальта; Дима идёт как будто налегке, словно по бульвару, и почти не крутит головой — мне ничего не остаётся, кроме как проникнуться уважением к его выдержке и профессионализму. Он-то, с его опытом, точно знает, куда смотреть и что искать. И когда Дима неожиданно восхищённо присвистывает и замедляет шаг, я аж вся подбираюсь и скорее нагоняю его, спотыкаясь и хватаясь за сухие ветки, лезущие в лицо, — и тоже замираю в упоительном удовлетворении, ведь наш путь в нескольких метрах впереди преграждает старенький, хрупко-ржавый, оплетённый вьюнком шлагбаум. Мы подходим ближе, и находим в кустах жалкий остов, видимо, будки КПП, и покосившийся, чудом не ушедший ещё в землю столбик с указателем, зацветшим столетним лишайником — на металлической табличке мы по буквам разбираем название: «А-У-К-С-И-Н-И-Н-О». — Ауксинино. Какое-то странное название, нетипичное, — замечаю я. — Ага, прям месторождение кабелей AUX, — хмыкает Дима, заметно оживившийся, — Наверняка где-то поблизости найдется какое-нибудь Юэсбишино. — Нет, а серьёзно, что думаешь? Встречал что-то подобное? — с сомнением разглядываю табличку, прикидывая, могли ли мы как-то неправильно прочитать какие-то буквы из-за наростов лишайника или рассеянного света. — Да наверное, как обычно, производное от имени или фамилии. Типа Ивановки. Имя же есть такое — Аксинья, — хмуро произносит Дима, оглядываясь — я повторяю его движения, но в округе больше ничего примечательного не замечаю, — Или, может, производное от какого-то химического вещества, которое здесь производили. — Или аббревиатура, — соглашаюсь я. Обойдя шлагбаум, направляемся дальше в лес, всматриваясь в заросли уже внимательней — шлагбаум просто так посреди лесостепи не поставили бы, и пустынной местности название, ещё и такое загадочное, не дали. Несколько десятков метров спустя всё-таки обнаруживаем несколько пустых зданий, похожих на гаражи — внутри всё поросло колючими лианами дикой ежевики, так что мы продолжаем путь, уже немало воодушевлённые. Впереди меня активно маячит отсвечивающая неоном надпись «Ghostbuster» на черном фоне, и я преданно следую за ней — порой ловлю взгляд Димы, который оборачивается на ходу, чтобы убедиться, что я не отстала и не потерялась. Масленников аж светится, несмотря на усталость и пресыщенность впечатлениями, и меня это откровенно умиляет… мощнее это чувство становится в контрасте с воспоминанием недельной давности — в «Трубе», когда мы с Шурой веселили народ грустной песней, когда Дима прочувствовал текст куда сильнее, чем стоило ожидать от этого живого, азартного, компанейского, бесконечно деятельного человека. У вас там все на улыбке, да? Похуй, что у твоих друзей в порядке вещей кидать?.. Мне не привыкать играть роли злых, исступлённых, отчаявшихся, по уши погруженных в своё несчастное одиночество, при живых-то друзьях и родных, персонажей — но Диме, с его-то энергией, с его показным жизнелюбием, эти роли отчего-то давались ещё лучше. И были ли это роли? И нервы тупо зазря так ушатаны… Тебе правда интересно? Хочешь знать?.. Даже не знаю, хочу ли лезть в чужую душу, в пресловутые потёмки. Мы почти поссорились тогда, сразу после выступления, пока ждали на улице ребят из «Года Без Весны» — Дима ясно дал мне понять, что он не согласен с моей интерпретацией «Танцуй сама», и особенно — со взглядами на глубинный смысл «Здесь кто-нибудь есть?». В конце концов, это его трек, его переживания… Не так мы близки, чтобы я имела право прямо спрашивать — только отвечать на его вопросы, отчаянно надеясь, что они со временем не вылезут мне боком. Опять ты за своё! Уйди отсюда!.. Танцуй сама!.. Печальный глубокий взгляд, крепко сцепленные челюсти и задумчивая морщинка на лбу против сияющих воодушевлением глаз, капелек пота на висках и кипучей энергичности. Словно два разных человека. Или один настоящий, со своими углами, ракурсами, степенями… Я отвлекаюсь от своих мыслей, когда неожиданно тропа виляет в сторону, и мы выходим на настоящую заброшенную улицу между двух рядов одноэтажных длинных домов с выбитыми окнами и дверями, неожиданно исписанных граффити. Я не всматриваюсь в рисунки, слишком встревоженная и одновременно довольная находкой посёлка, в существовании которого до сих пор мы сильно сомневались, пока Дима не указывает на один из ближайших домов и изменившимся голосом не произносит: — А вот это уже весело. Я осторожно подхожу ближе, чувствуя, как хрустит и скрипит под ногами стекло, и читаю короткую мрачную надпись с потёками, неаккуратно начерченную чёрной краской из баллончика — «Приходи к моей могиле по душам поговорить». Буква «Т» изображена в виде креста. — А на химзаводе я, кстати, особо не заметила граффити, — медленно произношу, ощущая, как начинает ныть и свербеть затылок от беспокойства, — Хотя было бы логичнее, если бы сталкеры лазили там, а не в посёлке, про который никто особо и не в курсе. — Это ещё и довольно свежее, — добавляет Дима, — Краска яркая и блестит. Явно в этом году надпись сделана. Я хочу уже глянуть на него с укором — зачем пугать лишний раз, и так обстановка напряжённая, — но вместо этого обращаю внимание на рисунки рядом. Тоже явно сделаны неумелой рукой — всякие кривые пентаграммы, без которых, наверное, никакая заброшка не обходится, какие-то руны, даже что-то отдалённо похожее на Бафомета. И — слова, слова, слова, кажется, на латыни. Узнаю некоторые почти инстинктивно, всё-таки всё детство благодаря старшему брату провела под «Powerwolf»: lunae — луна, mors — смерть, sacrificium — не помню точно, то ли тайна, то ли жертва… Всё написано и нарисовано чёрным, только кое-где ещё добавлены красные потёки, на манер крови. — Ужас какой, — тихо произношу, теряя всякое желание продолжать прогулку — где-то неподалёку ещё и скрипнула, наверное, ветка дерева, и мы с Димой оба напряжённо вздрагиваем. — Вот что ещё веселее, — Масленников, своим зорким наметанным взором обнаружив новую деталь, указывает вперёд, — Там следы колёс и примятая трава. — Ну всё, нагулялись? Домой поехали? — самой себе напоминая Даника в бункере, интересуюсь я слегка дрогнувшим голосом. — Здесь кто-нибудь есть?! — без предупреждения орёт Дима (я подскакиваю на месте), и вслушивается в мёртвую тишину посёлка, длинной прямой улицей уходящего куда-то вдаль. Я тоже обращаюсь в слух, но всё, что доносится до моих ушей — ленивые пересвистывания птиц и шум ветра в деревьях. На счастье, ни шагов, ни треска дерева, ни стука камней или металла мы не слышим. К сожалению — для Димы это явно знак действовать, и мы отправляемся дальше по улице, опасливо заглядывая в помещения. Общежития загадочного посёлка Ауксинино представляют собой простые помещения блочного типа с одним санузлом и кухней на несколько комнат — везде следы пребывания мародёров или сталкеров, стены разрисованы, окна и двери беспощадно выбиты, мебель разбита и свалена неприглядными кучами, повсюду валяются старая грязная одежда, размокшие под дождем книги советского формата, битая посуда. В общем, здание со шкафчиками, дубль два. Только тут ощущения были ещё более пронизывающие от опасения, что за любым углом может притаиться человек — кто-то же оставлял тут мрачные рисунки и странные надписи. Глупость, конечно: мало кому захочется попадаться на глаза другим сталкерам, и скорее всего, даже если тут кто-то находился до нас, он давно уже убежал, едва мы обозначили своё присутствие вопросом, есть ли здесь кто-нибудь. Мало ли кто мы такие. Я уже значительно успокаиваюсь к моменту, когда мы проходим половину ничем не примечательных квартир, небольших построек и киосков; впереди уже виднеется конец улицы, и я отстранённо радуюсь, что скоро путешествие закончится и мы наконец поедем домой в Краснодар — ужасно хочется снова оказаться в окружении живых людей и достижений культуры и прогресса XXI века. Однако неожиданно Дима, заглянувший в одно из безоконных помещений, замирает, словно гончая, заслышавшая дичь, и я тоже каменею на месте, боясь представить, что он там увидел. — Батюшки, — сипит Дима, оглянувшись на меня — на лице у него просто непередаваемая смесь эмоций: восторг, изумление, ужас, отвращение, тревога, — Свечечки, ты только посмотри. Алтарь устроили… — Давай уйдём отсюда, — совсем тихо шепчу я, не желая даже заглядывать в помещение, хотя Дима отодвигается в сторонку, чтобы показать мне найденное, — Серьёзно, у меня руки дрожат. — Сейчас, до конца улицы только дойдём, — произносит Дима, вопреки обещанию осторожно перешагивая порог, хрустя щепками и осколками кирпича, — Ебать тут лежбище… — по звукам слышу, что он достаёт из рюкзака ручную камеру, — Арси, иди глянь. Пересилив себя, заглядываю в комнату — это когда-то была кухня, но весь гарнитур свален в дальнем углу, лишь трубы торчат из пола. На расчищенном полу нарисована кривая пентаграмма, а ближе к стене расставлены оплавленные толстые белые свечи, от которых по отделке ползут чёрные полосы огара от огня. Чуть в стороне лежит матрас, накрытый пледом, валяются какие-то блокноты, зажигалки, ещё какие-то предметы, в которые мне совсем не хочется всматриваться. Мрак, да и только — у меня немедленно начинает чесаться голова, но я опасаюсь даже шевельнуться лишний раз, беспомощно наблюдая, как Дима с интересом оглядывает обстановку с камерой в руках. — Дим. — М? — Если я тебе скажу, что это я здесь всё поставила и нарисовала, чтобы напугать, мы уйдём отсюда? — Не прокатит, — Дима оглядывается на меня, сияя напряжённой улыбкой, но она тут же гаснет, и Масленников в два шага оказывается рядом, — Ты, блять, белая, как стена. Как себя чувствуешь? — Просто отвратительно, — признаюсь я. Дима тут же берёт меня за локоть, хотя я вроде бы ещё твёрдо стою на ногах, выводит на улицу и тащит к валяющейся неподалёку рассохшейся тумбочке, на которую, несмотря на мои слабые сопротивления, с размаху меня усаживает и сам приседает напротив, крепко сжав ладонями мои предплечья и внимательно, малость взволнованно и максимально уверенно глядя мне в лицо, ловя взгляд: — Дыши спокойно, всё нормально. Сейчас уйдём, ладно? Только не паникуй, всё же в порядке. Подумаешь, свечки. Ну ебанутые сюда ходят какие-то, чем мы лучше? Да ничем. У нас просто свечек нет. Я улыбаюсь, и он тут же зеркалит, только ярче, шире — и большим пальцем медленно, кажется, неосознанно, поглаживает меня по запястью, ловя мой бешеный пульс. Синие глаза в сумраке кажутся совсем неземными, и я всматриваюсь беспрепятственно в каждое неповторимое пятнышко на радужке, в каждую стрельчатую ресницу, в каждую улыбчивую морщинку человека, который не боится быть ни эксцентричным, ни самоироничным, ни парадоксально свободным даже в тисках популярности. — Купим свечки? — поддерживаю уход от пугающей реальности в глупый юмор, — Чёрные. — Купим, — отвечает Дима, тепло и уютно щурясь, не спеша выпускать меня из рук — и я постепенно расслабляюсь, усилием воли полностью игнорируя тёмные провалы дверей и окон зданий, что слепо и враждебно смотрят на нас со всех сторон, — Странно, что тебя так проняло, кстати, у тебя же пол-канала в свечах и ритуалах. — Стивен Кинг тоже спит только при включенном свете, — замечаю я, и намекающе сжимаю его ладони в ответ — Дима, будто очнувшись и осознав, тут же выпускает мои руки из своих и даже чуть отодвигается, отводя взгляд. Я не успеваю этого осознать и разобраться, что испытываю по поводу этого внезапного отступления, потому что одновременно с тем, как Дима начинает привычно забивать собственное нежданное замешательство спешной болтовнёй, с той стороны улицы, откуда мы пришли, в сизом полумраке раздаётся рваный звук, будто кто-то споткнулся, и сразу следом — короткий неразборчивый возглас, похожий на крик ночной птицы… Но очевидно, человеческим голосом.