Принц и нищий

Он считает дни. Раньше ему казалось, что пустое время течет гораздо дольше, но теперь дни мелькают, как страницы в календаре, если его листать, сжимая край большим пальцем и отпуская вниз. Не дни, а цифры. Если он попытается вспомнить, что было позавчера, то получит только серое пятно. Тетрадный лист с размазанными чернилами.   Сложно перестать оглядываться назад. Эрвин отрешенно смотрит на себя из прошлого — другого человека, почти незнакомого. Он смакует каждую подробность своих приключений, затирает до дыр эти воспоминания, как волшебную лампу из сказок, в надежде, что получится воскресить то, что было несколько недель назад. На ум приходит набившее оскомину напутствие взрослых — учителей в школе, гостей отца: «Цени то, что есть, потом будешь жалеть, когда оно исчезнет». Эрвину всегда хотелось рассмеяться им в лицо: «Только нагнетать и можете. Да, может, у вас жизнь не удалась, но это совсем не значит, что со мной будет то же самое».   С ним такое первый раз — он постоянно возвращается в прошлое, никак не может остановиться. Слова взрослых витают над ним угрюмыми воронами, а Эрвин только и может, что с досадой от них отмахиваться. Сколько можно ощущать себя беспомощным стариком, который застрял в рутине и тоскливых мыслях о былом? Он стал зависимым от встреч, которые всегда заканчиваются чем-то неожиданным. Он слишком привык... к опасности.   После оговоренного с Леви месяца ожидания Эрвин решает спуститься в подземелье. Во время проверки документов он изо всех сил старается выглядеть так, словно он не ждал, что на него наденут наручники и уведут в полицейский участок. Происшествие с сыщиком было всего месяц назад, наверняка они еще не перестали искать виновного.   Полицейский лениво осматривает пропуск, совсем не глядит ему в лицо. Эрвин дрожащими руками прячет листок в карман и идет вниз по лестнице, смешиваясь с толпой торговцев и рабочих. Тревоги быстро улетучиваются, ведь впереди его ждет встреча с Леви.   Но в тот день на ярмарке почти нет посетителей — и, разумеется, никого из банды Леви. За месяц люди отвыкли от благотворительных суббот, и надпись о возобновлении работы на вывеске перед зданием пока привлекает мало народа. Эрвин ждет знака, внимательно осматривает скудных клиентов — вдруг Леви передаст свое сообщение каким-то особым способом? Или явится лично, переодевшись выпрашивающим конфеты ребенком? Одна мысль об этом вызывает улыбку, а когда Эрвин начинает думать о том, какой в результате получится прекрасный повод для шуток над Леви, то настроение улучшается еще больше.   Дни продолжают тянуться серой чередой. Эрвин приходит в Подземный город не только по выходным, выкраивая время по вечерам после учебы, но ничего не меняется. Те же редкие посетители, угрюмо осматривающие товары, молчание Леви и отсутствие новостей.   Много раз Эрвин порывается искать его по городу и останавливает себя: ничего хорошего из этого не выйдет, он только притянет к себе любопытные взгляды и навредит Леви и его друзьям.   Поэтому он ждет, день за днем следуя по одному и тому же маршруту. Он злится и тут же раскаивался. Грустит и ненавидит себя за это — неужели жизнь без Леви перестала доставлять ему удовольствие? Он впадает в панику, просыпаясь ночью от кошмаров, в которых Леви оказывается мертвым. Пытается забыть про его существование, не появляется в подземелье по несколько дней, но потом все равно бежит туда со всех ног.   В конце концов Эрвин решает воспользоваться своей рациональной стороной и проанализировать чувства к Леви, надеясь, что это поможет ему расставить все точки над «i» и выяснить, стоят ли того все его переживания. Симпатия не возникает на пустом месте, и он это прекрасно понимает. Он же не герой идиотских романтических историй, в которых влюбляются с первого взгляда в случайного прохожего.   В один из вечеров он садится в большое кресло в гостиной: возможно, любимое место отца поможет ему составить список лучших качеств Леви. Он открывает воображаемую страницу тетради, пишет заглавие: «Почему мне нравится Леви». Как школьное сочинение — с ними он быстро справляется, потому что всегда знает, что нужно написать для отличной оценки. Сейчас он думает уже несколько минут над первым предложением, и абсолютно ничего не приходит в голову. Это кажется ему странным — как можно не знать, что ему нравится в Леви?   После десятков мучительных попыток ему удается сформулировать фразу: «Я не знаю, чего от него ожидать». Эрвин никак не может разложить по полочкам ни характер Леви, ни его поведение. Другой вариант этого пункта, слишком детский, он стыдливо отмел: «Мне с ним нескучно».   Дальше процесс не идет. Он чувствует себя двоечником, который весь семестр просидел на задней парте за игрой в карты. Снова муки размышлений, снова воспоминания о том, что он делал вместе с Леви.   Внезапно перед глазами возникает книга в тонких пальцах — «История верований человечества». Эрвин так и не закончил читать первый том, а Леви продвинулся намного дальше. «Значит, мне нравится то, что он... умный?». Эрвин вздыхает. Что это вообще значит? Ну читает Леви книжки, какое это отношение имеет к его чувствам? Наверное, дело в том, что Эрвин совершенно не ожидал, что малолетний бандит будет интересоваться литературой, и этот факт добавляет баллов к его симпатии.   «Ну ты и сноб, — слышит он недовольный голос Мари. — Я думала, тебя привлекло то, что, несмотря на суровый фасад, в душе он очень заботливый и беспокоится за своих друзей. Или то, что он приютил всех бедных сирот в Гнезде и обеспечивает их едой и одеждой. И это учитывая то, что он примерно нашего возраста. Ты меня разочаровываешь, Эрвин».   Он поеживается, встает с кресла, вышагивает по комнате, сложив руки на груди. Обидно, что даже воображаемая Мари сразу может сформулировать лучшие качества Леви, а он зацикливается на каких-то неважных деталях.   «А ведь она права, — внезапно возникает голос Стефана. — Ты ищешь в людях совсем не то, что перечислила твоя подруга. Доброта, сострадание — это ты считаешь неинтересным. А Леви тебе нравится из-за его экзотичности, не так ли? С ним ты точно не соскучишься и найдешь на свою голову приключений».   Эрвин возмущается. Почему какие-то голоса в голове знают его лучше, чем он сам? Точнее, почему он не решается озвучить своим голосом их реплики? Свешивать важные вещи на воображаемых Мари и Стефана — это не очень правильно.   Эрвин останавливается у окна, смотрит на снежинки, кружащиеся вокруг голых ветвей деревьев. Небо мрачное и серое, плотные облака уже много дней не выпускают солнце из-за своей пелены. Когда они последний раз виделись с Леви, земля еще не была покрыта снегом, шли дожди и опадали последние осенние листья.   Переместить бы его сейчас сюда, осмотреть с головы до ног и найти в темно-серых глазах все те причины, которые Эрвин никак не может выразить словами.  

***

  Ричард тоже исчез из его жизни, но в этом виноват сам Эрвин: он избегал встреч с ним, ссылаясь на обилие домашних заданий и других дел. Последний раз Эрвин видит его на улице возле кафе-кондитерской, в которое Ричард не раз его приглашал. «Я знаю все вкусные десерты. Как-никак, уже два года там работаю». Но Эрвин постоянно отказывался.   В тот день Эрвин идет навестить больного одноклассника и передать ему домашнее задание. Он не сразу замечает вывеску кафе — в этом районе Эрвин почти никогда не бывает. Когда он видит знакомый силуэт у входа, прятаться куда-то уже поздно.   Ричард стоит у дверей, куря сигарету и дрожа от ноябрьского холода. Он тоже замечает Эрвина и машет ему рукой, делая аккуратные шажки навстречу, и все равно поскальзывается на обледеневшем тротуаре. Но он быстро обретает равновесие, окружая Эрвина кольцами дыма.   — Привет, отличник, — в его бодром голосе не чувствуется никакой обиды. От этого Эрвину становится легче.   — Привет, — здоровается он в ответ, стараясь не смотреть Ричарду в глаза.   Из дверей кафе приятно пахнет выпечкой, веет теплом. Ричард явно намеревался выйти лишь на пару минут — никакой куртки и шапки, только рубашка, брюки и фартук. Эрвин решает этим воспользоваться, чтобы снова ускользнуть.   — Я не хочу тебя задерживать — тут слишком холодно, возвращайся в кафе.   — Да уж, чертовский холод, но я думаю, что дело тут не в наступающей зиме, — усмехается Ричард, многозначительно его оглядывая. Эрвин непонимающе смотрит в ответ.   — Ладно, еще подсказка: на конкурсе ледяных фигур ты занял бы первое место.   Эрвин начинает что-то понимать. «Почему я сразу не перешел на другую сторону улицы», — мысленно стонет он.   — Я расстроил тебя? Давай подбодрю: ты был бы очень величественной и искусно сделанной фигурой, — Ричард продолжает ухмыляться. — Ладно, я закончил, прости за такие банальности. Хотелось бы тебя чем-нибудь удивить, но ничего остроумного в голову не приходило.   — Зачем меня чем-то удивлять? — хмурится Эрвин.   Ричард качает головой.   — Ты не очень сообразительный, но, я думаю, для тебя это не новость. По крайней мере, в вопросах чувств, — он поеживается, оглядываясь и что-то высматривая сквозь витрину кафе. — Начальник все еще на обеде, значит, я могу немного померзнуть и сказать тебе пару вещей.   Эрвин подается вперед, развязывая шарф и подавая его Ричарду. Мари подарила его на тот день рождения, после которого у него случился первый серьезный кризис — главным образом благодаря стоящему перед ним любителю завуалированных оскорблений.   — Сначала зонтик, теперь шарф, — грустно улыбается Ричард. — Погода меняется, но ты остаешься прежним. Ты хочешь выглядеть благородным и помогающим, но меня привекло в тебе совсем не это. Когда я увидел тебя первый раз в клубе стрельбы, то сразу понял — ты требовательный и безжалостный, как к себе, так и к другим. Меня всегда тянуло к таким, ничего не мог с собой поделать. Я ждал твоего возвращения, хотел с тобой посоревноваться, и когда этого не случилось, решил найти тебя сам.   Шарф так и остается в руке Эрвина, развевается на ветру и покрывается снежинками.   — Но в обычной жизни, а не на поле боя, у меня не было шансов. Я был слишком доступным, не так ли? Не особо достойный оппонент, — продолжает Ричард.   — Почему ты считаешь... — пытается возразить Эрвин.   Ричард мотает головой, смахивая снег с волос.   — Да не спорь ты, просто признай: если бы ты действительно любил стрельбу, и мы были бы с тобой соперниками, я заинтересовал бы тебя гораздо больше. Я отличный лучник для своего возраста. Тебе бы хотелось меня обойти, победить, показать, что ты лучше. Это были бы более интересные отношения.   Ему хочется спорить, доказывать, что Ричард не прав. Он все еще не привык к таким нападкам, даже после постоянных уколов Леви. Даже после того, как десятки внутренних голосов взвывают к его совести. Одно дело — слышать унижения у себя в голове, а совсем другое — наяву, из уст реального человека. Лучше бы Ричард просто исчез, лучше бы Эрвин не шел по этой улице и не решил с ним поздороваться, лучше бы они никогда не встречались. «Ты же хочешь стоять на пьедестале почета в каждых отношениях, хочешь быть неприкосновенным авторитетом, — голос послушно объясняет. — Требовательный и безжалостный. Он хорошо тебя описал».   — Может, если бы мы встретились, когда были бы старше... Может, тогда бы все сработало, — говорит Ричард.   — Что бы изменилось?   Ричард закрывает глаза.   — Я бы относился к твоей отстраненности проще. Ты бы меньше сомневался в себе. Мне бы не хотелось отношений раз и навсегда, как наивному ребенку. Да, представляешь, я не люблю короткие связи, хотя, наверное, так сразу по мне не понять.   — Я тоже хочу таких отношений... — начинает Эрвин.   — Но не со мной, — с горькой улыбкой говорит Ричард. — Боже, как это все нелепо. Мне кажется, надо ценить то, что мы сейчас можем сокрушаться над такими глупыми проблемами. Дальше нас ждут гораздо больше всякой серьезной дряни.   Он выдыхает морозный воздух вместе с остатками табачного дыма.   — Ладно, ты не принимай это все близко к сердцу. Хотя не думаю, что это произойдет. — Ричард приоткрывает дверь кафе. — У меня в любом случае не было бы сейчас времени, чтобы с тобой видеться, даже если бы тебе очень хотелось. Пока, Эрвин.   Он не дожидается ответа, заходит в кафе и закрывает за собой дверь. Эрвин должен чувствовать облегчение, ведь он сам избегал Ричарда последние несколько недель. Но все, что он чувствует, — это неприятный осадок, как будто он сдал не самый интересный доклад и не смог ответить на сопутствующие вопросы учителя. «Кошмарное сравнение», — поеживается Эрвин. Неужели он относится к людям, как к обязательным домашним заданиям? Сначала сочинение про Леви, а теперь неудачный доклад про Ричарда...   Возникает резкое желание пойти к Мари в гости, поговорить с ней о каких-то тривиальных вещах: об уроках, погоде, школьных слухах и общих знакомых. Но он останавливает себя. «Я как будто хочу выслужиться. Запорол одни отношения, хочу исправить эту вину в других. А пора бы уже просто определиться», — размышляет он, все еще стоя у двери кафе и окидывая отрешенным взглядом прохожих.   По скользким улицам струится поземка, у ресторана неподалеку стоит повозка с извозчиком — он растирает замерзшие руки, шмыгает покрасневшим от мороза носом. Эрвин ощущает укол совести: какое он имеет право сокрушаться из-за таких мелочей, когда люди вокруг горбатятся, зарабатывая деньги тяжким трудом, не имея тех благ, которые есть у него: большой теплый дом, изобилие вкусной еды и неограниченные карманные деньги. Он переводит взгляд на витрину кафе, где скрылся Ричард, — сквозь стекло видно его фигуру за стойкой. Он улыбается, обслуживая покупателя, на лице ни единого следа той грусти, которую Эрвин видел при их разговоре.   Эрвин вспоминает его маленькую квартирку со старой мебелью, вспоминает его рассказы о детстве. Такие, как Ричард, такие, как Леви, выживают, чтобы получить те крупицы тепла, которые у Эрвина имеются в достатке. Может, они тянутся к нему, потому что у него есть то, чего у них нет? Может, их привлекает только образ, который они создали у себя в голове? Эрвину почему-то становится легче от этой мысли. Пусть их привлекает только идея, а не Эрвин сам по себе, пусть он будет для них только отправной целью, идеалом, который приведет их к лучшей жизни.   «Опять возомнил себя невесть кем, — звучит в голове отрезвляющий голос Мари. — Сконцентрируйся на важном и не пытайся себя оправдывать: тебе нужно было быть честным с Ричардом и сказать, что ты просто хотел попробовать близость. А можно было бы поступить еще более откровенно — признаться ему, что он напоминает тебе Леви. Да, ему было бы неприятно. Но это было бы лучше, чем избегать его неделями».   Эрвин повязывает шарф, который все это время держал в руках, отворачивает взгляд от витрины. «Тебе не кажется, что ты слишком много от меня требуешь? — наконец отвечает он ей. — Мне всего пятнадцать лет».  

***

  Снег покрывает улицы, уютно устраивается сугробами в дворах домов, борется за место на крышах и оседает плотным слоем на рюкзаках и шапках. Учителя ругаются, когда дети забывают сменную обувь, одноклассники все чаще уезжают в горы кататься с семьями на лыжах, а город потихоньку одевается в новогодние украшения.   Эрвин продолжает спускаться в подземелье, и там он узнает, что такое настоящий холод. Он кутается в несколько свитеров и обматывается шарфами, греет руки у горящих свечей в своей комнате на ярмарке. Простуда каким-то чудом обходит его стороной.   Мари становится главным поставщиком благотворительных товаров: она вяжет и шьет без продыха, прилавок заполняется шапками и варежками, теплыми жилетами и толстыми носками. Эрвин заводит множество знакомств, раздает конфеты и леденцы стайкам детей, которые часто сидят у него в помещении, прячась от пронизывающего холода. На улицах люди греются у бочек с огнем и самодельных костров, кашляют от едкого черного смога, с которым плохо справляются вентиляционные отверстия в потолке. Эрвин возвращается домой, весь пропахший дымом и долго сидит в ванне, разогревая замерзшие конечности.   Очереди на выход становятся гораздо больше, число охранников увеличивается. Эрвину рассказывали, что деятельность по подделке пропусков находится на небывалом подъеме — зима обещает быть холодной, и подземные жители отчаянно желают выбраться из этой ледяной ямы. Сложно было выслушивать это все и не говорить о своем плане спасения, но он прикусывал язык, вспоминая слова Стефана о том, что сначала нужно выяснить, одобрят ли чиновники его идею.   Он высматривает в толпе знакомые лица каждый раз, когда он идет на ярмарку и когда возвращается домой: может, он увидит Ирму или кого-то из публичного дома, или Эмиля, на худой конец, хотя он не особо желает с ним видеться.   Но дни текут, и никто из его знакомых не появляется. Иногда ему начинает казаться, что он придумал все приключения в Подземном городе — слишком много времени прошло с тех пор, слишком нереальными ощущаются те события осени. Лишь в школе, когда он встречается взглядом с Гансом, то видит в его глазах, наполненных презрением, отголоски своего первого появления в подземелье. Эрвин вспоминает темные коридоры здания правительства, шорох во тьме, лезвие у живота, крики Ганса.   Что-то еще беспокоит его, скребется где-то в самой глубине его вытесненных мыслей. Иногда ему снятся сны, где он сидит дома в уютном кресле отца и слышит, как что-то шуршит в самом темном углу гостиной. Оттуда веет холодом, и в ноздри бьет гнилостный запах. Он сидит в ярком свете ламп и старается не замечать тьмы, которая тянется к нему из угла, старается не признавать очевидного, занимаясь своими делами. Аристократ, окруженный всеми благами, и чернь, тянущая к нему свои худые грязные руки из темноты.   Эрвин объясняет эти сны беспокойством по поводу Леви, порицанием своего поведения в самые первые дни их знакомства. Может, в глубине души он все еще ощущает свое превосходство? Или же ему не дают покоя мысли о плане спасения жителей Подземного города?   Но все его объяснения не попадают в точку. Он возвращается к тому, что случилось в пещере, перебирает каждый момент, чувствуя, как образы ускользают от него, теряются в дымке памяти. Эрвин злится: сколько раз он хвалился своей безупречной памятью, а теперь не может воскресить в голове даже лицо Леви, когда они стояли друг напротив друга. Все становится смазанным, словно его воспоминания — это картина, которая слишком долго простояла под дождем и снегом. Словно его зрение резко ухудшилось, и все, что теперь Эрвин мог видеть, — это лишь призрачные силуэты и очертания вещей.   Он зажмуривает глаза, раз за разом прокручивая одни и те же моменты, силясь сделать их такими же реальными, как они и были недели назад. Он хочет, чтобы они были яркими, потому что за ними скроется такая тьма, с которой Эрвин никак не желает сталкиваться. Снова мысли возвращаются к тому, когда они оказались в пещере: теплый свет фонаря, влажный воздух, Леви в нескольких сантиметрах от его лица.   В эти образы снова врывается мрак, пещера исчезает — они где-то в Подземном городе, в грязном переулке. «Нет, нет, нет», — шепчет Эрвин, и резко перемещает воспоминания вперед: озеро, спящий Леви, переплетенные пальцы. Он снова чувствует руку Леви в своей, слышит, как с потолка падают капли в воду и засыпает.   Ладонь Леви становится холодной. Эрвин слегка двигает пальцами и почти вскрикивает от боли — в руке оказывается нож, он держит его за лезвие. Кровь бежит вниз по запястью, и Эрвин снова оказывается в переулке.   Неподвижное тело и Леви — спокойный, хладнокровный, наблюдающий за мертвецом, будто анализирующий хорошо сделанную работу. Желание сделать шаг назад и бежать, закрыть глаза и забыть обо всем. Эрвин чувствует, как кровь бежит по венам, как бьется сердце и дыхание вырывается из груди — все, что было безусловным и абсолютным, теперь кажется таким хрупким, таким ненадежным.   «Прямо перед тобой убили человека. Ты хотел об этом так легко забыть? Думать о поцелуях, вздыхать в подушку по ночам, а днем встречаться с друзьями, как ни в чем не бывало?»   Эрвин не хочет слышать эти слова.   «Как бы отреагировали твой отец и Мари, если бы они узнали, чем ты тогда занимался? А Найл, который учится быть защитником людей от титанов? Думаешь, ему бы понравилась история о том, как ты со своим дружком убиваешь людей?»   «Там совсем другой мир и действуют другие правила», — оправдывается он.   «Человеческая жизнь священна. Ты умный мальчик и знаешь, что считается самозащитой. Леви совсем не нужно было его убивать, он сделал это для тебя».   Эрвин знает, чего хочет от него этот голос: чтобы он испытал отвращение, подумал о Леви, как о бессердечном и жестоком убийце. Но он чувствует только сострадание, боль от того, что Леви пришлось делать, чтобы выжить в этих страшных условиях.   Он душит этот непрощающий голос совести, призывает свои способности к анализу, чтобы разобрать ситуацию на безэмоциональные кусочки. «Стратегически это было верное решение, — твердо заявляет он. — Сыщик ничего не расскажет и не причинит боль Леви. Или мне».   Страх уходит и тьма рассеивается. Смутное чувство, что он только что заключил какую-то сомнительную сделку со своей самой человечной частью, продолжает извиваться на задворках сознания. Эрвин не поддается ему. Хватит сомнений, пора прощаться с черно-белым миром.  

***

  Мари начала переписываться с Найлом. Эрвин не знает, как к этому относиться: с одной стороны, он рад, что его друзья общаются с друг с другом, а с другой — никак не может отделаться от гнетущего беспокойства, что он остается где-то позади. «Вдруг он лучше, чем я», — шепчет внутри взволнованный голос. Его раздражает эта соревновательность, как будто Мари внезапно превратилась в приз, за который они собрались бороться. Эрвин замечает, что его письма Найлу стали более прохладными, и не может не корить себя за это. Мысли о том, что Найл своим вторжением нарушил их тесный союз, приходят к нему все чаще. Эрвин сам познакомил его с Мари, а теперь начинает дуться из-за того, что они подружились? Он совсем не думал о последствиях, когда пригласил Найла домой, не знал, что он так заинтересуется общением с Мари.   «Какое ты право имеешь присваивать себе ее безраздельное внимание?», — злобно отвечает он самому себе. Его чувства становятся похожи на спутанную металлическую цепочку, и каждый раз, когда Эрвин распутывает один узел, то понимает, что его ждет еще целый десяток. Исчезновение Леви, переписка Мари с Найлом, прощание с Ричардом — все наваливается на него разом, и его внимание рассеивается между всеми этими больными точками.   При Мари он прячет свое недовольство и заставляет себя выслушивать ее рассказы о Найле.   — Он так смешно пишет, — говорит она. — С одной стороны, куча детских ошибок, а с другой — такой высокопарный тон, будто он общается с королевой. Ну вот смотри: «Ссылаясь на твое письмо от первого декабря сего года, я не могу не заметить, что впечатлен твоим успехам в шитье и буду премного — «премного» он пишет с «и» — благодарен, если ты вышлешь мне какой-то небольшой пример своих работ».   Она отвлекается от чтения, не в силах сдержать улыбку.   — Ну вот что это такое? От его писем у меня раздуется самомнение.   — Куда там еще раздуваться... — Эрвин закатывает глаза и механически уклоняется от удара в свою сторону. Мари еще раз перечитывает письмо, посмеиваясь, и наконец-то убирает его в ящик стола.   Эрвин какое-то время молчит, сомневаясь в том, следует ли произносить те неуклюжие комплименты, которые приходят на ум.   — Может, с тобой и надо обращаться, как с королевой. А ты еще жаловаться смеешь, — слова звучат угрюмо, хоть он и не хотел, чтобы они так прозвучали.   Мари складывает голову на согнутую руку, прищуривает глаза.   — Может, и надо, но только ты этого никогда не делаешь.   — Я полагаю, что королевы не лупят своих фаворитов учебниками и не ставят подножки, когда они находятся в плохом настроении.   — Ты думаешь, что они все — утонченные леди? Было бы у меня столько власти, я бы и не такое делала со своими придворными, — довольным голосом говорит она.   Эрвин усмехается.   — Страшный ты человек.   — От такого же слышу.   — Но зато с тобой нескучно, — внезапно вырывается у Эрвина.   Мари молчит.   — Мне тоже с тобой хорошо, Эрвин, — помедлив, отвечает она. — Но не настолько, чтобы перестать лупить тебя учебниками.   Насмешка за насмешкой, этот их вечный танец вокруг важных вещей. Нужные слова прячутся за беспечными фразами, и каждый из них, делая маленький шажок в правильную сторону, тут же отступает назад. Что-то ему это напоминает.   — Может, сходим в театр? — Мари меняет тему — как всегда. Если бы это не сделала она, то инициативу бы взял Эрвин.   — Только давай не на всякие детские сказки, — морщится он.   Мари обиженно на него смотрит.   — Думаешь, раз я девочка, то мне хочется ходить на представления про фей и принцесс? Нет, я предлагаю сходить на «Подземное царство». Это новый спектакль, я недавно видела афишу.   Эрвин вздрагивает, когда слышит название.   — О чем он?   Мари пожимает плечами.   — Не знаю. Мне просто понравилась афиша: там очень красивые зелено-голубые краски. И лица людей нарисованы так, будто они призраки — они светятся, при этом за ними видно фон картины.   Эрвин еле сдерживается, чтобы не покачать головой. С Мари всегда так: если нравится обложка книги, то ей абсолютно наплевать, что внутри.   — А людей ты тоже так выбираешь? Если лицо красивое, то, значит, и человек хороший.   — Ох, вот вечно ты придираешься, — негодует она. — Мне нравится, когда я не очень много знаю о том, что увижу. Как бы тебе сказать... погружаться в неизвестное, не иметь представления о том, что произойдет. Что-то вроде этого.   Эрвин задумывается над ее словами. Для него такой образ жизни звучит пугающе. Если не знаешь, что тебя ждет, то как тогда готовиться? Как себя вести? Как тогда понять, что ты не столкнешься с разочарованием?   — А вдруг ты пожалеешь о своем решении? Вдруг спектакль окажется скучным? — говорит он, с запозданием понимая, что его тон звучит слишком серьезно.   Мари поднимает глаза.   — Ну не все же представления бывают интересными. Иногда какую-нибудь постановку расхваливают направо и налево, а когда ты идешь в театр, то понимаешь, что это кошмарная тоска. А кто-то, наоборот, оказывается в восторге. Люди разные, и искусство тоже по-разному воспринимают.   Она оборачивается, кивая головой в сторону платья на манекене.   — Кому-то моя вышивка покажется примером величайшего мастерства, — Мари многозначительно кашляет, глядя на Эрвина.   — Полностью согласен, — улыбается он.   — Правильная реакция, — она показывает ему большой палец. — А кто-то скажет, что образы на ткани не слишком четкие, недостаточно яркие и вообще цвета подобраны так себе. Я, конечно, буду пыхтеть от негодования, но разумом буду понимать, что человек просто хочет чего-то другого.   Эрвин вздыхает.   — Иногда мне кажется, что ты слишком мудрая.   — Что значит «слишком»? — возмущается она.   — Я имею в виду, что ты рассуждаешь, как взрослая, — поспешно объясняет он, опасаясь очередного града гневных реплик. — А если ты чувствуешь, что что-то заранее обречено на провал... хоть и тебе хочется, чтобы все удалось, хоть и желаешь этого... как бы сказать... так, что готов совершать глупые поступки, нет, не глупые, а очень безрассудные, которые ты бы не сделал, если бы... — он путается в словах, уже жалеет, что начал что-то говорить.   Мари молчит.   — В общем, я даже не знаю, как сказать. Не обращай внимания, — Эрвин отворачивается, чувствуя, как начинают гореть щеки.   Он может понять, что конкретно пытается выразить: свои отношения с Леви или с ней, на что он пытается решится и отчаянно желает понять.   — Я... тебя поняла, — нерешительно отвечает она. — Не всегда можно точно предсказать, что что-то обречено на провал. Ты не узнаешь, пока не попробуешь.   В ее голосе слышится волнение. Чувствуется, как она тщательно выбирает слова, боится сделать неверный шаг.   Молчание затягивается, но Эрвин не может заставить себя открыть рот. Слишком много вертится на языке и слишком многое стоит на кону. Опять он ощущает себя на развилке и опять замирает, как вкопанный, зная, что в конце концов решит не поворачивать никуда и пойдет назад.   — Ты бы стала предлагать кому-нибудь свое творчество, если бы чувствовала, что человеку не понравится и он откажется его принимать? — наконец-то спрашивает он.   Мари захватывает пальцами локон, нервно его вертит.   — Я бы попробовала. Можно много чего себе напридумывать, но фантазии нужно сверять с реальностью. Они либо подтвердятся, либо нет, — твердо говорит она.   Эрвин хочет быть таким же смелым. Но он так и будет стоять на распутье, не в силах сделать шаг в какую-либо сторону.   — Ладно, я согласен пойти в театр, — смущенно говорит Эрвин, сам не понимая, откуда это смущение взялось.   Несколько минут они решают, в какой день смогут сходить, думают, приглашать ли кого-нибудь еще.   — Вру я тебе, — внезапно произносит Мари. — Конечно, я бы расплакалась, если бы услышала, что кому-то не нравятся мои работы. Особенно если бы это был близкий человек.   Эрвин опускает глаза. Он понимает, что речь здесь идет вовсе не о вышивке.  

***

  В театре холодно. Эрвин вжимается в бархатное сиденье, поеживается, пряча кулаки в рукава пиджака. Мари плотнее закутывается в шаль. Со стороны сцены раздаются звуки настраивающегося оркестра, работники ходят вдоль сидений, показывая зрителям их места.   Эрвин звал с собой отца, но тот отказался, сказав, что у него слишком много дел. Он выглядел расстроенным — раньше отец никогда бы не стал пропускать поход в театр. В последние недели он еще чаще стал где-то пропадать и возвращаться запоздно, объясняя это тем, что засиделся в школе, проверяя домашние задания. Эрвин почему-то ему не верил.   — Жалко, что с нами нет Найла, — говорит Мари, склоняя к нему голову.   Эрвин соглашается, думая совсем о другом человеке, которого он бы хотел видеть рядом с собой. Только мысль об этом отзывается трепещущим волнением в груди: Мари сидит по его левую руку, Леви — по правую, и оба с нетерпением ждут начала спектакля. Когда огни гаснут, Эрвин берет каждого за руку, греет своим теплом их замерзшие пальцы.   Дерзкие мечты улетают в невообразимые высоты на фоне какофонии оркестра, и Эрвину уже не холодно — щеки горят, теплый свитер хочется снять. В который раз он задается вопросом: «Почему я должен выбирать?». Уравнение немного упростилось с уходом Ричарда из его жизни, но, если честно, он и не особо влиял на принятие Эрвином решения. «Леви тоже исчез, — напоминает ему внутренний голос. — А Мари скоро совьет уютное гнездышко с Найлом, и ты останешься один. Это уравнение сжирает лишь одна непостоянная переменная — это ты».   Люди рассаживаются по местам, и огни гаснут. Мари вытягивается вперед, прищуривая глаза. Раньше Эрвин не замечал этого за ней — видимо, зрение стало портиться от бесконечных вечерних посиделок за шитьем.   Занавес поднимается. Безлюдная сцена наполнена декорациями в виде кустов и камней, на огромном полотне в глубине нарисован цветущий луг под ярко-голубым небом. Оркестр начинает играть мажорную мелодию в медленном темпе, и из-за кулис выходит девушка. Она идет беззаботным шагом с корзинкой наперевес, то и дело склоняясь, чтобы собрать раскиданные на полу цветы. Из-за декоративных кустов выходят другие девушки — ее подруги, и вторят героине, гуляя по лугу и о чем-то переговариваясь.   Оркестр замолкает, и становятся слышно, о чем говорят актрисы: невинные разговоры о погоде, травах и шитье. Эрвин видит, как Мари улыбается.   Кусты немного раздвигаются — за подвижными декорациями прячутся рабочие, которые перемещают их по сцене. Из-за одного куста появляется ярко-красный цветок с черной сердцевиной, его лепестки переливаются в свете огней сцены. Девушка останавливается, щебет ее подружек иссякает. Она тянет руку к мерцающим лепесткам, гладит их, а скрипачи в оркестровой яме начинают играть тревожную партию — что-то должно случиться.   Свет на сцене почти гаснет, оставляя свои лучи только на фигуре девушки. Внезапный кровожадный рывок — и из-за цветка на девушку выбрасывается веревка, спутывая плечи и руки. Корзинка валится на пол. На зал обрушивается грохот барабанов и литавр, а сзади сцены красным сиянием появляется силуэт огромной змеи среди беззащитных цветов. Девушка кружится на месте, пытаясь вырваться из пут — колец жестокого существа, но силы изменяют ей, и она падает на пол.   Другие девушки вскрикивают и падают, убегают прочь, только главная героиня остается в центре, плачет и читает монолог о том, как конечности деревенеют от яда.   Ее скрывают кусты, задник снова возвращается к картине с цветущим лугом под голубым небом. Из-за кулис выходит парень, напевая незатейливую песенку. Он останавливается как вкопанный при виде неподвижно лежащей девушки. Из его траурной речи, полной слез и боли, становится ясно, что змея погубила его возлюбленную, и теперь ее дух скрылся в Подземном царстве, куда живым нет дороги.   Далее следует несколько сцен, где главный герой скорбит по умершей девушке, скитаясь по миру, и в конце концов решает, что без нее ему нет жизни на этой земле и отправляется в царство теней. Занавес опускается, наступает время антракта. Безжалостный свет жжет привыкшие к сумраку глаза, Эрвин щурится, разминает затекшие ноги.   — Прогуляемся? — предлагает Мари, и они встают с сидений, выходя в холл театра.   — Признайся, плакала? — спрашивает Эрвин, боясь, что она заведет серьезный разговор о сюжете. Его слишком тронуло происходящее на сцене, и он не хочет выражать свои истинные эмоции.   — Нет, конечно, — фыркает она, пряча свои покрасневшие глаза. — Я смотрела на костюмы. Ты же заметил, как искусно было сделано платье главной героини?   Они несколько минут обсуждают одежду и реквизит, хвалят декорации и избегают разговоров о том, что их действительно тревожит.   Время антракта быстро заканчивается, и они снова оказываются на своих местах. Занавес поднимается, и их взору открывается новый задник: холодно-голубые стены огромной пещеры, внутри нее виднеются тусклые зеленые тени. Река разделяет два пространства, на ее берегу оказывается юноша, ищущий свою возлюбленную. Страж, охраняющий переход через реку, сначала отказывается его пропускать, но потом сдается, очарованный его песнями.   Глава Подземного царства тоже не может устоять перед прекрасным голосом юноши и соглашается отпустить его любимую на поверхность, но при одним условии: он должен идти наверх, не оборачиваясь на серую и безмолвную тень девушки.   Вдвоем они пересекают реку, идут к выходу из пещеры. Юношу одолевают сомнения: вдруг его возлюбленная потерялась, вдруг она не поспевает за его быстрым шагом. Он мучается, хватаясь руками за голову, пытаясь расслышать сзади себя шаги, — и ничего не слышит. В отчаянии он оборачивается, не в силах больше гадать, и видит за своей спиной тень, видит, как она тянет к нему руки и исчезает прямо перед его глазами.   Эрвин чувствует, как Мари вздрагивает. Рука невольно касается его ладони, но тут же возвращается на место, будто обжигаясь об его кожу.   Спектакль заканчивается сценой на том же лугу, скорбной песнью одинокого юноши.   В зале снова зажигается свет, зрители аплодируют, и Эрвин тоже машинально хлопает, погруженный в мысли о концовке.   Они с Мари встают со своих мест, выходят из вестибюля в зимний вечер, наполненный медленно падающими снежинками и желтым светом фонарей.   Эрвин смотрит в ту сторону, где за множеством улиц находится вход в Подземный город. Неужели его затея тоже обречена на провал? Неужели все пойдет прахом, и Леви тоже обратится зыбкой тенью, даже если Эрвин приложит все усилия, чтобы вызволить его из Подземного царства? Если они вообще когда-нибудь увидятся.   — Мне пришла в голову одна идея насчет платья, — задумчиво произносит Мари.   Эрвин обращает к ней взгляд, отгоняя сумрачные мысли.   — Скоро будет новогодний бал, — продолжает она. — И я все никак не могла определиться с идеей для своего платья, но теперь я знаю, что хочу сделать. Успеть бы...   Она складывает руки в карманы, смотрит куда-то мимо прохожих и экипажей, покачиваясь с пятки на носок.   — На день рождения я организую тебе визит к окулисту, — вздыхает Эрвин. — Если ты опять будешь работать ночами при свете одной свечи.   Мари резко поворачивается, чуть не подпрыгивая на месте от негодования.   — Хочу и порчу себе зрение! Ты сам поймешь, что оно того стоит, когда увидишь, что получится.   Эрвин решает с ней не спорить.  

***

  Они не ловят экипаж и идут домой пешком, смахивая с ресниц снежинки и цепляясь друг за дружку, когда скользкая дорога уходит круто вниз.   — Мне кажется, не стоило главному герою идти за девушкой в Подземное царство, — внезапно говорит Мари, обхватив его локоть ладонью в перчатке. Они переходят через огромную замерзшую лужу, и Эрвин пытается не упасть, поддерживая баланс.   — Почему? Он же объяснял, что девушка была слишком юной, чтобы умирать, что это была лишь трагическая случайность.   Мари вздыхает.   — Куча людей умирает каждый день от трагических случайностей. И что было бы, если бы каждый их близкий человек пошел просить у подземных богов разрешения пустить мертвых в мир живых и подарить им вторую жизнь? Это несправедливо, что одних будут пускать, а другие останутся гнить под землей.   — У него была возможность — прекрасный голос, которым он воспользовался, чтобы получить, что хочет, — возражает Эрвин. — Если у тебя есть средства, чтобы что-то добыть, то их надо применять.   — Но как же другие люди...   — У всех людей разные способности, — прерывает он ее. — И это, может быть, несправедливо, но это не означает, что надо просто сидеть на месте и не использовать то, что у тебя есть.   Эрвин чувствует на коже ее агрессивный взгляд.   — А еще у него большие проблемы с доверием, — раздраженно продолжает Мари. — Если бы он так сильно хотел вытащить оттуда свою любимую, то послушался бы указаний божества и не стал бы смотреть назад.   — Мне кажется, сложно соображать, когда.... — Эрвин теряется в словах. — Когда ты столько времени жил с болью от такой потери. Слишком сложно удержаться, чтобы не увидеть ее лишний раз.   Они сворачивают на улицу, где находится дом Мари.   — Не хотела бы я испытать такую боль, — тихо говорит она. — Да кто вообще хочет. Но таким должен быть ход вещей. Мертвые остаются мертвыми, а живые...   Эрвин прерывает ее, и слова вырываются сами по себе — горькие и мучительные.   — Неужели он... всю жизнь страдал после такой потери? Неужели боль никогда не утихла?   Они останавливаются у крыльца, Мари отпускает его руку.   — Боль проходит... Мне кажется, она проходит. Рано или поздно наступает такой момент, когда ты можешь сказать: «Больше не болит».   Эрвин прячет взгляд. Это просто спектакль, придуманный каким-то писателем, он не имеет никакого отношения к его жизни. Леви не умер, он не...   — Ладно, я пойду, — говорит Эрвин, обрывая свои мысли. — Спасибо тебе за вечер.   — Увидимся в школе, — смущенно отвечает Мари, встает на цыпочки и целует его в щеку. Эрвин гладит ее по волосам, не желая никуда уходить.   Мари поднимается по ступеням, а он направляется к своему дому, разглядывая мокрые от снега ботинки. Он не удерживается и оборачивается, чтобы проводить ее взглядом, но Мари уже скрывается за дверью, оставляя его одного на темной заснеженной улице.  

***

  — Как тебе спектакль? — спрашивает отец, не отрываясь от своих записей.   — Мне понравилось. Печальная история о... верности и потерях, — колеблясь, отвечает Эрвин.   Отец поднимает глаза. «Черт», — Эрвин понимает, что его реплика прозвучала слишком жалобно и привлекла внимание отца настолько, что он оторвался от своей работы.   — Я думал, вы с Мари сходите на что-нибудь веселое. Такая пора — скоро Новый год, отдых от школы...   Эрвин качает головой.   — Остальное там было только для детей. Нам было бы скучно смотреть на очередную сказку о добре и зле, — говорит Эрвин нарочито-небрежным тоном. Он допивает чай, понимает, что надо быстрее подняться к себе наверх, чувствуя, что грядет какой-то важный разговор.   Отец откладывает записи, берет что-то с журнального столика.   — Я заметил, — начинает он мягким голосом, от которого у Эрвина по спине пробегает дрожь, — что в последнее время ты сам не свой. Разговариваешь меньше обычного, хмуришься и грустишь.   — Я просто переживаю из-за конца четверти, ничего такого, — быстро вставляет Эрвин.   Отец медленно качает головой. По его лицу понятно, что он не верит ни единому слову.   — Раньше ты рассказывал мне о своих походах в подземелье. Но теперь ты возвращаешься оттуда и сразу бежишь в свою комнату, отказываешься от ужина... В общем, я об этом много думал и...   Эрвин не в силах поднять глаза — слишком все унизительно выглядит. Неужели он настолько перестал за собой следить, что его слабости начали бесстыдно проявляться почти каждый день?   — Держи, — отец протягивает Эрвину конверт. — Все-таки полезно иметь знакомых в департаменте по делам граждан.   Эрвин неохотно берет конверт, открывает и достает оттуда бумагу — бланк с заголовком «Разрешение на посещение поверхности Митры для гражданина, проживающего на нижних уровнях города».   — Данные не заполнены, — поясняет отец. — Ты говорил, что не знаешь, можно ли узнать у твоего друга детальную информацию, и я договорился о том, что мы впишем эти сведения потом. Сделай это, когда с ним встретишься.   Эрвин отупело смотрит на ровные строчки. «Бесполезно, — хочется сказать ему. — Я не уверен, что когда-нибудь увижусь с ним снова».   — Помню, с каким жаром ты отстаивал свою идею, когда к нам в гости приходил Стефан, — продолжает отец, не дожидаясь ответа Эрвина. — У твоего друга какие-то проблемы? Думаю, что его подбодрит выход на поверхность, и я буду рад с ним познакомиться.   Эрвин все еще не знает, что нужно сказать. Просто поблагодарить? Сказать правду? Признаться в том, что он места себе не может найти и страдает от неизвестности?   — Я... передам ему при встрече, — глухо говорит Эрвин.   Отец улыбается.   — Он может гостить у нас, разумеется. Посетителям из подземелья по требованию могут предоставить место в общежитии — они называют это гостиницей, но я знаю, что условия там ужасные.   Эрвин не может поднять голову, чувствуя, что глаза начинает щипать. «Какого черта», — злобно думает он, пытаясь взять себя в руки.   — Очень надеюсь, что он согласится, — голос сложно контролировать, Эрвин пытается изо всех сил. — Он может... сначала отнестись к этому враждебно, такой уж у него характер.   — Понимаю, — кивает отец. — Такие подарки сложно принять сразу, может показаться, что это какой-то подвох.   Эрвин сворачивает листок, кладет его обратно в конверт.   — Спасибо, — он наконец-то берет себя в руки и смотрит в глаза отцу. — Лучшего новогоднего подарка для него я бы не придумал.   — Расскажи мне, как все пройдет.   Отец снова берется за свои записи и книги, устраивается в кресле поудобнее. Эрвин поднимается к себе в комнату, ложится на кровать, все еще держа в руке конверт. Он смотрит на него, как на талисман, просит его, стыдясь своих слов: «Пусть все получится, пусть он появится».   Может, у Эрвина нет прекрасного голоса, но у него есть волшебный предмет — разрешение от департамента по делам граждан.  

***

  Раны затягивались. Они всегда затягивались, как бы Леви этому не противился.   Он работает по ночам, сопровождая повозки с ящиками с поверхности, на которых невинными буквами написано «кофейные зерна» или «хлебопекарная мука». Ричард исправно выполняет свои обязанности — все разрешения на ввоз были в идеальной форме, никакой охранник еще ни разу не проверил содержимое поставок. Формально бумажки заявляют, что Леви и его ребята осуществляют сопровождение груза из кафе и ресторанов для нужд местных производителей. Рихтер указывает им места, куда нужно доставить ящики, а дальше с ними разбираются его собственные люди.   Леви подбирает надежных людей для эскпорта товаров с поверхности, часто сам участвует в перевозках — разумеется, стараясь лишний раз не светить лицом. После того инцидента с сыщиком на дверях кабаков и магазинов не появились листовки с его портретом и надписью «разыскивается», полиция не особо им интересовалась, но предосторожности следовало соблюдать. Рихтер действительно урегулировал этот вопрос, как он и обещал.   Жизнь стала размеренной, его вылазки для Рихтера превратились в рутину. Больше никаких грабежей, никаких засад для других банд, которые обнаглели и заняли часть территории Леви. Слухи распространяются быстро — видимо, работа на Рихтера сделала свое дело, и никто больше не пытался оспорить авторитет Леви.   Но эта стабильная работа, приносящая деньги и дающая защиту, оставляет неприятный осадок. «Ты действуешь на благо своих людей», — уверяет его Рихтер, но Леви ему не верит. Казалось смешным, что он испытывает какие-то угрызения совести — бандит, убийца, вор, нарушитель обещаний...   Он не встретился с Эрвином в условленный срок. Долгими ночами ему не дают покоя образы того дня — они возникают вспышками, царапают его глаза изнутри, когда он пытается уснуть.   Окровавленный нож в его руке, обмякшее тело, глаза Эрвина — и дикий, оголенный страх в них. Страх, что Леви сейчас бросится на него, что все прожитые ими вместе мгновения — это просто шелуха, мусор для прикрытия истинных желаний Леви. Кровожадного и жестокого преступника, которому насрать, кого убивать.   Нет, лучше быть обманщиком, чем снова заставлять Эрвина смотреть на то, как Леви терзает очередное тело, делает что-то, за что ему стоит висеть в петле на обозрение всем людям.   Больше всего он боится того, что этот умник пойдет обыскивать каждый угол подземелья в поисках своего ненадежного друга. Первые недели он прятался в укромных местах, где Эрвин его точно бы не нашел — дома на окраинах, старые фабрики, заброшенные больницы. Все было зря: Эрвин не искал его, но регулярно приходил на ярмарку — Леви об этом докладывали те, кому он приказал за ним следить.   «Забудь обо всем и беги отсюда, умник», — стоит оставить Эрвину такую записку, но он знает, что она не поможет. Этот упертый баран будет ходить сюда, пока не отдаст все свое имущество местным беднякам.   Он не понимает, почему очередной доклад о том, что Эрвин продолжает сюда таскаться, вызывает в нем какое-то подобие радости. Леви привык, что любые взаимодействия должны иметь цель, приносить пользу: договоры с барыгами, которые перекупали сворованный товар, приказы людям в своей банде, разговоры с Ирмой по поводу обустройства Гнезда... Эмиль сюда вписывался так себе, но он был правой рукой Леви, что немного объясняло их болезненную близость, от которой Леви все больше хотел избавиться.   Но Эрвин... Если бы Леви вытягивал из него деньги или полезные штуки с поверхности, то это все имело бы смысл. А так — Эрвин рискует, Леви заставляет его быть соучастником преступлений. Хорошего выхода из этой ситуации нет.   Он не знает, кого винить в том, что он ведет такую нечестную и грязную жизнь.   Мать, которая жила в нищете, продавая свое тело и угасая от болезней? «Отчима», который воспитал его как преступника? У Леви не было времени задуматься, каким он мог бы быть: нужно было постоянно бороться, выцарапывать куски нормальной жизни, резать чью-то плоть и зализывать раны.   Леви мечется между ними, теряясь, пытаясь оставаться где-то посередине — между двумя полюсами: жестокость и унижение, убийца и жертва. И каждый раз, когда он почти находит истинного себя, то не выдерживает и возвращается к кому-нибудь из них двоих: к матери — когда чувствует, что заслуживает всех издевательств, к Кенни — когда в нем вскипает злость и хочется причинить боль каждому существу, которое встречается на его пути.   Ему снятся сны, где он снова встречается с Кенни: тот обнажает нож и бросается на Леви, и ему приходится уворачиваться от быстрых атак, моля Кенни о том, чтобы тот остановился. Но агрессивные выпады продолжаются, и Леви понимает, что у него не остается иного выбора, кроме как атаковать в ответ. Он двигается вперед, целясь в живот, но в самый последний момент ощущает, что у него в руках деревянный нож, игрушка для детей.   Леви просыпается и долго лежит с открытыми глазами. Он — пародия на Кенни, его жалкая замена. Ему гораздо проще было бы пойти по пути матери: сдаться, преклонить колени, позволить голодным теням наброситься на его тело. Ему будет больно, будет дурно, но вместе с этим Леви получит облегчение — он на своем месте, на самом дне, в чьих-то жадных руках. Больше не надо будет строить стены и бороться за свободу, он просто смирится со своей природой, с наследством, которое ему оставила мать, — сдайся, дай себя использовать, здесь ты сможешь выжить только так. Так у тебя больше возможностей остаться в живых, чем если ты будешь разгуливать по улицам с ножом наголо и воевать с мужчинами, которые по сравнению с тобой кажутся великанами. Больше не будет больно, я обещаю тебе, придет долгожданное оцепенение и останется лишь одно желание — существовать. Больше не надо карабкаться наверх, раздирая руки в кровь, больше не надо будет забирать жизни.   «Но что мне делать с ним?», — устало спрашивает Леви. «Предложи ему себя. Ты знаешь, о чем я говорю, уже достаточно взрослый. Ведь все, что хотят наши гости, — это оказаться сверху, поставить тебя на место. Они пришли с поверхности, чтобы и здесь взойти на пьедестал и показать нам свое превосходство. Ты же понимаешь, чего он хочет. Так дай ему это, и он успокоится».   Леви качает головой, весь сжимается. «Ты слишком обобщаешь. Я понимаю, что с тобой ужасно обращались, но Эрвин не прячется за маской доброты и не пытается за мной ухаживать чисто для того, чтобы добиться гнусных целей».   «Тогда покажи ему, каким отвратительным и продажным ты можешь быть. Сделай так, чтобы он понял — за деньги ты готов на все, докажи, что с твоей испорченной натурой нельзя ничего сделать. Пусть он испытает омерзение и навсегда исчезнет из твоей жизни. Для этого нужны ужасные поступки, Леви».   Он вздыхает.   «Что может быть хуже того, когда ты смотришь, как другого человека убивают?». Он ждет ответа, но все, что он слышит — это тиканье часов в полупустой комнате.  

***

  Так проходит почти два месяца. Наступает декабрь с его собачьим холодом, снова на обочинах дорог появляются обледеневшие трупы, а прохожие обдают друг друга хриплым кашлем, смотрят вперед слезящимися глазами — и идут на работу за своими привычными грошами.   «Как твоя мамка вообще умудрилась родить тебя в такой дубак? — когда-то говорил Кенни, посмеиваясь. — И как ты вообще выжил, такой щуплый недоносок?»   На поверхности люди справляют дни рождения, а здесь жизнь к этому не располагает — никаких подарков и тортов. Леви даже не знает точно, сколько ему лет — какой смысл что-то праздновать?   Но за неделю до дня рождения на него нападает странное настроение: он бродит по городу — неприкаянный, потерянный, смотрит в лицо каждому прохожему и не понимает, что он хочет в нем найти. Все это напоминает ему голодные скитания Эмиля, когда тот бросал наркотики и мучился от ломки. «Одна встреча», — обещает себе Леви и немного успокаивается.   Он находит благородную причину: нужно отдать одолженный Эрвином УПМ, который Леви часто использует и добросовестно ухаживает за механизмом. «Не хочется, чтобы он думал, что я его украл», — убеждает себя Леви.   Отдать ему УПМ, попрощаться и навсегда исчезнуть из его жизни. «Какая же ты тряпка, — думает он. — Это просто убогий предлог».   — Твой граф с поверхности опять просто пошел домой после всей этой благотворительной ерунды, — резко говорит Эмиль, когда они сидят на кухне в Гнезде, разбирая деньги, которые дал им Рихтер за очередную поставку.   Леви смотрит на него убийственным взглядом.   — Я просил тебя держаться подальше от ярмарки.   Эмиль чересчур усердно начинает отсчитывать монеты.   — Кажись, он решил тебя не искать. Приходит туда, раздает свои подачки и отчаливает обратно в свой уютный домик.   — Потому что он сдерживает свое обещание. Он не будет ходить по округе и трубить мое имя во все стороны, — Леви берет монету и смотрит на гордый профиль, высеченный на гладкой поверхности, — Он умеет ждать и знает, когда нельзя рисковать.   Эмиль встает и подходит к окну, задевая стол так, что золото звенит, почти падая на пол.   — Посмотрим, кто будет вызволять тебя из тюрячки, когда твой благородный друг сделает какую-то глупость, и из-за этого тебя схватят легавые.   Леви хочется взять горсть монет и бросить их в сторону Эмиля. Все эти детские обиды начинают ему надоедать.   — Занимайся своими делами, — приказывает ему Леви, полностью игнорируя его слова. — И не ошивайся там, иначе легавые схватят меня из-за тебя. Сам знаешь, что охрану увеличили после той заварухи с сыщиком.   Эмиль молчит.   — Скажи ему, чтобы он сюда не совался, раз у вас такие близкие отношения, — говорит Эмиль дрожащим голосом. — Рано или поздно кто-то заинтересуется его добрыми делишками, и ниточка приведет к тебе. Нам не надо таких проблем.   «Думаешь, я этого не знаю? Заткни свой рот и не объясняй мне вещи, которые понятны сраным младенцам», — Леви еле сдерживается, чтобы не сорваться. Он прекрасно понимает, что у него нет другого выхода — Эрвина надо отвадить от походов в подземелье.  

***

  Леви давно не бывал в этом районе. Он очертил его для себя как запретную зону — слишком высока была опасность, слишком большим был соблазн.   Патрули полицейских действительно увеличились: здесь бывало слишком много внешних, поэтому на их защиту вывалили столько служителей закона. В остальных районах их по-прежнему было немного, да и те кто имелись, были коррумпированными шавками, которым было насрать на все, за что им не заплатили.   Леви помнит, в какое время Эрвин заканчивал свою раздачу подарков, но приходит примерно за час — оценить обстановку, понять, чего стоит опасаться. Из дверей выходят люди со свертками, выбегают дети — их руки полны конфет и игрушек.   Наконец-то он видит, как в окнах гаснет свет. Тело напрягается, а дыхание становится частым и прерывистым. Леви ныряет в темноту рядом с соседним зданием, внимательно следит за охранниками у двери.   Сначала он видит зеленый шарф, небрежно повязанный вокруг шеи. Светлые волосы — аккуратно уложенные, но немного отросшие. Он прячет руки в карманы пальто, что-то говорит охранникам, улыбается и кивает им на прощание. Лакированные ботинки хлюпают по лужам, но он, кажется, не замечает, как ошметки грязи пачкают его бежевые брюки.   Леви ждет, пока Эрвин дойдет до конца улицы и свернет на безлюдную лестницу. Он скользит бесшумной тенью — нож наготове, взгляд замечает каждую мелочь. За два месяца Леви не растерял свои навыки.   Рывок, замершее дыхание, светлый затылок прямо перед ним. Леви хватает его за руку, когда Эрвин ставит ногу на первую ступеньку, притягивает к себе, прислоняя к спине острие ножа. «Пусть он вспомнит, с кем имеет дело, — молит Леви. — Пусть он сбежит в ужасе, поймет, что я никогда не исправлюсь».   — Не оборачивайся, — шепчет Леви. — Иначе не получишь то, за чем ты сюда пришел.