Принц и нищий

— Чувствуете боль, когда я давлю сюда? — слышит Леви спокойный голос. Дверь комнаты закрыта на ключ, рядом с ней, прислонившись к косяку, стоит Ирма. Ее суровый взгляд не сулит никаких поблажек. «Хрен я отсюда сбегу», — в который раз за последние минуты думает Леви. — Нет, — резко отвечает он, и доктор продолжает осмотр. Леви чувствует, как пальцы ползут по коже, методично ощупывая и надавливая на кожу вокруг синяка на боку. Он принуждает себя лежать неподвижно, посылает телу сигнал — это не опасность, это просто надо выдержать. В прикосновениях нет ничего чувственного, но Леви все равно ощущает подступающую к горлу дурноту. Может, из-за того, что он лежит раздетый до пояса перед этим парнем? Паника нарастает, рассыпается внутри битым стеклом, и в каждом из осколков Леви видит новый страх, как в кусочках зеркала. Что, если это все подстава? Ирма работает на его врагов, и наконец-то нашла способ его прикончить. А вдруг врач — маскирующийся садист, который накачает его каким-нибудь дерьмом и с наслаждением будет смотреть за тем, как Леви подыхает. А может… Леви останавливает себя, пока страх не окажется на кончиках пальцев. Тогда его уже никак не обуздать — он устроит здесь кровавый погром. Хуже всего то, что Ирма нашла какого-то молодого врача: на вид ему явно не больше двадцати пяти, выглядит ухоженным, благородное лицо излучает радушие. Волосы уложены в аккуратную укладку — почти такую же, как у Эрвина. «Меня зовут Мартин», — так он представился. Леви только угрюмо промолчал на его любезное приветствие. Он собирался придираться к любым мелочам, но доктор не дал ему такой возможности: Мартин достал белый халат, тщательно вымыл руки, достал из сумки медицинские инструменты и обработал их чем-то резко пахнущим. Затем он сел на стул и сразу перешел к делу: — Ирма проинформировала меня об обстоятельствах вашего недуга, но мне все равно нужно задать пару вопросов. Каким образом вам нанесли повреждения? Леви хмыкает. — Кулаком въебали, ничего интересного. Ирма протяжно вздохнула. Как мама, разочарованная в своем ребенке. Леви мог говорить с доктором нормально, но ему хотелось капризничать из-за настойчивости Ирмы — «если ты не позволишь себя осмотреть, то я больше не буду помогать с твоими миссиями». Доктор никак не отреагировал на его грубость. — Понятно. Какие ощущения вас беспокоят? — Знаете… — Леви притворился задумчивым и встревоженным. — Больше всего меня беспокоит присутствие в этом доме какого-то типа, которого я вижу первый раз в жизни. Прям не по себе становится. Это какой диагноз, по-вашему? На лице Мартина появилась понимающая улыбка. — Полагаю, у вас стресс после пережитого нападения и избиения. Это нормально: многие люди на вашем месте испытывают подобные ощущения. Если хотите, я могу вам прописать успокоительные настои, они помогут справиться с тревогой. — Нету у меня никакой тревоги. — Вы явно плохо спите, это видно по вашему лицу. А еще у вас недостаток веса, вы выглядите болезненно. — Ах вон как. Я просто в шоке, у нас же тут других больных нет, только я один тощий и немощный. Тем, у кого гниют ноги, вы тоже пропишите успокоительные, чтобы они не так сильно беспокоились? — Речь сейчас идет не о них, а о вас. Я лечу каждого пациента, не сравнивая его с другими. Если так рассуждать, то можно подумать, что лечить нужно только определенных людей, а на другие болезни махнуть рукой. — Так идите и лечите тех, кому это действительно нужно, а не просиживайте тут штаны со мной. — Поверьте, этим я обычно и занимаюсь. По большей части бесплатно, и моей помощи на всех, к сожалению, не хватает. Так что я с радостью принял просьбу Ирмы и не откажусь от оплаты. Если у меня будет еда и крыша над головой, то я смогу вылечить других тяжелобольных пациентов. — Знаете, а говор-то у вас не местный, господин доктор. Что вы тут забыли, а? Неужели на поверхности закончились больные, и вы со скуки решили сходить к нам? Или вас сюда кто-то заставил прийти? Мартин улыбается. Он словно ждал этого вопроса, привык отвечать на него много раз. — Я пришел сюда добровольно, и это совсем не связано с тем, что на поверхности не очень интересные больные. Мне кажется несправедливым, что медицина здесь находится в таком зачаточном состоянии. Слова доктора напоминают Леви о еще одном искателе справедливости. Хорошо, что Эрвин уже смылся наверх, хоть и настаивал на том, чтобы остаться на время осмотра врачом. «Хочешь опять шрамы посчитать? Математикой будешь заниматься в своей школе», — после этого Эрвин мгновенно поутих. Леви представлял, с каким восторгом он бы начал общаться с доктором: опять бы началась напыщенная трепотня про блага общества и как людям нужно вправлять мозги, чтобы все наконец-то зажили хорошо. Леви не желал в это ввязываться. В его же интересах побыстрее ответить на вопросы врача, чтобы он отсюда свалил. Лучше перестать вредничать и просто потерпеть. — Ладно, фиг с ним, выписывайте эти ваши травки и щупайте меня, сколько хотите. И идите дальше возрождать справедливую медицину. Леви покорно снял рубашку, отбросив ее в сторону, как грязную тряпку. Лицо Мартина в тот же миг стало сосредоточенным и серьезным. Леви, к стыду своему, пару раз вздрогнул от его прикосновений. Слишком непривычно было ощущать на своей коже чьи-то чужие руки. Он лежит так уже несколько минут, которые растягиваются, текут пугающе медленно. Это ощущается как пытка. — Ребра и внутренние органы не повреждены, — заключает Мартин, наконец-то отрывая от него пальцы. Ирма облегченно вздыхает. — Я пропишу вам теплые компрессы — холод эффективен только в первые часы после повреждения. А также рекомендую наносить мази два-три раза в день, какие нужны — я напишу. Ну и разумеется избегать перегрузок, поменьше двигаться. — Прекрасно, мне уже можно идти? — нетерпеливо говорит Леви, не особо запоминая то, что ему рекомендует доктор. Он быстро натягивает рубашку, его пальцы дрожат. — Не вставайте так резко, — обеспокоенным тоном произносит Мартин. — Я оставлю рецепт у Ирмы… — Да-да, — отмахивается Леви, направляясь к двери. — И вам лучше показаться мне через несколько дней, я живу… — Не вижу никакой необходимости, — отрезает Леви. Ирма преграждает ему путь. — Куда ты так спешишь? В комнату к малышам? Понимаю, здесь по повадкам и капризам они тебе ближе всего по возрасту, — в ее голосе слышится возмущение. Леви хочется оттолкнуть ее, схватить за руку и опрокинуть на пол — так он в одно мгновение обеспечит сердобольного доктора еще одним клиентом. Но насилие с ней не сработает, Леви это знает. Оно только отзовется горечью в груди, подтвердит его вечные подозрения. — Я сделал то, о чем ты меня просила. — Поговори с Эмилем. Он сильно волновался, — напоминает она Леви. — Знаю, — раздраженно отвечает он. Он выходит из комнаты и захлопывает за собой дверь. Наверное, надо было сказать Ирме «спасибо», но Леви не может себя пересилить. Эрвин бы так и сделал, отблагодарил ее, как надо, произнес бы положенные слова. Леви только чувствует злость из-за того, что его выставили слабым и нуждающимся в помощи. Он хотя бы сдержался и не стал кричать в лицо этому доктору и Ирме о том, сколько ран он себе зализывал без всяких травок и мазей. Ему хочется сбежать из тесных помещений в город — смердящий и грязный. В нем, по крайней мере, стены находятся не так удушающе близко. Но нет, ему нужно подняться наверх, выслушать еще один поток беспокойств и пьяных излияний Эмиля, стиснув зубы и сдерживая свои разрушительные порывы. Почему никто не поймет, что именно из-за этого отношения Леви хочется держаться от них подальше? Он снова и снова нарывается на драки, чтобы травмы Леви настолько приелись им, что беспокойства бы сошли на нет, чтобы они уже привыкли к постоянной опасности и перестали печься о нем, как о маленьком мальчике. Ирма с Эмилем думают, что Леви нужна забота, хоть он не раз говорил им — «отвяжитесь от меня со своими тревогами». Наверное, им кажется, что он это делает не нарочно, отказывается от их помощи по привычке, втайне желая, чтобы о нем заботились. «Вы хотите этого для себя, а не для меня, — мрачно думает Леви. — Хотите любви и внимания, кого-то рядом, кто избавит вас от забот». Они полагают, что он такой же: брошенный, искалеченный, тянущийся к любому проявлению дружелюбия. Что он только притворяется сильным, а в душе скукоживается, моля о том, чтобы жестокость и боль больше его не трогали. Опять чьи-то несбыточные мечты мешают ему жить, опять эти мечты душат его, склоняя поддаться, разделить желания Эмиля и Ирмы — хотя бы для того, чтобы другим было легче жить рядом с ним. Притворяться, что он тоже хочет ласки и тепла, как ободранный котенок на обочине. Но Леви понимает, что он стремится вовсе не к тому, чтобы кто-то погладил его по головке и заставил чувствовать себя в безопасности. «Ты боишься стать таким же убийцей и отребьем, которыми кишат ваши улицы?» Воспоминания об Эрвине помогают Леви поймать ускользающую нить мыслей. Он не знает, к чему он стремится, но точно понимает, от чего пытается убежать: от того, что превратится в тех, кого Ирма и Эмиль проклинают в своих кошмарах. И они никогда его не поймут, поэтому своими страхами Леви с ними не делится. Ирма — слишком мягкая, а Эмиль — слишком ранимый. Он останавливается перед дверью, где обычно спит Эмиль, обреченно вздыхает и заходит внутрь. Спертый воздух ударяет в нос: спиртное и оставленная на столе еда. Хлеб на тарелке засох, куски мяса выглядят как обугленные камни, пустая бутылка опрокинута, под ее горлышком скопилась темная лужица вина. Если не наркота, то бухло — просто восхитительно. Так этот ублюдок держит свое слово. Леви проходит мимо распластавшегося на кровати Эмиля к окну, открывает ветхие ставни — их скрип раздается по комнате, и Эмиль со стоном ворочается на кровати. Как же хочется его пнуть, устроить взбучку, вспомнить все известные ругательства. Силой воли Леви заставляет себя успокоиться и оставить недовольство на потом. Он садится на стул, предварительно осмотрев его на предмет грязных пятен. — Леви? — сонно мямлит Эмиль, еле разлепив свой единственный опухший глаз. Повязка сползла во сне, и даже в таком плачевном состоянии Эмиль первым делом тянется к ней, чтобы надеть на место. — Расклад такой: либо ты сейчас поднимаешься и обещаешь мне, чтобы больше не будешь так напиваться, либо я ухожу и не буду с тобой разговаривать в течение месяца. Эмиль вскакивает, держась рукой за голову. — Я думал… — слова выходят из него заторможенно и тяжело, — что ты… всё… Леви закрывает глаза, призывает к остаткам своего терпения. — Неужели мое маленькое исчезновение стоило того, чтобы разводить здесь такой срач? Если бы я сдох, то мою память лучше было бы почтить идеальным порядком. Эмиль хмурится, оглядывается по сторонам, как нашкодившее дитя. — Иди ты, — бурчит он, пытаясь встать. — Что случилось после того, как ты… исчез на крыше? Леви хочется фыркнуть. Ирма сказала, что он знает о том, как сюда приходил Эрвин и выведывал, где найти Леви. Эмиль знает, с помощью кого он «исчез на крыше», но явно не желает называет его имя. — Мы отбились от погони и спрятались в одной из пещер, — Леви нарочно использует «мы», хотя знает, что Эмилю это не понравится. — Не думал, что блондинчик тоже участвовал в деле. Или ты меня в это не посвятил, потому что не доверяешь? — его голос звенит от обиды. Леви склоняет голову вниз. Он, как это ни странно, устал ругаться, ему просто хочется побыть одному и не слышать больше никаких слов — ни встревоженных, ни обвинительных. — Это была случайность, — объясняет он, и в тот же миг его будто окатывает ледяной водой: но как Эрвин оказался там, где ему нужно быть? Почему Леви его об этом не спросил? Настолько одурел от его присутствия и касаний, что забыл узнать о такой важной детали? Леви надеется, что Эмиль не будет его об этом расспрашивать — тогда Леви точно взорвется. — Где Ирма? — спрашивает Эмиль, отводя взгляд в сторону. Он выглядит разозленным, будто жалеет, что не он унес Леви на крышу, а Эрвин. — Выпроваживает доктора. — Какого доктора? — Который только что щупал меня и сказал, что у меня, видите ли, стресс. Эмиль смотрит на него в растерянности. — Что такое «стресс»? Леви усмехается, пытаясь придумать понятный ответ. «Это то, из-за чего ты жрал наркоту», — можно было бы сказать так, но Леви слишком устал, чтобы ввязываться в еще один спор — Эмиль очень болезненно относится к своему прошлому. — Та жопа, в которой мы живем. Это не лечится, — уклончиво говорит Леви, всем видом показывая, что больше на эту тему он ничего не скажет. — С Рихтером что будем делать? — Скоро к нему наведаюсь и обрисую ситуацию. Буду обвинять в том, что кто-то из его людей проговорился, и поэтому нам устроили засаду. Других вариантов нет. Вы что-нибудь смогли стащить? Эмиль кивает, и Леви становится легче. — Пару ящиков нам удалось взять, пока все побежали туда, куда тебя… в общем, туда, где ты скрылся. — Спрятали же в другом месте? Не в той квартире? — Леви имеет в виду квартиру Кенни, но при других он никогда не произносит его имени. — Да, я спрятал его в той халупе, где жила та бабка. Помнишь, которая постоянно выла, и ее все называли ведьмой? Леви не очень нравится, что Эмиль выбрал это место. — Ты уверен, что там никто не шарится? — Отвечаю, все держатся от ее дома подальше, даже самые отбитые. Ну мы с Вигом над этим постарались: после того, как бабка откинулась, мы там провели пару вечерков и повыли чисто для развлечения. Соседи стали думать, что там завелись привидения и свалили, прикинь? Может, грабануть их дома… Виг меня постоянно уламывает. Леви качает головой. — Не надо, кто-нибудь об этом пронюхает, и весь ваш спектакль с привидениями встанет нам боком. Эмиль опять недоумевает. — Что такое «спектакль»? — Ты сегодня задаешь слишком много вопросов. Хочешь, дам тебе книжек — тогда, может, перестанешь спрашивать у меня значение каждого слова. Эмиль выглядит сердитым, но его губы расползаются в улыбке. — У меня на это мозгов не хватит. Но, по крайней мере, я не читаю по слогам, как Виг. — Должны же у тебя быть хоть какие-то таланты, — хмыкает Леви. — Мне кажется, я неплохо целуюсь, — лукаво произносит Эмиль, пододвигаясь к самому краю кровати. Леви еле сдерживается, чтобы не отъехать на стуле подальше. Он совсем не настроен на физическую близость — не после того, как его трогал доктор. И особенно не после того, как он вчера поцеловался с Эрвином. — Проверять не хочу. Ты воняешь как алкаш, — отрезает Леви. Эмиль трагически падает на кровать, закрывает руками, притворяясь, что рыдает. — Ты прям сам на себя не похож, — внезапно серьезным голосом говорит он, поглядывая на Леви сквозь прорези пальцев. — Мы во многие переделки попадали, но сейчас ты выглядишь более потасканным, чем обычно. Может, у тебя реально этот самый, как его — пресс? — Стресс. Уши лучше чисти, тупица. — Да мне поебать на эти ваши умные слова, — картинно вздыхает Эмиль. — Я убил сыщика, — вырывается у Леви. Эмиль резко поднимается. — Он схватил меня, угрожал… Эрвину. В общем, у меня не было выбора. — Почему Ирма мне об этом не сказала? Какого хрена? Тебя, наверное, по всему городу ищут, — его голос звенит от ярости и страха. — Ищут, но не поймают. Мне надо было быть осторожнее, когда мы шли к пещерам, но я… Леви не знает, что сказать. Он не должен перед ним оправдываться, не должен искать слова для того, чтобы объяснить то, чего он сам не понимает: неужели присутствие рядом Эрвина смогло настолько притупить его звериное чутье? Неужели рядом с ним он почувствовал себя настолько спокойно, что перестал смотреть по сторонам и обращать внимание на мельчайшие детали? Леви смог бы вырваться от сыщика за доли секунд, если бы рядом не было Эрвина. Но винить его в убийстве он никогда не будет — это ответственность Леви, это он виноват в том, что был недостаточно быстрым. — Заляжешь на дно, потом об этом забудут. Тут столько пиздеца творится, убийство какой-то ищейки навряд ли долго будет на умах легавых. — Посмотрим. Понятное дело, сильно я высовываться не буду. Придется сидеть в четырех стенах и раздавать вам указания, как будто я какой-то пожилой бандит. Эмиль тянется к нему, рука замирает в воздухе. — Останься тут, с нами. Ирма будет беспокоиться, если ты надолго исчезнешь. Леви качает головой. — Я не хочу лишний раз подвергать опасности всех здесь. Ему хочется сбежать прямо сейчас, выскочить в окно — он не желает слышать, что скажет Эмиль. «Не говори мне о своих чувствах, прошу. Чем больше ты о них напоминаешь, тем больше мне хочется удрать и больше не видеть тебя». Он вспоминает о том, как его первые друзья, измученные мальчики и девочки, которым он помогал расправляться с обидчиками, говорили «спасибо» или смотрели на него восхищенными взглядами. Леви от этого передергивало, хотелось блевать и спрятаться от них подальше. Раньше он считал это свидетельством своего превосходства — он сильнее их, он не будет опускаться до каких-то сопливых благодарностей. Но сейчас Леви эти ощущения надоели. Может, он больной? Может, об этом надо было пожаловаться доктору, чтобы выслушать отрезвляющий поток снисходительных слов? — Леви, я… — начинает Эмиль. — Просто помолчи, — обрывает его Леви. — Я устал от разговоров. Эмиль отворачивается. В этот раз его слезы не выглядят притворными. Леви холодеет от ужаса. — Я приду к тебе завтра вечером. Не отказывай мне хотя бы в этом, — в голосе Эмиля слышится обида. — Я буду в квартире над игорным домом. — неохотно говорит Леви. — Ну все, я пошел. Закрой входную дверь, но только не иди за мной по пятам, выжди минут пять. Мне еще надо кое-куда здесь зайти. Он медленно встает, хотя ему хочется вскочить и распахнуть дверь, бежать как угорелый подальше от этого дома. За спиной он слышит, как Эмиль тяжело вздыхает. Леви проходит по коридору до комнаты Ирмы — он очень надеется, что ее соседок нет дома. На его счастье, в комнате пусто — Леви видит заправленные кровати и аккуратно сложенную одежду на стульях. Ирма, видимо, хозяйничает на кухне. Он замечает рюкзак рядом со шкафом, берет его, закидывая на плечо. Синяк на боку тут же напоминает о себе. Нет, Леви не сможет лежать на постели, уставившись в потолок, и ждать, пока ему станет лучше. Его тело не может отдыхать даже в таком плачевном состоянии. Если он сейчас просто ляжет, то на него накинутся мысли и воспоминания, а этого Леви совсем не хочет. Он бесшумно пробирается на первый этаж — в коридоре никого, из кухни раздается звон тарелок и ложек. Пусть Ирма потом хоть сколько на него ворчит — Леви здесь не место. Он открывает дверь и проскальзывает на улицу, быстро натягивает на лицо капюшон. Леви становится спокойнее: по улице ходят люди, но он почти не замечает их присутствия, чувствует себя более уединенно, чем в Гнезде. И — ему самому сложно себе в этом признаваться — он бы предпочел, чтобы к нему из толпы сейчас бросился убийца, чем снова столкнуться лицом к лицу с Ирмой и Эмилем и их тошнотворными чувствами.

***

Он плохо помнит, как выбирался на поверхность: одинаковые грязные улицы, страх, что его заметит полиция, липкая от пота рука в кармане сжимает пропуск. С охранниками проблем не было, они даже на него особо не посмотрели — их внимание привлекла толпа угрюмых мужчин сразу за ним в очереди. От воздуха Митры у Эрвина кружится голова: за эти пару дней он уже успел забыть, какой он свежий, влажный и холодный. Моросит дождь, сизые тучи заволокли небо, но Эрвин им рад — никакого потолка над головой, никакой тьмы. Он попытался максимально привести себя в порядок, пока был в Гнезде: тщательно умылся, расчесал волосы, очистил одежду от грязи. В первый раз за много дней Эрвин надеется, что отец будет весь день безвылазно сидеть в кабинете и не заметит его возвращения до самого вечера. Надо успеть сделать домашнее задание: с математикой он управится быстро, а вот над сочинением по истории придется попотеть. Кажется странным думать о таких обыденных вещах после всего, что с ним случилось. Эрвин не может поверить, что раньше он так сильно беспокоился о своих успехах на уроках, сейчас его тревоги представляются несуразными мелочами. «Наверное, надо быть благодарным за то, что у меня такие глупые проблемы», — рассуждает он, и сразу же стыдится своих мыслей. Ему везет, слишком везет. Эрвин снимает капюшон, дает дождю намочить волосы. Он представляет рядом Леви, ворчащего и прячущегося под крыши домов. Он бы за метр обходил даже самую маленькую лужу и ругался на грязь, натягивал капюшон так, что наружу выглядывал бы только нос. Эрвин уверен, что даже в резиновых сапогах Леви не стал бы залезать в лужи — чистоплотность бы не позволила. Он раз за разом представляет, как показывает Леви свои любимые места в городе, и ему становится неловко — он как маленький ребенок, который ждет друга в гости, чтобы показать ему новые игрушки. С Леви они не увидятся еще месяц, целый месяц. И не факт, что… Эрвин качает головой, с волос брызжут капли. Нет, он не будет об этом думать. Леви много лет выживал в этом мире, и в этот раз тоже сможет. Он наконец-то доходит до дома, мокрыми пальцами достает ключ из кармана. В прихожей горит свет, из кухни доносится запах чего-то жареного. Эрвин слышит шаги, топчется на месте, в панике приглаживает волосы. Ему кажется, что отец поймет все, как только взглянет на него. Или он уже знает о том, что Эрвин провел ночь не у Мари дома — может, столкнулся с ее родителями на улице или же сам решил зайти их проведать. Опять ему становится стыдно. Опять его страхи кажутся никчемными по сравнению с тем, что переживают люди в подземелье. Эрвин продолжает проводить параллели между их жизнями, пытается радоваться своей удаче, но от этого не начинает меньше бояться. Если отец узнает о том, что он там делал эти два дня… Отказываются ли по таким причинам от детей? «Идиот, — слышит Эрвин голос внутри, — опять рассуждаешь, как неразумное дитя. Отец понесет ответственность за твои действия, если тебя найдет полиция. Решил помочь бедному-несчастному в подземелье? А об отце своем не подумал?» — Эрвин? — раздается мягкий голос, и отец возникает в коридоре. От него приятно пахнет едой, он торопливо вытирает руки о полотенце. — Привет, — как можно более будничным тоном отвечает Эрвин. — Боже, да ты весь промок! Ты что, не взял зонтик? В это время лучше без него вообще из дома не выходить. Эрвин не видит в его взгляде никаких подозрений, только беспокойство. — Я сам захотел прогуляться под дождем. — Ох… Давай ты будешь этим заниматься летом? Сейчас простудиться очень просто, в следующий раз так не делай. Быстро в ванную, пока ужин не остыл! — Хорошо. Эрвин взбегает по лестнице, втайне радуясь, что отец позволил ему пока избежать расспросов. В ванной он стаскивает влажную и грязную одежду, кидает ее на пол бесформенной кучей, тут же чувствуя угрызения совести — что, если бы на него смотрел Леви? Его пугает эта мысль — с какой стати Леви станет смотреть на то, как он раздевается в ванной? Но Эрвин все равно аккуратно складывает одежду в корзину. Он смотрит на себя в зеркало над раковиной: волосы спутались, поменяли цвет от влаги, белая кожа покрылась мурашками, на правой руке расцвел небольшой синяк от падения на крышу. Эрвин начинает краснеть, безуспешно пытаясь отогнать мысли о Леви. Ему не нравится, как они следуют за ним по пятам, как его сознание раз за разом воскрешает присутствие Леви. Неужели за эти дни Эрвин настолько привык к нему? Он проводит рукой по мягким волосам на груди — они еще редкие, почти незаметные. От этого действия его бросает в жар, становится так стыдно, что горло почти сжимается в судороге. Рука продолжает касаться кожи требовательно и жадно — как чужая. Она ползет к животу, дразня, а потом устремляется к шее, отчаянно сжимается под подбородком. В голове возникают вспышками слова: «Грязь», «Убийца», «Похоть», «Отречься», «Ложь», «Шлюха». Каменный пол холодит стопы, тело начинает дрожать. Эрвин чувствует себя возбужденным, запятнанным и жалким. Кто он — болван с поверхности, плохой сын или запутавшийся в себе мальчик? Отражение в зеркале молит его о чем-то, но Эрвин не может исполнить его желания. Ну как, нравится быть взрослым? Рука бессильно опускается вниз. На шее остаются красные следы. Он забирается в ванную, направляет на себя обжигающую струю душа. Горячая вода дает ему ощущение покоя — все это смоется, обязательно смоется. Теперь Эрвин еще больше понимает, почему Леви такой чистоплотный. Привычные запахи мыла и шампуня окончательно стирают мерзкие ощущения, Эрвин направляет струю прямо на лицо, давая пене стечь по ушам, представляя, как все склизкие и гадкие мысли исчезают в сливе ванной. Он чувствует себя намного лучше, вытирается полотенцем и хватает с вешалки халат. В зеркало Эрвин больше не смотрит. На кухне отец накрывает стол, машет Эрвину рукой, когда видит, что он спускается по лестнице. Эрвин закутывается в халат плотнее и садится на стул. Жареная курица с овощами заставляет забыть про все переживания — блюда отца всегда помогает справиться с самими мерзкими эмоциями. — Вы что, поссорились с Мари? — слышит он вопрос после нескольких минут молчания. Эрвин не поднимает глаз, доедая последние кусочки. — С чего ты так решил? — Ты выглядишь каким-то угрюмым. В голосе отца слышится неловкость — как и всегда, когда он пытается задавать Эрвину личные вопросы. Часто кажется, что он вынуждает себя поднимать такие темы, исходя из представления о том, каким должен быть родитель. Эрвин знает, что отец с радостью обсудил бы что-то менее приземленное. — Я просто устал, — Эрвин знает, что ничего не значащий ответ удовлетворит любопытство отца, и он оказывается прав. Отец понимающе кивает головой, делает глоток из кружки с чаем. — Немудрено, неделя контрольных на носу. Его взгляд прячется под очками, утыкается в блюдце с печеньем. Отец снова ускользает в мир своих исследований, перестает замечать то, что находится вокруг. Сейчас явно неподходящий момент, чтобы интересоваться у него, как вытащить человека из Подземного города на поверхность. Отец незамедлительно построит логическую цепочку, и потрепанный вид Эрвина предстанет совсем в другом свете. Надо немного подождать. Возможно, стоит попробовать поискать какую-нибудь информацию в библиотеке. — Ты много работаешь в последнее время, — говорит Эрвин, зная, что этот разговор надо было завести еще пару недель назад. Отец отвлекается от размышлений, хмурится и машет на него рукой. — Чуть больше обычного, ну и что? Иногда надо усердно поработать какое-то время, чтобы получить результат. — Что ты там такое исследуешь? Опять кто-то прислал тебе зарисовки древних наскальных рисунков с юга, которые на самом деле нарисовали современные дети? Отец даже не улыбается. — Я уже давно понял, что у нас ни о какой древности не может быть и речи. Хотя, забудь то, что я сейчас сказал. Я боюсь, что мое исследование может оказаться опасным предприятием, которое затянет нас в тюрьму. Эрвин холодеет. Значит, если он не попадет в тюрьму из-за того, что он делал в подземелье, то окажется там из-за работы отца? — Не пугайся так, — отец видит, в какое замешательство привели Эрвина его слова. — Я не какая-то важная шишка, с публичными речами не выступаю, никому о своем исследовании не рассказываю. — Может… не стоит копать глубоко, что бы ты там ни изучал? — осторожно произносит Эрвин. — Я не хочу, чтобы из-за этого у тебя были проблемы. Сказать «ты — мой отец, и я дико за тебя боюсь» Эрвин никогда не сможет. Он не любит банальные и сентиментальные слова, ему по душе практичность и рассудительность. Отец отрешенно качает головой, его взгляд становится стеклянным. Лицо не выражает никаких сомнений, только обреченность и нежелание прислушиваться ни к чьим словам. — Есть вещи, которые просто нельзя никак бросить на полпути. Ты видишь несоответствие, начинаешь задумываться и чем больше изучаешь всякие странности, тем ярче чувствуешь, что не сможешь остановиться, пока не дойдешь до конца. Может, это грех людей, склонных к совершенству во всем. Мы просто не можем отказаться от начатого, к каким бы ужасным последствиям наши действия не привели. Даже если сгораешь, даже если умираешь от усталости — бросить не можешь, потому что тело становится просто инструментом для поиска истины. Крамольные мысли я говорю, но, к сожалению, есть вещи, которые значат больше, чем мы с тобой вместе взятые, как бы мне ни была дорога человеческая жизнь. Эрвину становится дурно, он жалеет о том, что так плотно поел. По глотке будто стекает яд, и внутренности скручиваются в тугие веревки, голова тяжелеет. — Как ты можешь мне говорить «не пугайся», а потом выдавать такие тирады? — сдавленным голосом произносит Эрвин. — Прости, — отец стискивает чашку в пальцах. — Я… разрываюсь между двумя желаниями: с одной стороны, мне хочется, чтобы мои догадки не подтвердились, и мы с тобой так же жили своей привычной жизнью, а с другой… мне не терпится найти подтверждение своим страхам. Я так устал от этих противоречий, ты себе не представляешь… Но большего я сказать пока не могу, для твоего же блага. Эрвин молчит, хотя в голове роятся тысячи вопросов. — Боже, какой же я ужасный родитель… Пугаю детей туманными высокопарными заявлениями, хотя в действительности кому я нужен со своими маленькими проектами — возомнил себя великим исследователем. Не принимай это все близко к сердцу, я просто перетрудился и плохо соображаю. Сосредоточься на подготовке к контрольным и будущем отдыхе. Надеюсь, Найл сможет приехать, и вы с ним хорошо проведете время. — Да. Хорошо, — Эрвин сам не в силах продолжать этот разговор: усталость прошедших дней наваливается на него вязкой тяжестью. — Как Мари? Чем вы занимались в эти выходные? — отец пытается вернуть своему голосу добродушные интонации, но слова звучат неуверенно и натянуто. Эрвин без особых подробностей повествует о вымышленном времяпровождении с Мари, делая себе внутренние заметки о том, чтобы ее проинструктировать о своих словах — на всякий случай, для складности их рассказов, если отец когда-то будет ее об этом расспрашивать. Обдумывать речь отца у него нет сил: слишком много поводов для беспокойства, и вымотавшийся мозг уже не может с ними справляться. Он поднимается к себе в комнату, плюхается за стол, открывает учебники почти со стоном. Наверное, первый раз за все время обучения Эрвин не хочет делать домашнее задание. Он достаточно быстро справляется с упражнениями по математике, корпит над сочинением по истории, раздражаясь из-за того, что мысли путаются и слова не хотят складываться в стройные предложения. Завтра еще и контрольная по географии, но к ней Эрвин не готовится — он уверен в своих знаниях. Он засыпает, как только его голова касается подушки, — не умывается, не переодевается в пижаму, тетради остаются лежать разбросанными на столе. Ему снится, что он сидит в классе среди незнакомых детей, они все одеты в какое-то грязное тряпье, на партах вместо учебников лежат камни и ножи. С потолка падает земля прямо на его сложенные на поверхности стола руки. Эрвин поднимает голову — темный потолок возвышается куполом в вышине, на нем возникают трещины. Учитель входит в класс, и дети сразу же тянут к нему руки, их хриплые голоса сливаются в какофонический хор — «Дай!», «Только пару монет, пожалуйста…», «Хочется есть», «Немного, совсем немного». Один Эрвин молчит, уставившись на лицо учителя, — он выглядит, как обычный человек, но что-то в его лице настораживает, заставляет кожу покрыться мурашками. Потолок гудит, земля продолжает сыпаться на волосы учеников, скапливается грудами в проходах между партами. Дети не обращают на это никакого внимания. — Тише. — голос учителя звучит безжизненно и трескуче. — Сегодня мы решаем контрольную по истории. Он проходит между рядами, аккуратно обходя кучи земли, раздает всем листочки с вопросами. Кто-то из детей начинает рвать бумагу, кто-то прокалывает ее ножом, а мальчик, сидящий перед Эрвином, сминает листок в шар и кидает его в сторону окна. Потолок все больше трескается, дети буйствуют, а учитель стоит возле доски, повернувшись к классу спиной. Когда кто-то из мальчиков вскакивает и бежит в его сторону, между партами и учителем начинает подниматься стена. Эрвин опускает взгляд на листок. На нем написан единственный вопрос: «Что дороже — человеческая жизнь или знания о скрытом прошлом?» Эрвин поднимается со стула, но не успевает ничего сделать — когда он смотрит наверх, потолок рушится и на него сваливается камень, погружая в темноту. Просыпается он с головной болью, будто камень из сна был не воображаемым и действительно упал ему на голову. Эрвин моргает, ища рукой звенящий будильник, почти смахивает его со стула резким движением. Ему хочется спать, но он устал от кошмаров. На кухне он выпивает стакан воды, глядит в окно — мелкие снежинки парят в воздухе, касаются земли и тают среди жухлой травы и земли. Он чувствует более собранным и спокойным, чем вчера, все пережитые волнения тускнеют, увядают под натиском его воли. Он знает, что ему нужно делать, и четкие цели уступают место мучительным сомнениям. Эрвин собирается в школу, приводит себя в порядок — сквозь распахнутую дверь в коридор залетают снежинки, он делает шаг вперед, наслаждаясь морозным воздухом. Холод нейтрализует его внутренний жар, дает желанное онемение, и Эрвин чувствует, что сможет справиться со всем, что его гложет.

***

Всю неделю Эрвин чувствует себя неприкаянным. Контрольные, которые в прошлые годы полностью занимали его мысли, оказываются где-то на периферии: он все так же прилежно готовится, но школьная жизнь происходит словно на фоне, главная цель завладевает почти всем вниманием Эрвина. Он проводит свободные часы в библиотеке, изучая историю Подземного города, и пытается продраться сквозь паутину слов законодательных сводов. Эрвина злит, что даже с его интеллектуальными способностями понимание законов дается тяжело, но все-таки он усваивает пару вещей: первое — случаи поручительства за хорошее поведение перемещаемых из трущоб граждан были очень редки, и второе — для переселения кого-либо на поверхность требовалась огромная кипа документов и безупречное поведение того, за кого ты поручаешься. Ситуация выглядит безнадежной. Его радует только возможность выписать приглашение на короткий срок: для этого требовалось уплатить достаточно крупную пошлину и ждать рассмотрения заявления в двухнедельный срок. Насколько Эрвин понял, таким механизмом пользовались малочисленные работники, получившие разрешение жить на поверхности, — раз в месяц им позволялось приглашать свою семью из Подземного города. Эрвина возмущает, что работникам не позволяется взять с собой семью на постоянное проживание сразу — для этого им нужно проработать в Митре не менее одного года без единого замечания да еще и выплатить чудовищную плату за переселение родных. Он понимает, чем это обуславливается — высокий процент преступности в подземелье, отсутствие документов у многих жителей и их многочисленные подделки. Он долго думал, сидя в тишине библиотеки и листая бесчисленные книги, прорабатывал варианты и много раз отчаивался, роняя голову на затхлые страницы. Глобальное решение представляется ему пока таким: судя по многим исследованиям, около стены Мария простираются огромные плодородные земли, которые никем не заселены. Много лет назад правительство разрабатывало проект переселения, но, исходя из опросов населения, мало кто хотел жить рядом со стеной, отделявшей их мир от титанов. Компании отказались инвестировать средства на постройку домов, и поэтому проект заморозили. Если бы получилось предложить новый проект переселения, на этот раз — жителей Подземного города, обещать компаниям стопроцентный доход с возделанных земель в первые годы и разумные налоги, а потом — какой-то процент с продажи продукции переселенным жителям… Голова кипит. Хочется побыстрее закончить школу, закончить экстерном какой-нибудь университет и бежать с расписанным планом в правительство. Может быть, получится привлечь внимание к своей идее, пока он еще школьник? Захочет ли Леви жить, как простой фермер, и выращивать пшеницу? Эрвин представляет его в деревянном бараке, командующим работниками и по выходным отправляющимся в лес на охоту, — он уверен, что старые привычки в Леви будут умирать долго, и свою агрессивную энергию ему надо будет куда-то вымещать. Рассмотрение твоего гениального проекта займет не один месяц, а может — многие годы. Останется ли жив твой бандит все это время? Эрвину хочется выть. В библиотеку заходит парочка, занимает место у самого дальнего стеллажа, подальше от глаз охранника. Он слышит их приглушенный смех, шорох книг и одежд, кидает взгляд в их сторону. Они поставили книги вертикально, как ширму, и, судя по звукам, занимаются там совсем не подготовкой к контрольным. Ему становится неприятно от собственных чувств: лучше бы он, как раньше, рассматривал возникшую перед ним проблему с Подземным городом как сложную задачку, которую он должен решить самым разумным способом. Он бы наслаждался ее каждым хитросплетением и рассматривал бы возникающие вопросы отстраненно, с позиции исследователя. Теперь перед ним то и дело появляются холодные серые глаза, наблюдают за ним с насмешкой, и переливающаяся в них ртуть гипнотизирует, ее блеск отзывается болезненной судорогой в груди. Эрвин слышит звуки поцелуев из-за книг, тихие вздохи, и в первый раз за свою жизнь испытывает не отвращение и желание побежать жаловаться библиотекарше, а зависть. Ему хочется, чтобы все было просто: контрольные почти кончились, он прячется в библиотеке не для того, чтобы разработать план переселения Подземного города, а чтобы, как и все обычные подростки, дать волю самым низменным желаниям, скрываясь за перегородкой из твердых корешков и умных слов.

***

Мари по-прежнему ведет себя странно. Она действительно не расспрашивает его о том, зачем Эрвин попросил у нее прикрытие неделю назад, как и обещала. Ее вежливое поведение вводит его в недоумение, но он не задает ей вопросов, общается в той же обходительной манере — частично из чувства вины, а частично — из-за непонимания, как ему теперь себя вести с Мари. Они обсуждают вопросы контрольных, готовятся у Мари дома, идут вместе из школы, разговаривая о всякой дребедени, лавируя посреди моря опасных тем. С Ричардом Эрвин не видится — Эрвин заранее его предупредил, что времени на этой неделе у него не будет. Ему от этого легче: меньше путаницы в своих чувствах, больше возможностей для того, чтобы поработать над планом для переселения подземелья. Дико хочется рассказать о своих замыслах Мари, но он не уверен в том, как она отреагирует. С одной стороны, учитывая ее сострадательную натуру, Эрвин подозревает, что она бы с энтузиазмом отнеслась к его идеям. А с другой… он боится, что Мари догадается о том, зачем он это все делает, и сложит полную картину его намерений. Эрвин не понимает, почему он этого боится. Может, потому что он подозревает, что Мари отдалится от него еще больше, и такое развитие событий ему совсем не по душе. Нельзя иметь все сразу. Ты же уже сделал выбор, так почему постоянно идешь на попятную? Иногда ему хочется разделиться и прожить одновременно две жизни, нет, даже не две, а три, четыре… Вытянуть Леви на поверхность и никогда не знать Мари. Забыть о Леви — невозможная задача — и взять Мари за руку, наблюдать за ее недоуменным лицом, пока он будет вести ее в библиотеку, чтобы затаиться за самым дальним стеллажом. Но он решил, он уже все решил… Любезничать с Мари, разговаривать с ней как с незнакомкой, пожертвовать их дружбой. Эрвин обещает себе, что не отступит от этого решения — холодного, как лед. Сильная воля, умение убеждать и четкие идеалы — он знает, что обладает этим всем. — Эрвин, — обращается к нему Мари. Они собираются идти домой, остаются одни в опустевшем классе. — Я тут подумала… Раз контрольные закончились, приходи ко мне в гости на ночевку? В этот раз по-настоящему. Отпразднуем, поиграем в карты. Решение тут же становится зыбким, лед тает на глазах, обращаясь в текучую воду. — Эээ… хорошо. Кстати, мой отец обещал приготовить что-то вкусное, чтобы вам передать. Мари издает вздох удовольствия. — Лучшего подарка для окончания всего этого контрольного ужаса и не придумаешь. Может, мне походить к нему на уроки по готовке? Мама не желает меня учить, говорит, что это дело слуг, — фыркает она. Эрвина охватывает досада. Мама Мари — сестра директора их школы и, видимо, раздутое представление о собственной аристократичности преобладает во всей семье. Он вспоминает о том, как просил Мари стащить кинжал из директорского кабинета под предлогом того, что только ей, как члену семьи, позволялось поливать драгоценные цветы дяди. — Что-то она слишком задирает нос, — отвечает Эрвин. — Ой, не говори. В своих мечтах она видит меня невестой короля, — Мари делает вид, что ее тошнит. — Каким королям сдалась такая простушка, как я. Эрвин долго смотрит на нее, с удивлением понимая, что всю эту неделю он опасался задерживать на Мари взгляды. И теперь он понимает, почему: рыжие волосы переливаются в лучах солнца — низкого, почти зимнего, и его свет подчеркивает изящную линию шеи и подбородка. Она закусывает нижнюю губу, застегивая сумку, тонкие пальцы поддевают застежку. — А что, тебе бы пошла корона, — ухмыляется он. — Представляю, как бы к тебе сватался король: «О моя ненаглядная Мари, к багрянцу твоих волос так подойдут эти прекрасные рубины!» Ее руки опасно замирают, в карих глазах появляется кровожадный блеск. — Ты, видимо, очень соскучился по моим кулакам? — ехидно говорит она. Эрвин отходит на шаг назад. — Давай ты их прибережешь для королевских ухаживаний? Я недостоин того, чтобы меня касалась такая аристократичная особа. Она устремляется к нему, и Эрвин выбегает из класса со скоростью стрелы, бежит по пустому коридору — топот ног отдается эхом от каменных стен. Он почти у выхода, осталось совсем чуть-чуть. Предательский свет солнца слепит глаза, Эрвин замедляется, чертыхаясь, отгораживается от него рукой, но уже поздно — тела сталкиваются, его сумка падает на пол. Он ждет ударов, но ничего не происходит, Мари просто стоит, прижавшись к нему всем телом. Из соседнего класса доносится стук стульев, голос учителя, из полуоткрытой входной двери веет холодом — кто-то забыл ее закрыть, когда уходил. Мари обвивает руки вокруг его талии, касается волосами шеи. Эрвин, робея, кладет ладони на ее стиснутые пальцы. — Аристократки не гоняются за своими ухажерами, — приглушенно говорит она ему в спину. На Эрвина накатывает предательское облегчение — он скучал по такой Мари, он не хочет, чтобы она была отстраненной и вежливой. Пусть пока все остается таким, как было всегда, пусть его «жертва» отложится на неопределенный срок. Сильная воля, умение убеждать и четкие идеалы. «И пока ты не обладаешь ничем из того, что ты перечислил», — раздается в голове издевательский голос. Он опять оказывается прав, как бы Эрвину не хотелось этого признавать. Пальцы Мари в его руке слегка дрожат. Эрвин зажмуривается и проклинает свою природу, свою неуверенность и вечные колебания. Но впервые за эту неделю — впервые с той ночи в пещере — он снова чувствует себя обычным подростком, и камень из сна, все еще лежащий на его плечах, становится почти невесомым.