Принц и нищий

— Можешь расположиться в комнате Эберта, дорогой, как и всегда. Горничная уже застелила там постель и приготовила тебе пижаму, — говорит мама Мари, потягивая вино из бокала. Она так элегантно держит его за ножку, что кажется — бокал парит в воздухе, настолько легко ее пальцы касаются стекла. Эрвин видит, как Мари ерзает на стуле: ей никогда не нравилось, что перед тем, как отпустить их заниматься своими делами, мама приглашала на обязательный расспрос об «успехах». Обычно это заканчивалось бесконечной похвальбой Эрвина и сравнением плачевных оценок Мари с его пятерками. Эрвин учтиво отвечал на все дифирамбы со стороны госпожи Краузе, хоть и ему было не по себе: каждый раз он чувствовал, что чем-то предает свою подругу. — Мари, ну что же ты так растерзала этот несчастный пирог? Это же подарок от господина Смита! Такое ощущение, что его ела не девочка, а какой-то голодный зверь, — недовольно говорит мама Мари, оглядывая крошки на тарелке дочери. — А что поделать, если я голодная, а пирог вкусный? — С такими манерами ты далеко не пойдешь. — Даже пирог я не могу съесть на пятерку, какой ужас. Кому же я буду нужна такая? — Не груби. Когда вырастешь — поймешь, что я была права даже в таких мелочах. Протесты Мари ее маму не сильно раздражают: то же невозмутимое выражение на лице, спокойный взгляд карих глаз — возмущения дочери для нее словно комариный писк. — Как твои дела с помощью… эээ… жителям подземелья? — обращается к Эрвину госпожа Краузе. — Мари рассказывала, что ты решил заняться благотворительностью. Слова звучат вежливо, но в них не чувствуется ни толики интереса: мама Мари воображала себя светской дамой, и поэтому старалась поддерживать разговор в надлежащем русле. Спрашивай об увлечениях гостя, даже если тема вызывает у тебя только отвращение. Непонимание стремлений Эрвина чувствуется в еле уловимой интонации ее голоса. — Неплохо, — отвечает он. — Мне нравится их непосредственность и радость в принятии тех вещей, которые нам кажутся сами по себе разумеющимися. Побуждает ценить то, что у нас есть, и не относиться ко всему как к безусловным благам. Многие концепции им абсолютно не знакомы — это, несомненно, огорчает. Мари закатывает глаза. «Опять корчишь из себя напыщенного взрослого», — читается в ее насмешливом взгляде. Эрвин не обращает на это внимания — он знает, как надо общаться с такими людьми, как ее мама. Навешай побольше слов, будь серьезным и задумчивым. Высокопарная трепотня — это их язык. — Ах, ты имеешь в виду то, что мы должны гораздо более трепетно относиться к нашим богатствам и дорожить тем, что мы не бедные? — госпожа Краузе понимающе кивает. Эрвин хочется тяжело вздохнуть. — Не совсем, я… — он не успевает договорить, потому Мари дергает его за руку и вытаскивает из-за стола. — Мари! — восклицает ее мама. — Прости, мне надо спасти Эрвина — ему еще рано умирать со скуки, — она тянет его к лестнице, игнорируя возмущенные возгласы мамы. Эрвин не особо сопротивляется, только извиняюще улыбается госпоже Краузе на прощание. — Зачем ты ей потакаешь в этих тоскливых разговорах? — яростно шепчет ему Мари на втором этаже. — Она вопьется в тебя своими когтями и не будет отпускать до тех пор, пока ты не станешь таким же унылым, как она. — Мне ее жалко, на самом деле. Она явно страдает из-за того, что не получила толкового образования, и постоянно пытается выставлять себя в лучшем свете, — Эрвин шепчет в ответ и тут же кривится от тычка в бок. — Пусть не выливает все это на меня и перестает мучить гостей этими гадкими светскими беседами, — в голосе Мари слышится только недовольство. — Мы не виноваты в том, что отец всегда пропадает на своей чертовой работе. Она мчится по коридору, и Эрвин еле успевает за ней поспевать. Мари буквально залетает в свою комнату, плюхается на постель и начинает лупить по подушке сжатыми кулаками. Эрвин ищет взглядом стул, но все они заняты кипами одежд и тканей — судя по всему, Мари всерьез принялась за вышивку. Да и не только ей — на манекене в середине комнаты висит платье: темно-синее, с пышными рукавами и длинной юбкой. Оно переливается в свете ламп: на ткани рассыпаны звезды и луны в разных фазах: Эрвин видит серебряные серпы, растущие и убывающие луны, недошитые круги на поясе и подоле. Мари следит за его взглядом, перестает драться с кроватью. Она вскакивает, стягивает с платья пояс и расстилает его на полу. — Видишь, начала делать, а потом поняла, что мне не нравится размер. Слишком уж они большие по сравнению с другими, — она показывает пальцем на незаконченную вышивку. — Только ни в коем случае не говори маме, а то она у меня его заберет и отдаст на дошив портному. Может, ей и понравится платье, но она скажет что-то в духе: «Твои пальчики сильно устали от такой работы, пусть ее доделает профессионал». Эрвин присаживается на пол, проводит пальцем по серебряному шитью. — Откуда у тебя столько денег на материалы? Это выглядит дорого, — задумывается он. Мари бросает на него разочарованный взгляд. Эрвин не понимает — что он такого неправильного спросил? — Мне дают карманные на наряды и еду, но я их копила, чтобы сделать что-то свое. Больше ничего не хочешь сказать? Эрвин в панике озирается, ища помощи у невидимых советчиков — тех, которые знают, как реагировать на нарядные платья. Платье сияет: звезды так мелко и искусно вышиты, что кажется — ткань окунули в сверкающую пыль. Эрвин кое-что вспоминает. — Мне кажется, что я смотрю в реальную ночь. На небе пыль сверкает, как драгоценные камни, совсем не как на земле. Она будто вращается вокруг луны в гипнотическом танце — и тебе удалось это передать, — произносит Эрвин деревянным голосом. Мари раскрывает рот, недоверчиво его оглядывает. — Спасибо, — видно, что он умудрился ее засмущать. Эрвин чувствует облегчение. Он никогда бы не мог подумать, что ему пригодятся слова старого и вечно пьяного разведчика, которые почему-то запали ему в душу. — В общем, хочу надеть его на новогодний бал. Мне еще нужна где-то неделя, чтобы закончить, такая морока с ним. Глаза уже еле видят, приходится шить поздними вечерами после домашки. Когда меня нет дома, прячу его в шкаф — слуги могут доложить родителям. Но сегодня решила его достать заранее, чтобы… ну в общем, чтобы ты оценил. — Я… очень хочу тебя в нем… увидеть, — опять слова не хотят складываться в предложения, каждое из них звучит жалко и неловко. Мари поднимается и повязывает пояс на платье. — Подожди два месяца. И тогда все увидишь, — она обращается к платью, не поворачивая голову в сторону Эрвина. В последнее время ему нужно очень долго ждать того, чего он хочет: месяц до встречи с Леви, два месяца до новогоднего бала. Эрвин прислоняется к стулу, и ему на лицо падает что-то тряпичное. Он вскакивает, с ужасом понимая, что это бюстгальтер. Мари оборачивается, начинает хихикать. Эрвин протягивает ей белье, держа его одними кончиками пальцев. — Прости, тут у меня полный бардак, я уже несколько дней не пускаю к себе уборщицу. Она небрежно кидает бюстгальтер в шкаф, подходит к столу, доставая колоду карт. — Ну что, будем играть? — Только в этот раз без всяких наказаний, — предупреждает Эрвин. Мари надувает губы в притворном разочаровании. — Ну вот, я же говорила, что ты становишься скучным — прямо как моя мама.

***

Они играют несколько партий: Эрвин проигрывает намного меньше, чем он ожидал. Он надеется, что Мари не стала намеренно ему поддаваться — это было бы слишком унизительно. Затем Мари достает сборник стихов, который ей вручил на улице какой-то неизвестный поэт. Тонюсенький, из самой дешевой бумаги, на серой обложке витиеватым шрифтом выведено название — «Песни о титанах». Сначала они скептически листают страницы, но потом увлекаются и начинают выразительно читать вслух. Мари сопровождает чтение размашистыми жестами, Эрвин же старается полагаться только на свой голос и интонацию. — …И пало чудище тогда, издав противный слуху вопль! Клинок победы озарился светом солнца, Примятые цветы подняли свои лица, Стремясь услышать возглас воина — «Я выжил!» Для достоверности Эрвин даже прижимает руку к сердцу — тем жестом, который ему показывал Стефан, и сразу же опускает ее, будто он только что сделал что-то кощунственное. Они тут развлекаются, читая пафосные стихи, а кто-то в это время выходит за стены и пополняет списки имен, которые читает уставший инструктор, выпивая за каждого умершего рюмку. Эрвин сомневается, что Стефану бы понравились «Песни о титанах» — слишком уж высокопарно они звучат, и герои в них чересчур прыткие и бесстрашные. В них нет того ужаса смерти, который читался в печальных глазах Стефана. Мысли о нем напоминают Эрвину о предстоящей встрече с Найлом. — Ко мне скоро приедет друг, с которым я познакомился, когда… когда отбывал свое наказание в разведкорпусе, — говорит Эрвин, захлопывая книжку. Мари задумывается. — Я надеюсь, он не такой мерзкий солдафон, которые иногда приходят к нам в гости на ужин. Они могут только рассказывать пошлые шутки и травить какие-то немыслимые байки, — с сомнением в голосе произносит она. — За кого ты меня принимаешь? — обижается Эрвин. — Найл совсем не такой. Вдобавок, он только начал учиться. — Ну ты же дружил с Гансом. — И теперь ты мне будешь об этом напоминать до конца жизни? Я тогда был совсем другим человеком. Мари усмехается. — Тогда? Ты имеешь в виду месяц назад? — Представь себе, люди могут быстро меняться. А ты как дралась со мной по всяким мелочам пять лет назад, так и продолжаешь это делать сейчас. Мари готовится к броску, но останавливается, когда до нее доходит смысл его слов. Эрвину хочется над ней поглумиться, однако он тоже вовремя вспоминает, что он теперь другой человек. — Зато я за месяц могу сшить платье! А ты не можешь, — она показывает ему язык и поднимается с пола. Эрвин решает, что он не будет ничего отвечать на этот детский аргумент. Мари распахивает шкаф, уворачиваясь от падающей из него одежды, и принимается что-то тщательно искать. Эрвин зевает, кидает взгляд на висящие над столом часы — уже почти половина двенадцатого. Мари бросает на пол цветастую ночную рубашку, затем еще одну — с узором из бантиков и леденцов, продолжает поиск, что-то недовольно ворча себе под нос. — Ладно, я пойду к себе, уже поздно… — начинает говорить Эрвин, но Мари не обращает на него внимания, сосредоточенно роясь среди загроможденных одеждой полок. — Эй, — окликает ее Эрвин, и Мари в тот же миг разражается восторженным возгласом. Она оборачивается к нему, держа в руках широкую пижаму с рисунком из пушек и скачущих коней. Эрвин не понимает, как реагировать на ее поведение. — Держи, — Мари кидает пижаму прямо ему на голову. Эрвин выпутывается из рукавов и штанин, слыша, как дверь в комнату открывается. Он подпрыгивает, закидывая пижаму за спину, с испугом смотрит на дверь. В комнате никого нет — видимо, Мари выбежала в ванную. Он растерянно оглядывается, опускает взгляд на отброшенные им рубашку и штаны. Нарисованный конь глупо скалится, вперив в Эрвина широко распахнутый серый глаз. Его морда находится прямо напротив дула огромной пушки, из которого вылетают сердечки. Он решает подождать Мари, поскольку ее действия для Эрвина кажутся слишком странными и хаотичными. Она возвращается через пару минут, протирая лицо полотенцем: кудри струятся по плечам, освобожденные от банта, под накинутым халатом виднеется голубая ночная рубашка. — Это ты тоже сшила за месяц? — говорит Эрвин, указывая на ее «подарок» из шкафа. Лицо Мари искажается гримасой отвращения. — Ты думаешь, у меня совсем нет вкуса? Это Эберту дарили какие-то мамины друзья, но он ее забраковал и не стал носить. Сказал, что мне она больше подходит, — она закатывает глаза, подходя к стулу, и легким движением руки скидывает оттуда ткани, чтобы повесить полотенце. Мари делает вид, что постоянные шутки братьев ее не задевают, но Эрвин чувствует, что это, скорее всего, не так. Может, поэтому она вечно старается его подколоть, пытаясь подражать Эберту и Лотару? Но зачем ей подшучивать над Эрвином, если объекты неприязни Мари — это ее братья? — Спасибо, конечно, но твоя мама говорила, что мне уже приготовили пижаму, — отказывается Эрвин, стараясь не смотреть на ужасный рисунок на ткани. — Но она лежит в комнате Эберта. А ночуешь ты у меня. Зачем тебе туда идти, если здесь все есть? — Мари пытается говорить уверенно, однако голос ее немного подводит. Последние слова звучат немного смущенно. Эрвин молчит, складывая в уме два плюс два. То есть, она предлагает… — Мари, мы не можем вместе спать, — он отступает на шаг к двери. — Кто нам запретит? — Твоя мама сказала, что я должен спать в комнате твоего брата. — Да пошла она со своими командами. Сегодня ты спишь у меня, — Мари приближается к нему, и в ее взгляде читается угроза. — Мари, я не могу… — Да чего ты боишься, скажи мне? — А если нас обнаружат утром? Сама подумай: твоя мама потом так в тебя вцепится, что по-любому посадит под домашний арест. Скажет тебе что-то вроде: «Такая юная девушка не может так себя вести!» Отступать больше некуда: Эрвин прислоняется к двери, кладет ладонь на ручку, готовясь в любой момент ее дернуть и сбежать из комнаты. Внезапно в голове звучит голос Леви: «Ну ты болван — в панике сматываешься от того, о чем другие пацаны в твоем возрасте только мечтают». Эрвин смотрит мимо Мари, стоящей слишком близко — руки сложены на груди, голова повернута набок. От нее пахнет цветочным мылом — тонкий, почти неуловимый запах. Он знает, что ему на самом деле не хочется убегать, пусть и придется натянуть на себя эту уродскую пижаму и спать, вздрагивая от каждого стука в ожидании, что его обнаружат рядом с Мари. — Боже… — Эрвин тяжело вздыхает. — С тобой невозможно спорить. Если будешь драться во сне — уйду в свою комнату.

***

Он чувствует себя еще одной стеной, лежащей на краюшке кровати. Ноги вытянуты, руки прижаты к груди, шея напряжена. Мари повернулась к нему спиной, раскинула свои волосы на всю подушку. Они щекочут ему нос, касаются щек, но Эрвин не решается их трогать. Во-первых, Мари может это превратно истолковать, и ему придется объясняться, что из-за неудобной позы он был вынужден их отодвинуть. Во-вторых, Мари может на него обидеться. В-третьих… он сам не знает, к чему могут привести его действия. «Слишком много искушений для бедного мальчика», — слова звучат голосом Ричарда, дразнящим и полным притворной жалости. Мари вертит головой, и пряди ложатся на лицо Эрвина. Пальцы сжимаются в кулаки, в голове звучит рассерженный вопль: «Я когда-нибудь смогу контролировать это непослушное тело?!» Оно мучает его, тянет в разные стороны — протяни руку, сбеги, оставайся неподвижным. Ночь с Леви в пещере возвращается в его воображении красочными картинками: чужое тело рядом, тот же самоконтроль, как и сейчас, такое же напряжение, сдерживаемое чем-то хрупким, готовым сломаться в любую секунду. «Животное», — думает Эрвин, и его захлестывает волной презрения. Тупое животное, следующее импульсам, не знающее, что такое уважение, осторожность, рассудительность. Пусть будет только один выбор, один человек, одно желание. Но его тело плевать хотело на мольбы Эрвина, оно напоминает ему о том, зачем было создано: распространять себя как семена и порождать новые тела — чем больше, тем лучше. «В этом есть небольшая неувязочка, — Эрвин ощущает себя крайне нелепо, лежа на самом краю кровати в самой некомфортной позе и ведя мысленный разговор со своим телом. — Как тогда ты объяснишь мое влечение… к мальчикам?» Его тело ничего не объясняет. Оно только стремится к теплу, хочет найти свое место в другом человеке. Мари снова шевелится, одеяло сползает набок. Сквозь пелену волос он видит изгиб бедер под ночной рубашкой и непроизвольно вздыхает. Тело готово рваться вперед. Эрвин зажмуривается, мысленно ругается, не переставая искать варианты избавления от наваждения. «Заберите у меня эти проклятые части, которые заставляют меня коснуться ее. Пусть во мне останется только то, что нужно для существования, и мозг — кастрированный от всех желаний». «И кем ты тогда станешь? Бестолковым титаном?» — отвечает ему тело. Эрвин сопротивляется еще долго — ему кажется, что он не сможет уснуть до утра. Но усталость после контрольных берет свое, и Эрвин погружается в беспокойный сон. Ему снятся путы, стягивающие тело, — он им рад, с ними он чувствует защищенным. Они ползают по телу, как змеи, и, когда хватка колец ослабевает, Эрвина охватывает паника. Он трогает ослабевшими руками извивающиеся веревки, понимая, что это волосы — длинные и мягкие. Пряди смыкаются вокруг запястий, Эрвин чувствует чье-то дыхание на коже. Несколько голосов, сливающийся в один, спрашивают его: «Кому принадлежит твое сердце?» Одежда исчезает, остается только тьма и дыхание в сантиметре от лица Эрвина. «Я не знаю, — стонет он. — Вырвите его и заберите себе, я не хочу…» Голова раскалывается болью, сон разбивается осколками. Он лежит на кровати в комнате Мари — их ноги переплетены, ее рука лежит у Эрвина на шее. Мари вздрагивает, касается ладонью своего лба. Эрвин чувствует ноющую боль в том же месте у себя на голове. — Ты чего бодаешься? — сонно говорит она, снова кладет руку Эрвину на шею и прижимается к его телу. Он каменеет, вспоминая поцелуй в день рождения. «Было бы проще выбрать ее, не так ли?» — подсказывает Эрвину коварный голос. Он весь съеживается, притягивает ее к себе. Мари улыбается сквозь сон. «Я никогда не выберу ее из-за этого», — думает он. «Проще» — это кажется оскорблением по отношению к ней, будто Мари — какой-то товар по скидке, дешевая игрушка. Он возвращается в детство, воскрешает в памяти их игры и глупые секреты, снова проходит путь от самого начала их дружбы в настоящее. Она слишком дорога Эрвину, чтобы относиться к ней как к легкому решению, одобряемому обществом и сулящему безмятежную жизнь. Как можно смотреть на ее безмятежное лицо, вдыхать цветочный запах волос и решать: «Ты — мой правильный путь, поэтому я выбираю тебя». Нет, Эрвин никогда так не сделает. Он касается губами ее волос, гладит по спине, старательно игнорируя животные порывы, нарастающие внизу живота.

***

К счастью, никто не узнает об их запрещенной ночевке вместе: рано утром Эрвин сползает с кровати, еле открывая глаза, принимается стягивать с себя дурацкую пижаму. — Ммм, не ожидала, что меня ждет столь приятный вид в такую рань, — раздается ехидный голос со стороны кровати. Эрвина будто окатывает ледяной водой — дремоту как рукой сняло, непослушные конечности снова обретают силу. До этого он лениво стягивал рубашку, не желая расстегивать пуговицы, и сейчас стоит посреди комнаты в наполовину снятых штанах. Он допрыгивает до стула, садится, молниеносно раздевается и бежит к двери в одном нижнем белье. — А ты не особо умный с утра, — говорит Мари, когда Эрвин касается дверной ручки. Она лежит, высунув из одеяла только верхнюю часть лица с хитрющими глазами. — Мог бы спокойно пройти в пижаме в свою комнату и раздеться там, а потом передать вещи мне. Но нет, ты решил пощеголять тут в одних трусах. Может, ничего ей не отвечать и просто убраться отсюда поскорее? Но Эрвин не может так сделать — он ненавидит, когда в перебранках за ней остается последнее слово. — Я предпочту, чтобы меня увидели меня в чем мать родила, чем в этом кошмаре портного, — голос звучит хрипло и вяло. — Тебя родили в трусах? — Мари продолжает хихикать. Эрвин машет на нее рукой, понимая, что он еще слишком плохо соображает, чтобы с ней препираться. — Знаешь, как картинки из романа для сорокалетних женщин: любовничек сбегает из комнаты на рассвете, чтобы отсутствующий муж ничего не заподозрил. Она когда-нибудь заткнется или нет? Эрвин не может просто так уйти, когда над ним смеются. — Не завидую твоему «мужу». Ты так храпишь во сне, что стены сотрясаются. — Что?! Эрвин проворно исчезает за дверью, бежит по коридору, молясь о том, чтобы Мари не помчалась за ним следом с криками, которыми она разбудит весь дом. Он успешно добегает до комнаты Эберта, закрывает дверь на замок и пытается отдышаться. На кровати лежит аккуратно сложенная пижама — белая в голубую полоску, безо всяких лошадей и пушек. Эрвин опускает взгляд вниз, на то, что неизбежно происходит с его телом после такой ночи. Он очень сильно надеется, что Мари не успела ничего разглядеть.

***

На пристани шумно: гудят паромы, переговариваются люди, встречающие родственников и друзей из-за стены, чайки кричат, выхватывая у незадачливых прохожих еду, которую они купили в придорожных киосках. Эрвин давно здесь не был — с тех пор, как они с отцом пару лет назад выбирались в горы, находящиеся в пределах стены Роза. Отец тогда планировал совместить приятное с полезным: он займется историческими исследованиями разбросанных по долине поселений, а Эрвин отдохнет от школьной жизни и суеты города. Эрвин помнит запах воды за бортом — она пахла рыбой и водорослями; речной воздух холодил кожу, смешиваясь с ароматами выпечки со стороны пристани. Пока они плыли, он передумал все свои мысли и заскучал, досадуя на то, что книжку почитать не получалось — ветер трепал страницы. Отец тогда переговорил со всеми пассажирами, завел себе десяток новых знакомых и без конца рассказывал им про Эрвина. Наверное, весь паром, включая водителя, теперь знал о многочисленных грамотах и учебных успехах его сына: Эрвин чувствовал на себе любопытные взгляды и старался держаться от отца и окружающей его кучки людей подальше. Больше всего он запомнил из той поездки просторы, тянущиеся в обе стороны от реки до самого горизонта. Казалось, нет никаких стен — только горы и бесконечные ручьи, стекающие с их вершин и вьющиеся тонкими лентами по долинам. В Сине не чувствовалось такой свободы, и сначала она даже испугала Эрвина: границы размылись, природа все больше вступала в свои права, когда они отдалялись от высокой стены. Он совсем забыл про книжку и скуку, вглядывался в даль и предавался тревожным размышлениям. Отец наконец-то закончил очередную похвальную речь в его честь и сел рядом, сложив руки на борт. Эрвин посмотрел на него, и страх снова поселился в груди: взгляд из-под сверкающих очков был отчаянным, полный какой-то давней боли. Эрвин отвернулся и уставился на окружающие их пейзажи с затаенной злобой — он был по-детски недоволен на них за то, что они расстроили его отца. Он вырывается из тягостных воспоминаний в настоящее: паром пришвартовывается, толпа сгущается вокруг трапа. Палубы переполнены: видимо, много кто из кадетов возвращается на время каникул в столицу. Эрвин пытается высмотреть среди сгрудившихся около выхода пассажиров Найла, но людей слишком много, чтобы его увидеть. Внимание отвлекает плач девушки, стоящей в обнимку с молодым парнем — на первый взгляд, он всего на пару лет старше Эрвина. Он поглаживает девушку по спине единственной рукой, тихо улыбается, несмотря на встревоженные взгляды проходящий мимо людей. — …Почему ты решил туда пойти?! — всхлипывает девушка, — Ты мог бы остаться здесь, Вальтер. Здесь твой дом. Ответ юноши Эрвин не может расслышать. Кто-то похлопывает его по плечу, Эрвин поворачивает голову и видит растрепанные волосы и испуганные карие глаза. — Найл! — радостно восклицает Эрвин, протягивая ладонь для рукопожатия. Найл вяло ее жмет, не переставая оглядываться по сторонам. — Привет, Эрвин. Он выглядит растерянным и взволнованным. — Все в порядке? — спрашивает Эрвин. Найл усиленно кивает. — Просто не ожидал, что здесь будет столько людей… и зданий, — он боязливо смотрит вверх, на крыши, где собираются чайки. — Я же сам из деревни… не привык к такому зрелищу. Последнюю фразу он произносит извиняющимся тоном. Эрвин похлопывает его по плечу. — Ты скоро привыкнешь. А где Стефан? Найл кивает головой в сторону киосков. — Сказал, что побежал за глинтвейном, пока его не раскупили. Эрвин видит, что сквозь толпу в их сторону пробирается мужчина с тремя напитками, а вслед ему кричит продавщица: — Не отходите далеко со стаканами! Стефан оборачивается, что-то кричит в ответ и подходит к Эрвину с Найлом. — Вы слышали госпожу продавщицу? Вперед, пока нас не арестовали за кражу чужой посуды. Все столики вокруг киоска заняты, и поэтому они пьют стоя. Стефан чересчур довольно глотает свой глинтвейн, и Эрвин догадывается, что напиток явно не безалкогольный. Свой он пробует с опаской, но не замечает во вкусе ничего подозрительного. — Как тут тепло! — говорит Стефан, почти не отрывая губ от стакана. — У нас уже все снегом запорошило, дети каждый день горбатятся с лопатами. Найл облегченно вздыхает, видимо, понимая, что целую неделю ему можно отдыхать и не чистить снег. — Я люблю, когда много снега, — отвечает Эрвин. — Он скрывает всю осеннюю слякоть. — И не сомневался, что ты любитель зимы и белоснежной чистоты, — ухмыляется Стефан. Эрвин сразу же задумывается: а понравилось бы Леви ходить по заснеженным улицам? — В холоде и думается яснее, — продолжает он. — Я заметил, что зимние экзамены переношу гораздо легче, чем летние. Стефан раскрывает рот, глядя с хитрецой на Найла, но тот его останавливает жестом, чуть не роняя стакан на землю. — Давайте без обсуждений экзаменов, умоляю. Я приехал сюда отдохнуть, а не выслушивать ваши очередные замечания по поводу моих оценок, господин Вебер. Стефан делает разочарованное лицо, допивает остатки глинтвейна. — Найл — очень способный мальчик, — с гордостью сообщает он Эрвину. — Поэтому я с ним обращаюсь строже, чем с остальными. У него есть все шансы когда-нибудь попасть в десятку лучших. Но, понимаешь, его неуверенность… — Господин Вебер! — прерывает его Найл. Он немного покраснел, и Эрвин его прекрасно понимает: у многих взрослых есть эта противная привычка говорить во всеуслышание о неудачах и успехах детей в учебе. Его отец ведет себя так же. — Ладно, ладно, я заткнулся. Стефан забирает у них стаканы под пристальным взглядом продавщицы, подмигивает ей и кладет пару монет на чай. — Ну что, я провожу вас до экипажа, дети, а сам пущусь в вольное плавание. Бары Сины заждались меня, я это нутром чую. Они пробираются к выходу с пристани, Стефан прихрамывает спереди, осторожно лавируя между прохожими. — Вы бы лучше к врачу сходили, — ворчит Найл Стефану в спину. — Эти ваши вездесущие фляжки с «добрыми напитками» ни к чему хорошему не приведут. Стефан останавливается на самой верхней ступени лестницы, уперев руки в бока. — Кто это тут решил поменяться со мной местами и почитать нотации? Давай договоримся: я не буду тебе напоминать про учебу, а ты перестанешь упрекать меня по поводу моего маленького хобби. Хорошо? Найл угрюмо соглашается. Эрвин не может перестать улыбаться — он слишком сильно скучал по ним двоим. Стефан еще минут десять торгуется с извозчиками разных повозок, наконец-то договаривается о приемлемой цене и подзывает ребят к себе. Они решили отдалиться от него, пока он вел возмущенные споры: Эрвин и Найл пришли к молчаливому согласию о том, что торговаться — это стыдно, и взрослые не должны так делать. Почему бы просто не согласиться с ценой, предлагаемой извозчиком, и не выставлять себя каким-то капризным бедняком? — Ну все, мальчики, развлекайтесь, — говорит на прощание Стефан, когда они садятся в экипаж. Он отказывается принять плату за повозку у Эрвина, несмотря на уговоры, утверждая, что это —маленький подарок в честь каникул. — Не забудьте — отец вас ждет послезавтра на ужин, — напоминает ему Эрвин. — Обещаю к этому времени не спиться, — подмигивает ему Стефан и исчезает в толпе.

***

Найл, видимо, стыдится своей растерянности на пристани и всю дорогу до дома старается выглядеть невозмутимым, хотя то и дело поглядывает любопытным взглядом в окно. Он рассказывает Эрвину о жизни в казармах: как он чудом прошел тренировку с УПМ на отвесной каменной скале — ему внезапно обрезали страховку, поскольку инструктору нужно было проверить Найла на ловкость. Он кое-как зацепился за выступающий камень и повис над дном ущелья, пытаясь удержаться на месте. На руке остались мелкие рваные шрамы — Найл с гордостью их показывает, раскрывая ладонь. Тренировки по ориентированию на местности у него проблем не вызывали — сказывалось деревенское воспитание с бесконечным хождением по лесам. Больше всего Найл жалуется на теоретические предметы: — Голова пухнет, когда нужно учить бесконечные законы и правила. А от выстраивания стратегий меня просто тошнит — столько нужно всего нужно в уме держать. Тебе бы понравилось, я думаю, — жалуется Найл. Эрвин с ним не спорит — он действительно любит строить сложные планы с множеством переменных. Взять хотя бы его недавнюю головную боль — проект переселения подземелья… — Кстати, — глаза Найла загораются. — Что там с тем планом, который мы тогда придумали? Тебе удалось выманить бандита? Эрвин отворачивается, смотрит в окно на размеренно шагающих по улицам прохожих. Столько всего произошло за это время, что Эрвин сам не верит, что всего чуть больше месяца назад они сидели с Найлом в казарме поздно вечером и придумывали, как Эрвину отомстить маленькому вору. — Да… — отвечает Эрвин. — Но все пошло не совсем так, как я это задумывал. Мы… эээ… подружились? «А еще он убил из-за меня человека. А еще я одолжил ему прототип УПМ. А еще мы поцеловались — ну это так, мелкие детали». — Что? Но это же… — Найл усиленно пытается что-то вспомнить. — Черт, я не помню точную формулировку… Если ты знаешь о его преступлениях и не раскрываешь это властям, то… ну в общем, ничего хорошего тебя не ждет. Эрвин откашливается. — Я понимаю. Но, уверяю тебя, ситуация у этого бандита не очень простая, поэтому я и держу это все в секрете. Найл задумывается. — Может, он тебя обвел вокруг пальца и рассчитывает что-то с тебя поиметь? «Ты проверишь свои сомнения, а я — свои. У меня они тоже есть, но совсем по другому поводу». Может ли быть так, что они с Леви затеяли всю эту преступную круговерть, только чтобы быть ближе друг к другу? — Он, конечно, хитрый, но я верю, что зла мне он не желает, — твердо говорит Эрвин, всем видом показывая, что разговор он продолжать не желает. Найл, к его удивлению, не пристает к нему с расспросами и тут же меняет тему. — Знаешь, что еще меня сильно раздражает в кадетском корпусе? Вечные стычки будущих разведчиков и тех, кто поступил туда чисто для того, чтобы попасть в полицию. Я, конечно, за разведчиков, потому что не понимаю, зачем проходить всю подготовку для сражений с титанами только для того, чтобы сидеть в безопасности за Синой. Но эти споры действуют на нервы — сколько раз мне пришлось разнимать всяких грубиянов, чтобы они морды друг другу не разбили. Найл говорит быстро и сбивчиво — эта тема его сильно волнует. — А почему вас вообще готовят вместе? Не проще ли сделать три направления подготовки с разной программой? Те, кто хотят в полицию, получат азы боевых приемов для борьбы с титанами и сосредоточатся на умениях для городской службы, а гарнизон и разведчики будут учиться по другим программам. К тому же, насколько мне известно, десятка лучших кадетов получает право вступить в ряды полиции и поэтому разведка часто лишается самых умелых кадров. Найл кивает с унылым лицом. — План, конечно, хороший, но бюджет на это никогда не выделят. Разведчики — вымирающий вид солдат. В том числе, буквально. Гарнизон — это… как там говорил господин Вебер? Такое умное слово, я же пообещал себе его запомнить… А, фикция! В общем, гарнизон занимается всяким фуфлом — от кого сейчас защищать стены? Делать три направления и выделять на них еще и дополнительные места — это слишком затратно. В действительности люди нужны только в полицию, к сожалению. Раньше Эрвин согласился бы с такой аргументацией — зачем тратить государственные деньги на подготовку солдат, которые выходят за стены десятками, а выходят оттуда только единицы? Но сейчас, с преследующими его мыслями о подземелье… У него зародилась отчаянная, невозможная мысль: люди выходят за стены, заселяют пустые и невозделанные земли, строят города и деревни — никакого потолка над головой, никаких болезней от недостатка солнца. — Обещаю, что когда пойду на государственную службу, то добьюсь расширения состава разведчиков и попробую поменять общественное мнение насчет бесполезности их деятельности, — серьезным голосом говорит Эрвин. Найл посмеивается, в его взгляде читается недоверие. — Хотелось бы, чтобы кто-нибудь этим занялся. Когда стану разведчиком, тоже постараюсь что-то сделать с этой проблемой. — Стефан уверен, что ты попадешь в десятку лучших. Может, ты потом захочешь перейти в полицию и жить в нашем прекрасном городе? — Эрвин говорит это ироничным тоном: они проезжают по грязным улицам окраин, где скапливается самый сброд. Найл отрицательно кивает. — Я не вижу для этого никаких причин.

***

Эрвин доволен поведением отца: он не загружает Найла бесчисленными вопросами о кадетском корпусе, не начинает разглагольствовать на темы, понятные только человеку с историческим образованием, и — самое главное — не пускается в воспоминания о самых неловких моментах в детстве Эрвина. Почему-то отцу кажется невероятно умилительным рассказывать своим знакомым о том, как крошечный Эрвин срисовывал схемы расположения войск из книги о боевом искусстве, располагая только вишневым джемом и тарелкой на столе. «Представьте — сидит весь измазанный с головы до ног и старательно рисует боевое построение колонной!» Его отец и Найл находят общий язык, когда начинают обсуждать жизнь в отдаленных горных поселениях: отец с интересом расспрашивает мальчика, а тот увлеченно рассказывает о принятых в его деревне порядках. Найл приходит в восторг, когда узнает, что ему выделяют отдельную комнату: в казармах спят по несколько человек в одном помещении, а в своем родном доме он всегда спал с братьями и сестрами. Он прыгает на кровать, обнимая огромную подушку, и сонным голосом просит Эрвина не будить его часов до десяти — после учебного режима ему надо крепко выспаться. Эрвин предлагает отправиться завтра на экскурсию по городу: — А еще с тобой хочет познакомиться моя подруга, — добавляет он. — Подруга? — Найл вскидывает голову, на мгновение вырываясь из сонного состояния. — Да, но не обманывайся ее ангельской внешностью — она может быть той еще занозой в заднице. Найл бросает на него взгляд, полный недоумения. — Как ты можешь так говорить о девушках? Эрвин усмехается. — Я не хотел ее оскорбить. Просто предупреждаю о том, что она с характером, и с ней можно не вести себя как на приеме у королевы.

***

— Собрались как-то вместе будущий защитник человечества, талантливая портниха и напыщенный отличник и решили… — с довольным лицом говорит Мари и отскакивает, когда Эрвин вскидывает руку, чтобы ее схватить. Найл с ужасом переводит взгляд с одного лица на другое, встает в позу с готовностью разнять дерущихся. — Это все, чем я, по твоему мнению, отличаюсь? — возмущается Эрвин. — А какие у тебя еще таланты? Делать укладку и бросать вызов сильному ветру? Как-то меркнет по сравнению моими умениями и тем, что Найл собирается сражаться с многометровыми монстрами. Эрвин бросается к ней, хватает за талию и поднимает в воздух. Мари хохочет, брыкается и пытается сделать реверанс в воздухе проходящему мимо мужчину, который окидывает их неодобрительным взглядом. Найл делает робкий шаг вперед, но Эрвин уже отпускает Мари — она отбегает от него и прячется за спину Найла. — О великий воин, спаси меня от этого исчадия ада! — восклицает она, выглядывая из-за его плеча и показывая Эрвину язык. Найл смотрит на него извиняющимся взглядом и принимает боевую стойку — он что, действительно решил драться с Эрвином? — Объявляю перемирие во имя того, чтобы Найл успел посмотреть хоть что-нибудь в этом городе, а не только терпеть твои выкрутасы, — рассерженно говорит Эрвин. Мари смеется, подбегает к Эрвину и берет его под руку. Найл краснеет, поспешно опускает руки и вперяет взгляд в землю. — О, я знаю, куда нам нужно сходить! — лицо Мари сияет. — Рядом есть прекрасная кондитерская — Найл просто обязан попробовать хотя бы одно из их пирожных. Она пускается вперед, подпрыгивая, — каблуки стучат, юбки развеваются на осеннем ветру. Эрвин подходит к Найлу и шепчет ему на ухо: — Я тебя предупреждал, — он смотрит Мари вслед, улыбаясь. — Ты к ней привыкнешь. В кондитерской Мари немного успокаивается, затыкая себе рот пирожными: они мирно сидят, разговаривая о школе и обмениваясь байками об учителях и инструкторах, пьют горячий чай, грея замерзшие пальцы. Эрвин предлагает сходить к ратуше и полюбоваться местной архитектурой, мрачно обещая Мари «не ударяться в скучные лекции о каменной кладке». Найл с восхищением оглядывает высокие шпили и башни с мерцающими витражами, слушает историю их постройки и местные легенды. Они долго гуляют по центру города, пересекая аллеи и парки, останавливаются, чтобы посмотреть на красочные витрины магазинов. Мари внимательно рассматривает сквозь стекло манекены с пышными платьями, что-то бормочет себе под нос, будто делая мысленные заметки. Найл покупает своим родным подарки: теплые перчатки, шарф и набор конфет местной шоколадной фабрики. — Может, зайдем в Королевский парк? Там, конечно, всегда много народу, но, возможно, еще работает фонтан, — предлагает Мари. Эрвин с Найлом соглашаются. Когда они подходят к входу в парк, то слышат звуки музыки: звонкая скрипка прорезает пространство, ее голос переплетается с воздушной мелодией флейты. Мари хлопает в ладоши и бежит вперед, оставляя мальчиков позади. Скоро их взору открывается вид на фонтан: струи устремляются вверх, ветер обдает их лица холодными брызгами. Вокруг танцует несколько пар, в отдалении стоят два музыканта, исполняя любимый вальс отца Эрвина. — Пойдемте потанцуем? — кричит им Мари, зовя за собой. Эрвин остервенело мотает головой. — Я пас. Если ты, конечно, не хочешь, чтобы я отдавил тебе ноги. Мари цокает, устремляется к Найлу, хватая его за руку. Найл каменеет, передвигает ноги так, словно они превратились в две деревяшки. — Но я не умею… — слышит Эрвин его отчаянный голос. — Ты быстро все поймешь, я тебя научу. Найл оборачивается, прося Эрвина о помощи, но он только улыбается в ответ и ищет скамейку, где можно будет спокойно подождать, пока Мари не наиграется с его другом. Он игнорирует странный порыв — сначала Эрвину хочется броситься к ним, оттолкнуть Найла в сторону и утащить Мари поближе к фонтану. И пусть она потом будет жаловаться на то, что он отвратительный танцор, — зато она будет с ним рядом, и никто… Эрвин пресекает эти мысли на корню, плюхается на скамейку, отряхивая с поверхности опавшие листья. Мари что-то объясняет Найлу, который не может оторвать взгляд от собственных ног, пытаясь ступать так, как ему говорят. Он начинает улыбаться, когда осваивается, смотрит в глаза Мари, и она смеется, закидывая голову назад. Эрвин следит за их движениями, чувствуя, что немного дрожит — скамейка слишком холодная. Он вспоминает разговор с Леви о танцах, представляет его рядом: рука небрежно покоится на спинке скамейки, одна нога лежит на другой, темная челка скрывает взгляд. Эрвин знает, что он ни за что бы не согласился танцевать на публике. Внутренности холодеют, в сердце поворачивается острый осколок. Как они могут спокойно наслаждаться жизнью здесь, когда там, под их ногами… Наступает время меняться партнерами: Найл обнаруживает себя в объятьях высокой женщины, в то время как Мари со смехом уворачивается от улыбчивого старика, видимо, объясняя ему, что решила выйти из танца. Она вприпрыжку подбегает к Эрвину, падает на скамейку, разражаясь заливистым смехом. Ее волосы растрепались, на подол платья прицепились пожухлые листья. Смеясь, они наблюдают за неуклюжими движениями Найла под руководством женщины, отвечают гримасами на его немые призывы о помощи. Мари потягивается, улыбается с закрытыми глазами и внезапно опускается к Эрвину на колени. Рыжие волосы укрывают его колени, как покрывало, он чувствует ее разгоряченное тело сквозь ткань брюк. Скрипка стонет, ее звуки разливаются тоской по скверу, но на губах Мари играет улыбка. Чистая, детская — ни капли обольщения или коварства. Эрвин убирает прядку со щеки, прижимает ладонь к теплой коже. — Ты бросила Найла на растерзание взрослым, — ласково укоряет он ее. Мари закатывает глаза. — Он сам может в любой момент уйти, — улыбка гаснет, между бровями появляется маленькая морщинка. — Ты за этот месяц так изменился, что иногда я не знаю, как себя вести. Чувствую, что ты постоянно рвешься куда-то вперед, а я остаюсь позади, отчаянно пытаясь за тобой угнаться. Словно кручусь в каком-то сумасшедшем танце, а потом понимаю, что танцую с пустотой. Эрвин отнимает руку, кладет ее на скамейку. Найл все еще танцует вокруг фонтана в цепких объятьях своей партнерши. — Я никуда не хочу убегать. Просто есть вещи, с которыми я ничего не могу поделать. — Ты сдерживаешься со мной. Я знаю, что ты живешь по какому-то дурацкому кодексу правил и стараешься даже со мной наедине их не нарушать. Он чувствует ее настойчивый взгляд на своем лице. — Мари, я… не хочу наделать непростительных ошибок. Поверь, я знаю, о чем говорю. — Опять ты говоришь, как мученик из второсортной трагедии! Ты… ты можешь совершать ошибки. Отношения со мной — это не твои любимые экзамены. Струи фонтана устремляются вверх и падают, сливаясь с водной поверхностью. — Но у меня же самый главный талант в том, что я напыщенный отличник, — отвечает Эрвин, пытаясь свести беседу к их обычным несерьезным стычкам. Мари молчит, и это его пугает — она никогда не упускает свой шанс пошутить. — Если есть кто-то еще… скажи мне, Эрвин. Я обещаю, что не буду на тебя обижаться, и мы останемся друзьями, как это и было всегда. «Я не могу, — почти вырывается у Эрвина. — Я хочу все и сразу и не хочу выбирать. Не хочу отказываться от тебя, не хочу, чтобы мы были только друзьями». Мари ждет ответа, приподнимается на руках, оказываясь слишком близко к его лицу. Если бы он мог просто… Найл наконец-то решает, что пора вырваться из объятий женщины, и бежит к ним. Музыканты прекращают играть вальс, Эрвин слышит первые бодрые ноты мазурки. Мари поднимается, садится рядом. — Как ты могла меня так предать и убежать с поля боя, — стонет Найл, обиженно глядя на Мари. Она встает, кладет ему руки на плечи. — Больше я так делать не буду. Обещаю.

***

Ему снится смерть — в самых разных обличьях, во всех, которые он когда-либо видел. Иногда он наблюдает со стороны за убийством, иногда сам держит нож в руке и очень медленно вонзает его в тело — тогда он понимает, что это сон. В реальности Леви никогда бы не стал так долго ждать, его движения всегда были выверенными и быстрыми. Ему как будто предлагают насладиться процессом или же, наоборот, увидеть ужас происходящего: гримасу на лице жертвы, стекающую по одежде кровь, собственные пальцы, стиснутые на рукояти. Он опять медлит, не успевает отдернуть руку — пальцы покрываются липкой и теплой жидкостью. Тело плавно падает, стекленеющие глаза замирают на лице Леви. «Чем ты хочешь меня напугать? — хочется ему крикнуть в окружающую их пустоту. — Единственное, что меня раздражает — это запачканные кровью руки». Такие сны никогда не выбивают его из колеи. Он боится других, менее четких и понятных. Никаких картинок, только россыпь ощущений и звуки: хрипы, поскрипывание кровати, писк мышей в углах. Они длятся вечность, и Леви не может заткнуть уши, не может увидеть, куда нужно идти, чтобы сбежать от них. В какой-то момент хрипы исчезают, невидимая кровать перестает скрипеть. Он уже знает сценарий этих снов, противится ему, но все без толку — его роль остается неизменной. Леви чувствует горечь слез, неуловимые когти раздирают грудь изнутри. Крысы перестают шуршать — они пугаются воя, который исходит из его груди. Леви становится звуком, влагой на коже — стонет и плачет, сопротивляется, но раз за разом проигрывает. Его спасает голод, свернувшийся в желудке мучительным клубком. Леви сосредотачивается на нем, и слезы перестают течь, обессилевший рот наконец-то смыкается. Голод, его спаситель, напоминает о том, что Леви хотел забыть, — это исхудавшее, гадкое тело все еще хочет жить. И тогда Леви просыпается. Улица за окном гудит, даже сквозь закрытое окно он слышит грубые крики и чей-то смех. Леви быстро приводит в себя в порядок, выпивает стакан воды и открывает окно: он доберется до Рихтера по крышам, так будет гораздо безопаснее, чем прятаться под капюшоном, разгуливая по людным улицам. Леви скользит тенью по черепице — маленьким и юркий, прячется за дымоходами и перепрыгивает с карниза на карниз, пока он не оказывается на крыше дома, где располагается одна из немногочисленных аптек в Подземном городе. Он мягко приземляется рядом с черным входом, стучится, оборачиваясь по сторонам. Его пропускает невзрачный охранник, не задавая ни одного вопроса. В комнате среди бесчисленных стеллажей с бутыльками и коробками сидят двое, Леви слышит их разговор, прячась за косяком двери. — …И после стольких лет ты решил вспомнить про семью, дядюшка? Мне казалось, моя мама тебя не выносила, и это чувство было обоюдным. Зачем тебе сейчас мне помогать? — Мне кажется, этими вопросами тебе нужно было задаваться до того, как пойти со мной сюда, Ричард. Леви появляется в проеме, видит за столом двух мужчин: седовласого Рихтера с какими-то бумагами в руках и незнакомого парня. Он нервно стучит пальцами по столу, поворачивает голову к Леви, окидывая его любопытным взглядом. — Почему по твоей аптеке разгуливают какие-то малыши? — усмехается он. — Используешь тут детский труд, дядя, как тебе не стыдно. Леви прищуривается, складывает на руки на груди. Когда он последний раз кого-то убивал? Руки так и чешутся… Ах да, всего неделю назад. Рихтер не обращает внимания на едкие реплики темноволосого парня, жестом приглашает Леви к столу. — Давайте спокойно познакомимся, мальчики. Мне кажется, вы друг другу понравитесь.