Принц и нищий

Эрвин не знает, что делать. Кожа на правом боку Леви выглядит багровой — таких огромных и пугающих синяков он еще никогда не видел. Он хочет выглядеть уверенным и всезнающим, но может только молчать, уставившись на худое тело в распахнутой рубашке. Видимо, срабатывает привычка старосты: надо быть главным, надо решать проблемы, надо помогать. Но делаешь ли ты это только потому, что хочешь ему помочь? Эрвин боится задумываться над этим вопросом. Может, он строит из себя врача, потому что ему хочется власти над Леви: показать себя опытным, взрослым, заставить мальчика чувствовать себя ниже него. «Куда еще ниже», — нервно усмехается Эрвин, кидая взгляд на потолок пещеры, над которым за толстым слоем земли располагается его мир. Но эта гадкая причина — не единственная, почему Эрвин решает осмотреть Леви. Вторая звучит еще хуже, и он боится даже облекать ее в слова внутри своей головы. Объяснение, которое приходит ему в голову, возникает в виде картинок, ощущений: близость тела Леви несколько минут назад, горячий язык в его рту, ладонь на рубашке. Эрвин помнит, как веки Леви вздрагивали, слегка приоткрываясь, между бровей появлялась еле заметная складка — как ускользающий символ внутренней борьбы. Эрвин знал, что он не отступит, ждал, что сделает Леви: он сделал первый шаг, за ним будет и последний. Эрвин не хотел ни на чем настаивать, понимал, что позволит Леви улизнуть из его объятий. Но почему тогда сейчас он сидит, рассматривая его обнаженный живот? Эрвин не хотел быть требовательным, однако другая его сторона, которую он не особо знал, решила поступить иначе: она жаждала большего, не хотела сдаваться и замалчивать то, что в Эрвине пробудил этот неожиданный поцелуй. Он смотрит на шрамы и сжимает пальцы в кулаки — он не доверяет своему телу, которое тянется к Леви, чтобы ощупать каждый шрам. Может попытаться сбежать из пещеры? Он даст себя поймать, и Леви придется его связать — тогда Эрвин будет спокоен. Столько лет прилежного поведения, столько лет сдерживания своих деструктивных порывов, и все внезапно идет наперекосяк из-за какого-то мальчишки. Ради него Эрвин сбегает из дома, крадет дорогую отцу вещь, становится свидетелем убийства. Что будет дальше? Коснись его, он не будет против. Он знает, что он тебе должен за все, что ты для него сделал. Эрвин слегка качает головой, хотя ему хочется закричать. «Это мерзко», — яростно отрицает он. Весь этот поток мыслей происходит за доли секунд, Леви так же неподвижно лежит, смотря в сторону и ожидая от него еще каких-то слов — не только подсчета шрамов. Эрвин замечает, что Леви сильно напряжен, хоть он и пытается это скрыть: пальцы небрежно постукивают по камню, но в их движениях чувствуется что-то резкое, будто Леви сам еле сдерживается, чтобы не закричать и не впиться ногтями в лицо Эрвина. Он прикусывает губу, смотрит в сторону, грудь приподнимается чаще от болезненных вдохов. Эрвина его поведение удивляет: он ждал насмешек, уверенных реплик, в которых Леви в очередной раз выставит Эрвина ханжей, неопытным дурачком из внешнего мира. «Зуб даю, в раздевалках ты прячешься в угол и стараешься ни на кого не смотреть. Ведь если случайно позыришь на тело другого пацана, то тебя тут же запишут в пидоры, не так ли?» Вот что Эрвин ожидал услышать из его гадкого рта. С такими подколами было бы проще: обратить происходящее в шутку кажется более простым вариантом, чем сидеть в звенящей тишине. Может, хватит от него ожидать чего-то конкретного, привычного. Может, стоит так перестать делать со всеми: Мари, своим отцом, одноклассниками, учителями. Человек — это не шаблон для решения упражнения. Все в людях, чему он пытается дать определенную характеристику, меняется на его глазах, становится противоположностью того, чего Эрвин ждет, а потом снова возвращается на круги своя. Его раскладывание по полочкам не работает, потому что их содержимое трансформируется, запутывая Эрвина, вызывая страх. Неизвестность пугает, но чего он сможет добиться, идя всегда только одной дорогой? — Тебе лучше поменьше двигаться, — бормочет Эрвин. Леви только угрюмо кивает. Его явно не прельщает такая идея. — Не говорить, не двигаться… Будто я уже труп. Эрвин сердито на него смотрит. — Ты им как раз станешь, если не будешь следовать моим указаниям. Леви закатывает глаза. — Будешь со мной нянчиться? Петь колыбельные и кормить с ложечки? Эрвин устало вздыхает, но его внутренности расслабляются. Да, такой разговор ему больше по душе. — Ложечки у меня нет. Колыбельных не знаю. — Нянька из тебя такая себе. Даже я знаю колыбельные. Эрвин растягивается рядом, закидывая руки за голову. — Я бы попросил тебя спеть, — лукаво говорит он, кидая взгляд на Леви, — но тебе надо поменьше напрягать легкие. Леви фыркает, но звук тут же сменяется болезненным хрипом. — Думаешь, я за бесплатно стал бы тебе петь? Да и вообще, поют только девчонки и пьяницы, — недовольно изрекает он. Раздается шорох: Леви застегивает рубашку, пересаживается поудобнее — так, что его ноги оказываются на одном уровне с головой лежащего Эрвина. Его коленка касается локтя Эрвина. Мышцы рук тут же напрягаются — снова опасность, снова близость. — Ты не прав. На поверхности есть много талантливых певцов-мужчин, которые, кстати, пением зарабатывают себе на жизнь. — Ага, и они воют вечерами перед пьяной толпой всякую дребедень типа «Панталон принцессы» и «Доблести Ульриха». Пошлятина, — говорит Леви с высокомерными интонациями в голосе. Эрвин не может сдержать смех. — Ты еще и в музыке разбираешься? Что-то ты не вписываешься в образ типичного бандита, — иронично замечает он. Леви ерзает, коленка еще сильнее прижимается к локтю Эрвина. — Мама была певицей. Но здесь этим на жизнь не заработаешь так, как на поверхности, судя по всему, поэтому ей пришлось идти в бордель. Она часто напевала всякие старые песни, когда я был маленьким. Эрвин молчит. Он никогда не знал, как нужно разговаривать на такие темы, что-то сдерживало его, в то время как из любого другого человека посыпался бы град вопросов. Но он точно понимал, чего бы он не хотел на месте Леви: любопытства и сожаления. — Думаю, моя мама тоже знала много песен. Она танцевала на улицах до того, как вышла замуж за отца. Леви отвечает не сразу. — Что-то не замечаю в тебе танцевальных наклонностей. — Я слишком… крупный для танцев. Мне кажется, я бы танцевал, как медведь. Эрвин слышит удивленный смешок. — Разве вас этому не учат в школе? — Танцевать? Только в специальных кружках. Леви молчит, обдумывая его ответ. Эрвин тоже задумывается: ходил ли он в когда-нибудь в здешнюю школу? Он подозревает, что сомнительная деятельность Леви не особо сочетается с посещением учебных занятий. Да и слишком это опасно: если Леви будет появляться в школе, то его враги влегкую смогут его вычислить. — У нас ученых умников не любят. Просиживаешь штаны на уроках — значит, ты бездельник. Обычно дети здесь чуть ли не с младенчества помогают родителям по дому или на работе. Или устраиваются куда-нибудь сами, — говорит Леви. Эрвин возмущается, но виду не подает — всерьез ссориться с Леви ему не хочется. — Знания в школе могут помочь с поиском более выгодной работы, — осторожно возражает он. Леви насмешливо фыркает. — Это какие, например? Написать без ошибок название товара на рынке? Знать, в какой последовательности сдохли ваши драгоценные короли? Или научиться общаться без местного акцента с мужиками с поверхности в борделях? Эрвин замечал, что в подземелье люди произносят звуки в словах немного по-другому, «р» у них звучит гораздо более рычащей и грубой, чем на поверхности. Они часто говорят быстро и невнятно, в то время как жителям Митры свойственна четкая артикуляция и неспешность. Больше всего произношение подземелья похоже на говор обитателей стены Мария: Эрвин периодически слышит их речь на улицах и рынках своего города. — Вам, как минимум, нужна математика, — рассуждает Эрвин, пытаясь дистанцироваться от мыслей о касающейся его коленке. — Знать, как работает счет, еще никогда не было лишним. — Считать мы тут умеем получше вашего. А всякая сложная херня нам ни к чему — засоряет мозг. Эти слова заставляют Эрвина почувствовать себя взрослым: ему кажется, что он общается с капризным малышом, который только и хочет играть в игры. Однако игры этого «малыша» слишком опасные. Сможет ли он объяснить Леви, что знания о мире могут помочь бросить его грязную работу? Имеет ли он вообще какое-то право читать лекции на тему образования в сырой пещере бог знает где? Читать лекции мальчику, который сегодня убил человека. Может, Леви снова вспомнит, что Эрвин — зануда, и уберет свою чертову коленку подальше. — Ты же читаешь книги про всякую сложную хер… фигню, то есть. «История верований человечества». Наверное, очень помогает тебе, когда грабишь кого-то на улице и решаешь, каким богам молиться, чтобы тебя не заметили полицейские. — Я никому не молюсь, — резко отвечает Леви. — О, а я думал, что ты сейчас пафосно достанешь нож, поцелуешь лезвие и скажешь что-то вроде: «Вот кому я молюсь, мне не нужны ваши фальшивые боги», — Эрвин пытается максимально передать презрительную интонацию Леви. Коленка наконец-то смещается, но только для того, чтобы со всей силы врезаться в бок Эрвина. — Могу и достать, но молиться в таком случае будешь ты. Эрвин потирает бок, раздраженно смотря на Леви: он, видимо, хочет, чтобы они здесь вдвоем страдали от боли в ребрах. — Я читаю, чтобы… даже не знаю, как сказать, — Леви внезапно продолжает, и его голос звучит неуверенно и одновременно сердито. — В общем, все ради того, чтобы почувствовать противоречия. Звучит непонятно, но лучше я описать не смогу. Читаю и понимаю, какое говно творится в головах у людей, и радуюсь, что я не такой, как они. С их сказками, верой в лучшее, самообманом. В лицо тебе не всегда говорят, чего желают, а по книгам можно понять, на что человек облизывается. К тому же, в работе помогает: год назад многие бабы зачитывались одним грошовым романом с поверхности, там героиня носила колье из драгоценных бабочек. Так вот, нам удалось стащить поставки дешманской поделки этого украшения и продать партию через знакомых. Казалось бы, нахрена колье здешним женщинам, но почему-то они хотят быть похожими на ваших принцесс. Эрвин хмурится. — Зачем вы его украли? Кто-то потратил время на его изготовление, а вы… — Колье выглядело омерзительно, в живой природе такие кривые бабочки и один раз не смогли бы крыльями взмахнуть. Но местным торговцам хотелось нажиться на популярности романа. А еще большая часть прибыли все равно пошла бы на поверхность. Мы продали его намного дешевле, без чудовищной наценки. Эрвин качает головой. — Торговцы, скорее всего, нанимали ремесленников, которым платили гроши за работу. И вы лишили их оплаты труда, не вижу в этом ничего хорошего. — А кто говорит, что я делаю только хорошее? Они сами виноваты в том, что устроились работать за дерьмовую плату. Даже здесь, в подземелье, есть способ получать нормальные деньги, надо просто башкой своей соображать, — высокомерно выдает Леви. Эрвин молчит, раздраженный тем, что интонации Леви очень сильно напоминают его самого образца месячной давности. Та же заносчивость и уверенность в своей правоте. — Все рождаются с разными способностями, — отвечает Эрвин. — Кто-то просто трудолюбивый, но ему, например, не хватает смекалки. Другие люди этим пользуются. Леви усмехается. — Ну что поделать, значит, ему придется жить в говне и прогибаться под всяких паршивцев. — Паршивцев можно держать в узде, и в этом играют роль публичные системы. Если способные люди окажутся на высоких должностях и будут дельным образом решать проблемы, то качество жизни улучшится. На этот раз Леви не ограничивается усмешкой, болезненно смеется, держась за бок. — Ты же сам понимаешь, какую брехню сейчас выдаешь? Это мечта, такого никогда не будет. — Я знаю, что звучит утопически, — он подозревает, что Леви, скорее всего, не знает этого слова, но ему все равно. — Но добиться лучших показателей можно. Можно держать под контролем многие сферы, сдерживать всяких хитрецов, получить хоть какое-то шаткое равновесие. — Говоришь, как настоящий политик — ничего конкретного. Ваши эти системы таких, как ты, глотают по десятку в год и переиначивают на свой лад. Эрвин чувствует, что заводится, злость закипает в нем с каждым словом Леви. Какого черта они говорят на остросоциальные темы? Они же всего лишь подростки, им бы обсуждать девушек, обмундирование солдатов и… Эрвин понятия не имеет, что должны обсуждать мальчики его возраста. — Я смогу добиться, чего хочу, — отрезает он. — Для этого нужна сильная воля, умение убеждать и четкие идеалы. — И пока ты не обладаешь ничем из того, что ты перечислил, — довольным голосом произносит Леви. — У меня есть все задатки. — Давай-ка посмотрим. Сильная воля: если бы она у тебя была, стал бы ты прогибаться под этого утырка, с которым ты пошел в подземелье? Я наблюдал за вами не очень долго, но этого хватило, чтобы понять, что ты к нему подлизываешься. Умение убеждать: ну здесь вообще мимо, вернуть свои часики и денежки ты меня не особо убедил. Четкие идеалы: несколько недель назад ты нос воротил от всех разговорах о ебле парней, а сегодня целуешься с одним из них взасос. Что-то не сходится. Эрвин резко поднимается — так, что у него начинает кружиться голова. — И что, ты будешь судить обо мне только на основе всех этих случаев? Люди не такие простые, как ты думаешь. Леви смотрит на него своими холодными серыми глазами. — Дурачок, именно это я и пытаюсь сказать. Ты думаешь, что создал себе охуенный жизненный план, но все твои убеждения могут еще много раз поменяться. Нет ничего в этой жизни четкого и постоянного. Эрвин подбирается к нему, заставляя Леви вжаться в каменную стену. — То, что ты все еще никак не можешь понять, что ты такое, не означает, что я страдаю от этого же недуга, — голос Эрвина звучит угрожающе, но он не может его контролировать: ему хочется, чтобы Леви испугался. Пусть перестанет вести себя, как всезнающий старец, пусть увидит, как эти слова глупо звучат из его маленького гадкого рта. — Ты поменяешься. Может, ты станешь тем, кого презираешь и даже не осознаешь этого, — Леви упрямо смотрит ему в глаза, сжав руки в кулаки. — Что ты пытаешься доказать? Выражайся понятнее, — Эрвин подбирается еще ближе. — Мне кажется, ты сейчас говоришь о своих страхах, и ко мне они не имеют никакого отношения. Ты боишься стать таким же убийцей и отребьем, которыми кишат ваши улицы? Не так ли? Леви вытягивает руку, хватая его за воротник, притягивает к себе. Эрвин внутренне торжествует: в глубине души он надеялся, что он это сделает. — Говоришь такие вещи мне в лицо. Ты совсем оборзел, — голос Леви не звучит злобно, в нем слышится какое-то непонятное воодушевление. — Я говорил тебе и кое-что похуже. Или ты уже забыл? — Я ничего не забываю, — отвечает Леви, смотря в лицо Эрвина с ожиданием. Его пальцы крепко впиваются в ткань рубашки, костяшки касаются шеи. В этот момент Эрвину кажется, что Леви молча умоляет сказать самые отвратительные ругательства ему в лицо, словно это спасет их обоих, подтвердит внутренние подозрения: Леви — просто подонок, наживающийся на других людях, а Эрвин — высокомерный мальчишка, считающий себя лучше других. Раньше у него получилось бы это сделать, слова бы легко сорвались с языка, даже не надо было думать, что сказать. Но сейчас у него так не выйдет, Эрвин просто придется притворяться, потому что он давно уже не считает Леви какой-то сволочью, не достойной его внимания. Леви хочет, чтобы все вернулось к началу, потому что они зашли слишком далеко. Но Эрвин не даст ему этого облегчения. — Ты и секунды не можешь прожить без драки, я смотрю, — холодно ухмыляется Эрвин, беря Леви за руку на воротнике и отталкивая его от себя. Сопротивления нет, но ему самому настолько тяжело разжать собственные пальцы на тонком запястье, что Эрвин несколько секунд сомневается. Отпускать ладонь Леви кажется неправильным, хочется положить ее себе на грудь — чтобы пальцы Леви почувствовали его неровное дыхание, залезли в прорезь между пуговицами. Эрвин не может этого сделать: пусть их ссоры стали менее яростными, и нынешняя перепалка — лишь тень того, что происходило между ними в начале знакомства, но идти дальше он боится, даже несмотря на поцелуй. Ему кажется, что они находятся сейчас на нейтральной территории: баталии кончились, однако и до полностью мирного состояния еще далеко. Может, они будут браниться — по привычке, потому что еще не знают, что делать друг с другом, но каждый из них будет теперь знать, что эти стычки — лишь способ заполнить тишину. В тишине может зародиться что-то новое: отчаянные слова, случайные касания. Пусть лучше они повторяют ругательства, как заведенные игрушки. — С тобой проще разговаривать кулаками, а не словами, — откликается Леви, устало откидывая голову назад. — Сначала выздоровей. А потом уж и поговорим, — подытоживает Эрвин, встает и направляется к кромке воды. Ему хочется умыться, словно, очистив кожу, он смоет с лица воспоминания о касании губ и дыхании Леви. Когда он возвращается, Леви уже лежит, плотно закрыв глаза и сложив руки на груди так, чтобы можно было быстро достать нож из кармана штанов. Эрвин ложится тихо, стараясь не издавать ни звука — вдруг Леви быстро засыпает, вдруг его сон чуткий, и любой шум может сразу его разбудить. Капли, оставшиеся на коже, сползают по шее, забираясь под воротник рубашки, — спина покрывается мурашками. Он дышит часто, пальцы сложенных вдоль тела рук взволнованно бегают по земле, не хотят успокаиваться. Столько всего произошло за этот день, но все, о чем Эрвин может думать, — это близость Леви, тело в нескольких сантиметрах от него самого. Столько поводов для размышлений, столько важных вещей, но на уме только одно — секс, секс, секс. Это ужасно, мерзко: много лет развития, незаурядный интеллект, анализ собственных потребностей — и все идет крахом от присутствия рядом теплого, желанного тела. Теперь, когда бдительный взгляд Леви скрылся под закрытыми веками и челкой, контролировать себя намного сложнее. Он может смотреть на него, сколько хочет, разглядывать изгибы под одеждой, концентрироваться на костяшках пальцев, которые тоже испещрены мелкими шрамами. Эрвин может представлять, как возьмет его ладонь в свою руку и погладит каждый палец, словно его движения могут стереть рубцы и обратить время вспять. Если рассуждать логически, то его желания вполне объяснимы: его организм растет, хочет познавать других, в том числе физически. Но влечение к мальчикам все еще выглядит в глазах Эрвина бессмысленно: если размножение не цель полового акта, то зачем тогда это делать? Только ради удовольствия? Он уже узнал это на своем опыте, но такие умозаключения продолжали его обескураживать. Поэтому Эрвин решил объяснять свои сексуальные стремления познанием — так было проще укротить его вечно работающий мозг, дать ему понятную мотивацию. Но почему его влечет конкретно Леви? Если бы можно было бы исходить исключительно из аспектов внешности, то все становилось ясным: стройный, невысокий, с выразительными глазами и женственным лицом — на Леви попросту было приятно смотреть. Эрвину нравилось наблюдать за тем, как он двигался: ленивые жесты в любой момент могли стать резкими, выверенными. Его поведение было сложно предсказать, и Эрвина это одновременно и раздражало, и интриговало. Обманные движения руками, бесшумные шаги — иногда Эрвину казалось, что он находится рядом не с человеком, а с чем-то не из мира сего. Часто он чувствовал себя рядом с Леви неуклюжим, бракованным, и это его задевало, заставляло наблюдать за ним еще пристальней, чтобы понять, как он функционирует. Эрвин, любящий рутину и стабильность, не мог оторвать взгляд от Леви — непредсказуемой, темной загадки. Он слышит, что дыхание Леви выравнивается. Руки лежат на груди более расслабленно, рот чуть-чуть приоткрывается. Эрвин поворачивается набок, кладет ладонь под голову, продолжая разглядывать спящего мальчика. Надо прекратить то, что происходит между ними: разум подсказывает, что ничего хорошего из этого не выйдет, только боль и разочарование. Но если Леви еще раз шагнет ему навстречу, еще раз предложит «сделку» и скрепит ее своими губами, то Эрвин просто не сможет от него оторваться. Это звучит так ужасно, что Эрвин невольно морщится. Он никогда не думал, что опустится до таких вульгарных описаний собственных чувств. Мари всегда кривилась, когда слышала громкие восторги одноклассниц по поводу их прошедших свиданий: «Ты не представляешь, мне было настолько классно, что я просто не могла от него оторваться!» Что бы она сказала об Эрвине теперь? Ему кажется, что он ее предал: они же так насмехались над знакомыми, ослепленными новыми увлечениями, называли их влюбленными дураками, а сейчас Эрвин ощущает себя так же, как эти девчонки, хихикающие на задних партах во время уроков. «Это просто механизм изучения мира», — уверяет себя он. Такие реакции показывают только, что его поведение вписывается в стандарты подобных ситуаций. Он ведет себя нормально, если не учитывать такую маленькую деталь, как направленность его чувств по отношению к мальчику. Он продолжает думать о Мари, раскладывает по полочкам все случаи, когда с ним происходило нечто подобное применительно к ней. Да, он несомненно ощущал к ней влечение, отрицать он это не будет. Эрвин мог держать его в узде, и в этом ему помогало то, что Мари была его подругой. Он слишком ценил эти отношения, чтобы портить их любовной чепухой. Останавливать себя было проще, чем с Леви: в подземелье Эрвин словно становится другим человеком, все годы взросления в Митре стираются и то, что он знал, оказывается ненужным. Если бы он позволил себе сойтись с Мари, то годы их дружбы можно было перечеркнуть — вдруг они расстанутся, и что тогда? Эрвину хочется избежать неловкости и дискомфортных встреч после расставания. А вдруг Мари втайне мечтает о любви до гроба, как некоторые ее легкомысленные подружки? «Ты явно потом женишься на своей работе. Кому вообще нужны такие парни?», — как-то сказала ему Мари. И в этом Эрвин был с ней согласен. Он уверен, что из него не получился бы внимательный и любящий супруг, такой, каким был его отец. Для Мари это будет просто пустая трата времени, потому что Эрвин чувствует — ей как раз нужен такой человек. Леви пошевеливается во сне. Если бы он слышал мысли Эрвина, то опять бы над ним посмеялся: «Определяешь свою любовную жизнь на несколько лет вперед? Прости, у меня тут нет бумаги и пера, чтобы ты расписал подробный план, придется полагаться только на свою память». Но Эрвин не может мыслить по-другому, ему нужна четкость и определенность, нужно понять, как поступить, чтобы обойтись меньшими потерями. Ричард показал ему, что Эрвин хочет заниматься сексом не только ради деторождения. Поэтому ему придется выстроить пока такую стратегию: наблюдать за своими импульсами и удовлетворять их с другими людьми, если появится возможность, исследовать то, как его желания возникают. Но стройный план начинает плясать в его голове искривленными буквами, когда Эрвин задумывается о Леви. Однозначные фразы расплываются в неясные пятна, логика нарушается, и Эрвин снова оказывается в тупике. Обычной похотью не объяснить его походы в подземелье, это желание помочь, пуститься в бега от сыщиков и полиции, скрыть убийство. Такие действия не совершают, когда просто хотят снять штаны и заняться любовью. Может, это сострадание и жалость вкупе с вожделением, но Эрвину все равно кажется, что чего-то не хватает. Он разбирает свои чувства на мельчайшие детали, рисует в голове схему, однако туманных вещей становится с каждым разом все больше. Слишком много переменных, слишком много неизвестного, и системы из рассуждений Эрвина не получается. Он кипит внутри, рубашка становится мокрой. Беспокойные пальцы сжимаются в кулак, ногти больно впиваются во внутреннюю сторону ладони. Эрвин прикладывает щеку к прохладной земле, чувствуя, как горит его кожа. Была бы возможность забыть все, что произошло с ним за эти недели, он бы, не думая, ей воспользовался. Он хочет жить проще, жить высокомерным отличником с амбициями и четкими планами на будущее, а не ночевать где-то в пещерах на границе привычного мира. Но внутренние изменения уже произошли, и вернуться к былой жизни Эрвин уже не сможет. Эта мысль наполняет его отчаянием. «В этот раз мне действительно нужно принять твердое решение сюда не приходить», — понимает он. И пусть хоть Мари, хоть его отец, хоть сам король попросит его спуститься в Подземный город, Эрвин не согласится. Леви беспокойно пошевеливается, пальцы начинают подергиваться. Он поворачивается набок, сжимая в ладонях что-то невидимое, подтягивает колени к груди. Эрвин приподнимается на локте, собираясь его разбудить: лучше спать на спине, учитывая его повреждения. Леви продолжает дрожать, с его губ срывается сдавленный стон. Эрвин замирает. Угольные пряди свешиваются вниз, открывая бледное лицо и покрытый испариной лоб. Его губы сомкнуты так, будто Леви изо всех сил старается не кричать, веки плотно сжаты. Он начинает что-то бормотать, и голос, который раздается эхом от влажных стен пещеры, звучит настолько непривычно, что у Эрвина встают волосы дыбом. Жалобный, ласковый, как мольба на незнакомом языке — языке, который знают только спящие. Эрвин старается не издавать ни звука: он не хочет, чтобы Леви проснулся, сжавшись в дрожащий клубок и всхлипывая, и понял, что он находится не один. Эрвин знает, что Леви тогда будет чувствовать: стыд, гнев на себя — из-за того, то, что он показал кому-то свои тайные страдания. Он не разбудит его, как это сделал бы кто-нибудь другой: многие люди думают, что из кошмаров нужно вырывать, утешать, быть рядом, но Эрвин с этим не согласен. Для кого-то, может, это работает, однако с ним такое поведение никогда не действовало. Когда Эрвин был маленький и просыпался по ночам с криками, обнаруживая возле себя отца, ему просто хотелось убежать. С губ почти срывались некрасивые, злые слова: «Какого черта ты сидишь здесь? Это мое, мои слезы, ты не имеешь права на них смотреть!» Эрвин уверен, что Леви тоже не хочет, чтобы кто-то увидел его слабости, говорил бы тошнотворно-мягким голосом: «Все будет хорошо. Это просто кошмар». Такие слова были враньем, жалкой иллюзией покоя. Они заставляли тебя притворяться, кивать, выражая согласие, прятаться в чьи-то объятиях и вдалбливать в себе в голову эту позорную трусость: оно все осталось во сне, его нет на самом деле. Эрвин знает, что он не хочет убегать за обманчивым покоем. Он хочет просыпаться с беззвучным криком на губах и горячими слезами, стекающими на подушку, лежать среди муторных осадков кошмара, воскрешать сцены из сна во всей их яркости и пропускать их через себя, не отказываться от боли в пользу уютной реальности. Горевать о том, что было до того, как он родился, ощущать жгучую вину и понимать ее несправедливость. «Может, ты бы лучше понимал девочек, если бы у тебя была мать!», — однажды сказала Мари, в очередной раз обиженная его каким-то резким замечанием. Она почти тут же извинилась, но в голове Эрвина эти слова застряли огромной занозой, которая каждый раз давала о себе знать, когда он пытался общаться с девочками. Леви что-то тихо бормочет, его лоб морщится от напряжения. Говорят, что во сне лица людей больше похожие на детские — умиротворенные, свободные от всех масок, которые приходится надевать каждый день. Но с Леви происходит обратное: все чувства, которые он закупоривает своей насмешливостью, вырываются наружу, отражаются на лице непрожитыми годами, и он больше не выглядит, как подросток. Эрвин не может даже предположить, что ему снится: свою боль он прекрасно знает, она у него пока одна, но с Леви вариантов много — мертвые родители? вечные враги? злость на собственные преступления? Он снова ложится рядом, поворачивается к Леви лицом, наблюдая за тем, как трепещут его ресницы. Слез нет, и Эрвин ему завидует: он вечно просыпается на мокрой подушке и яростно вытирает влажные следы со щек. Рука Леви отрывается от груди, пальцы царапают по земле, будто пытаются схватить кого-то незримого. Эрвин вздыхает и мысленно произносит: «Я тебя понимаю». Это лучшее, что он может ему дать сейчас: передать свои мысли каким-то невероятным образом в сон Леви, сказать ему, что не только он через это проходит. Эрвин вытягивает руку, и она медленно ползет в направлении Леви, останавливаясь в нескольких сантиметрах от судорожно сжимающихся пальцев. Может, если он хотя бы коснется Леви, то его боль перетечет от ладони к ладони, и Эрвин сможет ее немного разделить. Пусть его рука будет хлипким мостиком, который немного поможет Леви устоять в окружающих его ужасах. Леви как будто слышит его, чувствует одной кожей его присутствие. Дрожащие пальцы нащупывают руку Эрвина, обвиваются вокруг нее в твердой хватке. «Сейчас он проснется», — думает Эрвин, наблюдая за Леви, затаив дыхание. Он почти проклинает себя за этот жест, продиктованный больше желанием коснуться Леви, чем помощью, опровергающий все его предыдущие рассуждения о бессмысленном сострадании других людей. Но глаза Леви остаются закрытыми, и никакие движения его тела не свидетельствуют о том, что он уже не во сне: все те же содрогания, те же тяжелые вздохи. Он держится за Эрвина совсем не так, как утопающий держался бы за кинутую ему палку, их сплетенные пальцы больше похожи на рукопожатие. Эрвин не чувствует себя спасителем и не хочет, чтобы Леви его таковым считал: он ощущает себя равным ему, другом, партнером в страданиях и преступлениях. Мысль дарит Эрвину облегчение, и оно течет по его венам, передается Леви: лицо мальчика расслабляется, тело почти перестает дергаться. Стоны сменяются ровным дыханием, приоткрытые губы замирают. Эрвин смотрит на Леви еще несколько минут, чувствуя, как хватка пальцев становится слабее. Он улыбается — самому себе, спящему Леви, призракам в кошмарах. Глаза закрываются, тепло льется из тела в тело, и Эрвин потихоньку засыпает, убаюканный дыханием Леви и звуком капель, разбивающихся о поверхность озера.

***

Леви просыпается раньше него. Эрвин слышит плеск воды, но в кромешной темноте не может ничего разглядеть: лампа перестала гореть, пока они спали. Вытянутая в сторону Леви рука онемела, стала чужой. Эрвин разминает ее, морщась и чувствуя, как под кожей просыпаются тысячи иголок, разбегаются по куску мяса неприятными волнами. — Как ты? — хриплым голосом спрашивает Эрвин, когда слышит шаги Леви рядом. Леви недовольно цокает. — Хочу помыться и выпить чаю. — Я спрашивал про твой бок. Раздается еще один недовольный звук. — Пойдет. — А конкретнее? — Будешь доебываться — оставлю тебя здесь. — Будешь вредничать — понесу тебя до города на руках. Леви молчит. — Знаешь, я хотел тебя попросить зажечь лампу, но теперь что-то передумал. Не особо горю желанием видеть твое лицо, — наконец-то отвечает он, однако говорит это беззлобно, будто Леви препирается с ним просто по привычке. Эрвин снова ощущает свою правую руку, поднимает отяжелевшую конечность, сжимая и разжимая пальцы. Он потягивается, мотает головой, ощущая стойкий запах пота. Ему тоже не помешало бы помыться. — Придется тебе смириться с моим присутствием еще какое-то время, — добродушно произносит Эрвин, поднимаясь и ища в темноте погасшую лампу. Он нащупывает в рюкзаке спички и запасной фитиль, надеясь, что топлива в лампе хватит еще ненадолго. Вскоре пещера снова озаряется теплым светом. Леви сидит на камне, прислонив колени к груди, его волосы блестят от воды. Эрвин видит, что несколько прядей все еще стоят торчком после сна, несмотря на попытки Леви пригладить их у озера. Он присаживается рядом, и Леви тут же поворачивает к нему голову, оглядывая его возмущенным взглядом. — Ты что, не будешь умываться? Эрвин вопросительно смотрит на него в ответ. — Эээ, буду? — Ну и что ты тут расселся? — Отхожу от сна. — Холодная вода с этим прекрасно справляется, жесть как бодрит. Бегом, — Леви тыкает его пальцем в плечо, кивая подбородком на озеро. — Почему ты так торопишься? Неужели тебе настолько сильно хочется меня поцеловать, что тебе не терпится, чтобы я помыл рот? — раздраженно говорит Эрвин, сразу жалея о своих словах. Леви резко вдыхает воздух, словно готовится разразиться уничижительной тирадой. Эрвин встает, не дожидаясь ответа. — Ты прав, мне действительно нужно взбодриться. Он ковыляет к озеру, мысленно себя проклиная. В его несдержанности виноваты сны: горько-текучие, дымные и полные самых разных ощущений. Эрвин помнит их противоречивость: муки каких-то смутных потерь, слезы, смешивающиеся со слюной на губах, сладкий зуд, концентрирующийся в одной точке. Именно из-за этой предательской точки Эрвин и уходит к озеру: его неосторожная фраза о поцелуе усилила привычное утреннее недомогание, вжимающееся в ткань брюк. Эрвин присаживается на корточки, загребает воду ладонями, окунает в нее лицо, чувствуя, как капли просачиваются сквозь пальцы, падают на встопорщенную ширинку. Его передергивает от холода, он снова загребает воду, смачивая волосы и стараясь не думать о мальчике, который сидит позади него. Они скоро отсюда уйдут. Что будет дальше — Эрвин не знает. Какие проблемы его ждут, как Леви решит выпутываться из этой сложной ситуации. Увидит ли Эрвин его живым, если снова захочет спуститься в подземелье? Придет ли он сюда еще раз? Он уверен, что лучше не приходить, но та сильная воля, которой он кичился вчера перед Леви, не дает оснований полагать, что Эрвин сдержит данное себе обещание больше здесь не появляться. «Трусливое обещание», — с горечью понимает Эрвин. Он боится себя, боится своих чувств, и совсем не думает о Леви. Если желание видеть его — это перманентный недуг, то Эрвину бессмысленно от него сбегать. Выглядит нелогично, и такой выбор принесет ему только муки: причину болезни не принято игнорировать. За ней лучше следить пристально, пройти через все стадии и вылечиться. Но что значит вылечиться? Перестать смотреть на Леви, как на картинку из порно-журнала? Вычеркнуть его из своей жизни, когда Эрвин к нему охладеет? Или, несмотря на все происходящее, остаться друзьями? Эрвин пока не знает ответ, но, сидя на берегу озера, он приходит к выводу, что изменит стратегию: вместо того, чтобы появляться в подземелье с целью увидеть Леви, он будет приходить сюда, чтобы вытащить его наружу. Да, его первые попытки не увенчались успехом, но если рассуждать с точки зрения как холодного разума, так и человечности, то это идеальное решение: Леви умен, способен и прекрасно впишется в жизнь на поверхности. Эрвин понимает, что это будет непросто, и накидывает в голове примерные сценарии: он будет заманивать его благами, на которые Леви падок, станет рекламировать жизнь наверху, как уверенный в своих товарах торговец. Чай, книги, огромные ванны с душистыми мылами. «Такого у нас в достатке, Леви, и все это будет твое. Что ты кривишься? Не хочешь бросать своих друзей? Ты сможешь снабжать их всем, чем захочешь, а потом, может, и вытащишь их вслед за собой. Что? Каким хером… То есть ты говоришь, каким образом у меня это получится? Я попрошу отца написать рекомендацию, ты сдашь экзамен… Твое криминальное прошлое?» Эрвин заминается в своем внутреннем диалоге. Для этого придется подкупать полицию. Сможет ли сделать такую сомнительную вещь с точки зрения закона? Мальчик мой, ты свидетель убийства, в котором никто из вас двоих не собирается признаваться. Неужели взятки полиции выглядят более сомнительно, чем это? Он соглашается с этим мягким насмешливым голосом, который никак не может принадлежать его отцу. Воодушевленный, он поднимается, стряхивая капли с волос. Торопиться не нужно, он займется уговорами Леви при следующей встрече. Эрвин будет терпелив, убедителен и попытается задействовать все хитрые приемы, на которые он способен. — Ты чего такой довольный? — подозрительно спрашивает Леви. — Рад, что послушался твоего совета. Умывание меня прям оживило, — с улыбкой отвечает Эрвин. Леви недоверчиво разглядывает его, но потом тоже слегка улыбается одними уголками рта. Эрвин достает остатки своей провизии, и они медленно едят, переговариваясь о всяких мелочах: Леви рассказывает о том, как он готовил печенье детям в Гнезде, Эрвин хвастается кулинарными талантами отца, затем жалуется на то, как он много работает, не выходя из своего кабинета, а Леви, в свою очередь, ворчит про своих необязательных друзей и то, как они не понимают базовые принципы гигиены. Эрвин с удивлением чувствует, что ему не хочется уходить: он был тут вечность просидел, слушая, как Леви искусно бранит всех, кто ему не угодил. Но время уходить все-таки наступает. На настойчивые просьбы Эрвина осмотреть повреждения Леви тот отвечает резким отказом: «Я могу передвигаться, и этого достаточно». Эрвин собирает рюкзак, обращается к Леви: — Как Ирма нас найдет? — Около тех пещер, где собираются бездомные, есть один камень. Он чем-то напоминает кулак, поэтому его так и называют. Я обещал ей, что появлюсь там, если придется скрываться. Не нравится мне ее об этом просить, конечно. Она не любит находиться в безлюдных местах в самой жопе города, но, кроме нее, я просто не доверяю никому настолько, чтобы просить о таком важном. Ну, Эмиля, разве что, но он был сам завязан в этом деле. Леви замолкает, и его лицо мрачнеет. Эрвину гораздо приятнее было выслушивать его недовольства своим товарищем, когда они завтракали, и упоминание Леви этого имени с оттенком беспокойства отзывается жгучей волной в груди. — Я надеюсь, что с ним все хорошо, — Эрвин заставляет себя произнести. Эмиль ему не нравится по многим причинам, но сейчас не время вести себя, как ревнивый ребенок. — А почему Ирма не любит безлюдные места? — он решает сменить тему. — А кто их любит. Но у нее причины веские, хоть она и о своем прошлом особо не распространяется: я так понимаю, ее кто-то здорово покоцал, когда она еще жила в Белом квартале. Подозреваю, что это был кто-то из Людоедов. Помнишь, мы о них говорили, когда отправились в этот идиотский поход к церкви? Эрвин кивает. — Над ними неплохо поработала полиция, но, разумеется, только тогда, когда погиб кто-то из ваших. Так бы насрать им было, пусть они буквально жрут местных. Наверное, эти легавые смеялись между собой, когда слышали истории о Людоедах: «Что там жрать-то, одна кожа да кости». Его реплика отзывается болезненным воспоминанием — свистящий голос Ганса рядом с ухом, едкие слова: «Таких бы даже титаны жрать не стали». Как Эрвин мог выслушивать эти гадости с каменным лицом? Как он мог сам думать так же? — Если бы я мог только на это как-то повлиять… — расстроенно говорит Эрвин, закрывая руками лицо. — Брось ты эту свою фишку с геройством. — отрезает Леви, застегивая куртку. — Весь мир не спасешь. Эрвин ничего не отвечает. Он знает, что Леви прав. — А что с моим пропуском? — вспоминает он. — Ну ты дашь мне эту штуку? — Леви указывает на УПМ в рюкзаке. — Мы же договорились. — Все будет, я сгоняю к одному корешу, который занимается подделкой документов. Ты у полицейских числишься в списках людей с поверхности, так что пропуск по любому сканает. Многие отсюда пытаются выбраться наверх с помощью фальшивых имен, но полиция их успешно ловит. Не думаю, что у тебя будут проблемы. Эрвин рассеянно слушает, и все внутри него протестует. Он снова вспоминает, что собирается скрывать убийство, и подделка документов не должна выглядеть таким уж ужасным преступлением. Но неуверенность в своем будущем подтачивает решительный настрой: Эрвин не привык так жить и может лишь надеяться, что события прошедшего дня не окажут на его перспективы такого негативного влияния, которого он боится. — Мне нужно будет при этом присутствовать? При выдаче пропуска? — Нафига? Куда-нибудь тебя пристрою, подождешь спокойно. — Но… — Хватит с тебя беготни по городу, усек? Не то нарвешься еще на какие-то проблемы, а мне этого совсем не надо, — безапелляционным тоном говорит Леви. Эрвин решает, что в этот раз его лучше послушаться. Они выползают из пещеры сквозь узкий лаз, осматриваются и направляются по тропинке вниз. Часы на его запястье показывают без десяти двенадцать, город внизу мерцает тем же густо-оранжевым светом, как и вчера, когда они с Леви сюда поднимались. Чувство времени затуманивается, Эрвину кажется, что он находится в подземелье уже очень долго — годы, и вместе с тем ощущает все, как один тягучий день. Они подходят к камню, возле которого Леви условился встретиться с Ирмой. Он действительно похож на кулак: Эрвин видит щели между острыми костяшками, белые прожилки на твердой поверхности напоминают шрамы. Леви как-то причудливо свистит, Эрвин краем глаза замечает движение между камнями: Ирма выскальзывает тенью, сбрасывает капюшон, кидаясь им навстречу. Ее лицо выглядит осунувшимся, усталые глаза осматривают Леви с головы до пят. — Что с остальными? — сразу спрашивает Леви, не тратя время на приветствия. — Все живы, целы, — отвечает она, продолжая внимательно разглядывать Леви. — Эмиль? — Еле уговорила его остаться в Гнезде, он хотел пойти сюда со мной. Пришлось на него орать, объяснять, что он не сможет пробираться к тебе так незаметно, как я. — В этот раз даже не стал издеваться над моей паранойей? — Леви, похоже, ты сделал все, чтобы твоя паранойя стала реальностью, — сурово говорит Ирма. — Мы точно в дерьме, полиция разыскивает тебя по всему городу. — Больше обычного? — Леви! Он вздыхает. Эрвин стоит рядом, как истукан, чувствуя себя глупым и маленьким. Ирма обращает на него внимание, подходит ближе, кладя руку ему на плечо. — Эрвин, спасибо тебе. Ребята мне рассказали про то, как Леви унес на крышу кто-то крылатый, и я сразу поняла, что это ты, — она улыбается. Эрвин опускает глаза, не зная, как сказать ей о том, что случилось после этого. «Из-за меня Леви убил человека», — звучит просто, но язык не поворачивается, губы будто склеиваются намертво. Леви словно понимает его состояние, дергает Ирму за рукав плаща, предлагая ей отойти в сторону и обсудить кое-что наедине. Когда они отходят, Эрвин садится на землю, опираясь спиной об одну из «костяшек» камня. Он слышит только приглушенные звуки разговора, в какой-то момент голос Ирмы повышается, но кричать она не начинает. Ему дурно — руки трясутся, дыхание учащается. Кокон пещеры сдерживал тяжелые чувства, давал ему ощущение, будто они сбежали от этого мира. Эрвин снова прислушивается: голос Леви звучит спокойно, по-деловому, и от этого Эрвину становится еще больнее. Не должно быть так, что для Леви разбираться с такими последствиями — это норма жизни. Красть, прятаться, нащупывать нож в кармане даже во сне, нападать, проливая кровь, получать под дых — и снова прятаться, зализывая раны до тех пор, пока они не обратятся в белые полоски на коже. Его решение, принятое с утра, становится еще более очерченным — не прихоть, а необходимость. «Я вытащу тебя отсюда, чего бы мне это ни стоило», — думает Эрвин, смотря в сторону темных фигур между камней. «Я буду хитрым, настойчивым, невыносимым — и ты согласишься. Я изучу тебя — каждую черточку, каждую мелочь, и обращу все в свою пользу. Ты скажешь, что я это делаю для себя, что опять корчу из себя героя, но меня это не обидит. Может, я сделаю это в том числе и для себя, потому что жить с мыслью о том, что здесь ты можешь умереть в любой момент, мне невыносимо». Леви с Ирмой возвращаются. Ирма теребит мочку покалеченного уха, Леви хмурится, сложив руки на груди. Он выглядит еще более бледным, чем обычно: видимо, разговор его здорово вымотал. — План такой: идем по окраине, затем через рынок выходим к Гнезду. Если замечаем что-то подозрительное, то разбегаемся в разные стороны. Рекомендую тебе, — Леви указывает на Эрвина, — бежать к главным торговым улицам, они находятся… — Я знаю, где они находятся, можешь не объяснять, — прерывает его Эрвин. Леви медленно кивает. Когда-нибудь они оба забудут карту это проклятого города, если Эрвин вытащит его наружу. Они начинают идти: Эрвин с Ирмой впереди, Леви — за ними. Когда они приближаются к городу, Ирма заметно напрягается. Эрвину тоже не по себе: кажется, что все глаза мигом обратятся к ним, из тьмы переулков набросятся бесчисленные враги. Наверное, так Леви ощущает себя каждый день, когда выходит наружу. До рынка они добираются без происшествий: никто не обращает на их троицу внимания, все идут по своим делам. В гудящей толпе рынка Эрвин выдыхает, Ирма тоже расслабляется. Он оглядывается по сторонам, рассматривая на прилавках всякую мелочь: незатейливые детские игрушки, кухонную утварь и давно вышедшие из моды шляпки. Многое продается за бесценок — на поверхности такие товары стоили бы в пару раз дороже. — Сувениры купишь в какой-нибудь другой день, — слышит он ехидный шепот Леви. Эрвин возмущенно на него смотрит, но ничего не отвечает: пусть лучше Леви шутит, чем затравленно смотрит вокруг, выискивая врагов. До Гнезда они добираются медленно, виляя по улицам и сливаясь с группами людей. Один раз они замечают впереди отряд полиции, и Леви еле слышно выругивается: — Это же не их обычный маршрут. — Непохоже, что они сильно кого-то искали, — говорит Ирма, не отрывая взгляда неспешно идущих мужчин в форме. — Обогнем их по Рабочей, а потом свернем на Центральную. А там до Гнезда рукой подать. Эрвин идет, смотря себе под ноги: он не хочет видеть, что впереди, боится, что одним взглядом выдаст себя. Ему кажется, что любой прохожий сразу узнает в нем преступника и закричит на всю улицу. Но больше никаких препятствий на их пути не встречается, и они, выдохнув, оказываются на крыльце Гнезда. — Вы идите внутрь, а я загляну к Ральфу, мне надо… — начинает Леви. — Никуда ты не пойдешь. Я сама сделаю у Ральфа пропуск для Эрвина, — прерывает его Ирма. Леви закрывает глаза, качает головой. — Ирма, я же сказал… — Ты пройдешь внутрь, сядешь за стол, и Эрвин сделает тебе чай. Ты никуда не уйдешь, пока не поговоришь с Эмилем и не дождешься меня. А потом ты ляжешь на кровать и будешь смирно ждать прихода доктора. Эрвин не думал, что ее мягкий голос может стать таким властным и холодным. Леви смотрит на нее упрямо, продолжая стоять на одном месте. — Не корчь из себя маму, получается у тебя так себе, — усмехаясь, произносит Леви. — Я знаю, каково быть матерью. Хоть немного, но знаю, — Ирма говорит это, не повышая голоса, совсем не меняя интонации, но Леви от этой фразы как будто встряхивает. Он делает шаг вперед, опускает голову, резко вдыхает. Эрвин стоит неподвижно, хотя ему хочется упасть и закрыть голову руками — по-детски сбежать из этого разговора, спрятаться в собственной плоти. «Она не особо распространяется о своем прошлом». Эрвин смотрит на Леви, все еще не в силах пошевелиться — что еще скрывают в своей душе люди, с которыми он здесь познакомился? Что Леви пережил, о чем он молчит, каждый день притворяясь хладнокровным бандитом? Эрвину хочется услышать все — сию секунду, а потом схватить их вместе с Ирмой и увести наверх. — Ладно, — выдавливает Леви. — Я останусь здесь. Будь осторожна. Он поднимается по лестнице и стучится — звуки ударов о дверь раздаются с определенными интервалами. — Вы же еще не поменяли последовательность? — спрашивает он у Ирмы. Видимо, идет речь о пароле в виде стука. — Нет, следующий будет через неделю. Я тебе сообщу, — отвечает она, накидывая капюшон и скрываясь за поворотом улицы. Дверь открывает маленький мальчик, его глаза округляются, когда он видит Леви. — Ну что рот разинул, пропускай, — ласковый голос совсем не сочетаются с грубыми словами Леви. Мальчик отходит в сторону, и они проходят внутрь. — Эмиль напился и уснул, но я его сейчас разбужу… — возбужденно произносит мальчик, но Леви останавливает его жестом. — Пусть спит. Я поговорю с ним позже. Он идет по коридору, Эрвин идет следом, озираясь по сторонам. Свет ламп еле освещает обшарпанный коридор с парой дверей в каждой из стен, подранные желтые обои обнажают кирпичную кладку. В конце коридора есть лестница наверх, возле нее — заколоченное досками окно. — Нам сюда, — указывает Леви на самую дальнюю дверь справа, поворачивается к мальчику. — Я зайду к вам после того, как разберусь с делами. Не бойся, сегодня чистоту комнат я проверять не буду. Мальчик смущенно кивает. — А, и еще вот что, — Леви обращает лицо к Эрвину, указывая взглядом на рюкзак. Эрвин снимает его, держит за лямки, протягивая Леви. — Отнеси это в комнату Ирмы. Мальчик сгибается под тяжестью рюкзака, начинает карабкаться по лестнице, скрываясь наверху. На кухне приятно пахнет едой — сейчас Эрвин готов наброситься на все, что не напоминает собой галеты или печенье. Леви подходит к плитке, на которой стоит огромная кастрюля, достает из шкафа две тарелки и разливает по ним суп. Эрвин наблюдает за его движениями голодными глазами, но потом вспоминает, что Ирма поручила ему приготовить чай. Он потерянно оглядывается по сторонам. Леви поднимает руку, указывая ему на верхний шкафчик, и Эрвин покорно подходит к нему, распахивая дверцы. Он ожидает увидеть стройный ряд жестяных банок — как дома — напитки на любой вкус, но вспоминает, где он находится. Рядом со стойками щербатых кружек и несколькими бокалами Эрвин видит только две банки: на одной из них висит ярлык, привязанный тонкой веревкой, — «Чай», на второй — «Травы для Теодора, от боли и жара». — Есть предпочтения по заварке? — спрашивает Эрвин. — Крепкий. Без всяких добавок. Эрвин кипятит воду на печке, Леви ждет его за столом, расставив тарелки и разложив приборы. Чайника для заварки Эрвин не находит и ситечка тоже, поэтому кладет свернутые листья прямо в чашку и ждет, пока вода не станет темной. Он думает об Ирме, ее изувеченном ухе и многих других шрамах, которые, скорее всего, скрыты у нее под одеждой — как у Леви. Он думает о детях, живущих в этом доме и запоминающих стуки в дверь, — «если кто-то постучится по-другому, не смей ему открывать». Он думает даже об Эмиле, о его пьяном теле, лежащем где-то на верхних этажах. Вода в кружке становится цвета красного дерева, терпкий запах заполняет легкие. «Я начну с тебя, — Эрвин мысленно обращается к Леви, сидящему за столом. — Как бы мне ни хотелось сделать что-то для каждого из вас, я начну с тебя». Он несет чай к столу, садится, скрипя стулом. — Я придумал, что я тебе принесу в следующий раз, — говорит он буднично — как будто и не было всех этих страхов последних двух дней. Леви вскидывает бровь, застывает с ложкой в руке. — Ты когда-нибудь пробовал чай, который пахнет дымом и землей? Тревога в серых глазах рассеивается, губы изгибаются в кривой улыбке. Эрвин ждет его насмешек, предвкушает их споры — пусть пока будет так, пусть они ругаются до посинения по самым мелочам. Он знает, что так подобраться к Леви гораздо легче, чем через призму вежливости и учтивости. Эрвин не спаситель, не герой, а просто мальчишка, с которым невероятно хочется поругаться. И если Леви захочет спорить с ним и дальше, то ему придется подняться наверх.