Принц и нищий

Он не может сказать, что убил много людей. Это происходило только по необходимости, и он помнит каждого — все были мужчинами, желающими у него что-то отобрать. Мужчинами, грозящими его друзьям, извергающими из своих ртов гадости и каждый раз недооценивающими его. Некоторых он предупреждал о том, что собирается сделать, но они только смеялись ему в лицо. Это никогда не происходило случайно, Леви всегда знал, что он делал. Маленький ребенок, убивающий людей, — наверное, ханжей с поверхности подобное зрелище шокировало бы. Но жалости они бы не испытали, только желание отойти от него подальше. Его бы это устроило: пусть лучше они закрывают глаза и молят о том, чтобы чудовище перед ними исчезло, жалости ему не надо. Здесь было много таких, как он, — брошенных, одиноких детей, которые выцарапывали себе право на жизнь. Он мог бы убивать налево-направо и заслужить еще больше уважения, запугивая врагов, но Леви не хотел так делать. Ему не нравилось это грязное дело: корчащиеся тела, запах крови, предсмертные хрипы. Он помнит, как обыскивал мертвых и горло сводило от вони — от них пахло мочой и дерьмом. Так выглядит смерть, и она совсем не похожа на описания в книжках про древних воинов. Иногда Леви себя не понимает: он рос среди убийц и воров, видел смерть много раз, но бессмысленная жестокость каждый раз вызывает в нем только омерзение. Все, что он видел, — это побои и увечья, разбитые бутылки вина и оскалившиеся ножи. Это язык, на котором он умеет разговаривать с рождения, но Леви все равно чувствует себя чужаком. Он боится, что кто-то рано или поздно почует его слабости, скажет ему в лицо: «Тебе здесь не место». Но Подземный город — это единственное, что Леви знает. В другом месте он задохнется без привычного смрада заводов и человеческих тел, он потеряет свою опору. На свету Леви ссохнется и обратится в пыль, и его снова потянет вниз, в родной дом. Избить кого-то, изувечить — плевое дело. Сколько раз перед ним разворачивались подобные сцены: здесь это было средством переговоров и способом решать проблемы. Столько примеров для подражания. Но себя он не хотел таким видеть. Эрвин идет рядом, его лицо скрыто капюшоном. Леви не следует отвлекаться на тягостные воспоминания прямо сейчас, когда им надо держать ухо востро и следить за дорогой. «Я не могу придумать причину, чтобы снова вернуться сюда. Но я хочу это делать. Быть здесь и… видеться с тобой». Наверное, Эрвин совсем не ожидал стать свидетелем убийства, когда говорил эти слова на верхушке церкви. От злости Леви становится тяжело дышать. Что он может дать Эрвину, кроме насилия, брани и смерти, которая следует за ним по пятам? Погружаться в мир Леви ему больше нельзя — это слишком опасно. Чтобы уметь выживать под землей, нужно быть рожденным здесь. Эрвин разговаривает совсем на другом языке — языке людей, не знающих угроз и лишений. Леви спугнет его, он знает, как это сделать. На что он надеялся, когда не стал противоречить Эрвину в ответ на его слова о том, что он хочет сюда вернуться? Что они станут лучшими друзьями и будут ходить за ручку по подземелью? Между ними толстый слой земли, ворота с тяжелым замком, которые никогда не должны были открываться. Леви указывает рукой, куда им нужно повернуть, и Эрвин безропотно следует за ним. Открыть рот и сказать что-нибудь — выше его сил, слишком много опасных слов роятся на языке. Он не может перестать думать об ошарашенном лице Эрвина в тот момент, когда Леви отвернулся от тела сыщика, страх в его глазах говорил об одном: он не ожидал, что Леви убьет их преследователя. Леви не мог сдвинуться с места, с уст почти готовы были сорваться слова: «Не уходи, пожалуйста. Останься со мной». Он почти был готов дать невозможное обещание, что он никогда больше никого не убьет. Все ради того, чтобы… Но Эрвин смотрел на него так, словно ждал, что Леви исполнит свою угрозу со времен их первой встречи: вскроет его, как сыщика, и оставит лежать на земле. В тот момент Леви ощутил себя преданным, но он это заслужил. Разве Леви сам не хотел, чтобы за ним закрепился такой образ? Они почти покидают город, идут неспешно, чтобы не привлекать внимание. Сначала Леви думал пойти к пещерам бездомных и затеряться там среди людей, но потом понял, что это не очень хорошая идея: если полиция запустит полноценный поиск, то они могут добраться и до убежища бродяг. Лучше найти какое-нибудь безлюдное и не самое очевидное место. Дорога заворачивает вверх, и подниматься становится сложнее: с каждым вдохом Леви ощущает, как кто-то загоняет нож ему под ребра. Холодный пот покрывает кожу, одежда липнет к нему, как грязная тряпка. Он старается, чтобы дыхание не сбивалось — мало ли что придет в голову Эрвину, когда он увидит, что Леви с трудом справляется с подъемом. Они переходят на еле видную тропинку между обвалившихся домов и камней на самой окраине города. Чутье подсказывает ему, что они смогут найти укрытие, если пойдут в ту сторону: суеверные местные там не появляются, хоть Леви и не помнит, почему. Если бы он пытался уследить за всеми легендами Подземного города, то в памяти уже не осталось бы места для полезных вещей. Ребра ноют, шеей двигать настолько больно, что он почти шипит, когда поворачивает голову, чтобы осмотреться. Давно к нему не подбирались так близко: старые шрамы научили его, как драться, но сегодня этого опыта было недостаточно. Леви задирает голову, зажмуривая глаза от боли. Временами ему до сих пор не верится, что где-то наверху ходят люди, совсем не подозревающие о происходящем под их ногами. Однажды, когда враги подберутся к нему вплотную, его талантов и силы не хватит, чтобы отбиться. Что он увидит в последний момент — тот же самый темный потолок, над которым кипит совершенно другая жизнь? Леви знает, что ему, скорее всего, долго жить не придется — как бы он ни старался. Тропинка почти исчезает, света огней города уже не хватает, чтобы освещать им путь. Эрвин спотыкается, чуть не падая ему на спину. — У меня есть фонарь… — шепчет Эрвин, но Леви не дает ему закончить. — Не надо. Нас могут заметить. Эрвин не протестует, только слегка вздыхает. Леви понимает, что тот сильно устал: наверное, весь день рыскал по городу, чтобы его найти. — Я вижу впереди проход. Останься пока здесь, я схожу проверить, что там, — велит Леви. Он протискивается между камней, разглядывая узкий черный пролом. Леви надеется, что внутри хватит места, чтобы поместиться вдвоем. Ребра пронзает болью, когда он пролезает внутрь. Леви проползает немного вперед, с облегчением ощущая, что стенки становятся шире. Он чувствует влагу — неужели внутри находится водоем? Надо быть осторожнее, если они смогут тут остаться. Леви осторожно распрямляется, пытаясь нащупать руками потолок, но ощущает ладонями только воздух. Он облегченно выдыхает — здесь, по всей видимости, можно осесть. Эрвин пролезает в расщелину с гораздо большим трудом, сначала пропихивая внутрь рюкзак и выползая вслед за ним, шумно вдыхает воздух. Он достает из рюкзака фонарь и какое-то время возится со спичками, чтобы его зажечь. Пещеру заливает теплый свет, когда он наконец-то справляется, и Леви понимает, что оказался прав: в центре пещеры мерцает небольшое озеро. Земли вокруг вполне хватает, чтобы разместиться, — это его радует. Леви пытается вспомнить легенду, связанную с этим местом. Опять что-то про злобных духов, чтобы отвадить детей от прогулок далеко от дома: духи в качестве угрозы действуют гораздо лучше рассказов о жестоких людях. Был ли Леви когда-нибудь таким ребенком, которого пугали жуткие истории о призраках? Леви знает, что нет. Эрвин устало оглядывает мерцающую водную поверхность и ложится на землю, закрывая глаза. Леви следует его примеру и валится рядом, как мешок, не в силах больше ни о чем думать — только покой, только холодная земля и отблески воды на потолке. Боль в боку напоминает о себе: пока Леви шел, он мог отвлекаться на другие вещи, но теперь она овладевает им полностью, заставляя пальцы сжаться в кулак. Когда все вокруг сосредотачивается на этой боли, то на него накатывает облегчение: боль — это просто, боль — это долгожданная пелена, закрывающая собой все его постоянные внутренние противоречия, все головоломки. Телу дается понятная задача — справиться с ней, не дать ощущению разрастись, а все остальное уходит на второй план. Страхи, связанные с другими людьми, ослабевают, и остается только он: выживи, сражайся, не поддавайся ей. Однозначная цель — никаких сомнений и путаницы. Если Леви преодолеет эту боль, ему станет легче, и такая легкость не сравнится ни с чем: после тяжелых испытаний жизнь ощущается по-другому, более ценной, более яркой. Иногда ему кажется, что он живет лишь от боли до боли — просто, чтобы почувствовать легкость и радость своего существования. Как наркоманы живут от дозы до дозы. Может быть, зря Леви их осуждает. Он слышит, как Эрвин шевелится рядом, но не раскрывает глаза. Веки становятся каменными, защищают его, Леви погружается в сон. До него доносятся шорохи — уже далекие, еле слышные, что-то мягкое опускается на тело. Может быть, это облако? В книгах облака всегда были похожи на огромные одеяла. Леви видит бессвязные картинки: он падает с большой высоты, беззвучно крича; мама сворачивается калачиком на кровати; Эмиль открывает второй глаз, и из изуродованной глазницы льется кровь; рука Леви ложится на чье-то плечо и утопает в мягкой плоти, как в песке; камни валятся на Подземный город, над его головой образуется дыра, а за ней — золото, золото, ослепляющее золото волос… Он открывает глаза, прищуриваясь от света фонаря. Боль тут же возвращается — зверь, до этого заключенный в ловушке сна. Эрвин накинул на Леви свою куртку: плотная подкладка согревала его, пока он спал. Она пахнет чужим домом — едой, деревом, чем-то, похожим на дым. Эрвин сидит на берегу, разложив на камне содержимое своего рюкзака: фляжку, что-то из еды, спички. Леви не хочет показывать ему, что он проснулся. Он боится боли, которую ему причинит разговор, — хватит пока одной, поселившейся у него в боку. Леви просто наблюдает за Эрвином из-под полуоткрытых век: он медленно ест, делает глотки из фляги, его взгляд обращен на озеро. Когда он поворачивает голову, Леви плотно закрывает глаза. Эрвин не боится его, раз сидит спиной, не думает, что Леви специально его сюда завел, чтобы избавиться от свидетеля. Наивность или глупость? Так люди себя не ведут наедине с человеком, который несколько часов назад кого-то убил. Леви осторожно открывает глаза. Эрвин от него отвернулся. Рядом с фонарем брошено смятое покрывало — значит, Эрвин тоже поспал или просто отдыхал, приходя в себя после их пробежки. Леви ожидает увидеть возле покрывала нож, который Эрвин принес с поверхности. Может, он сейчас держит его в руках, вглядываясь в темные воды и раздумывая, как ему поступить. Еще несколько минут Леви неподвижно лежит, варясь в мрачном месиве из мыслей. Но просто валяться мертвым грузом ему непривычно — даже сейчас его измученное тело требует действий. Он тяжко вздыхает и привстает со стоном: невидимое лезвие в боку стало шире и жалит намного больнее. Эрвин оборачивается. Леви встречается с ним взглядом. Сбежать бы сейчас, выползти наружу и ковылять по улицам, как безумная побитая собака, сбежавшая от своего хозяина. Нырнуть в новую драку, а потом спрятаться с добычей в темном углу. Эрвин встает, берет с камня фляжку и еду, подходит к Леви. — Хочешь есть? — спрашивает он, протягивая что-то в ладони. Леви разглядывает предмет: похоже на печенье с витиеватыми узорами — такое в подземелье не продают. Желудок протестует, но силы надо пополнять, и Леви молча берет угощенье из рук Эрвина. Поверхность печенья покрыта сахаром — он тает на языке, пробуждая жажду. Эрвин угадывает его желание, подавая флягу. Леви делает глоток, и с иссушенных бегом и сном губ почти срывается вздох удовольствия. Он любит такие моменты, когда даже самые простые вещи приносят несравнимое наслаждение — вода, сладость еды во рту, прохладный воздух вокруг. — Как ты себя чувствуешь? — тихо произносит Эрвин. Бок покалывает, словно тело дает Леви сигнал: «давай, скажи ему, пусть тебя пожалеет». — Нормально, — отвечает Леви. Эрвин недоверчиво его осматривает. — Ты странно дышишь. И еще ты много раз держался за бок, пока мы бежали. Как я говорил, у тебя, возможно… Опять этот тон — всезнающий, снисходительный. —Ну так чего ты ждешь? Поцелуй любви — и я буду как новенький, прям как в сказке. Или для этого мне надо быть девушкой? — прерывает его Леви. Глаза Эрвина стекленеют — голубая поверхность покрывается льдом. — Давай обойдемся без бессмысленных едкостей. Ты можешь глубоко дышать? Леви не нравится его настойчивость: раньше Эрвина было так легко вывести из себя. Его терпение было непрочным, и Леви ломал его раз за разом — как хрупкие пальцы на дрожащей руке. Эрвин приспосабливается к его поведению, находит подход, и это Леви совсем не по вкусу — некуда улизнуть, нечем прикрыться от его уверенного взгляда. Леви пробует вдохнуть полной грудью — бок тут же взрезает болью, и он закашливается, прерывиста дыша. Эрвин снова дает ему флягу. — Пей аккуратно. Надо тебя пересадить, чтобы у спины была опора. Леви протестующе на него смотрит. Эрвин отвечает суровым взглядом, который не дает идти на попятный — «делай, что я скажу». Сопротивляться глупо, однако в этом вся его природа — не подчиняйся, думай своей головой, никому не доверяй. Но другая сторона Леви, та, которую видит только он в одиночестве в зеркалах, когда позволяет ему сбросить неосязаемые доспехи, та сторона вздыхает почти с наслаждением: «покорись ему, позволь себе стать слабым, отдайся ему». Беззащитность наконец-то находит выход из внутренней клетки сквозь лазейку, ноет, желая, чтобы Леви склонил голову перед своим спасителем. Леви отворачивается. Даже боль, постоянный его спутник, предает его. Эрвин протягивает руку, Леви хватается за него, поднимаясь на ноги и стараясь не издавать звуков. Голова немного кружится. Эрвин придерживает его за плечи, помогает дойти поближе к стене. Пока Леви садится, Эрвин добегает до берега, берет покрывало и возвращается к нему. Он опускается на колени, одним взглядом спрашивает разрешения: на что — Леви не понимает, но ему все равно. Он кивает, и Эрвин аккуратно приподнимает его за поясницу, кладя под нее покрывало. — Думаю, так тебе будет проще дышать, — объясняет он. Леви ничего не говорит в ответ. Наверное, надо его поблагодарить, но он уже забыл, как это делается. — Тебе нужно будет сходить к доктору. Слышишь? — говорит Эрвин, и в его голосе слышится ожидание. Он словно чувствует, что Леви не понравится его предложение. И он абсолютно прав. — К доктору? Которого по-любому крышуют те, кому я когда-нибудь насолил, и который обеспечит, чтобы я не вышел из его кабинета живым? Нет, спасибо, — Леви хочет, чтобы его голос звучал резко, но слова выходят вялыми и лишенными силы. Эрвин складывает локоть на колено, опуская на ладонь подбородок. — Мне кажется, ты перебарщиваешь с паранойей, — возражает он. — Что? Думаешь, если будешь использовать умные слова, то я тебя послушаю? Эрвин только улыбается. Леви чувствует себя разочарованным — почему на него ничего не действует? — Я понимаю, что у тебя есть основания быть подозрительным, но наверняка найдется какой-нибудь врач, который не связан с бандитами. Или ты хочешь, чтобы я вытащил тебя на поверхность и повел в больницу? Леви пытается усмехнуться, но из-за рези в боку ему не удается. — Хватит гнать. Даже если бы у меня сейчас не было небольших проблем с властями, тебе бы не удалось. — Способ есть. Лицо с поверхности может выпустить запрос о перевозке больного из Подземного города наверх, если для этого есть основания. Для этого даже не потребуется твое согласие. Мое слово будет законом, — в голосе Эрвина слышится удовольствие. Леви ошалело на него смотрит. — Ты брешешь. — Нет. По лицу Эрвина видно, что он не врет. — А если мне ваша помощь не всралась вообще? — Никто тебя об этом не будет спрашивать. Приказы людей с поверхности ты никак не оспоришь. Сквозь усталость пробивается раздражение — почему Леви никогда об этом не знал? — Мы что, по-вашему, рабы? Да пошел ты. Эрвин мрачнеет. — Мне не нравится это правило, на самом деле, — он качает головой. — Я бы с тобой так не поступил. Но кто знает, что мне придет в голову, если ты здесь не сходишь к доктору, — добавляет он тоном, в котором слышится угроза. Воздуха в легких не хватит, чтобы нормально выругаться. Достаточная ли это причина, чтобы послушаться Эрвина? Пойти к местному доктору, чтобы снова спокойно изрыгать ругательства. — Ты быстрее поправишься и сможешь снова разгуливать по Подземному городу, грабя кого хочешь, — Эрвин будто читает его мысли. — Все, хватит. Я схожу. Давай закроем эту тему, — отмахивается Леви. Серьезное лицо Эрвина будто трескается, губы почти искривляются в победоносной ухмылке. Леви хочется отказаться от своих слов и ругаться с ним до тех пор, пока с его губ не потечет кровь. — Откуда у тебя эта штука? — Леви кивает головой на рюкзак с УПМ. — Рассказывай. Вопросы позволят ему снова обрести равновесие, показать, кто здесь главный. Леви нужна информация, нужно отвлечься, чтобы забыть, что он сидит здесь, побежденный, почти беспомощный, съеживающийся с каждым мгновением под внимательным взглядом голубых глаз. Эрвин почесывает голову. — Я одолжил ее из коллекции отца. Леви непонимающе на него смотрит. Эрвин вздыхает, словно он думал, что этого краткого ответа хватит, чтобы удовлетворить любопытство Леви. — В общем, мой отец собирает разные редкие вещи, это что-то вроде хобби. Он намеревается открыть музей, когда накопит достаточно материалов. — Музей? — спрашивает Леви с презрительной интонацией, надеясь, что Эрвин объяснит ему значение слова, но при этом не догадываясь о том, что Леви слышит его в первый раз. Эрвин внимательно его разглядывает. — Музей — это место, где хранятся разные памятники истории и культуры. Люди могут прийти туда и посмотреть на то, как люди жили раньше. «Ублюдок», — думает про себя Леви. — Нахрена? Зырить на старые трусы королей и их ночные горшки? Навряд ли людей будет интересовать жизнь бедняков. Эрвин неловко шевелится, прячет взгляд за светлыми ресницами. — Ты прав, в основном там содержатся украшения и одежды аристократов, а также предметы их быта. Музей есть только один, здесь в Митре. То есть, там, наверху, — быстро поправляется он. Леви задумывается, прищуриваясь. Значит, на поверхности есть идиотская сокровищница, на которую может поглазеть каждый желающий? — Интересно, сколько семей можно прокормить в Подземном городе за какое-нибудь ожерелье оттуда? — он потирает подбородок, рассматривая темную поверхность озера. Эрвин глубоко вдыхает. — Они считаются объектами культурного наследия. Их статус не позволяет просто так быть проданными. — Никто и не говорит про продажу. Может, стащишь для меня парочку? Я в долгу не останусь. По-другому Леви думать не может: в такие мгновения он становится животным, чей нюх позволяет улавливать самые запретные клады. Учуять, дождаться нужного момента, впиться зубами и сбежать с добычей. «Ты когда-нибудь хотел жить честно?» — спрашивала у него Ирма. Честно — это значит устроиться на фабрику или в магазин, производить товары, большая часть которых отправляется на поверхность. Честно — когда часть твоего заработка неизменно утекает в руки купцов в огромных домах над его головой. Честно — это когда местные торгаши заманивают к себе бездомных детей и заставляют работать за гроши. Нет, Леви так делать не будет. Ему нравится забирать чужое и называть его своим. Обманывать тех, кто чувствует себя в безопасности, продумывать планы и скрываться с трофеем в тенях переулков. Честно — это ловушка, ложь для дураков, которые боятся других и самих себя. Честно — это для бездарных, без капли изворотливости и смекалки. — Я думал, мы с тобой уже расправились с долгами перед друг другом, — голос Эрвина вырывает его размышлений. Леви понимает, что так до сих пор ничего не выяснил про интересующее его устройство. — Забей. Так что там твой отец собирается устроить? — раздраженно говорит Леви. На лице Эрвина появляется слабая улыбка. — Он хочет организовать что-то более… приземленное. Не с вещами богачей, а простых людей из разных времен. Он обращался к правительству с этой идеей, но ее не одобрили. Им не понравилась концепция и название. — Что не так с названием? — недоумевает Леви. — «Вне стен и внутри». Слишком провокационное, на взгляд чиновников. Ну и заявленные отцом экспонаты были им не по вкусу. Запретные книги, вызывающие гравюры… Старая экипировка солдат, пострадавшая от титанов. В общем, все, что заставит людей задуматься. Хорошо, что у папы хватило ума не говорить о том, что он владеет этими неугодными вещами, — мрачно подводит итоги Эрвин. «В общем, его отец хочет метать бисер перед свиньями», — тоже мысленно подытоживает Леви любимой фразочкой Кенни. Вслух он это не говорит, только спрашивает: — Где он умудрился это все достать? — Закрытые аукционы, — неохотно поясняет Эрвин. — Их законность очень сомнительная, но отец от такой возможности прикупить себе предметов для исследования просто не может удержаться. Он любит копаться в прошлом и узнавать о жизни наших предков. Леви кивает. В нем опять просыпается несвойственная ему вежливость, и он удерживает в себе то, что хочет сказать: «Зачем в этом копаться? Все было то же самое: дерьмовая и тоскливая жизнь у одних, а в других, поудачливее — жизнь надменных кровопийц». — А деньжата у него откуда? Думается мне, что все это недешево стоит, — с подозрением произносит Леви. Эрвин смущенно ерзает на месте. — Эм-м, у моего отца были богатые родители. Винокурная деятельность, связи в правительстве… Разумеется, его решение о работе учителем в семье встретили более чем прохладно. Но из завещания его не исключили даже после того, как он женился… Ладно, это неважно. Отец не сорит деньгами, хранит их для своих проектов и моего образования. Леви присвистывает. — Так, значит, из тебя можно было вытянуть больше, чем пару книжек… Что ж ты раньше не сказал? Больше всего ему хочется, чтобы Эрвин разозлился, показал свою уязвимую часть, и Леви снова нанес бы ему удар, сжал бы его в своем кулаке до тех пор, пока Эрвин не смирится со своей участью. — Я могу дать тебе денег, — невозмутимо отвечает Эрвин. — Отец не будет против. Все, что тебе надо — это попросить. Глаза Леви расширяются. Ему кажется, что он снова сидит на обочине дороги: грязный клубок из костей и оборванной одежды. Он тянет руку вверх, пальцы крючатся, сопротивляются этому движению. Только воспоминание о больной маме, которую он оставил дома, заставляет его расправить сжавшийся кулак. Он сидит так довольно долго, рука дрожит от напряжения. Он чувствует теплую тяжесть на ладони, звук удаляющихся шагов. И слышит слова: «Пусть бедняга хотя бы поест перед смертью». — И как ты это объяснишь своему отцу? Что нашел очень интересную вещь для музея в подземелье? Тогда он тебе даст денег? — можно было бы просто отказаться, но Леви и так был слишком вежливым. Он ждет, что Эрвин обидится, что будет оправдываться добрыми побуждениями и мешком денег, который ему и его отцу совершенно не нужен, чтобы продолжать жить на поверхности. — Почему… — расстроенно начинает Эрвин, — почему ты постоянно на меня нападаешь? Леви смотрит в его вопрошающие глаза. И опять слова застревают в горле. «Почему? Разве ты не видишь, как я живу? От драки к драке, от боли к боли. Если я не нападаю, то от меня отрывают кусок, если я не бросаюсь первым, то бросаются на меня. Ты можешь сколько угодно предлагать свою помощь, но я тебе не поверю». — Этим устройством пользуются военные? — Леви не отвечает на его вопрос, снова кидает взгляд на рюкзак. Эрвин молчит, вглядываясь в его лицо. — Да. Это прототип, его использовали во время изначальных экспериментов с УПМ. Он меньше, чем нынешний, отцу его продали без лезвий. Совместимые с ним лезвия уже давно не производят. Я вообще не был уверен, что оно заработает. Его голос звучит угрюмо, будто он все еще обижен на Леви за то, что он не ответил на вопрос Эрвина. И тут Леви приходит в голову идея. — Одолжи его мне. Раз ты так хочешь сделать мою жизнь легче, — предлагает он. — Что? — изумленно спрашивает Эрвин. Леви пытается вдохнуть, но в боку снова поворачивается нож. — Он выглядит полезным. Я бы хотел испробовать эту штуку, — нетерпеливо поясняет Леви. — Поупражняюсь с ней пару недель и решу, нужна ли она мне в работе. Эрвин все еще молчит, нахохлив брови и скрестив руки на груди. — И что тебя смущает? Что-то хочешь взамен? Ну смотри, можешь мне не отдавать бабки за то, что я выбью тебе завтра поддельный пропуск. Устраивает? Брови тут же взмывают вверх. — У меня есть деньги на пропуск, — уязвленно отвечает Эрвин. Леви не понимает его замешательства. У них с отцом этот УПМ пылится без дела бог знает сколько лет, зачем такой вещи пропадать? Вдобавок Леви предлагает взять его лишь на время. — Слушай, умолять я тебя не буду. Соглашайся, или я просто его украду, — с вызовом говорит он. Эрвин изгибает бровь. Леви замечает, что иногда только по их движениям можно понять истинные эмоции Эрвина. — Боюсь, твое состояние не позволит тебе это сделать, — он мягко возражает Леви. — Ты плохо меня знаешь. Глаза Эрвина обращаются в лед. — Думаешь, ты можешь украсть все, что пожелаешь? Их позы не меняются, но Леви чувствует, как что-то вокруг преображается: воздух становится гуще, становится препятствием — третьим лишним. Мышцы рук напрягаются, он будто непроизвольно готовится к броску, задерживает дыхание в ожидании своей жертвы. Ему нужен знак — проявление слабости, сигнал к нападению, маленькое движение, которое он может истолковать в свою пользу. В нем просыпается разрушительная сила — порыв, сотканный из желания терзать и присваивать, из жажды ощутить победу. Этот зов не пугает Леви, его страшит только то, что сидящая перед ним добыча ускользнет из его когтей, снова скрываясь где-то во тьме. Слова бьются в горле, как рой задыхающихся мотыльков, — им больше нет места в пространстве между ним и Эрвином, они исчезают, даже не коснувшись языка. Если Леви сейчас откроет рот, то что вырвется наружу? Яростный стон, как у животного, которое устало сидеть в засаде? Капли крови из легкого, разорванного костью? Они сидят друг перед другом, не шевелясь и почти не дыша. Кто-то должен разрушить равновесие, объявить о своем намерении, но Леви знает, что этим кем-то будет не он. Его терпение оттачивалось годами, и он не сдастся первым, будет ждать, пока Эрвин не решит защищаться, не покажет ему, что сражение началось. Леви пытается предсказать, что сделает Эрвин: попятится назад в безнадежной попытке забрать рюкзак и не дать Леви его схватить. Эрвин подумает, что Леви не успеет ничего сделать, согнется от боли, не сделав и шага. Многие жертвы Леви недооценивали его, веря в свое превосходство. Эрвин размыкает руки, Леви задерживает дыхание. Капля падает с потолка, растворяется в воде озера гулким эхом. Но Эрвин не подается назад, не бежит спасать свое сокровище. Он опускается на колено, наклоняется, выбрасывает вперед руку с выпрямленными пальцами, словно пытается успокоить взбесившегося ребенка. Он делает это, и Леви чувствует, что они будто поменялись местами — он больше не ощущает себя охотником, знает, что он просто раненый зверь, который тянется к своему врагу вопреки природе. Привычка все равно срабатывает: быстрый взгляд за спину Эрвина, на покоящийся в полутьме рюкзак, отвлекающее движение и рывок в другую сторону. От боли в глазах все белеет, мысли путаются — «еще, скорее, укради, скройся, не дай себя поймать». Его останавливают — твердая и уверенная рука, но Леви не чувствует в этой хватке жестокости и желания причинить вред. Он хватается за плечо Эрвина, зная, что его надо оттолкнуть, бежать дальше, чтобы делать то, что он привык: красть, обманывать, оставлять позади тех, кто может ему помешать. Но он только безвольно повисает на руке Эрвина, делая короткие хриплые вдохи. Он не ощущает себя пойманным и побежденным — только облегчение от того, что можно перестать притворяться. Эрвин поддерживает его за талию, будто боится, что в любой момент он может упасть. Леви хотелось бы это сделать: выскользнуть из его рук на землю и свернуться клубочком, закрыв лицо, — превратиться из вора, коварного Сероглазого короля подземелья, в подростка, который устал сталкиваться с тем, что не по силам даже взрослым. Эрвин держит его крепко, будто осознавая, что выходка Леви на самом деле не касается УПМ, что это все только для того, чтобы… Леви приникает лбом к его шее, переставая сопротивляться. В плотной тишине он слышит капли, ударяющиеся о водную поверхность, слышит дыхание Эрвина. Пальцы стискивают его рубашку — безнадежный, отчаянный жест. Леви понимает, что он хочет украсть на самом деле. Расслабленное тело прижимается к напряженному — наверное, Эрвин думает, что это какая-то ловушка, способ его обмануть. Пусть он так думает, скоро он поймет — Леви устал врать. Проходят минуты. В голове Леви пусто, он словно оказывается в темной комнате и знает, что ему нельзя зажигать свет. Если он это сделает, то увидит все старательно спрятанное и опасное, то, что нельзя вытаскивать из темных углов. Он боится, что если поднимет голову и посмотрит Эрвину в глаза, то спугнет его, заставит бежать отсюда восвояси. «Он хотел меня тогда в борделе. Он чувствовал, что это я». Собственные желания Леви не страшат — он просто не хочет увидеть в глазах Эрвина отвращение, узнать в них взгляд, которым окидывают рабочие фабрик одиноких парней на Красной улице. «Грязные, испорченные твари», — шепчут эти мужчины с ненавистью, плюют им на ботинки, замахиваются кулаками. «Я знаю твою породу». Когда-нибудь Леви поймет, за что их так ненавидят. Может, тогда, когда на него посмотрит Эрвин тем уничижительным взглядом, полным превосходства. Затылка касается что-то теплое именно в тот момент, когда Леви наконец-то решается поднять голову. Неловкие, робкие пальцы касаются волос, отрываются, будто в испуге, и снова ложатся на его голову. В глазах Эрвина нет омерзения, нет жалости — Леви видит в них тот же страх, узнает его, будто смотрит в зеркало. Леви поднимает руку и касается его щеки, хочет без слов ответить тем же, что Эрвин делает, проводя пальцами по его волосам. Это своего рода признание — отделаться от этой мысли Леви никак не может. Их страхи, встречаясь лицом к лицу, уничтожаются, только немой вопрос остается в глазах Леви: «Ты понимаешь, кто сейчас в твоих руках? Убийца, вор, монстр из подземелья». Эрвин так же, без слов, отвечает: его ресницы вздрагивают, пальцы осторожно спускаются к шее Леви. Ему приятно. Нет жуткого ожидания, что тело воспротивится, покажет ему, что он для такого не создан, что он может только смотреть за стороны за тем, как кто-то кого-то касается. Леви кажется, что это происходит в первый раз: рука на его шее, дыхание на коже и приоткрытые губы — и он ждет, что произойдет дальше, падает в неизвестность. В глазах Эрвина появляется мрачный блеск, кажется, он приходит в себя и что-то вспоминает. Он отворачивает голову, закрывая глаза, но не отталкивает от себя Леви: пытается принять решение, опомниться, совладать с телом, которое ведет себя не так, как ему полагается. Голод, смирно сидящий внутри Леви с момента своего возникновения, подает голос: его больше не подавляет страх, что Леви станет плохо от чьего-то касания, голод чувствует, что его время пришло. — Раздумываешь, как бы вежливо от меня ускользнуть? — шепчет Леви, но в тишине эти слова ударяются эхом о стены пещеры, заполняя собой все пространство. — Ты можешь много чего сказать, но я тебе не поверю. Эрвин не шевелится. Леви поднимает ладонь от его плеча, поворачивает голову Эрвина к себе. — Не чувствуй себя виноватым. Я тоже этого хочу, — голод говорит от лица Леви, не дает его желаниям снова затеряться где-то внутри. Потом Леви будет жалеть о том, что он сказал. Но даже эти слова не убеждают Эрвина. Еще секунда, и он сделает шаг назад, снова водружая между ними тысячи стен. Леви кажется, что он стоит на пороге своего дома и пытается удержать за руку подозрительного гостя — гость знает, что если он зайдет в комнату, то его ждет ловушка. «Надо говорить на его языке», — понимает Леви. Надо возбудить его любопытство, показать, что это просто безвредная игра. — Ты проверишь свои сомнения, а я — свои. У меня они тоже есть, но совсем по другому поводу, — произносит Леви, понимая, что сморозил какую-то чушь. Как Эрвин вообще поймет, что он имеет в виду? «Я смогу подтвердить то, что могу касаться других людей и не падать в обморок. Ты убедишься в том, что тебе нравятся мальчики». Но Леви не скажет это вслух. — Странная сделка, — выдыхает Эрвин. Видно, что сдерживаться он больше не может, и тактика Леви сработала. — Хм, а ты думал, что я… — нервно начинает Леви, но Эрвин не дает ему закончить, делая то, за что любой другой получил бы удар в челюсть — затыкает ему рот. Леви не думал, что это произойдет так быстро. Он был уверен, что Эрвин будет смотреть на него еще целую вечность, топтаться на месте, неуклюже опуская голову. Теплое, еле ощутимое касание губ — как проверка: «Это точно то, что ты хочешь, Леви? Ты никуда не убежишь?». Леви отвечает ему, подтверждая свои намерения, вытягивается на носочках, закрывая глаза. Все это ему в новинку: растворяться в ощущении, не следя за своим телом, как обеспокоенный страж, чувствовать прикосновения — твердые и уверенные, а не скользящие по коже призрачными пальцами. Это слишком реально, слишком ярко и совсем не похоже на все поцелуи в его жизни — украденные, зыбкие, чужие. Леви осторожничает: слегка касается Эрвина, оставляя на его губах только дыхание, боясь его спугнуть. Не все взрослеют так рано, как дети подземелья, и излишняя напористость может застать Эрвина врасплох. Эрвин целует уголки его губ, опускается вниз, чуть приподнимая голову Леви за подбородок. Дышать становится тяжело, и изо рта Леви вырывается еле слышный стон. Эрвин останавливается, отрываясь от его шеи, и Леви открывает глаза. Один вид губ Эрвина — блестящих и мягких — почти заставляет его застонать снова. — Тебе больно? — тихо спрашивает Эрвин, указывая взглядом на ребра Леви. Вопрос доносится точно издалека: Леви только чувствует колебания воздуха, не в состоянии отвечать — его рот не хочет произносить слова, хочет то, в чем ему отказывали: вкус другого человека, влагу и жар на языке. Рука сама тянется вверх, туда, где воротник рубашки Эрвина соприкасается с голой кожей, ладонь нащупывает жесткий ежик волос, а над ним — гладкие пряди, и Леви кажется, что он чувствует их золото на кончиках своих пальцев. Он наклоняет голову Эрвина к себе, приподнимается еще выше, с трудом удерживая равновесие. Их разница в размерах сейчас не играет роли, Леви чувствует, что все тело Эрвина подчиняется ему, послушное его руке. Леви не может быть ведомым, ему хочется повелевать. Он слишком долго прятался за страхом, и теперь, когда его тело получило власть, он воспользуется ей так, как положено. Любопытство, которым наслаждались его сверстники, для Леви всегда было под запретом, и поэтому сейчас он чувствует себя… опьяненным? Нет, это не имеет никакого отношения к его попыткам целоваться под действием вина. Эрвин ждет, обнимая его за талию, и Леви тоже замирает, наблюдая за его лицом. Он ищет любой признак отвращения, скрытое желание отодвинуться и снова вернуться к обману, даже хочет, чтобы Эрвин его оттолкнул, ибо тогда Леви тоже сможет вернуться к своей привычной роли. Но Эрвин только приоткрывает губы и жадно смотрит на Леви, словно из них двоих он — это вор. Леви целует его, и в этот раз поцелуй совсем не бережный. Эрвин открывается ему, и Леви делает то же самое, проводя языком по его губам, дразнит и жалит, но в следующую секунду робеет, опасаясь, что он делает что-то не то. Он не знает, куда деть руки, и они ползают по спине Эрвина, перемещаются к груди, почти совершая привычные движения обшаривания карманов на предмет чего-то ценного. Леви одергивает себя, чувствуя, как его щеки краснеют. Как вести себя в таких ситуациях — он не особо знает, и мозг подсказывает ему совсем не те стратегии. Эрвин справляется явно лучше: одна рука теряется в волосах Леви, слегка их натягивая, другая сжимает талию. Когда поцелуй становится еще более глубоким, Эрвин усиливает хватку, и Леви непроизвольно вздрагивает от боли. — Черт, — яростно шепчет Эрвин, но не выпускает Леви из рук, растерянно шарит ладонью по его талии, пока она не опускается ниже и обхватывает его за зад. Эрвин застывает. Леви возмущенно вздыхает, стараясь не показывать свое удовольствие, и впивается зубами в его нижнюю губу. Но для Эрвина это совсем не выглядит как наказание, как Леви хотел это преподнести: он издает низкий, грубый стон, и яростно целует Леви в ответ. Что после этого происходит в историях о принцессах и их рыцарях в истрепанных книжках, которые маленький Леви крал с прилавков? Обычно такое случается ближе к финалу, когда до обложки книги остается пара страниц. В них описывается туманно-счастливое будущее пары, свадьба и конец всем злоключениям. Леви такое чтиво не нравилось, но выбирать было не из чего: в подземелье чаще всего можно было найти только приторные романы для девушек. В этот момент, стоя в объятьях Эрвина, Леви наконец-то понимает, почему эти истории здесь находят свое место, почему женщины выкраивают время для чтения после изнуряющей работы и бесконечных ссор с мужьями-алкоголиками. Объяснение простое, но до Леви оно не доходило, потому что сам он никогда о подобном не мечтал и мечтать не будет. В этих книгах их ждет избавление, надежда на то, что все проблемы будут решены волшебным незнакомцем без единого изъяна. И на одно мгновение Леви хочется тоже поверить в эту реальность: что человек, который наконец-то прогонит мрачную тень из его жизни, стоит прямо перед ним, что ответ на все его вопросы понятен и что в его истории осталась тоже пара страниц, после которых он окажется в блаженном небытие. Но Леви не верит в простые решения. Для того, чтобы быть обманутым мечтой, нужно иметь представление о том, какое недостижимое будущее ты желаешь. Леви не задумывается о будущем. Он существует только сейчас, живет, чтобы выжить. И он достаточно взрослый, чтобы понять — один поцелуй, одна фантазия никогда не приведет к тому, о чем грезят женщины подземелья у тусклых свечей, склонившись над потрепанными книгами. Его друзья тоже любят баловаться иллюзиями, но другого рода: Эмиль воображает, что явится женщина с поверхности и объявит себя его настоящей матерью, Ирма мечтает, что когда-нибудь выберется из Подземного города и пройдет через все три стены, чтобы оказаться на свободе. Леви не предается таким слабостям, хоть и подозревает, откуда у них берутся корни. Его грезы всегда берут начало в маленькой комнате матери — фигура на пороге, избавитель, пришедший вытащить его из мира голода и трупов. Эрвин не его принц, и он не знает, сколько ему осталось страниц, потому что реальность жестока. И поэтому Леви прижимается к Эрвину еще сильнее, растворяется в мгновении, наслаждаясь поцелуем и чувствуя, что время истекает. Он знает, что Эрвин тоже это ощущает — нереальность происходящего, необходимость вернуться к тому, какими они были раньше. Леви отступает первым, притворяясь, что у него заболел бок. Эрвин тут же выпускает его из объятий — будто все это время ждал, что Леви захочет от него вырваться. Сейчас не время для пошлых шуток, хоть и Леви еле удерживается, чтобы не открыть рот и заполнить неловкую тишину. Он ждет, что Эрвин подаст голос, скажет что-нибудь раздражающе разумное, но тот молчит, опустив голову. Леви внезапно понимает, что можно сказать. — Так что насчет УПМ? По рукам? Я верну тебе его недели через две. Эрвин расслабляется — значит, Леви выбрал правильные слова. До этого он явно находился в ужасе от того, что им придется обсуждать то, что только что случилось. — Твоя взяла, — обреченно вздыхает Эрвин. — Другим пользоваться не давай — твоей аккуратности я доверяю. И двух недель тебе явно не хватит, учитывая твое состояние. Леви тоже расслабляется: все возвращается на круги своя, они принимают привычные роли. Если же они когда-нибудь снова заговорят об этой спонтанной близости, то Леви будет готов: он найдет время, чтобы обдумать свой порыв и спокойно объясниться с Эрвином. Наверное, он объяснит свое поведение любопытством — это будет достаточно безопасной стратегией. Упоминание Эрвина о его неважном состоянии Леви не нравится, но, скорее всего, он действительно будет не в силах тренироваться с УПМ, пока ему даже дышать больно. — Не волнуйся, я буду упражняться с ним один. А потом еще и отполирую так, что вы сможете его продать в два раза дороже, чем купили. Эрвин смотрит на него в недоумении. — Мы не собираемся его продавать, я же говорил, что это для музея. Леви пожимает плечами — ему все равно. — М-да, представляю, как я буду это все объяснять отцу, если он обнаружит пропажу, — мрачнеет Эрвин. — Я украл УПМ, чтобы помочь маленькому вору из подземелья лучше воровать. — Надеюсь, твоему отцу не взбредет в голову открывать музей в ближайшее время. Если ему очень впрется, отговори его как-нибудь без упоминания меня — я очень застенчивый, и не люблю привлекать чужое внимание. Эрвин закатывает глаза. Леви отворачивается, присаживается на покрывало, вздыхая от облегчения: нутром он чувствует, что обсуждать случившееся между ними они точно не будут. — Что это была за сделка? Что вы должны были украсть? — внезапно спрашивает Эрвин. Леви закрывает руками лицо. Придется ему рассказать. — Товар для одного подземного доктора. Видимо, надо было сразу сказать, что нам это не по зубам, — Леви решает быть откровенным, — Да и какого черта взрослый мужик будет нанимать стайку детей на такое дело? Наверное, он понял, что нас проще задурить. Он говорит слишком много, не может себя остановить — досада от провала заставляет его рассказать больше, чем он хочет. Эрвин задумывается, мрачнеет. — Как тот сыщик узнал о том, что ты будешь там? — Хороший вопрос. Кто-то проговорился — либо кто-то из моих ребят, либо кто-то из докторских. У меня даже есть догадка, кто, — Леви сурово ухмыляется. Скорее всего, это Беккер — недовольный слуга Рихтера. Тупица, этим он только подложил свинью своему ненаглядному доктору. Может, он надеялся, что Рихтеру доложат о провале Леви, и он наймет для миссии кого-то другого — не наглого мальчишку без капли уважения к старшим. Леви не считает себя наивным, но его каждый раз удивляет, как просто разжигается ненависть в некоторых людях. В подземелье достаточно косого взгляда, чтобы получить в челюсть, одного неосторожного слова, чтобы оказаться в канаве с ножом в животе. Никто от этого не застрахован, сколько бы ты ни пытался подмазываться к каждому встречному и строить из себя добряка. Леви давно понял: лучше он будет ждать удара с любой стороны, чем бояться и лизать жопу всем подряд. В этом были свои минусы — грубость стала его второй натурой, и часто Леви опасался, что когда-нибудь превратится в тех отморозков, для которых убийство было чем-то вроде приема пищи. Обычное дело, рутина. Он мысленно возвращается в переулок, где его схватил сыщик, снова чувствует в руке нож и не хочет вспоминать, что было дальше. Не потому что ему мерзко или стыдно, а потому что для Леви это было так легко — никаких сомнений, только взмах ножом. Что тогда чувствовал Эрвин, когда смотрел на него? Леви хочется его спросить, хочется услышать со стороны, как жутко это выглядело. — Эрвин… Тот сыщик, он… — неловко начинает Леви. — Не надо. Лучше отдохни, не напрягай легкие. Мне не надо было задавать вопрос по поводу твоей сделки, — голос Эрвина звучит расстроенно. Леви знает, что он прав. Но в кои-то веки ему, молчаливому и скупому на слова, хочется говорить, выложить все о себе Эрвину, чтобы он понял, что за тварь он только что поцеловал. Он делает резкое движение, привстает, поворачиваясь к Эрвину, но в бок тут же вонзается невидимый осколок — Леви слегка вскрикивает. Эрвин подходит к нему, присаживается рядом. — Мне нужно осмотреть тебя. Если отек сильный, то нам придется отсюда уйти и показать тебя доктору, — взволнованно говорит Эрвин. — Нет, — шепчет Леви сквозь боль. — Сейчас нельзя вылезать наружу и ходить по городу. Он отползает от Эрвина, хоть и это выглядит глупо — навряд ли он бесцеремонно закинет Леви на плечо и потащит к врачу. — Пожалуйста, Леви. Я только посмотрю. Для него это унизительно: Леви никогда не показывает никому свои раны. Он научился заботиться о себе сам, серьезных повреждений у него до этого не было. Но сил противоречить у Леви не осталось. — За только посмотреть в наших кругах тоже платят, — усмехается Леви. — Когда-то ты говорил, что не хочешь моих денег. Или теперь, когда твоя миссия выгорела, приходится искать источники заработка в других местах? — произносит Эрвин с невозмутимым лицом. Леви молчит, чувствуя себя пораженным. Его грубость больше не работает, тогда чем ему осталось защищаться? — Я дам забесплатно, чисто за то, что ты унес меня на крышу на своих крылышках. Лови момент. Просто согласиться с просьбой Эрвина он тоже не может. Но Леви сразу же жалеет о своих словах: он чувствует, что его неуместные шутки могут привести к разговору о поцелуе, а он совершенно не желает к нему возвращаться. И Эрвин, скорее всего, тоже. Пальцы расстегивают пуговицы, Леви старается делать это непринужденно, чтобы не показать, как он на самом деле волнуется. Не показать, как его раздражает это волнение: ведь эта старая рубашка — вовсе не броня, которая защищает его от Эрвина. Но без нее он будет ощущать себя гораздо более уязвимым. Он добирается до последней пуговицы, обнажает грудь и живот, смотря мимо Эрвина на неподвижную поверхность озера. Эрвин молчит. Он опускается на колено, наклоняясь ближе к Леви, — так, что он почти чувствует дыхание Эрвина на своей коже. — Десять, — неожиданно произносит он. — Что? — недоумевает Леви. Эрвин водит указательным пальцем в воздухе, указывая на грудь и живот Леви. «Он больше никогда не коснется меня по своей воле», — проскальзывает в голове отчаянная и жалкая мысль. Леви смотрит вниз, следя за движениями пальца. Эрвин указывает на белые полоски на боках, рваные линии возле горла, белые пятна около пупка, словно строит маршрут на карте. Леви наконец-то понимает. «Хочешь посчитать, сколько у меня шрамов?» — Их всего десять, — повторяет Эрвин. Леви больше не чувствует себя уязвимым. Он будто снова представился Эрвину — не чужим именем, а письменами на своей коже. Они расскажут о нем больше правды, чем любые буквы.