Панацея

— Скажи, а я красивая? Глаз у Хакуджи нервно дернулся. Мей все утро крутилась перед ним, то снимая, то обратно цепляя свою новую заколку в волосы. Казалось, она была слишком уж рада такому скромному подарку. Хакуджи уже успел пожалеть, что вообще сделал его. Он и сам не мог понять, зачем решил потратить свои последние гроши на вот эту вот поблескивающую ерунду. Видимо, его спутанное сознание решило, что в новую пустую жизнь нужно было входить с пустыми карманами. — До реки дойдем, сама посмотришь. Его ответ, судя по всему, Мей совсем не понравился. Хакуджи выдохнул, заметив, как та деланно надула губы и скрестила руки на груди. Их привал ужасно затягивался, а самообладание у Хакуджи, наоборот, все заканчивалось. — Но мне важно, что думаешь ты. Это ведь ты мне ее подарил. Мей подошла к нему совсем близко, подавшись вперед. Сцепленные заколкой светлые волосы упали на лицо. Мей смотрела на Хакуджи не отрываясь. Как и он на нее. — Нам идти пора, — отстраненно бросил ей в лицо Хакуджи, смахивая с себя же мимолетное замешательство. Нет, он просто не выспался, вот поэтому и тормозил. А Мей… Мей всегда была такой — не от мира сего. Он уже давно мог и привыкнуть. Мей между тем опечаленно мотнула головой, так и не дождавшись комплимента. Ее жалостливые попытки выбить из Хакуджи хоть что-либо мгновенно прекратились. Может, она наивно решила, что дождется от него добрых слов тогда, когда им нужно будет попрощаться? Если она и правда в это верила, значит точно была неисправимой дурой со всякими сопливостями на уме. Хакуджи это все не нравилось. Хакуджи вообще не нравилось думать о скором прощании. То ли время бежало слишком быстро, то ли они действительно куда-то торопились. До дома Мей оставалось всего ничего, а Хакуджи все упрямо отказывался это принимать. Хакуджи упрямо отказывался думать, что будет дальше, когда же он все-таки выдавит из себя слова прощания и так и не сказанные вслух комплименты.

***

— Я тебе говорил спать ближе к костру? Как всегда ничего не слышишь. — Прости, Хакуджи, — Мей подняла на него влажные покрасневшие глаза и тут же чихнула на весь лес. Хакуджи вздрогнул. Именно этот страшной силы звук оторвал его сегодня ото сна с утра пораньше. Мей простыла — что было неудивительно. Это же ей перед походом в город приспичило помыться в холодной реке, теперь того и гляди она утопит в своих соплях и себя, и его. Это же он тогда сказал ей, что она выглядит как немытая оборванка, вот теперь они оба будут расплачиваться за его длинный язык. — Сиди здесь, я еще веток принесу. И за костром последи, чтоб не затух, — хмуро кинул он, смотря на подрагивающую Мей. Хакуджи не был врачом, но он надеялся, что она и правда всего лишь простыла и не схватила ничего серьезного. Иначе им и правда придется задержаться в этом бескрайнем лесу. Или же ему придется нести ее остаток дороги на руках. Ни первый, ни второй вариант Хакуджи не нравился. Единственное, что немного присмиряло его раздражение — это мысль, что в пути им все-таки придется немного задержаться. Хакуджи не мог ничего с собой поделать, он просто не мог избавиться от навязчивого чувства облегчения при осознании, что привалы им теперь придется делать еще чаще. Терпеть раздражающую Мей Ооту подле себя ему придется еще дольше. — Давай я лучше с тобой пойду, пособираю кое-что. Думаю, если я заварю пару отваров, мне станет полегче. Пожалуйста, только не переживай так, Хакуджи. Я просто совсем немного простыла, ничего страшного. — С чего ты вообще взяла, что я переживаю, — процедил Хакуджи, кривясь. Он терпеть не мог, когда Мей делала вид, будто она видела его насквозь. И ведь видела же. — Ну, ты же хочешь от меня избавиться как можно скорее, да? — губы Мей растянулись в слабой улыбке. Которая еще сильнее выбесила Хакуджи. Он кожей чувствовал неприкрытую насмешку — Мей будто знала, что причина его нервозности крылась совсем в другом. В ней, в нем — но уж никак не в этой чертовой простуде.

***

Пока Хакуджи ходил мрачный и надутый, с треском обламывая все ветки, попадавшиеся ему на пути, и сгребая их в охапку, Мей бродила-ковырялась то в земле, то в каких-то кустах. Он не особо следил, каких сорняков она себе там набирала, он лишь верил и надеялся, что уж себе-то этот недолекарь явно хоть чем-нибудь да поможет. — Я все. А ты? Хакуджи едва не споткнулся о корягу, услышав позади себя знакомый хрипловатый голос. Он хотел было обернуться и злобно зыркнуть на Мей, что лезла сейчас ему прямо под руку, но передумал: его сурового лица она все равно бы не увидела за кучей хвороста. Да и вряд ли бы его гляделки ее хоть сколько-нибудь угомонили. Мей была непрошибаемой. Как и он. Как только они вернулись обратно к месту привала, Хакуджи тут же развел костер. Мей присела рядом, начав делать из своих собранных трав какое-то непонятное месиво. В нос Хакуджи забился противный тошнотный запах — теперь Мей пропахнет этой вонючей зеленью до конца их лесных похождений. И он вместе с ней. — Хочешь, я на тебя тоже заварю? А то у тебя тоже какой-то болезненный вид… Может, я тебя заразила? Хакуджи кинул очередную толстую ветку в костер и покосился на Мей. Нет, сейчас она над ним не смеялась — и правда за него беспокоилась. От этого Хакуджи стало еще противнее: она, что, серьезно переживала, что он вместе с ней подхватит какие-то там сопли? Да у Хакуджи даже на острие ножей-клинков уже давно выработался иммунитет, а тут какая-то простуда. — Сама лучше упейся. Меня эта твоя дрянь все равно не возьмет. Мей лишь послушно кивнула и достала из мешка небольшую чашу, которую она взяла еще у Орихиме-сан в дорогу набирать воду. Пока она сидела и занималась своими приготовлениями, Хакуджи не отрываясь смотрел на языки пламени, что так рвались к чернеющему вечернему небу. Ночь сегодня должна была быть теплой, Хакуджи это не могло не радовать. Значит, у Мей были все шансы хоть немного оклематься и задушить свои хриплые покашливания в зародыше. И все же его тревога и не собиралась так просто притупляться. Хакуджи ведь и без лекарских штучек на своем опыте знал: самые страшные болячки начинались с тихого кашля. Так было с его отцом. Хакуджи не хотел, чтобы это повторилось и с Мей. — Скажи, о чем ты сейчас думаешь? Хакуджи и не заметил, как Мей уже успела закончить со своими отварами и подсела к нему рядом — погреться. И заодно присесть на уши, пока ее мутная байда настаивалась. — Почему ты думаешь, что я должен о чем-то думать. — У тебя вена на левом виске вздулась, — невозмутимо подметила Мей. — Значит, думаешь ты сейчас о чем-то тяжелом, тревожном. Если хочешь, мы можем подумать вместе. Вместе всегда легче. — Ты думать не умеешь, — выплюнул Хакуджи и демонстративно отвернулся. Мей это нисколько не обидело. — Но я хотя бы попробую, — решила понастаивать она. — Иди спать, — Хакуджи отмахнулся от нее как от назойливой мухи, которая по удивительным обстоятельствам почему-то все еще не провалилась в спячку с приходом осени. Мей и не подумала идти прибиваться обратно к своей коряге. Ей сейчас от Хакуджи явно было что-то нужно. Что-то, о чем она все не решалась или стеснялась попросить. Хакуджи сразу это смекнул, встретившись взглядом с ее беспокойно бегающими черными глазами. Грудь сдавило каким-то тупым щемящим чувством. Хакуджи пристально посмотрел на Мей, остановившись на ее красных сжатых руках. А что, если ей уже стало хуже и она сейчас скажет ему, что дальше она пойти с ним никуда не сможет? Хакуджи тряхнул головой: и с каким пор он стал таким дерганым? Верный ответ быстро вспыхнул в воспаленном сознании: всегда. Хакуджи всегда был таким. Хакуджи привык с детства бегать и суетиться вокруг своего отца, следя за малейшими переменами на его бледном перекошенном от боли лице. Хакуджи привык сразу думать о самом плохом. Может, именно поэтому он до сих пор не спятил. Мей пока даже не особо выглядела больной: она лишь покашливала да пошмыгивала носом. Действительно, ничего страшного. Вот только Хакуджи ничего не мог с собой поделать. Чем дольше они сидели молча у костра, тем сильнее у него к горлу подкатывал тугой ком. Хакуджи ненавидел чувство неизвестности, но еще больше — собственную беспомощность. — Я пойду спать, но можно… Я лягу сегодня с тобой? Хакуджи непонимающе сморгнул. Он все-таки прогадал: у нее поднялся жар и начался совсем уж больной бред. — Чего? — Я боюсь, что замерзну, одеял у нас ведь с собой нет. Мы могли бы… согреть друг друга, понимаешь? Обещаю, я не буду к тебе приставать. С разговорами. Хакуджи смотрел на Мей не моргая и теперь все не мог понять: это он уже бредил или все-таки она? Потому что в ее идее, как ни странно, он все-таки заприметил долю здравого смысла. Одним костром ты точно ночью не согреешься, тем более, сам Хакуджи собирался поспать хотя бы пару часов — следить за кострищем будет некому. — Ладно. Только без разговоров. Выпьешь свою траву, закроешь рот и заснешь, поняла? Мей кивнула. Как минимум два пункта она без проблем сможет выполнить. Они еще недолго посидели у костра. Мей быстро покончила со своей мутной зеленой жижей и в сонливой задумчивости уставилась на Хакуджи. Тот снова старался на нее совсем не смотреть. Мей легла у костра, поджав колени к груди и прикрыв глаза. Хакуджи все не спешил подрываться и ложиться рядом. Хакуджи думал. Думал, что так быть не должно. Он не должен был переживать и тем более подтирать за этой девкой сопли. Он не должен был сейчас идти и по первой же просьбе прибиваться собакой к ее красным от холода ногам. Но Хакуджи всегда было плевать на то, что он должен был, а что не должен. Хакуджи всегда делал в своей жизни только то, что хотел сам. Сейчас он хотел, чтобы эта дура не окоченела в их предпоследнюю совместную ночь. Сейчас он хотел хотя бы ненадолго побыть с ней рядом. Напоследок. Ни о чем больше не думать и ни о чем не говорить. Ему казалось, Мей сейчас хотелось того же. По крайней мере, она и не подумала открывать свой болтливый рот, когда Хакуджи все-таки наконец опустился рядом и лег, осторожно уткнувшись щекой ей в плечо. Мей и правда замерзла — она лежала, сжавшись, а ее острые лопатки то и дело подрагивали. Хакуджи не сразу додумался обхватить ее со спины еще теплыми от костра руками и прижать к себе ближе, крепче. Мей даже не подумала обернуться, отстраниться — она тоже сейчас не задумывалась, что так быть не должно. На мгновение им обоим стало не просто тепло — жарко. Хакуджи прикрыл глаза — от Мей пахло знакомыми душистыми травами, которыми она сама его пичкала еще тогда, когда он безвольным мешком лежал у себя дома. Лежал и ничего не хотел. Сейчас в душе, в сознании Хакуджи тоже, как и тогда, зияла чернющая бесконечная пустота. Вот только сейчас она нисколько его не тяготила, не выворачивала нутро наизнанку. Хакуджи было хорошо, спокойно, тихо. Потому что он был не один. Рядом с ним лежало теплое живое тело. Тело, о котором он мог думать, за которое он мог переживать, которое он мог протащить на своих же руках, если нужно будет. Рядом с этим телом он тоже чувствовал себя живым и теплым. Временно. Хакуджи не знал, что с ним будет дальше, когда он все-таки простится с Мей. Знал он только одно: ему будет холодно. Может быть, он даже заболеет.