Панацея

Хакуджи потерялся. Еще неделю назад, когда ноги занесли его в совсем уж незнакомые места. Лесные вечнозеленые незнакомые места. Хакуджи был ребенком улиц, в лес обычно он забредал только чтобы нарубить домой дрова да собрать немного ягод и грибов — в редкие дни, когда другой еды добыть совсем не получалось. Когда украсть на другую еду совсем не получалось. Сейчас Хакуджи блуждал по лесам совсем не в поисках еще не поспевших ягод. Хакуджи искал деревню. Деревню, которой не найдешь ни на одной карте. Деревню, у которой не было даже названия. Хакуджи искал свою последнюю надежду. Его отец болел столько, сколько семнадцатилетний Хакуджи себя помнил. Хакуджи наблюдал за его угасанием достаточно долго, чтобы уже смириться с неизбежным. Но Хакуджи не мог. Хакуджи упрямо верил, что все еще можно исправить. Отца можно вылечить. Он не может просто истлеть на своем же измятом пожелтевшем футоне, нет. Его отец будет жить — разве не ради этого они столько боролись? Разве не ради этого Хакуджи все еще упрямо не решался опустить руки? Каждый день для Хакуджи начинался одинаково: обтирание, перевязки, приготовление отваров, от которых уже резало глаза и тянуло блевать. Затем Хакуджи уходил в город — «на охоту». Работать было негде и некогда — Хакуджи было проще обчистить кого-нибудь на местном рынке: будь то зеваку-прохожего, будь то зеваку-торговца. Хакуджи почти всегда удавалось уходить с хорошим уловом: он был неуловимо осторожен. Лишь пару раз ему не повезло попасться. В первый раз за неудачную попытку своровать у местного торгаша дневную выручку Хакуджи здорово отделали плетьми — несколько дней он не мог даже встать со своей постели, тело будто разваливалось на части — горящую спину он тогда едва ли чувствовал. Второй же раз его не только высекли. Во второй раз его разукрасили полосатым клеймом на обеих руках — дали последнее предупреждение. Хакуджи понимал: теперь он не имел права ошибаться. Еще раз попадется — отец останется один, брошенный всеми в агонии болезни. А Хакуджи, казненный исполосованный, будет тем временем гнить где-нибудь в канаве — как и подобает неудачливому мелкому вору-карманнику. Хакуджи не мог это допустить. Хакуджи справится. Вытащит их обоих из этой чертовой выгребной ямы, в которую их столкнула сама жизнь. Хакуджи сможет. Хакуджи уже знал, что нужно делать. Или не знал. Уже который день плутая в незнакомых лесах, Хакуджи невольно стал ловить себя на мысли, что все-таки он облажался. Все-таки он ни черта здесь не найдет. Какая деревня целителей? Какие секретные знания? Хакуджи облажался — облажался уже тогда, когда позволил той сумасшедшей старухе-травнице присесть ему на уши и подарить еще одну лживую бредовую надежду, что у его отца еще оставался шанс исцелиться, встать на ноги. Нужно только пойти найти то, не знаю что — все просто. Хакуджи, видимо, вконец отупел от отчаяния, раз пошел на поводу у этой полоумной, что даже, на удивление, вызвалась ему помочь — посидеть с отцом, пока Хакуджи будет цепляться за подкинутую ею ниточку — за последний шанс на спасение. «Я скоро вернусь, отец. С тобой пока посидит Орихиме-сан. Ты же дождешься меня, да? Я быстро. Я быстро, обещаю. Ты только дотяни, а», — заходя в бескрайние леса все дальше и дальше, Хакуджи вспоминал свое прощание с отцом все чаще и чаще. Тогда отец не ответил Хакуджи. Он уже давно ничего не говорил. Только постанывал и покряхтывал иногда от боли в грудине и пояснице. Он давно был болен. Давно ждал своего часа. Вот только это самое томительное ожидание никак не хотел разделять вместе с ним упертый Хакуджи. Отец поправится. Обязательно поправится. Хакуджи сделает для этого все возможное. И невозможное тоже. С каждым днем своих пустых поисков Хакуджи верил в это все меньше и меньше. С каждым днем он убеждался все больше и больше, что он заблудился, запутался. В своих пустых надеждах запутался. Это все глупость. Отчаянная глупость. Он ничего не найдет, шатаясь непонятно где, непонятно зачем. А даже если он и найдет ту чертову деревню, ему скорее всего откажут — никто не поможет. Кому, кроме него есть дело до его отца? Хакуджи уже достаточно успел пожить на этом свете, чтобы понять очевидное: в этом мире все решали деньги и статус. У Хакуджи не было ни того, ни другого. Спасти его отца могли только деньги. Которых, сколько бы Хакуджи ни воровал, все было мало. Сейчас Хакуджи только и оставалось, что надеяться на чудо — отец угасал на глазах. Возможно, в этой чудесной деревне и правда случится чудо: его услышат, возможно, ему помогут. Возможно… А возможно, Хакуджи придется добиваться своего уже привычным способом — силой. Кулаки подводили Хакуджи лишь тогда, когда силы между ним и его очередным нарвавшимся противником были очевидно не равны. В деревне, где люди жили только тем, что собирали травки да ковырялись в чужих болячках, наверняка не так много было тех, кто мог бы навалять и выставить Хакуджи. У себя дома в рукопашном бою ему не было равных. Тем более для пущей убедительности за спиной у него в ножнах болтался свежезаточенный нож. С ним он точно кого-нибудь да «уговорит» ему помочь. Хакуджи не сомневался: убедительнее его кулаков могло быть только холодное оружие. Которым, впрочем, он не особо любил решать свои дела. Он же не бандит какой-то, нет. Да и придет он в эту деревню не с разбоем, а с просьбой о помощи. О помощи с ножом не просят — Хакуджи был в своем уме, все это он прекрасно понимал. Понимал, но все же на всякий случай свой хозяйский старый нож хорошо заточил. Отчаяние уже давно сжирало его изнутри. Отчаяние, подпитываемое ублюдским бессилием. Что бы он ни делал, было бесполезно. Бесполезно и бессмысленно. Его отец скоро умрет — умрет по вине Хакуджи, который продолжал лгать ему, смотря прямо в пустые бесцветные глаза и говоря, что все обязательно будет хорошо. Он что-нибудь обязательно придумает. Найдет этих гребаных целителей и заставит их сделать то, что сам был сделать уже не в состоянии. Найдет-найдет-найдет… обязательно найдет. Пока же он смог отыскать лишь неизвестной породы полупрогнившее дерево, под которым можно было завалиться и тихо помереть от усталости и голода. В какой-то момент Хакуджи отвратительно подумалось, что отсюда он уже может просто-напросто никогда не выбраться, а его тело даже некому будет искать. Да и незачем, собственно. Кому он нужен? Его отец без лекарств и лечения загнется через неделю-другую, а больше у Хакуджи никого и не было. Хакуджи должен был позаботиться всего лишь об одном близком ему человеке, но и с этим он не справился. Вместо того, чтобы быть сейчас рядом с отцом, он лежал где-то под корягой, совсем обессилевший, без особой надежды вернуться, выбраться. Ужасно глупая кончина. Убожество. Какое же он все-таки глупое наивное убожество. Сам виноват. Нечего было слушать всяких сумасшедших и бежать искать непонятно кого непонятно где. Облажался. Он и правда облажался. Наверное, по-другому оно и быть не могло. Наверное… — Эй… Тебе нехорошо? Ты заблудился? Хакуджи, распластавшийся на земле, резко распахнул глаза. И тут же зажмурился. Солнце. Его ослепило настоящее солнце. Видимо, он отрубился еще рано утром и провалялся как минимум пару часов. Хакуджи снова открыл глаза, сощурился. Богиня. Перед ним склонилась самая настоящая лесная богиня — иначе он и не мог описать этот залитый лучами света девичий теплый образ. Красивая — богиня в сливавшихся цветах леса, была очень красивой. Особенно глаза. Черные, глубокие — кажется, именно в них Хакуджи сейчас топил последние мгновения своей никчемной жизни. И совершенно об этом не жалел. Сейчас Хакуджи не смел о чем-то там жалеть — сейчас Хакуджи лишь смиренно ждал, что будет дальше. Ждал, и все равно резко дернулся, вздрогнул, стоило «богине» коснуться его лба. Теплая. Ее рука была теплой. Живой. Хакуджи сморгнул. Человек. Кажется, эта богиня была всего лишь человеком. Ну, или плодом его больного воображения. Хакуджи уже успел прикинуть: второй вариант был всяко хуже первого. Только Хакуджи снова под теплым взглядом черных глаз начал терять связь с реальностью, как у самого носа он внезапно почувствовал едкий резкий зловонный запах. Бледное лицо Хакуджи вымученно скривилось, зрачки расширились. Так, что, пахнет в аду? Его, что, сейчас поведут прямиком в ад? Этой безумной мысли Хакуджи почему-то не особо удивился. Не испугался. Хакуджи рвано выдохнул, стоило девушке убрать руку с его взмокшего лба. Наваждение начало понемногу отступать. Перед ним и правда возникла самая обычная девушка: светловолосая, по возрасту, кажется, не намного старше-младше него. В зеленом кимоно. С чертовски нежным голосом. — Ужасно пахнет, правда? Прости, но так ты быстрее придешь в чувства. Из этих трав я обычно делаю отвары для промывания желудка. Так… У тебя, кажется, намечается обморок… — девушка окинула только пришедшего в себя Хакуджи продолжительным взглядом и тут же потянулась к своей небольшой тряпичной сумке, что висела у нее на плече. Достала оттуда что-то, очень похожее на флягу с какой-то жидкостью. Вода… У Хакуджи свои запасы воды закончились еще вчера — он не мешкая потянулся к протянутой фляге. Хакуджи было сделал пару жадных глотков, но тут же закашлялся, сплюнул. — Что… Что это за дрянь… — хрипло бросил он и в злом раздражении зыркнул на девушку. Теперь она совсем не казалась ему светлым духом. Ведьма. Самая настоящая лесная ведьма — пришла сморить его вконец своими вонючими пахучими травками. «Ведьма», будто в подтверждение его самых абсурдных опасений, многозначительно улыбнулась. Опустилась на корточки рядом. Посмотрела Хакуджи прямо в глаза. — О, это чай с имбирем. Он немного обжигает, да. Но зато очень полезный. Меня бабушка тоже долго приучивала… Хакуджи сплюнул еще раз. Еще раз тупо уставился на девушку. Это она ему сейчас зубы заговаривала или она правда считала нормальным посреди леса заводить беседы с первым встречным о чаях? Странная. Очень странная. Но она — первая живая душа, попавшаяся ему в этом проклятом лесу. Хакуджи был рад. Очень рад. Может… Может, эта девчонка ему как раз и поможет. Кажется, в отличие от него, она здесь вполне неплохо ориентировалась, а значит, она и могла вывести его. Или еще лучше: привести туда, куда он уже и не надеялся добраться. Хакуджи покосился на невозмутимую девушку, которая все еще изучающе на него посматривала, будто пытаясь на глаз оценить его состояние. Хакуджи как ни старался, но не мог разглядеть на ее лице ничего, кроме беспокойства. Не боялась. Она совсем его не боялась, будто находить под деревьями полуоткинувшихся сомнительных типов вроде него и делиться с ними своим вонючим чаем для нее было чем-то… обыденным. — Где… Где я? И кто ты вообще такая? — Меня зовут Мей. Ты в нашем лесу, — многозначительно ответила представившаяся незнакомка. — Знаешь, это, наверное, я тут должна тебя спрашивать, кто ты такой и что здесь делаешь. Чужаки сюда обычно не заходят. Так, что, ты заблудился, да? Я могу помочь тебе. Тебе ведь нужна помощь, правда? — Да. Мне… Мне нужна помощь, — бездумно повторил за Мей Хакуджи и тут же вытянулся в лице. Из-за истощения он жутко тормозил. — Постой, ты… Ты, это… Ты же из этих, да? Хакуджи не поверил своей удаче. Нет, он бредил. Точно бредил. Ему не могло так страшно повезти. Не в этой жизни. Мей между тем вздернула бровь. Нахмурилась. Ее новый знакомый явно был не в себе. В следующее мгновение девушка нервно вздрогнула: раздался душераздирающий утробный звук. Хакуджи схватился за живот. Голоден. Еще со вчерашнего дня Хакуджи был чертовски голоден. Мей, словно по этому негласному заунывному сигналу, полезла в свою сумку. — Держи. Это онигири. Без имбиря, не бойся. Хакуджи недобро покосился на Мей, но онигири все же из ее рук выхватил. Еда, наконец-то. Он уже несколько дней в глаза не видел чего-то съедобного. Рисовые шарики, наспех сделанные дома и взятые в дорогу, уже закончились, как бы Хакуджи ни растягивал свои скромные обеды-ужины на редких привалах. Хакуджи не ожидал, что его поиски так затянутся. Но еще больше он не ожидал, что его поиски к чему-то да приведут. Чудо. Ему казалось настоящим чудом, что эта внезапно свалившаяся ему на голову девчонка все еще не убежала от него сверкая пятками, а наоборот, кажется, бросать его здесь одного она совсем не собиралась. — Думаю, нам придется поторопиться. А не то моя бабуля разозлится и точно скажет вернуть тебя сюда обратно… — на словах о какой-то там своей бабуле Мей заметно поежилась, но в следующий момент ее губы снова растянулись в полуулыбке. — Но ты не бойся, я все равно тебя не брошу. У нас в деревне есть те, кто сможет тебе помочь выбраться отсюда, я точно кого-нибудь найду. Может, даже Окита-сан… Он, кажется, собирался завтра пойти отправить… Мей вдруг замолкла и повернула голову в сторону. Хакуджи, тем временем уже почти расправившийся с онигири, последовал ее примеру — тоже прислушался. Шаги. Нет, Хакуджи больше не страдал галлюцинациями, он и правда слышал шаги. Легкие, быстрые. Едва слышные шаги. — Мей-сан! Мей-са-а-ан! Мы с Макото-чан уже собрали полные-полные корзинки. Мей-чан, ну где ты!.. Нам пора домой, Мей-сан!.. Мей-сан, заслышав явно знакомый детский голос, хотела было отозваться, но тут же замерла, почувствовав у своей шеи холодный металл. Хакуджи всем телом прижал ее к дереву, под которым совсем недавно сам лежал без сознания. Мей даже не успела толком ничего сообразить. — Только вякни что-нибудь, и я прирежу и тебя, и ту малолетку. Сиди тихо. И Мей затихла. В ее глубоких глазах Хакуджи впервые увидел настоящий испуг. Хакуджи невольно поджал губы, продолжая вслушиваться в шаги, что становились все тише и тише — девчонка, кажется, шла искать Мей совсем в другой стороне. Отлично. Хакуджи сегодня везло так, как не везло никогда в жизни. Чего не скажешь о его новой, уже успевшей побелеть от страха знакомой: Мей, казалось, даже не дышала. Не двигалась, не дергалась. Наверное, сейчас она могла думать только о том, какая же она идиотка: поверила, что полуобморочный парень совсем не опасен, поверила, что ему и правда была нужна ее помощь. Дура. Наивная добродетельная дура. Но эта дурость сейчас была очень даже на руку Хакуджи. Он нашел ее. Нашел деревню. Нет, еще лучше: он нашел ту, кто поможет вылечить его отца. Можно, конечно, было попытаться найти вариант получше — выйти на саму деревню и похитить лекаря поопытней, но времени у Хакуджи больше не было. Да и пытать больше капризную удачу он не собирался — хватит с него. Нужно меру знать. Хакуджи нужно было уходить. Нужно было возвращаться домой. — Ты из деревни целителей, — тихо буркнул он, смотря прямо в стеклянные глаза Мей. Та ничего не ответила, но Хакуджи и без слов все понял. И правда, чудо. Она и правда была той, кто ему нужен. — Ты пойдешь со мной. — З-зачем? — наконец подала голос Мей, одновременно почувствовав, как хватка у ее шеи стала слабее. — Мне нужна помощь, — просто ответил Хакуджи и снова заглянул в девичьи глаза, в которых сейчас плавала уйма неозвученных вопросов. — Моему отцу очень нужна помощь. Ты же целитель, да? Ты же лечишь, да? Вот и помоги мне. Мей в нескрываемом удивлении взглянула на Хакуджи. Нет, он явно не в себе: сначала угрожал, теперь просит о помощи. Явно не в себе. Явно больной. — Это просьба или… Или у меня нет выбора? Хакуджи отстранился от Мей. В его руке снова блеснуло лезвие. Мей не собиралась вырываться, кричать. На ее крики о помощи могли прибежать разве что Мегуми-чан и Макото-чан — две сестренки, одной из которых было тринадцать, другой — всего девять. Нет, Мей не смела по собственной глупости подвергать и их опасности. Мало ли, что этот «больной» еще в отчаянии выкинет. — Убери нож, — на удивление спокойным тоном вкрадчиво произнесла Мей, кинув взгляд куда-то сквозь Хакуджи. — Я… пойду. Я пойду с тобой.