Тёмная река, туманные берега

[Историческое предисловие, которое можно пропустить] Стремясь сохранить армию после Бородинского сражения, 27 августа (ст.ст.) 1812 года Кутузов отвёл войска по направлению к Москве. 1 сентября в подмосковной деревне Фили состоялся знаменитый военный совет о плане дальнейших действий. Большинство генералов было за то, чтобы дать генеральное сражение у стен Москвы, но Кутузов, считая важнее сохранение армии, оборвал заседание и приказал отступать, сдав Москву без боя. На следующий день, 2 сентября, русская армию прошла через Москву и вышла на Рязанскую дорогу (ЮВ Москвы). «Великая армия» оккупировала Москву. Последний раз город занимался иностранными войсками ровно за 200 лет до этого, в Смутное время. Войдя в Москву, французы обнаружили пустые улицы — лишь 2,3% жителей остались, остальные ушли вместе с армией, бросив свои дома. Уже с момента входа французов в город в разных местах города вспыхивали пожары. Французы считали это приказом московского губернатора Ростопчина, и не без основания, поскольку тот ещё до сдачи города грозился в случае прихода Наполеона обратить Москву в пепел, но не сдать. Кроме того, без поджогов тарутинский манёвр Кутузова был бы лишён смысла, так что не выглядит странным, что при уходе войск из города вывезли все «огнеспасительные» снаряды и пожарные части, зато оставили городской арсенал неприятелю. В ночь с 3 на 4 сентября поднялся сильный ветер, не ослабевавший более суток. В это же время почти одновременно загорелись самые отдалённые друг от друга места города — центр близ Кремля, Замоскворечье, Солянка… Пожар бушевал до 6 сентября и уничтожил разграбленный город почти полностью. По свидетельствам очевидцев, Наполеон говорил: «Какое ужасное зрелище! Это они сами! Столько дворцов! Какое невероятное решение! Что за люди! Это скифы!» А граф Сегюр из его свиты писал: «Мы были окружены целым морем пламени; оно угрожало всем воротам, ведущим из Кремля. Первые попытки выйти из него были неудачны. Наконец найден был под горой выход к Москве-реке. Наполеон вышел через него из Кремля со своей свитой и старой гвардией. Подойдя ближе к пожару, мы не решались войти в эти волны огненного моря. Те, которые успели несколько познакомиться с городом, не узнавали улиц, исчезавших в дыму и развалинах. Однако же надо было решиться на что-нибудь, так как с каждым мгновением пожар усиливался всё более и более вокруг нас. Сильный жар жёг наши глаза, но мы не могли закрыть их и должны были пристально смотреть вперёд. Удушливый воздух, горячий пепел и вырывавшееся отовсюду пламя спирали наше дыхание, короткое, сухое, стеснённое и подавляемое дымом. Мы обжигали руки, стараясь защитить лицо от страшного жара, и сбрасывали с себя искры, осыпавшие и прожигавшие платье». К 6 октября оставаться в Москве было уже абсолютно бесперспективно — не удавалось обеспечить снабжение, ударили заморозки, армию разложило мародёрство и пьянство. При уходе французы взорвали Кремль (из-за спешки до основания успели уничтожить лишь одну башню и сильно повредить несколько других, стены и арсенал). 10 октября авангард русской армии вступил в Москву. Вот как описал древнюю столицу её командующий: «10 октября 1812 года мы вступили в древнюю столицу, которая ещё вся дымилась. Едва могли мы проложить себе дорогу через трупы людей и животных. Развалины и пепел загромождали все улицы. Одни только разграбленные и совершенно почерневшие от дыму церкви служили печальными путеводными точками среди этого необъятного опустошения. Заблудившиеся французы бродили по Москве и делались жертвами толпы крестьян, которые со всех сторон стекались в несчастный город». На восстановление Москвы ушло около 30 лет.

1812

Санкт-Петербург вздрогнул и распахнул глаза. В опасной близости от носа оказалась столешница. Инстинктивно отпрянув, он ощутил, как ноет щека, и понял, что уснул за работой. В ушах ещё звучал эхом отголосок чьих-то слов. Не вполне понимая, во сне он то услышал или наяву, Пётр окинул взглядом кабинет — от застлавших стол карт и военных донесений до закопчённых огарков свечей и хрустко покачивающих маятником часов. Стрелки на циферблате показывали четверть седьмого. А ведь когда он последний раз на них смотрел, было только лишь пять пополуночи. Изрядно же он проспал! Сумрачно вздохнув, Петербург отодвинул бумаги от края и, оперевшись на столешницу, грузно поднялся со стула. В глазах на мгновение потемнело. Пётр досадливо поморщился. И как только Россия при необходимости и двое, и трое суток ухитряется не спать, а только дремать пару раз за день по четверти часа? Поводя затёкшими плечами, он подошёл к окну и раскрыл шторы. Холодный утренний свет был совсем скупым, но и его хватило, чтобы воспалённые от усталости веки сухо засаднили, а голову будто сдавило стальным обручем. Петербург с раздражённым стоном повернул обратно. Не может он позволить себе такую роскошь как сон, когда чужие войска продвигаются все дальше и дальше и уже топчут Московскую губернию! Он вспомнил, что вечером ему доставили конверт от московского генерал-губернатора Ростопчина. В прошлом сообщении Фёдор Васильевич заверял его в самом горячем намерении оборонять Москву всеми средствами и, ежели придётся, лично сдерживать штурм в уличных боях. Верно, теперь отписал о состоянии укреплений. Надобно ознакомиться, прежде чем идти на доклад к государю. Отыскав послание Ростопчина среди донесений, Пётр небрежно взрезал конверт ножом для бумаг и, вытягивая на свет исписанные убористыми чернилами листы, опустился на стул. Откинул опустевший конверт на угол стола, наклонил письмо к свету и углубился в чтение, но, не дочтя и до середины, споткнулся, замерев с напряжённо прямою, будто на смотре, спиной. Рукописные строки по-гадючьи змеились перед глазами, складываясь в совершенно ядовитые, никак не могущие быть правдой слова. Не желая верить, Петербург перечитывал их снова и снова, силясь найти место, которое прочёл невнимательно и всё понял не так; оное занятие так его поглотило, что он не расслышал ни аккуратного стука в дверь, ни раздавшихся через некоторое время шорохов и шагов. — Затрудился, соколик, — раздался над ним знакомый голос. Пётр, всполошённо вскинув голову, увидел Великий Новгород. В любое другое время вид старого наставника — несколько осунувшегося, но всегда свежего и собранного, — подействовал бы на него ободряюще. Любомир Святославович проводил дни и ночи с инфантерией новгородского ополчения, занятой в обороне дороги на Москву, и в столицу приезжал лишь на короткие побывки. Пётр ждал его приездов, как успокоительных капель: несомненно тревожась о происходящем, Новгород, как бы худо ни складывались дела на театре военных действий, никогда не впадал в уныние или раздражение, не ругал командиров и не позволял другим, непременно находил прямые и убедительные слова, чтобы восстановить порядок и боевой дух… Словом, источал собранное и уверенное спокойствие, свойственное тому, кто пережил и много худшие времена. Спокойствие, коего самому Петербургу отчаянно не хватало, ибо не было в его жизни столь чудовищной и губительной войны — стремительной и неостановимой, как вышедшая из берегов Нева, ненасытно пожирающей деревни, сёла и целые города, как голодный дикий зверь, рвущей в клочья казну и войска, как бешеная собака, что не удовлетворится, пока не вопьётся в самое горло… Ощущая отзвуки собственного сердцебиения в висках, Петербург сбивчиво перетасовал листы письма, возвращая им правильный порядок, и протянул их Новгороду. — Что это? — Любомир Святославович немного отодвинул бумаги от себя и сощурился, ища заглавие. «Полный крах!» — хотелось возопить Петру, но он взял себя в руки и лишь мрачно бросил: — Прочтите сами. Новгород, хмыкнув, перешёл поближе к окну и принялся читать. По мере чтения он несколько раз приподнимал брови, раз покачал головой. Пётр наблюдал за ним, с напряжённым вниманием отслеживая порядок листов и дожидаясь, когда Любомир Святославович дойдёт до того самого места. Новгород ничуть не изменился в лице и продолжил читать с тем же внимательным видом, что прежде. Будто ничего не понял! Петербург рвано втянул носом воздух, сдерживая нетерпеливое: «Ну что же?!» Любомир Святославович, дочитав, молча вернул письмо на стол и, помедлив, негромко заметил: — Война есть война, Петя. Этот бес Бонапарт будто душу продал за удачу. В лоб супротив него идти глупо. Его измотать сначала надо. — Такою-то ценой?! — вскочил на ноги Петербург. К щекам прилил жар. Позор, какой позор — сдать врагу без боя Москву! Москву, первопрестольную столицу! — Подумать только, — сказал он вслух, — сдать без боя древнюю столицу, хранящую священные основания нашей державы… Величайшие святыни, ценнейшие предметы нашей старины — в руки врагу! На глумление, на поругание… Это же… — он запнулся, захлебнувшись чувствами. — Бесчестие. На лице Новгорода не дрогнул ни один мускул. — Москву можно обвинить во многих грехах, — сухо возразил он, — но уж в сём для него нет ни бесчестья, ни поругания. Задержать врага, когда армии потребно время — великое дело. А нам всем, — веско добавил он, — бесчестье будет, ежели мы не воспользуемся отсрочкой как следует и не выдавим француза со своей земли. Сдержанная отповедь заставила Петра угомониться и запереть чувства на замок. Новгород прав, во всё прав. Он и сам, рассуждая трезво, не раз приходил к мнению, что Бонапарт слишком хорош в тактике, чтобы переиграть его в генеральном сражении. Его войска слишком многочисленны, опытны и слажены, чтобы обратить их в бегство силами малой армии и большого, но крайне неопытного ополчения. Но Бонапарт прям, самоуверен и горд. Пускать ему пыль в глаза и истощать, заманивая под видом слабости вглубь собственных земель, подальше от границы, откуда легко было бы получить подкрепление, было болезненно унизительным, но верным решением. Несмотря на потери, Бонапарт наверняка чувствует себя триумфатором. Кто бы не чувствовал, окажись на его месте? Получив в руки Москву, он и вовсе возомнит себя победителем и потеряет бдительность. К тому моменту, когда он сообразит, что Александр Павлович не слишком спешит просить мира, да вспомнит, что так и не разбил отошедшую от Бородина армию, войска успеют перегруппироваться и пополнить резервы, а люди Ростопчина в Москве — изрядно попортить французам жизнь и привести в негодность их запасы… Вот только была во всём этом смелом плане одна деталь, от которой у Петербурга холодели руки. — Ростопчин обещает пожечь склады с припасами, которые не удалось вывести, — заметил он, — и постоянно «кусать» француза, устраивая мелкие диверсии, уничтожая орудия, порох и тому подобное. Но далее пишет, что для пущего эффекта диверсий вывез из города средства тушения. Как же он сохранит город, если пламя начнёт распространяться? Любомир Святославович вытянул лицо и снова взял в руки письмо, выдавая, что не придал той строке значения. Пётр, кажется, впервые в жизни увидел, как его охватило подлинное, неприкрытое беспокойство, которое затем сменилось озадаченной растерянностью. — Ну уж нет, — покачав головой, убеждённо заявил Новгород. — Не могли всего вывезти. Уж что-то да должны были оставить. Вот и Ростопчин пишет: «Чтобы затруднить врагу тушение». «Затруднить» значит осложнить, но не сделать невозможным. Петербург ощутил, как на горле медленно ослабевает сжавшая его колючей хваткой рука страха. — Думаете… всё обойдётся?.. — переспросил он, желая получить успокоение ещё раз. — Всё же незначительный пожар — тоже пожар… — Да что ж Москва, первый раз погорит, что ли? — фыркнул Новгород. — Не бери в голову. Первое время поболеет, конечно, — признал он, — но вот увидишь — ещё до конца кампании уж тут как тут будет. В каждое дело нос засунет да ещё на тебя наворчит, что плохо воюешь. Петербург вообразил Михаила, напоказ закатывающего глаза над картой, и невольно усмехнулся. Они до сих пор не были с Москвой особенно дружны… Сказать по правде, вообще не были. Михаил, как и сто лет назад, смотрел на него с высоты прожитых веков (поди ещё разбери, сколько этому сфинксу их на самом деле!) — и не делал, в отличие от Новгорода, никаких скидок на его неопытность и молодость. Более того, охотно подшучивал над ним, заворачивая насмешки в нарочито почтительные замечания, и упражнялся в остроумии, которого ему, к несчастию для самого Петра, было не занимать. Всякая беседа с ним была шахматной партией, всякий вопрос — ловушкой или вызовом… Но и всякий достойно выдержанный разговор — маленьким триумфом, после которого обращённый на него взгляд Москвы становился чуть более внимательным, а тон пусть едва заметно, почти неуловимо, но теплел. Он не хотел, чтобы Михаил горел. Он хотел, чтобы у Москвы всё было благополучно — как и полагается великому городу великой державы, где он, Санкт-Петербург, имеет честь и счастье быть столицей. Хотел, чтобы Москва был рядом, своими глазами видел, как он несёт столичное звание, и однажды — может быть, очень скоро! — признал бы, что он на своём месте. — Знаете, — признался Пётр, — если всё именно так обернётся, я этому ворчанию буду только рад.

***

Над одним из брошенных подмосковных имений, близ которого расположилась русская армия, гулял ветер. Словно стеная по бежавшим в Нижегородскую губернию хозяевам, тот ревел в кронах парковых деревьев, и ему вторили тревожными скрипами ставни на третьем этаже. Москва, глядя из окна второго на волнующееся зелёное море, скривил губы в мимолётной, беззвучной ухмылке. Ежели здесь, в окружении парка, дует немилосердно, то уж на его высоких холмах ветра сейчас и вовсе должны бушевать… Склады славно займутся у француза перед самым носом. Али уже занялись?.. Михаил, опустив глаза в пол, сосредоточился на собственных ощущениях. Скрещенным на груди рукам становилось неудобно, утомлённые долгой скачкой мышцы ныли, прося отдыха… В дверь нежданно постучали. Вздрогнув, Москва обернулся: — Войдите! Вошёл Малоярославец. Михаил тотчас понял по тушующемуся взгляду, что тот принёс ему препаршивые новости, но не подал виду: — Имеете что сообщить, Ярослав Владимирович? Малоярославец помялся. — Там… офицеры… Ввиду обстоятельств… Москва добавил во взгляд доброжелательности: — Так, и что же? — Предложили-с… дабы уменьшить неминуемый ущерб от горения… — глаза Малоярославца забегали. — Предложили вам устроиться в ванне с водой. Произнеся это, он вскинул взор на Москву, одновременно и ища, и страшась его реакции. Михаил улыбнулся самою благожелательною улыбкою, на какую был способен, и заверил: — Пока в том нет нужды. — Да? — с плохо скрываемым облегчением переспросил Малоярославец. — Стал бы я такое скрывать, Ярослав Владимирович? — фыркнул Москва, шагнув ближе. — Нет, — отозвался тот. — Вот видите, — Михаил поравнялся с ним и пообещал: — Я позвоню, как только почувствую хоть малую искру. Можете так и передать господам офицерам. — Хорошо, — пообещал Малоярославец. — Не буду вас более тревожить. Москва, вновь улыбнувшись, кивнул и взялся его сопроводить. Лёгкая улыбка не покидала его лица, пока он проводил Малоярославец до двери и, пожав ему на прощанье руку, не затворил за ним. Призрак оной улыбки ещё играл у него на губах и тогда, когда он мягко, бесшумно вогнал в замочную скважину ключ и так же деликатно его провернул. Когда же дверь оказалась заперта на все обороты, Михаил негодующе прошипел: — «В ванне»!.. — и, покачав головой, принялся скатывать роскошный персидский ковер. Каждый наклон отдавался в груди острым уколом — первые спички уже коснулись фитилей и пропитанных горючим тряпок, и первые жёлтые язычки пламени уже начинали танцевать на сквозняке, набирая силу, — но это было ещё терпимо. Он успеет убрать от себя всё ценное подальше — что добро зря портить? Москва подкатил ковровый свёрток к стене, затем там же составил стулья и кофейный столик, инкрустированный перламутром в турецком стиле. Кресло, стараясь не шуметь, отодвинул к окну, следом перенёс подставку для ног. В середине кабинета образовалось свободное пространство, где он мог бы лечь в полный рост, не боясь ничего запачкать или сломать в беспамятстве. Стягивая сапоги, Михаил был собой почти доволен. Не был бы ещё так тяжёл комод… Без него дверь, пожалуй, слишком рано высадят и, чего доброго, примутся его тушить. Как если бы его возможно было потушить. Последняя мысль заставила Москву остановиться с обувью в руках среди комнаты. А ведь это будет первый раз, когда его никто не станет тушить. А если и станет — не будет иметь чем. Поставив сапоги рядом с письменным столом, Михаил опустился на стул. Следовало раздеться, чтобы уберечь от порчи и собственную одежду, но новая мысль всецело заняла его внимание. Гореть без тушенья… Он знал токмо один город, кому довелось сие испытать. То была целая столица. Рязань. Красивая, точёная, как лебедь, и синеокая, как Марья Моревна. Её взгляд и был что далёкое море, о котором он в детстве лишь со слов Ивана и ведал, — такой же глубокий и гибельный. Ничего в нём не отразилось, когда она подошла к корчащемуся под горящей крепостью мальчишке и поняла, что то не человек. Столкнула в Неглинку и пошла дальше, оставив за собой прямо-таки шекспировский вопрос — тлеющую одежду потушить хотела, или он слишком неприятно визжал? Загадка осталась навеки нерешённой. Старая Рязань сгорела дотла под улюлюканье татар, и её пепел давно остыл. Девчонка, что возникла потом, не даст ответа. Она смотрит на мир глазами цвета незабудки. Замазывает веснушки белилами, кичится прошлым, называет себя в пику ему истинным сердцем России, но старой Рязани в ней нет ни грамма, и кажется пустой тратой времени реагировать на её нелепую фронду… Быть может, и он сгорит без остатка? А на его месте возникнет такое же воплощение — невинное, чистое дитя, не знающее огня и меча. Может, даже девица — это в стародавние времена он был Москов, а сейчас Москва, и люди всё больше женщину воображают… Михаил, смутившись этой идеи, прочистил враз пересохшее горло. Но новизна и насущность идеи оказались сильнее неловкости, и он почти сразу вернулся к рассуждениям о том, что могло бы с ним статься. Волосы, наверное, остались бы прежнего цвета — уж золота на купола государь не пожалеет. А глаза, может, будут и другими — отражающими не дремучие болотистые леса почти за самыми стенами, а светлые сады или ясное лазурное небо. И расти сие новое воплощение будет не в диком медвежьем углу на окраине обыкновенного княжества — одного из многих, — а в самом сердце могучей державы. Мирно и покойно, не зная ни голода, ни холода, ни лишений. Читать научится раньше, чем держать клинок, а тетиву у лука тянуть и вовсе не придётся. Играми и танцами попрекать никто не станет — будет по петербуржским паркетам порхать без всякого стеснения… И Петру Петровичу в рот заглядывать, потому как — столица. Контраст между придуманной картиною и его собственной жизнью был так велик, что Москва, уронив лицо на ладони, зашёлся долгим, горьким смехом. Вторя ему, разгорался веселее и потрескивал смолою огонь, окрепший на складах до длинных оранжевых пик с хищным синим навершием. Сжимаясь от жжения в груди, Михаил почти улёгся на столешницу… Внезапная мысль заставила его резко вскинуться и вернуться в сидячее положение. Ежели ему суждено будет полностью выгореть, и на его месте родится другое воплощение, мир для него будет нов и неведом. А вот враги и недруги все сплошь старые. Россия, конечно, его не оставит, да и кой-кто из друзей приглядит… Но ведь нельзя же в таком деле полагаться на случай! Заставив себя выпрямить спину, Москва поискал по ящикам чистой бумаги. Дорогую гербовую хозяин, верно, увёз с собой, а иной почти и не имелось — он отыскал всего один листок и ни одного конверта. Что ж, его первое и последнее завещание будет весьма лаконично. Сложив лист пополам и как следует разгладив пальцами сгиб, Михаил разорвал его по шву на две части. На одной, сильно давя на скачущее в подрагивающих пальцах перо, вывел послание, предназначенное для самого высокого покровителя, что только может быть нынче у новорождённого воплощения — Петербурга: «Петру Петровичу. Позаботьтесь о моей смене так же, как следовало мне о вас, и можете считать, что я простил вас и сам прошу прощения». Мудрённо, пожалуй, но так и Петя не дурак — разберётся. А чтоб не вздумал сделать вид, что никакого послания не было… Москва придвинул к себе вторую половинку листа и, надписав её «Ивану Владимировичу», вывел, уж не слишком заботясь о чистоте письма: «Моя посмертная воля известна Петру Петровичу». Вот и всё, подумал он, откинувшись на спинку стула. Почти окончены труды земные… Осталось дело за малым — разоблачиться. Кто ж в здравом уме пойдёт гореть в таком отменном шёлке и касторе? В дверь через некоторое время забарабанили, а потом кто-то — по голосу было не понять — басисто загремел: — Князь, что за шутки?! Отворите немедленно! — Ага, — фыркнул Москва себе под нос, — со всех ног бегу… — Михаил Иванович! — снова застучали снаружи, а потом за дверью послышался ожесточённый спор. Михаил не слишком вслушивался — после того как он снял и сложил мундир, его бросило в столь изнемогающий жар, что снимание рубашки превратилось в нетривиальную задачу, требующую крайней сосредоточенности. Не услышать забористую ругань кого-то из генералов, однако, было сложно. Тем более, обращенную к «Первокапризной» столице. Подойдя к дверям, он набрал побольше воздуха в грудь и, не менее вескими словами выразив свою позицию, продолжил раздеваться. — Михаил Иванович, загоритесь же! — отчаянно воззвал к нему кто-то голосом помоложе. — Да что вы говорите! — рассмеялся Москва, укладывая рубашку поверх мундира. Её он складывать уже не стал — кожу уж смутно покалывало жгучими искрами, столбом поднимающимися в небо в многих верстах от стоянки. И эти люди собрались облегчать ему страдания, посадив в ванну и поливая водой? Ой, смешно. Аж дыхание срывает от смеха! …или от дыма, быстро заполняющего воздух над городом. Михаил отошёл на середину комнаты и лёг на пол. Что ему, поможет вода, когда пламя разгорается внутри него самого? Неотвратимо, неумолимо, так что даже крик застревает в сдавленном болью горле… Ах, ну как же смешно! Москва, посмеиваясь хриплым, прерывистым смехом, поднял перед собой руку. На ладони вздувались и тут же лопались, скукоживаясь чёрным пеплом, волдыри. Замоскворечье. — Гори-гори ясно… Голос сорвался в болезненный стон: сердце будто калёным железом пронзило. У Кремля запалили. — Чтобы не погасло, кха… Не погаснет. Гасить-то нечем! Всё повывезено, такая вот шутка! А ветер гуляет, пламя раздувает… Над Солянкой сейчас такое зарево должно стоять. Как сияние северное, только горячее. Там тоже запалили так, что всё нутро огнём жжёт. — Глянь на небо, птички летят… И, пожаром напуганные, крылами бьют, улетая от жара и дыма. Михаил, даже закрывая глаза, мог увидеть их кричащие стаи, чёрными точками мелькающие перед зрачками. А может, это пепел. А может, и не пепел вовсе. — Колокольчики звенят… Говорить уже не получалось — токмо шептать, не слыша себя самого. В ушах раскатисто гудело, сотрясая самое существо, как удары больших соборных колоколов. В жилах вместо крови будто бежала чистейшая нефть. Москва открыл на мгновение глаза и увидел в глянцевой дверце комода самого себя с трепещущими от далёкого жаркого ветра волосами. Они оплавлялись в незримом пламени вместе с золотом его куполов, изламывались почерневшими спиралями. Бах! Бах! Бах! В Арсенале взрывался перегретый порох. Или люди, не слыша от него ни звука, пытались высадить двери. А может, это он сам стучал по полу в судорогах. Когда от огня кипит кровь, а кости трещат и лопаются от жара, сложно понять, где реальность, а где бред. Взор застлала дымная пелена. Расписной потолок потерялся в ней, и мир, померкнув, прожёг глаза невыносимой чернотой. Огонь поглотил собою всё — цвета, свет, запахи, звуки, ощущения. Не осталось ни цветов, ни солнца — только зарево его пламени. Ни звука — только треск тлеющего пожарища. Ни одного запаха — гарь и горячий пепел разъели лицо и забили рот. Сожжённая кожа не осязала, обугленное сердце билось натужно, едва-едва. Во всем мире только и оставалось, что пламенный жар и надрывный, замедляющийся стук: тук-тук, тук-тук, тук-тук. Тук-тук, тук-тук. Тук-тук. …тук.