Тёмная река, туманные берега

Оратория гремела над Красной площадью, и крепкий голос солиста, поддерживаемый хором, рокочущим валом носился по широкому простору меж кремлёвских стен и соседних зданий. Крыши их были сплошь покрыты народом. Нижний Новгород не различал издалека лиц, но по неподвижности, с которой сидели даже нахохлившиеся воробьями малые дети, понимал — те серьёзны и торжественны. Даже самый бестолковый шалопай, поглядев на бесчинства французов, всем сердцем и всей душою понимал, каково-то было Москве получить в гости поляков, и сколь великое дело свершили освободители, погнав супостатов обратно на запад. Это правильно, думал Ярослав, — Дмитрий Михайлович и Кузьма Минич заслужили, чтобы к их делу отнеслись с разумением и почтеньем… На самой границе видимости блеснул золотой эполет. Обернувшись, Нижний Новгород поспешил склонить голову перед Петербургом. Столичный город ответил на приветствие благосклонным кивком и лёгкой улыбкой, но внимательные серые глаза остались холодны, как северные скалы, и, лишь мельком по нему скользнув, обратились на площадь. Ярослав же, любопытствуя, немного задержал на нём взгляд. Хоть он бывал в столице не реже других губернских городов, иметь дело лично с Петербургом ему доводилось не слишком часто. Он больше знал о нём со слов Москвы, — а тот, лишившись столичного звания, страсть как боялся, что без его неусыпного надзора всё пойдёт прахом, и, не имея детального представления о положении дел в державе, склонен был чрезвычайно драматизировать и в малейшем несовершенстве юной столицы видеть кошмарный порок, который непременно выйдет им всем боком. Особенно Михаила задевала крайняя увлечённость, если не сказать преклонение, Петра Петровича перед всем французским, — в ущерб знанию и почтению к тому, на чём подлинно стоит и чем дышит Отечество. Пётр Петрович, однако ж, на поверку оказался вовсе не так плох, как живописал, впадая в уныние, Москва, — или, во всяком случае, исправлялся. Он единственный из придворных чинов не стал дожидаться императорского выезда, а прибыл на площадь ещё до построения полков, когда можно свободно поговорить с солдатами. На его мундире и сейчас кое-где белели островки пушистых снежинок — следы сыпавших поутру снежных хлопьев… Нижний Новгород перевёл взгляд на выстроившихся на площади гвардейцев. Да он и сам, кабы знал порядок церемонии, пришёл раньше! На вид полков было три, ежели не все четыре, и практически у каждого в первом ряду, насколько ему хватало взгляда, имелись на груди ордена и медали. Ему, не усидевшему дома после взятия французами Москвы и гнавшему их вместе с нижегородским ополчением взашей через все немецкие земли, было б, о чём с ними поговорить… Но что уж теперь! Он перевёл взор на Кремль. Стоявшая рядом столица вдруг снова обратила на него внимание. — Скажите, Ярослав Юрьевич… — произнёс Пётр Петрович, глядя поверх голов на кремлёвские купола, — каково вам было входить в эти стены? Хоть перед глазами тотчас встали ещё тлеющие руины, источающие в воздух прогорклое от гари дымное тепло, Нижний Новгород понял, что Петербург имеет в виду другой вход — пахший не огнём, но порохом и кровью. Он окинул взглядом крепость — от обезглавленной взрывом Никольской башни до Угловой Арсенальной, которая, несмотря на страшные трещины, всё ж таки выстояла, — и уперся глазами в сияющий новизной кирпич между ними. Чистенький и ярко-красный, он контрастировал с грязно-серой, закопчённой пожаром побелкой старой кладки и тем самым подчёркивал линию былого провала как кривой, незаживающий рубец. Подъезжая, он видел, что и на другой стороне просят восстановления Водовзводная и Петровская башни. А Петровская-то и в смутные дни лежала в руинах, полностью разбитая пушками… О чём он думал, проходя мимо? Думал ли он о чём-либо вообще? Он был озабочен ценою, которую пришлось заплатить за успех, и одновременно пьянел от осознания, что у них всё получилось, и столица — драгоценная, единственно и пригодная, чтобы восстановить мир и порядок, столица, — спасена. Пьянел, но тотчас трезвел от страха, что длительная осада, обстрелы и штурм навредили Москве слишком сильно, и тот не сможет помочь князю Пожарскому совладать с боярами и утвердить закон… Но нет, это всё же было позже — когда он, не переведя толком духа после боя, проходил комнату за комнатой и палату за палатой, ища Михаила, натыкался на крыс, брошенные польские пожитки, следы драк не на жизнь, а на смерть, и, ужасаясь бесплодности поиска, всё невольно ускорял и ускорял шаг, покуда не сорвался на бег. А в самый первый миг было… — Больно, — вырвалось у него. В ту же минуту закончилась оратория, и меж ними повисла почти осязаемая пауза. — Благодарю вас, — наконец сказал Петербург. Нижний Новгород промолчал, смущаясь своего ответа и того чувства, которое тот неожиданно в нём открыл. Не привык он, рассуждая о Смуте, думать о своей персоне. Какое значенье имел он, когда враг свободно шастал по земле родного брата и соседей, топтал грязными сапогами столичные палаты, бешеной собакой терзал всё, что ему было дорого и свято? Все его впечатленья были меч в руках и тяжесть доспеха, все думы — план похода… Он почти решился растолковать это Петру Петровичу, но вдруг в толпе произошло оживление; пришли в движение зрители на крышах, гвардейцы вытянулись во фрунт. Они с Петербургом переглянулись. — Августейшее семейство, — пояснила столица. Нижний Новгород кивнул. Пётр Петрович, окинув себя беглым взглядом, отряхнул плечи от снега. — У вас имеются какие-то планы после церемонии, Ярослав Юрьевич? — спросил он, посмотрев притом не на него, а в сторону мест для прибывшей императорской четы. Деловая краткость, лишённая обыкновенных словесных реверансов и вежливых украшательств, выдавала, что и ему надлежит в ближайшее время оказаться там. Не желая его задерживать, Нижний Новгород тоже ответил без лишних слов: — Хотел нанести визит Михаилу Ивановичу. Петербург резко повернул голову в его сторону. Подумавши, что был всё же слишком фамильярен, Ярослав оговорился: — Ежели не буду нужен Его Величеству или вам. В глазах Петра Петровича мелькнуло какое-то странное выражение. — Вы, верно, не в курсе… — заметил он. — Михаил Иванович никого не принимает. — Я всё же попытаюсь, — осторожно возразил Ярослав. — Быть может, в честь сегодняшнего торжества он будет расположен со мною увидеться. Не скажешь ведь, что его к Москве пустят в любое время дня и ночи! Конфуз выйдет: Пётр Петрович-то, похоже, приглашения не удостоился. — Повод действительно достойный, — хмыкнув, признал Петербург. — Что ж, попробуйте, — добавил он, без большой, впрочем, надежды, — и ежели он вас всё-таки примет… Передайте, что памятник вышел даже лучше, чем был на эскизах. — Непременно, — поклонился Нижний Новгород. Петербург тотчас его оставил и принялся пробираться на своё место. Дальше церемония продолжалась при участии императора со свитой. Ярослав смотрел во все глаза и старался запомнить как можно больше деталей, чтобы было чем потешить Москву при встрече. Что Михаил его, в отличие от всех прочих, примет, Нижний Новгород не сомневался. Среди множества милостей, которыми его осыпал Москва после спасения, была одна редчайшая — позволенье явиться к нему без спроса, когда бы ни заблагорассудилось, и чувствовать себя дорогим гостем так долго, сколько б захотел. Не уверен он был только, как оную привилегию теперь испросить: ему доводилось заезжать в гости лишь тогда, когда Москва был в здравии, и слуги немедля шли о нём доложить. Станут ли сейчас, когда хозяин глубоко болен? Да и известно ль им вообще о его праве? Всю дорогу теряясь в догадках, Нижний Новгород добрался до тихого особняка почти на самой окраине города. Место это не было затронуто пожаром. Кабы не крайняя запущенность сада и безлюдье, странное для столь большого дома, можно было б подумать, что война и вовсе прошла мимо. Ярослав хмуро оглядел голый розовый куст, перевесивший нестриженые плети через ограду, и, взяв дверной молоток, постучал три раза. Дверь открылась не сразу — он успел усомниться, верно ль понял из слов России, где сейчас живёт Москва. На пороге показался дворецкий — немолодой, но крепкий ещё человек лет пятидесяти или около того, которого, кажется, звали Афанасий. При виде Нижнего Новгорода на его лице мелькнуло удивление — похоже, за исключением секретаря да России, визитёров в доме давно не было, — и никакого узнавания. Немудрено — последний раз он был у Москвы ещё до войны. — Добрый день, — опережая вопрос, поздоровался Ярослав. — Я хотел бы видеть хозяина. Он должен был предупредить обо мне. Я Часов. Сказать по правде, Нижний Новгород понятия не имел, предупреждал ли о нём Москва, и говорил по наитию, — а может, дерзал по-военному. Стоило дворецкому услышать его фамилию, он широко распахнул глаза; в выражении смешались изумление и неверие. — Я глуховат… — повинился он. — Повторите, ради Бога, верно ль я услышал — Часов? — Часов, — подтвердил Нижний Новгород, — Ярослав Юрьевич. Дворецкий торопливо поклонился. — Прошу-с. Михаил Иоаннович вас ждут. Нижний Новгород, облегчённо вздохнув, проследовал за ним. Внутри особняк был столь же печален, как снаружи: в комнатах и коридорах не было ни души, мебель, люстры и большую часть убранства покрывали тканевые чехлы. Все вещи словно укрылись от мира и застыли в ожидании благословенного дня, когда хозяин вновь сможет ими воспользоваться. Двери же, напротив, были сплошь открыты. Ярослав озадачился, зачем. Спустя несколько минут сообразил — воздух отнюдь не такой пыльный и затхлый, как бывает в пустых домах; вероятно, отворённые двери призваны были облегчить дворецкому проветривание. А чехлы, стало быть, поддержание чистоты… — Ты один тут? — спросил он Афанасия. Тот мелко покивал. — Один. — Как же ты тут со всем управляешься? — удивился Нижний Новгород. — С Божьей помощью недурно, — смиренно ответил Афанасий, очевидно, не желая жаловаться. Они прошли в следующую комнату и оказались перед закрытыми дверями. «Хозяйская спальня», — догадался Ярослав. Дворецкий, подтверждая его мысль, приглашающе отворил перед ним дверь. Нижний Новгород шагнул через порог, отчего-то теряясь, как поприветствовать Москву. Михаил, услышав, что дворецкий впустил гостя без доклада, встрепенулся и посмотрел прямо на него, но спросил невпопад: — Ваня? «Не признал?» — смешался Ярослав и осторожно ответил: — Не Ваня. Лицо Москвы просияло. — Ярослав Юрич! Что ж ты стоишь в дверях? Проходи, — велел он и пояснил, словно бы извиняясь за оплошность: — Мне тебя оттуда не видно. Зрение вернулось, да не вполне ещё восстановилось. Нижний Новгород подошёл к его постели. Москва лежал в ней полулёжа, приподнятый на подушках так, как кладут обычно больных чахоткою, чтобы облегчить им дыхание. Близ изножья — так, чтобы Михаилу удобно было смотреть, — стоял стул для визитёра. Ярослав сел туда и, подавшись вперёд, тронул в коротком приветственном жесте ладонь Москвы: — Здравствуй. — Здравствуй, — растянув в улыбке бескровные губы, ответил Михаил. Улыбка вышла столь слабой и вместе с тем столь светлой и радостной, что у Нижнего Новгорода сжалось сердце. — Как ты?.. — спросил он. Не столько из необходимости, — и так всё было видно, — сколько из потребности с чего-то начать. — Лучше не бывает! — заявил Москва и сам же усмехнулся своей шутке. Через мгновенье, впрочем, посерьёзнел и добавил тихо и бесцветно: — В первые годы жалел, что дотла не сгорел. Такая это мука была… «Мало я француза бил», — мрачно подумал Нижний Новгород. — А потом ожоги подсошли, — помолчав, продолжил Михаил, — и стало легче. Волосья только эти мешают, — поморщившись, пожаловался он. — Жду не дождусь, когда голову держать смогу, чтоб мне их состригли. Мне эта грива ещё в прошлом веку опостылела. — Ты же сам её отпустил, чтоб парик не носить, — заметил Ярослав. Москва смерил его подозрительным взглядом. — Что-то я в толк не возьму, Ярослав Юрич: ты меня утешить в скорбех пришёл али душу травить? — Утешить, — ответил Нижний Новгород. — Но из истории слов не выкинешь, а я лукавить не привык. — А мог бы, — капризно настоял Михаил. — Мог бы, — согласился Ярослав. — Да ведь ты меня за честность любишь. — Это кто ж тебе такую чушь сказал? — с вкрадчивым сочувствием поинтересовался Москва. — Ты и сказал, — сообщил Нижний Новгород. — Я?! — вскинув брови, переспросил Михаил. — Тю! Я, наверное, во хмелю был. — Ну, не без этого, — признал Ярослав. Переглянувшись, они оба рассмеялись. Признанье в самом деле произошло в разгар пира, когда он провожал Михаила в его комнаты, участливо поддерживая столицу под локоть. К подпитию это, правда, не имело никакого отношения. Просто Москва в первое время после Смуты быстро уставал и не мог высидеть целого застолья, но не желал выдавать слабости перед непосвящённым в тайну его сущности царским окружением и оттого предпочитал прикинуться, что перепил, и уйти в компании приближённого воплощения. Обыкновенно Михаила провожал Переславль-Залесский или Белозерск, с которыми он потом играл в шахматы. Но в тот день палец с рубиновым перстнем поманил его — не ради шахмат, а ради предложения дружбы. Хотя в шахматы они тоже сыграли. Москва, чуть запрокинув голову, уставил взгляд мимо него: — Видел, какой у меня тут ковёр? — Хорош, — обернувшись, оценил Нижний Новгород восточный ковёр на стене против кровати. — Персидский, — добавил Михаил. — Ваня принёс. Третий месяц на него гляжу и не могу надивиться, до чего тонкая работа: когда ни посмотрю, нахожу линию, которую раньше не замечал. — Любопытно, — отозвался Нижний Новгород. Они немного помолчали, разглядывая вдвоём подарок России. — А я сегодня был на открытии памятника Пожарскому и Минину, — повернувшись обратно к Москве, сообщил Ярослав и подробно описал открытие и саму скульптуру. — Красиво, — улыбнулся Михаил. — Ходить сызнова начну — первым делом съезжу. — Съезди, — кивнул Нижний Новгород и, вспомнив просьбу столицы, добавил: — Петербург наказал передать, что вышло лучше, чем на эскизе. Москва неопределённо хмыкнул. — Больше ничего не наказал передать? — Ничего, — озадаченный постановкой вопроса, ответил Ярослав. На душе шевельнулось ощущение, что он оказался втянут в чужие игры, причём престранные. — Вы в ссоре? — уточнил он. — Нет, — ответил Москва. — Тогда о чём это всё? — описав рукой над собою дугу, настоял Ярослав. Михаил, помолчав, уставил на него прямой взгляд: — Я кой-что написал ему перед пожаром. Он, верно, хочет объяснений… — А ты не хочешь, — понял Нижний Новгород. — Я себя-то из пепла составить не могу, — выдохнул Москва. — Не то что объяснения… Договорив, он обессиленно обмяк на подушках и прикрыл глаза. Нижний Новгород поправил ему одеяло. — Расскажи ещё про памятник, — не поднимая век, попросил Михаил. — На себя-то похожи?