Последняя зима

А знаешь…

Мама, мы все умрем.

Мама, мы все умрем.

Прекрати задавать мне вопросы:

Я ненавижу, когда ты плачешь.

Мама, мы все умрем!

My Chemical Romance — Mama

      Первое, что я почувствовала при пробуждении, — это отчетливая, колющая боль под правым легким, тупая и ноющая — в руках и затылке и едва ощутимая — в мышцах шеи. Хмурюсь, прежде чем разлепить тяжелые веки, и стискиваю зубы, чтобы не начать рыдать от ощущения того, что мое тело пропустили через мясорубку. Похоже, я не умерла.       Раз многоуважемый всевышний хочет, чтобы я страдала, то пусть так.       Рассеянные в сознании воспоминания никак не желают состыковываться в целостную картину. Вокруг головы смыкается кольцо ритмичных спазмов, а уши, лоб и заднюю часть шеи охватывает жар.        Как долго я была в отключке? Что со мной произошло?       Помещение, в котором я проснулась, было пыльным, холодным и малоосвещенным. Когда я слабо шевелю рукой, по телу стремительно бегут мурашки. Упираюсь ладонью в холодный пол, чтобы приподняться. Напряжение мышц приводит к тому, что боль в боку становится резче, а глаза застилает мутная пелена. Превозмогая слабость и неприятные ощущения, я сажусь и приваливаюсь плечом к стене. Вытираю пальцами стянутую кожу над верхней губой и смотрю расфокусированным взглядом на красноватые подушечки.        Приложило знатно, ничего не скажешь.        — Ну как, тебе весело? — нараспев тянет незнакомый женский голос, а я морщусь от тупой боли в висках. Зрение понемногу приходит в норму — сквозь марево тумана мне удается рассмотреть одетую в костюм зайца фигуру. — Ты просто невероятна, Тера! Одно твое существование поставило под угрозу мой невероятный, продуманный до самых мельчайших деталей план.        Во мне вскипела ярость. Я рефлекторно дернулась с твердым намерением встать и сказать этой ебаклаке пару ласковых, но не сумела даже нащупать рукой точку опоры: в спину прилетел смачный пинок, а после этого меня намертво пригвоздило к полу.        — Настоятельно рекомендую замереть, а еще лучше — затаить дыхание, — с усмешкой сказала Вэнни, — он не любит резких движений.        Подтверждением ее слов послужил тихий, мурлыкающий смех. Осознание навалилось на меня секундой позже, и как только это случилось, я оцепенела от ужаса.        Он вырубил меня. Точнее, не только вырубил, но и всыпал так, что я с трудом могу дышать.        — Хватит, — пролепетала я, — останови его.        На позвоночник обрушился еще один удар — не такой сильный, как предыдущий, но все равно ощутимый, — и я заскулила, бессильно царапая пол котороткими ногтями.        — Упс, забыла предупредить: разговаривать тоже нельзя, — тихо произнесла Вэнни. Я замерла, но каждый вздох отзывался болью в легких, поэтому меня неслабо потряхивало. — Видишь ли, я терпеть не могу, когда преисполненные энтузиазмом маленькие девочки лезут в дела, которые их совершенно не касаются. Твое появление в Пиццаплексе усложнило мне жизнь, ты в курсе? — Она звучит так, будто я задела ее до глубины души. Ну да, блять, не позволила шманать детей направо и налево и сделала все возможное, чтобы минимизировать ущерб. Печаль какая. — Твои ужимки и злобные взгляды так напугали бедняжку Несси, что она почти перестала приходить на работу. Ты страшный человек, Тера.        Перегруженный мозг лихорадочно обрабатывал информацию.        — Несси? — хрипло спросила я. Бок мгновенно закололо, но слова Вэнни обескуражили меня настолько, что я проигнорировала боль и даже осмелилась подать голос. — Кто такая… Несси?       О своем фантастически тупом поступке я тут же пожалела, потому что тяжесть придавливающего меня к полу эндоскелета усилилась, а вместе с ней — спазмы в легких.        Вэнни молчала, словно серьезно задумалась над моими словами, а потом ответила:       — Несси — это я. Точнее, мое второе воплощение. Другая, добрая, светлая личность. Мы с ней так похожи, но в то же время кардинально друг от друга отличаемся! Будто солнце и луна. Забавно, не так ли?       Я собрала в кулак то небольшое количество сил, что у меня имелось, и приподняла голову, хоть и с явным трудом. Каждое движение сопровождалось жуткими болями в груди, руках, затылке и одеревеневших мышцах.        — Нет, — прошипела я, едва заметно мотнув головой, — нет, это не забавно.        — Правда? — искренне изумилась Вэнни. — Мне всегда казалось, что это жутко весело! Вы с Несси такие душные.        — Зато мы не убиваем детей, — огрызнулась я, — и не ломаем чужие жизни от нехуй делать.        — Грубо! — возмутилась Вэнни, упирая руки в бока. Луна захихикал, и я уткнулась лицом в пол, только бы ненароком не зацепить его взглядом. — Я, между прочим, являюсь последовательницей самого Уильяма Афтона! Прояви ко мне чуть больше уважения, противная девчонка! — Да кто такой этот ваш Уильям Афтон?! О нем даже Ирма ничего не слышала, а она, между прочим, работала в Фазбер Интертейнмент несколько лет! — Славный был человек… Жаль только, что так глупо сдох. Но я не позволю его трудам пропасть зря!        — Трудам? — выдавила я. — Трудам… Афтон — основатель… Он создал Глитч.        — И-и-именно так! — Судя по звуку, Вэнни захлопала в ладоши. — И что самое интересное, не какой-то третьесортный вирус, а самый настоящий искусственный интеллект, внедряющийся глубоко в систему и вызывающий сбои таких масштабов, что ни тебе, ни старухе Хеммик попросту не суждено искоренить его полностью! Это так круто!       Но я думала…        Я…        — Не ты взломала систему. Не ты генерировала кибератаки, — в моем голосе прозвучали отчаянные нотки, — они возникали сами. Просто так. Просто брали и появлялись, а мы…       — А вы — сборище глупцов, — хихикнула Вэнни.        — Это невозможно, — продолжала я, — так не бывает.        — О, еще как бывает! Ты не понимаешь — никто, блять, не понимает, — Уильям Афтон был гением! Он — амбассадор программирования и робототехники! Для человека, родившегося и погибшего в прошлом веке, создание такого масштабного проекта — это прыжок прямиком в будущее.       Она небрежно взмахнула рукой, и давление на позвоночник вмиг исчезло, открывая мне полноценный доступ к затхлому воздуху, который я непременно вбираю в легкие. Меня настигает приступ неконтролируемого кашля. Едва соображая, я отползаю обратно к стене, хрипя, морщась от боли и задыхаясь, и всеми силами пытаюсь осознать услышанное.       — Невозможно, — со стороны я, должно быть, выгляжу как умалишенная, без конца повторяющая одни и те же фразы, — невозможно… В прошлом веке… невозможно…       — Не можешь принять то, что нашелся человек куда более целеустремленный и умный, чем ты? — ласково проворковала Вэнни, медленными, пружинящими шагами двигаясь в мою сторону. — Что сейчас чувствует ребенок, который живет внутри тебя? Хочет домой к мамочке и бьется в истерике?        Мама… боже, прости. Серьезно, прости меня. Мне правда жаль, и…       Я такая… Я такая дура.       Возможно, виной завертевшемуся в сознании потоку навязчивых мыслей было околобредовое, практически убитое состояние, в котором я нахожусь сейчас, потому что, будучи в адеквате, я никогда бы не стала извиняться перед человеком, из-за чьей слабости и бесхребености мне пришлось пережить два года практически каждодневного насилия, последствием которого стали вагон комплексов, физические и моральные увечья, страхи и перманентная ненависть к себе. Не знаю, что движет моим разумом, но такого груза вины мне не доводилось ощущать ни разу. Природа возникновения этого чувства мне не ясна, но я и не хочу знать причину.       Я облажалась, не так ли?        Ладонь, окутанная в плотную ткань, ложится на щеку. Светящиеся оранжевым непропорционально огромные, пустые глаза заглядывают глубоко в душу и выдирают что-то настолько личное и забытое, что меня невольно бросает в дрожь.        Хотя, может быть, все дело в том, что Вэнни до меня дотронулась. Прикоснулась к моему лицу омытыми кровью руками и стиснула так крепко, что внутреняя сторона щек врезалась в зубы. На лбу выступил холодный пот, а тело охватил жуткий, неконтролируемый тремор.       — У… Убери, — процедила я, остервенело дергаясь назад, — убери руки.        Вздрагиваю от холода металлического лезвия, приложенного к моей скуле. Вэнни сжимает тряпочные пальцы на моей шее и фиксирует подбородок. Затупленное острие давит на кожу, но не распарывает ткани сразу — боль нарастает медленно и постепенно и достигает апогея вместе с коротким росчерком.        Я смыкаю челюсти, только бы не позволить болезненному стону сорваться с губ. Если Вэнни хочет услышать, как я кричу, ей придется охуеть как сильно постараться.        — Бедняжка Тера не любит, когда к ней прикасаются? — снисходительно произнесла Вэнни, ни на мгновение не размыкая пальцы. — Судя по количеству шрамов на твоих предплечьях, ты неровно дышишь к лезвиям. Мне стоит задушить тебя руками или вспороть глотку ножом? Выбирай, что больше нравится.       — Пошла нахуй, — сплюнула я.        — Ни то, ни другое, значит? — Вэнни задумчиво наклонила голову к плечу, а затем хихикнула. — У меня есть третье предложение. Предупреждаю: отказаться нельзя! Начатые дела нужно доводить до конца. Итак-       В глубине помещения послышался надоедливый писк, исходящий, судя по всему, от компьютера, размещенного на покосившемся столе у противоположной стены. Вэнни отпустила меня и ринулась к нему, пристально всматриваясь в испищренный помехами экран. Я попыталась заглотнуть ртом воздух, но острая боль в грудной клетке оборвала меня на жалком полувдохе.        — Ну надо же, у нас гости! — Вэнни воодушевленно ахнула. Щурюсь в надежде разглядеть на мониторе хоть что-нибудь, но зрение не фокусируется. — Впрочем, у нас осталось небольшое количество времени, прежде чем они доберутся сюда. Это ведь ты сказала им, где меня искать, а, Тера? Но, ох, вот незадача: Сгусток ни за что не даст им пройти! Позаботься о них, Уил. А теперь, — она разворачивается ко мне, — пора спатеньки! Луна, — справа слышится скрип изношенных шарниров и ритмичное «дзынь-дзынь-дзынь», — плохие детишки не заслужили того, чтобы им рассказывали сказки, поэтому… убей.       Испугаться я не успела: он подлетел быстрее, чем мозг подал в мышцы сигнал повернуть голову, и, схватив меня за воротник толстовки так, словно это не стоило ему никаких усилий, поднял над полом и отшвырнул в противоположную сторону. От столкновения с твердым кафелем лопатки заныли, а ушибленный затылок загудел. Я напрочь потеряла ориентацию в и без того не очень-то знакомом пространстве, поэтому не смогла вовремя среагировать на пинок под ребра, после которого послышался громкий хруст ломающихся костей.        Перекатываюсь на другой бок и отхаркиваю на пол мерзкую мокроту вместе с кровью.        Я не могу сделать ровным счетом ничего для того, чтобы защитить себя или отдалить неминуемую смерть. Я снова не могу позвать на помощь, потому что знаю, что никто не придет.       Не прекращая смеяться и скрипеть, Луна тяжелой метталической ступней придавливает мою руку к полу. Я хотела схватить его за голень и оттолкнуть, но холодные мокрые пальцы лишь проехались по мягкой оборке на штанине. Он вновь берет меня за шкирку, а затем впечатывает в стену с такой силой, что глаза застилает тьма, а тошнота неумолимо крадется к горлу.       — Остановись, — прохрипела я.        Ничего не меняется что в тринадцать, что в двадцать лет: я все такая же хлипкая и жалкая.       Рот и носовые проходы заполнились едким металлическим привкусом. Луна выпускает меня, вынуждая неподвижной тряпичной куклой рухнуть на пол, и, не медля, награждает меня очередным пинком.        Прямиком в живот.        Я не выдерживаю и, содрогнувшись, извергаю на пол кровавую рвоту. О том, что она именно кровававая, догадываюсь по характерному запаху и беспрерывной боли в, очевидно, поврежденном желудке.        Не вижу перед собой ничего. Я будто вмиг ослепла — настолько тьма перед глазами кажется густой и непроходимой.        Судя по всему, я перестала чувствовать течение времени, потому что, если верить внутренним ощущением, с того момента, как Луна ударил меня в последний раз, прошло по меньшей мере сорок секунд. Двигаться не то чтобы не хочется — просто не получается: не шевелятся даже пальцы, еще минуту назад царапающие холодный пол. Получается лишь хватать ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба, и тихонечко надеяться сдохнуть от удушья, а не от жгучей боли в каждой клеточке тела.        Мне так… плохо. Отвратительно плохо. Плохо как никогда раньше и немножечко хорошо от осознания того, что все это, вероятно, скоро закончится.        Закончится же?       Пожалуйста?

***

      — Ты неправильно делаешь. — Наставительный голос Ната звучит недалеко от уха. Я медленно отрываюсь от экрана и оборачиваюсь, вглядываясь в болезненно знакомое лицо. — В обоих ветках изменен один и тот же файл. Какие изменения ты будешь в него вносить, чтобы слить ветки вместе?       — Напишу… результирующий код? — предположила я.        Мать твою, Тера, ты с одиннадцати лет в компы задротишь, откуда взялась неуверенность в голосе? И почему я звучу как ребенок?        — Во-о, — одобрительно протянул Нат. — А еще можно использовать вот эти дополнительные кнопки, чтобы перенести фрагменты из обоих окон в окно результата. Попробуешь? До отбоя полчаса.       — До отбоя? — переспросила я, хлопая ресницами.        — Ну да, — Нат пожал плечами и уселся на край стола, на котором стоял древнейший, покрытый царапинами и налетом грязи компьютер, — миссис Свитс же не может выгораживать нас вечно.        Миссис Свитс? Та самая, со всратыми хвостиками и бледновато-голубыми глазами навыкат? Жалостливая женщина, что выпускала нас на улицу, будучи не в силах наблюдать за тем, как мы слоняемся по коридорам в овощном, обдолбанном состоянии, и перематываем исколотые в мясо сгибы локтей лоскутками старых тряпок?       — Нат, — тихо позваля я, — что происходит? Почему я оказалась здесь?        — Хм-м, — он задумчиво стучит указательным пальцем по подбородку, — ты хочешь знать, почему находишься здесь сейчас или в принципе?        — Сейчас. — Я поднимаюсь со скрипящего кресла, притащенного ребятами постарше с помойки по соседству, и жадным взглядом осматриваю старое, пыльное, но такое родное помещение. — Я не была тут уже… лет пять, наверное. Вообще перестала сюда заходить после твоей смерти.        По потолку проведено самодельное освещение. В ржавой фурнитуре лежит чистая посуда. На столе, за которым я сидела, стоит кружка с мутным чаем, от которого струится пар.        Мы оборудовали старый сарайчик неподалеку от больницы в приемлемую жилую комнату, в которую беззастенчиво сбегали, когда предоставлялась возможность. Одна добрая медсестра позволяла нам покидать территорию психушки и даже приносила конфеты, которые не ели ее дети, считавшие их мерзкими и невкусными. Для нас любая сладость — точнее, вся пища, имеющая вкус — была настоящей роскошью.        Подумать только: сейчас я могу не поесть просто потому, что не хочу.        — Тяжко тебе пришлось, наверное, — вздохнул Нат, слезая обратно на пол, и поднял руку, чтобы, если я правильно поняла, опустить ее на мою макушку, но я сжалась, рефлекторно ожидая удара. — Все еще боишься, да?       — Мгм, — выдавила я, — но ты можешь прикоснуться, если хочешь… или не брезгуешь.        Голову нам позволяли мыть по четвергам, а душ работал в вечер пятницы, поэтому абсолютно ото всех разило потом вперемешку с рвотой и изредка — зубной пастой. От пагубной привычки мыть волосы раз в неделю, а то и реже, я, к сожалению, не избавилась до сих пор.       Пальцы опускаются на голову и нежно перебирают пряди. Я прикрываю глаза и облегченно, слабо улыбаюсь.        — Ты ведь понимаешь, что я — плод твоего больного воображения? — снисходительно усмехнулся Нат. — Я существую только в твоей голове. Соответственно, я знаю о том, через что тебе пришлось пройти.        — Зачем ты это сделал?       — М?       Я шлепаю его по ладони и отстраняюсь. Внимательно заглядываю в глаза в надежде различить хоть какой-нибудь намек на вину или сожаление, но безуспешно.        Плод воображения?       Плевать.       — Почему ты ушел? — настойчиво спрашиваю я. — Почему ты бросил меня?       — Ох, — Нат печально улыбается, — тебя волнует только это, Тера?       — Отвечай на вопрос!       — Мы с тобой — больные люди. Я удивлен, что, несмотря на все предпринимаемые тобой попытки, ты не рассталась с жизнью раньше, чем я. Можно я задам вопрос? — Помедлив, киваю. — Ты все еще хочешь жить?        — Твой вопрос не имеет смысла, — ровно отзываюсь я, — потому что я, скорее всего, уже мертва.        — Почему ты так в этом уверена? — Голос Ната был полон почти искренней обиды. — Да и какая, блять, разница? Ты жить хочешь или нет?       — Я не знаю. Ради чего мне жить?        Он качает головой так, словно тупая здесь я.        — У тебя есть подруга, Тера. Подруга, которая делала все для того, чтобы поддерживать в тебе это желание — желание жить, а не существовать, насыщая оболочку базовыми потребностями. У тебя есть твой кот, в конце концов! Знаешь что? Ты — маленькая бессердечная сука! — Нат игриво взлохмачивает мои волосы.        Не могу поспорить — сущность у меня действительно сучья, никак иначе. Только есть ли смысл возвращаться туда, куда мне не хочется? Я имею в виду, возвращаться в Пиццаплекс, ставший или чуть не ставший местом моей смерти, в тело, которое я презираю всеми фибрами души?        Существует ли какой-то способ начать все с начала?       Есть ли шанс, что я вырасту нормальной?       Есть ли шанс, что меня тоже, как и других детей, будут любить?       — Я трусишка, да? — Прислоняюсь лбом к чужой груди, ища простых человеческих объятий.        — Возможно, — Нат кладет руки на мои плечи и мягко прижимает к себе. Я не чураюсь неприятного запаха — прижимаюсь крепче и просто радуюсь тому, что могу дышать, не захлебываясь кровью, — но с чего ты взяла, что бояться — это плохо?        — Я боюсь всего, Нат.       — Воспринимай это как возможность проявить смелость. Тебе выдался подходящий момент, ты так не думаешь?         — Я не хочу уходить, — прошептала я. — Я хочу остаться здесь, с тобой.        — И вернуться в психушку? Странные у тебя приоритеты, конечно. Как бы клишированно это не звучало, я всегда буду рядом с тобой. Прямо, — он отстраняется и аккуратно тыкает пальцем в мою грудь, — вот тут.        — Сопливая банальщина, — не удержалась я.        — Хранить в сердце воспоминания об ушедших близких — это не сопливая банальщина, — возмутился Нат. Ладно, ладно, туше, — но я наконец-то узнаю в тебе ту самую Теру.        Я улыбаюсь, а затем оборачиваюсь на железную дверь. Знать не знаю, куда она меня выведет, и не понимаю, хочу ли туда идти.        — Если я останусь, то умру, ведь так?       — Да, — вздыхает Нат. — А я хоть и воображаемый, но все равно не хочу, чтобы это случилось.        Значит, оставшись, я не смогу узнать, арестовали Ванессу — Вэнни, без разницы — или нет. А если я вернусь и вдруг окажется, что этого так и не произошло, то получится так, что все мои старания пропадут даром… Ух-х, было бы не славно.        С другой стороны, кто тогда будет ратовать за справедливость?       — Я… мне, наверное, стоит уйти, — нерешительно пробормотала я, — но только потому, что я не хочу подставлять Ирму. Да, только из-за этого.        — Хей, а как же Бигги?        — Да отъебись ты от меня со своим котом, — шутливо пихаю Ната локтем в бок, — не сдохнет. У меня есть блатная автокормушка.        — И куча говна под дверью, — фыркнул Нат. Взяв меня под руку, он улыбается и спрашивает: — Позволишь проводить тебя?        — Позволю, — проказливо корчу рожицу, — только не выйди ненароком вслед за мной. Я не хочу, чтобы это была наша последняя встреча.        Щеколда противно скрипит, а дверь отворяется с трудом, но я решительно отвергаю помощь Ната и, покряхтев, расправляюсь с ней. Вместо ожидаемой улицы, заросшей кустами и огражденной металлическим забором, меня встречает белая, слепящая пустота.        Осторожно выглядываю наружу — вокруг совсем ничего нет. Пытаюсь нащупать обутой в больничный тапочек ступней пол за пределами нашего тайника, но нога проваливается в никуда.        Вдруг пол слишком низко? Может, я разобьюсь, если спрыгну?        — Не волнуйся, — Нат ободряюще хлопает меня по плечу, и я поднимаю на него глаза, — все будет хорошо. Тебе обязательно помогут.        — Если я выкарабкаюсь, то уволюсь нахуй, — искренне говорю я.        — Твое право, но чтобы выкарабкаться, тебе придется шагнуть навстречу пропасти. Романтичненько звучит, не так ли?       — Скорее, охерительно страшно. — Ну, отступать уже поздно, поэтому сигануть вниз придется в любом случае. Осталось понять, как лучше прыгать — с разбега или прямо так, ни к чему не готовясь. — Я так понимаю… все? Типа… пока? До скорой встречи?       — Не знаю, когда мы встретимся, но надеюсь, что в этот момент ты не будешь стоять одной ногой в могиле, — хмыкнул Нат, сверкая темными глазами из-под длинной, спутавшейся челки. — Пока, малышка. Береги себя.        — Буду, — уверенно кивнула я.        Набираю в грудь побольше воздуха.        Ну же, Тера, все получится. Просто сделай шаг вперед.        Спустя мгновения колебаний я все-таки спрыгиваю в мягкую, манящую пустоту, и ощущение свободного падения такое реальное, как будто бы я лечу с высоты огромной многоэтажки навстречу асфальту. 

***

      Странно, но боли я почти не чувствую. Ожидаемого столкновения с землей не произошло, а силуэт Ната, который еще мгновение назад казался мне живым и настоящим, растворился в потоке бессвязных мыслей. Тяжелые веки вяло размыкаются, а первый вдох сопровождается хрипом и бульканьем где-то в глубине трахеи.        — …шишь меня? Тера, проснись, пожалуйста!        На шум, в любом другом случае не вызвавший бы ничего помимо раздражения, реагировать сил нет совершенно. Затуманенный взгляд не концентрируется ни на одной точке. С трудом осознаю, что кто-то осторожно придерживает меня под шею и голову и трясется похлеще, чем стиральная машина на пике своей мощности.        Верхняя губа дергается в отвращении. Нарастающая паника охватывает обездвиженное тело привычным тремором.        — Отпу… Отпусти, — из горла вместе со словами вылетает хрип, — нельзя.       — Я не могу, у тебя сломаны ребра! — Сука, какой визгливый! — Оставайся в сознании настолько долго, насколько можешь!        Нет, нет, только не это!       Только не Солнце, ну ради всего святого!       — Посади… меня… и отойди н-нахуй. Н-не… не приближайся… н-не…       Меня не волнует то, куда исчезла Вэнни или исчезла ли вообще. Серьезно, не сейчас.       Я просто хочу, чтобы меня перестали трогать.        — Мне очень, очень жаль, — бормотание Солнца наждачкой проезжается по ушам, — послушай, Тера, Луны здесь нет…       — Хватит, — выдавила я, — п-правда. Н-не произноси его имя. Прекрати.        Я шумно втягиваю носом воздух и, кажется, всхлипываю.        Возможно, сейчас не самое подходящее время для того, чтобы разрыдаться, но мой истощенный, убитый организм считает иначе.        Почему я не чувствую боли? У меня все тело переломано в гребанное крошево.        Хочется сдвинуться, приподняться, свернуться в креветку у стены, но я не могу пошевелить даже мизинцем. Несмотря на то, что мое лицо искажено искажено мученическими рыданиями, мимика как таковая не ощущается и контролю не поддается.        Боль становится чуть острее — охватывает затылок, спину, грудь, живот и едва двигающиеся руки. На периферии сознания мелькает мысль, что у меня, на самом деле, могут быть сломаны не только ребра, но и позвоночник, и меня захлестывает такой паникой, что глаза, нихуя перед собой не видящие, распахиваются шире.        — Ирма скоро будет здесь, слышишь? Продержись еще немно-       — Я сказала тебе з-заткнуться, — пролепетала я, с трудом шевеля языком, и содрогнулась, отхаркивая кровь, которая тут же потекла по уголку губы вниз, к подбородку.        Если я выживу…        Если…        Внутренний монолог обрывается одновременно с тем, как теплый, металлический палец, обтянутый силиконом, прикасается к лицу, стирая тонкую кровавую линию. Я поджимаю губы до побеления и прикусываю внутренние стороны щек зубами в попытке справиться с неприязнью и страхом.        — В-Вэнни… — выдавила я, вспомив о том, что буквально недавно эта сумасшедшая сука вертела своим ножом у моей скулы.        — Она сбежала, — Солнце нервно заскрипел всем чем можно и дернулся, вынудив дернуться и меня, — но уйти у нее все равно не получится… благодаря тебе. Ты только… ты только не умирай, хорошо?        — Как будто м-мне хочется, — съязвила я.       — Прости меня, — о, нет, этот жалостливый тон, — мне очень, очень жаль…       — Н-не… Не извиняйся, — пытаюсь сфокусироваться на огромном желтом пятне, возвышающемся надо мной, но не получается, к сожалению или к счастью, — я рада, ч-что ты пришел… и если ты хочешь, чтобы я спокойно л-лежала у тебя на руках, не дергайся. Я н-ненавижу, когда меня т-трогают.       Как это получилось вообще? Луне остоебало меня избивать, и он благополучно свалил в закат?        — Нет, не закрывай глаза! — испуганно воскликнул Солнце, а я поморщилась и, поборов удушающую слабость, разлепила мокрые ресницы. — Помощь прибудет через две минуты!       — Долго, — тихо хмыкнула я. — Они н-не успеют дотащить меня до главного входа.        — Тера, мы сейчас находимся на пожарной лестнице у восточных технических коридоров, — почти ласково сказал Солнце, а я хоть и не переменилась в лице, но знатно охуела от его заявления.        Что за наебка для уебка?       — Т-ты… Ты т-тащил меня сюда ебанных полчаса?        — Нет, нет, всего три минуты! Я бегаю намного быстрее, чем ты.        — Я т-тяжелая, — прокряхтела я.       — Это не так! Ты весишь всего сорок один килограмм и четыреста двадцать семь граммов!       — О… Ого. Б-буду знать.        Честно, я ожидала лекции по поводу неправильного питания и режима сна, но вместо этого Солнце затих. Даже не знаю, хорошо ли это, потому что, концентрируясь на разговоре, я вынужденно поддерживала себя в сознании, что сейчас дается мне значительно тяжелее.        Впрочем, больше от меня ничего не требуется: по характерному шуму, разговорам на повышенных тонах и череде прикосновений нескольких пар рук я догадываюсь, что скорая уже подъехала. Охерительно вовремя, потому что меня отрубило моментально. 

***

      Где я очнулась?       Правильно, в больнице.        Как я выжила? Ну, медсестры говорят, что мне помог господь бог. Я придерживаюсь мнения, что это была обыкновенная удача или компенсация за весь происходивший в моей жизни пиздец.        Позвоночник оказался не сломан, хотя я до последнего верила, что залутала себе паралич. Короче, я отделалась легким повреждением и синяками. Помимо травмы позвоночника и очевидного сотрясения у меня был перелом в одном ребре и трещина в другом и гематомы на руках и животе. Меня обкололи, намазали, перебинтовали и засунули в гипсовый корест, посоветовав лишний раз не рыпаться и мысленно настраивать себя на длительный период восстановления, который будет длиться полтора месяца в лучшем случае.        После, как я думала, первого пробуждения один из врачей сказал мне, что я проснулась еще раньше, но в дичайшем невменозе. Я металась, пыталась вскочить на ноги, верещала и требовала от персонала убрать руки и засунуть их в зад. Медсестрам пришлось приковать меня к кушетке и накачать успокоительными, потому что, несмотря на обильные повреждения, дрыгалась я будь здоров и предпринимала весьма активные попытки снести кому-нибудь рожу.       Самостоятельно дышать я смогла уже спустя несколько часов, поэтому маску сняли, но мочевой катетер пока оставили, поскольку ходить я не могу, а фиксаторы пообещали снять ближе к вечеру как раз к тому моменту, когда меня повезут на очередной рентген. Так я и лежала, изредка хныкая от боли и мучаясь от то поднимающейся, то вновь опускающейся температуры, причинами которой были сотрясение и жесткая никотиновая ломка.       Хочу домой.       Как там Бегемот, интересно? Ничуть не сомневаюсь в том, что Ирма о нем позаботилась, но какое-то неприятное чувство все равно гложет. Очевидно, совесть. Ловлю себя на мысли, что с удовольствием бы провела рукой по мягкой шерсти Бигги, если бы могла.        Медленно, осторожно вдыхаю чистый воздух, пронизанный легким запахом спирта и медикаментов. Никакой боли не ощущаю лишь благодаря сильнодействующим обезболам. Неютно передергиваю плечами из-за давления корсета и фиксаторов.        Страшно представить, какой ебейший у меня случился рецидив. Стоило мне начать привыкать к прикосновениям и социуму, как жизнь окатывает меня новой порцией такого отборного дерьмища, что хочется завернуться в одеяло и прятаться там так долго, пока кто-нибудь не обнаружит мой полусгнивший труп.        Отчетливое осознание собственной вины затапливает нутро едким страхом, не желающим утихать даже по прошествии двенадцати часов. Именно мое безбашенное желание докопаться до истины едва не завело меня в могилу. Я согласилась на эту работу и не стала увольняться, даже когда со временем стало очевидно, что угроза моей жизни возрастает в геометрической прогрессии. Сложно вычленить причину, по которой я этого не сделала. Деньги, чувство долга, упрямство — все эти факторы сошлись в одном моменте и запустили механизм, но чего-то все равно недостает.        Только чего?       Попытавшись провалиться в сон, я вновь очутилась в старом помещении с холодным полом, насквозь пропахшим сыростью и старьем. Затуманенное сознание улавливает механическое хихиканье, и я просыпаюсь с дрожью в теле, отвратительным комом ужаса в горле и ощущением беспомощности.        Ну, я и сейчас беспомощна: ни в туалет сходить не могу, ни шевельнуться из-за плотных фиксаторов.        В груди клубится раздражение. Слабо дрыгаюсь, но, столкнувшись с резкой болью под ребрами, решаю поумерить пыл.        Придется терпеть; придется ждать.        В конце концов, мне ничего больше не остается.       Хоть какое-то облегчение и умиротворение приносило воспоминания о моих наполовину предсметрных галлюцинациях. Прошло больше пяти лет с того момента, как я обнимала Ната в последний раз. Стоит ли на земле тот убогий сарайчик? Я бы, возможно, наведалась туда после выписки: мне определенно есть, что вспомнить и о чем подумать.        Если образ Ната был моим внутренним, погребенным глубоко за пределами здравого смысла стремлением к жизни, то почему мне сейчас так херово? Так себя чувствуют люди, которые не хотят умирать?       — Постойте, Вам сюда нельзя! Да подождите Вы! Пациентке нужен покой!..       — Мне плевать! Я должна увидеть свою дочь!       Когда знакомый с малолетства голос достигает ушей, в сознании натягивается невидимая, тугая струна. Я искренне хочу уловить в себе намек хоть на какую-нибудь эмоцию, но у меня не получается.       Единственное, на что у меня хватает сил и ума, стоит хрупкой фигуре мамы появиться в проходе, это задать лишь один вопрос:       — Что ты здесь делаешь?       Она подлетает к постели, роняя тяжелую сумку, и вцепляется руками в поручни. В ее глазах застывает страх — не тот страх, которым искажалось ее лицо, когда отчим заносил над ней руку, нож или деревянный стул, — а из густо накрашенных глаз капают слезы.       — Солнышко, — тихо говорит мама, а мой взгляд, направленный на ее лицо, стеклянеет, — моя девочка…       Господи, нет, никаких ласковых прозвищ. Их я наслушалась сполна.        — Привет, — хрипло сказала я, с трудом поворачивая голову и морщась от боли в груди и пояснице, — почему ты-       — Твоя подруга позвонила мне… Я бросила все, когда узнала, что… Что…       — Мисс Коэн!.. — В палату влетает встревоженная медсестра.        — Все хорошо, — отозвалась я. — Можно ей… задержаться ненадолго? Это моя мама. Она приехала сюда издалека.        — Я… Ладно. — Пожилая женщина раздраженно вздохнула. — У вас пять минут — ни больше, ни меньше.       — Спасибо и… извините, — пробормотала мама. Отстраненно подмечаю, что она постриглась еще короче с нашей последней встречи. Медсестра поспешно сваливает, и мама вновь поворачивается ко мне: — Как ты себя чувствуешь, Терри?       — Так, словно мной заправили пушку и со всей дури в здание ебанули, — призналась я, — но мне почти не больно.        Мама неожиданно поднимает дрожащую руку и двигает ей в направлении моего лица. Я напряженно хмурюсь, и она робко спрашивает:       — Можно?       Вздыхаю.        Она припиздошила сюда из другого штата и думает, что я скажу «нельзя»?