«Испаньола», но десять лет спустя.

Ночь на 11 апреля 1776 года. Как бы не старался Джим, но он не мог совладать с собой. Его учтивость, воспитанность и благородство испарились в мгновение, стоило Сильверу открыть свой рот и предложить ему, Джиму Хокинсу, ступить на борт пропитанного кровью корабля, названного в честь небезызвестной своей трагедией и потерями «Испаньолы». За окном завывал ветер, холодные его отголоски просачивались через щели оконных рам. – Сколько в вас духу и наглости, Сильвер, – через зубы процедил юноша, отвернувшись от закрытого окна, – чтобы осмелиться после всего пережитого возвращаться в этот дом и в лицо говорить мне такое!? Впервые Джон видел его таким. Низкий тембр голоса прошибал старого пирата электрическим током, а взгляд, готовый выстрелить ему прямо в сердце, заполонил собой все его мысли. Будто сказанное им предложение вырвалось спонтанно и совсем необдуманно, пусть это и не было так, но реакция Джима выбивалась из всего возможного, что мог предугадать Сильвер. Но отказ был непредсказуем, а само его чувство. И теперь, когда этот юноша стоял перед ним, как бык перед красной тряпкой, и будто выжидал его ошибки, хоть одного неверного слова, чтобы сорваться с цепи и высказать, что уж там, показать Джону весь свой гнев, мужчина был готов покляться, что добровольно сдастся на растерзание, если ему дадут на это посмотреть. – Вы пришли в мой дом, спустя десять лет после того, как позорно сбежали с корабля, везущего вас на законную виселицу, и теперь просите меня отправиться с вами? Вы хоть понимаете, где вы находитесь и что вы говорите?! – Хокинс обращался к нему, будто к умалишенному, что, несомненно, задевало Сильвера, пусть на его лице не промелькнуло ничего, кроме искреннего удивления, а вот сам Джим выглядел из ряда вон плохо. Его кулаки сжимались и разжимались, щеки раскраснелись от несдерживаемого раздражения, а грудь вздымалась колесом, – я могу в это же утро доложить о вас в Бристоль, да хоть самому судье Ливси! Считаете, что отделались королевской амнистией, и теперь можете представляться свободным гражданином Англии? Черт бы вас побрал, Джон! Судье ничего не стоит, как поднять ваше дело и припомнить вам имена ваших жертв! Его почти рычащий низкий голос под конец стал затихать, но юноша даже не думал о том, чтобы смерить пыл. Один вид Сильвера, в молчании пережидавшего взрыв Хокинса, распалял его до тех самых чертей, к которым он ссылал злостного преступника. И теперь, кажется, окончательно развязав себе язык, Джим в безумии смотрел на человека, что отравлял его сознание последние двое суток, чтобы, не получая ответа, вдруг опереться руками в стол прямо перед его лицом, и, наклонившись в совершенно неприличном жесте, высказать ему в лицо. – Да я вас, Сильвер, ненавижу… Джон не стерпел. Хокинс мог бы сколько угодно оскорблять его, напоминая об ужасном прошлом, но врать ему так откровенно, с таким чувством и с таким лицом, будто внутри него кипел огонь грудного жерла, Джон не позволит. Не мог Джим его ненавидеть, и пират обязательно ему это докажет. Схватившись за ворот рубашки, мужчина, не встретив сопротивления со стороны обомлевшего юноши, в угрожающей позе встал из-за стола, норовя, ухватив за грудки двумя руками, впечатать безумца в каменную стену. В таком положении он выглядел плачевно, будто того не ожидавший, напуганный и потерянный, тем не менее всё такой же решительный в своей безумной уверенности, которой Джон не мог найти объяснения. Удивительным было смотреть на него вот так. – То-то ты так распыляешься на объяснения, Джим, – низко наклоняясь к его лицу, неотрывно следя за чужими глазами, Сильвер и не думал отпускать вырывающегося Хокинса, – так ты меня ненавидишь? Презираешь, взываешь к прошлому? А что в тебе так изменилось, Джимми, а? Кто твою жизнь, паршивец, спас, когда Том Морган чуть не прирезал тебя, чуть не вспорол тебе брюхо кинжалом? – Джон сохранял самообладание, не разжимая кулаков. Это казалось правильным, определенно необходимым решением, чтобы сдерживать неумолимый пыл юноши, словно бурей сносящий всё спокойствие Джона. До мурашек пробирал этот всеобъемлющий властный голос. Придавленный к стене, не имея возможности вырваться из сильных рук, Джим по-настоящему запаниковал. Нож, лежащий в правом кармане брюк, теперь не казался таким уж вопиющим делом, когда юношу сверлит этот страшный, завораживающим в своем гипнотическом эффекте взгляд. Хокинс был уверен, что, если Сильвер перейдет черту, ему не останется выбора, кроме как вынуть подло припрятанное лезвие. Вокруг не было ничего, что помогло бы ему в случае необходимости – разве что полупустая бутылка коньяка, которую можно было бы разбить о чужую голову, а горлом прирезать оставшееся сопротивление. Джим противился мыслям в своей голове. Необъяснимо хладнокровным и жестоким, напоминающим ему о недалеком прошлом. – Не Морган, так нашелся бы кто другой. Вам нужно было спасти свою шею от виселицы, поэтому вы мной воспользовались! Доктор Ливси бы убил вас на месте, если бы узнал, что я погиб по вашей вине! – Юноша не унимался, вцепившись в чужие мощные предплечья, всё ещё питая надежду на то, что его так просто отпустят после всего сказанного. Но у Джона были совсем другие намерения. – Если бы мне было на тебя всё равно, Джим Хокинс, ты бы кормил червей на подступах к частоколу после того, как озверевшие в своей безнаказанности «другие» поиздевались бы над тобой – кинжалом, раскаленной кочергой… – сдвинутые к переносице брови и оскал, появившиеся на лице Джона, давали понять, что его терпение было небезграничным, – а потом оставили бы полуживым, дожидаться доктора, и так продолжалось бы день за днем. Ты хоть понимаешь, что я для тебя сделал, а, Джим? Неужели в тебе не осталось своих собственных мыслей? Хокинс лишь шумно смачивает пересохшее горло. У него болели плечи и шея от того, как сильно вжимали его в стену, и безумно билось сердце при мысли, что всё сказанное Сильвером могло оказаться правдой. И не будь он… нужным для Джона, то стал бы очередной жизнью, загубленной этим человеком ради выгоды, во имя великой и алчной цели. Но почему-то ему очень сильно хотелось верить в обратное. В то, что его жизнь была спасена не ради личной выгоды, не ради того, чтобы осветлить своё имя благородным делом, а истинно потому, что Джон считал его достойным. Выдающимся, непохожим на остальных, исключительным. Юноша приглушенно зашипел, стоило Сильверу наклониться к его лицу. Словно защищался от опасности, поглубже впиваясь пальцами в чужие предплечья, и вот-вот был готов схватиться за нож. – Ты понимаешь. И боишься меня, я это вижу, – голос Сильвера смягчился, а хватка начала ослабевать, – ну же, Джим, подумай хорошенько своей неглупой головой… – постепенно, всё ещё смотря глаза-в-глаза, Джон отпустил Хокинса на пол, – я ни к чему не принуждаю тебя, думай сам. И ничуть не сержусь за твои слова, – будто сдерживая в Джиме нечто животное, он не смел отвести взгляда, контролируя, – ты нужен мне, Джим. Мне нужен свой человек на этом судне. Юноша не мог ничего сделать. Ни ответить, ни перестать смотреть в чужие глаза, ни сдвинуться с места. Слова о том, что он нужен Сильверу, почему-то застали его врасплох, ведь он ожидал услышать любой другой предлог для того, чтобы затащить его на корабль, но именно нужда была чем-то немыслимым. Почему он стал нужен ему только сейчас, спустя столько лет, и думал ли он о нем хотя бы раз за эти годы? Джим размышлял об этом так, словно ответы на все эти вопросы смогли бы хоть что-то прояснить, но на деле, они бы породили всё больше сомнений. Одно лишь слово – нужен – выражалось в нем мурашками по всему телу, и неведомая сила не позволяла ему оторвать взгляда от чужих спокойных глаз. – Я вижу, что тебе нелегко ответить сейчас, – чуть сжимая чужие плечи, словно разделяя его бремя раздумий, Сильвер отступил назад, без сопротивления усаживая юношу рядом с собой за стол, – но прошу, обдумай мои слова завтра. Не лучшим было говорить о таком после пары бокалов, да? Это моя вина, сглупил. Вот мы и повздорили, такие упрямцы… – Нет, Джон, – внезапно раздался голос Хокинса, пришедшего в себя и оборвавшего чужую речь, – не из-за своего опьянения я высказал вам это. Уже совладавший с собой, юноша уверенно встал с места, однако выражение лица у него было совершенно потерянное. Плечи и шея всё также покалывали в неприятных ощущениях, напоминая о том, что может случиться с ним, реши он снова выдать какие-нибудь грубые, жестокие слова, но оружие в кармане и теплило в нём ту уверенность, с которой он вдруг начал говорить. – А потому, что действительно так думаю. Я не знаю вас настоящего, но отчетливо помню каждое решение вас из прошлого. Вы вызываете во мне противоречивые чувства, которые сложно поддаются объяснению, но мне определенно ясно то, что среди них есть и презрение к вашим поступкам. Ненависть, быть может, тоже применима к вам, – стоя напротив Сильвера, Джим будто бы зачитывал тому приговор, потому что мужчина чувствовал себя не иначе, как на настоящем небесном суде. Но реальность в сотню раз печальней воспринималась им, нежели тот же сценарий приговора в бесконечных его кошмарах, – но это слишком громкое слово. Я готов поверить в то, что вы изменились, но сомнения мои никуда от этого не денутся. Вы для меня – человек двуличный, и вам нельзя верить. Какую выгоду я принесу вам на корабле, Джон? Мне тяжело поверить вашим словам о том, что вы бросили дело всей вашей жизни ради честной жизни простого гражданина. Джим смотрел на мужчину с выжиданием, чувствуя, как сильно бурлит в венах кровь, а сердце без устали колотится в ребрах. Он не был загнан в угол, а наоборот – только у него в этой комнате была настоящая власть. Не сила, способная подчинить физически, сломить дух унижением, а власть, подчиняющая своим влиянием, потому как власть Джима над Сильвером для последнего была равнозначна приговору судьбы. – Вы лжец и изменник, Джон Сильвер, убийца и вор, и я вас презираю – опустив на пару секунд взгляд и собираясь с мыслями, Джим сам не верил тому, что говорит, ибо чувствовал себя на грани двух огней, – и вместе с тем я испытываю к вам сострадание, ровно как и желание вас понять. Старый пират слушал его с замиранием. Так, будто от чужих слов и правда зависела его жизнь, в которой он пережил столько ужаса и горя, и с таким усердием пытался оставить позади, что не заметил, как сам стал меняться. Бросив прежний образ жизни разгула и пиратства, Сильвер изо всех сил старался снова стать добропорядочным человеком, и не для того, чтобы обманывать и притворяться, а из истинного желания стать таковым. И пусть по своей нелегкой работе он и не мог полностью отказаться от незаконных средств, но в духовном росте за эти годы он точно превзошел себя из недалекого прошлого. А теперь, когда душа его была на весах, что держал в руках Хокинс, ему оставалось лишь ждать своего приговора. – Я согласен отправиться с вами, если вы сделаете меня помощником капитана. – Твоя правда, Джим. Да будет так! – Джон согласился без лишних раздумий. Их «Испаньола» отплывала через три недели, в начале мая 1776 года. В порту Бристольского залива их должно было встретить рассветное солнце, бликующее в отражении начищенной до блеска палубы, и приятный ветер ранней прохлады, что поворачивал бы белейшие паруса их шхуны по направлению в Атлантический океан. И то была картина, представляющаяся Джиму не менее, чем неисполнимой мечтой, которая так бы ей и осталась, если бы в тот день, в ночь на одиннадцатое апреля, он не осмелился заключить в Джоном Сильвером соглашение. Так, на борт «Испаньолы» снова ступит нога Джима Хокинса, двадцатисемилетнего мужчины, готового рискнуть всем, чтобы получить желаемую, до сих пор неизвестную ему цель, которую он вдруг ощутил всем своим нутром во внезапном порыве чувств. А что до Джона Сильвера – всем известно, что старый моряк всегда получает желаемое.