«Испаньола», но десять лет спустя.

11 мая, 1776 год. Тонкой вуалью тумана накрылся ранним утром порт Бристольского залива. Словно скрываясь от толпы моряков, что уверенной и ничуть не шатавшейся походкой вышагивали с ящиками груза прямиком в трюм корабля, она по-матерински заботливо скрывала это позорное зрелище от чужих глаз. Не менее двух десятков мужчин совершенно разных возрастов ходили по борту: кто-то таскал ящики, цепляясь за ручки-веревки, другие водружали себе на спины плотные и тяжелые мешки, корячась от мала до велика, но не останавливаясь, третьи дружной и кричащей оравой перекатывали бочки. Где-то вдалеке стояли женщины с детьми — Джим давно приметил их. Они не приближались к берегу, не провожали своих сыновей, мужей и отцов горячими объятьями, а оставались в стороне, опечаленные и холодные, замерзавшие в своем вынужденном одиночестве. «Матушка не пережила бы этого вновь» — с укором пронеслась мысль в голове бывшего юнги. Узнай она о том, что Джим собирается отправиться в море, то точно бы слегла с болезнью сердца, приговаривая, что тот совсем не жалеет старушку и не хочет ей простого счастья — видеть рядом живого сына. И только смотря на этих ждущих матерей, жен и детей, Хокинс понимал, что его действительно ничего здесь не держит. «Адмирала Бенбоу» он отдал под управление Ника, совсем неглупого и, к тому же, образованного юноши, который и без ведома Джима справлялся с гостиницей, когда тот уезжал в долгие поездки. Так и теперь, справившись о всех своих незаконченных делах, Джим Хокинс разослал друзьям письма весьма лаконичного содержания:

«…отправляюсь в морское путешествие, чтобы поддержать в порядок нервы и проветрить голову от города. Вновь прибыть в Англию я хотел бы новым человеком. При возможности буду присылать письма на адрес «Адмирала Бенбоу», где остался Ник Фаулер, о чем я его предупредил.

Ни о чем не спрашивайте, всё равно не смогу вам ответить. Буду держать ваши упреки и пожелания у сердца, если меня стерзают сомнения, но вернуться раньше я не смогу.

С уважением,

Джим Хокинс»

Теперь было глупо думать о возвращении, уже стоя на корме отплывающей в другой континент шхуны. «Испаньола» была прекрасна. С благоговейным трепетом Хокинс обхаживал взглядом морское судно, что должно было стать ему домом до лета тысяча семьсот семьдесят седьмого года. С собственной каютой он еще не был знаком — команда дожидалась последних матросов, чтобы закончить таскать бочки с порохом и в десятый раз проверить, всё ли на месте. Этим занимался уже знакомый Джиму Френсис Риман, как оказалось, штурман «Испаньолы». С первых мгновений встречи он произвел на Хокинса весьма и весьма твердое впечатление человека пунктуального и ответственного. Сильверу невероятно повезло нанять его, ибо остальная команда не расположилась таким безусловным доверием Джима. Выйдя на палубу, тот прислонился спиной к левому борту. Наконец, люди закончили прибывать, и только тогда началась настоящая работа. До того таскавшие оружие и порох, теперь матросы одной слаженной командой разносили припасы по кладовым, мастерским и каютам. Невольно Джим вспоминал свой первый день на «Испаньоле» десять лет назад, когда он, будучи юнгой, как собака, всю ночь суетился от одной работы к другой, чтобы на утро, поспавши меньше часа, услышать долгожданный звук поднятия якоря. Теперь же он не работал, а следил за собственной командой, знакомство с которой одновременно и воодушевляло, и заставляло сердце биться сильней, как при долгом и усердном беге. — Сэр! Куда нам поместить оружие? — раздался, словно громом, голос позади Джима. Тот обернулся, и увидел за бортом поднимающуюся шлюпку с матросами. Их было трое. Один — должно быть, юнга, и двое постарше. Как выяснил потом Джим, двое из них действительно оказались матросами — шестнадцатилетний Эрик и двадцатитрехлетний Юджин, а третий оказался парусным мастером по имени Рид, ему уже было тридцать три года. Святой возраст! — Несите их в кормовую, в открытую каюту. — подумав, ответил Джим, на что получил громогласное «слушаемся!» Это были последние матросы, взошедшие на корабль, и оставалось ждать только капитана. Вчера Джим получил от него письмо, совсем накануне своего выезда из бухты Черного Холма, о том, что Сильвера потревожили неотложные дела, из-за чего он прибудет в Бристольскую гавань только через два дня. Как раз в ночь перед отправлением на рассвете. Поэтому ли, или по какой другой причине, но Хокинс чувствовал себя крайне взволнованным. Выпытывающие и заинтересованные взгляды каждого матроса раздражали его неистово, пусть и чувство это он старался в себе подавлять. Весь прошедший месяц он обучался, больше двух недель пропадая в Лондоне, готовясь к тому, чтобы год провести в море, а теперь, когда он уже стоял на палубе его корабля, что отплывал завтрашним утром, ему вдруг захотелось вернуться обратно. Но он понимал, и останавливал свой неразумный поток мыслей, ведь то было лишь мнимое желание, секундная слабость и помешательство, несравнимое с шансом на новую жизнь перед предстоящей неизвестностью. Да и к тому же, выбора у него не оставалось. Стал бы он позорно сбегать с собственного корабля? Ведь, как он и догадывался, ему пришлось и крупно вложиться в ремонт повидавшей многое шхуны, и то были почти все накопленные Джимом деньги за последние несколько лет. С финансами у Джона, как оказалось, было туго — от этого ли у него появились столь срочные дела в Бристоле, Джим мог лишь догадываться. На рассвете капитан, как и было обещано, прибыл. Никто этой ночью не спал под жестким командованием штурмана, освободившего Джима от хлопот присмотра за снующими по разным частям корабля матросами. В эту ночь он спал неспокойно, то и дело просыпаясь от громких звуков, доносящихся, кажется, отовсюду, и постоянно чувствовал стук собственного сердца в висках. В последние ночи нервы его накалились, как кочерга под каминным пламенем, а никакой разрядки он не достигал — не выдавалось шанса ни отдохнуть, ни сорваться на что-нибудь, чтобы испустить зловредное напряжение. За него делали всю работу, и от этого Джим тоже раздражался. Оставаться в стороне помощник капитана не желал, то и дело выходя из своей каюты, чтобы что-то пересчитать, посмотреть и свериться с отчетами корабельного секретаря. Им был крайне приятный мужчина, которого стыдно было назвать «стариком», ибо, несмотря на солидный шестидесятилетний возраст, он был полон жизненных сил ничуть не меньше двадцатилетнего матроса. Его звали Сиднеем, родом он был из Ирландии. К утру, совместными усилиями всё было готово к отправлению. Взваливаясь на борт и грозно размахивая костылем, Долговязый Джон Сильвер разбудил громким кличем всю округу. Как по щелчку пальца, команда «Испаньолы» от мала до велика выстроилась в шеренгу перед своим капитаном, заняв собой всю палубу. Вышел и Джим, вместе с прихрамывающим Сиднеем, оживленный появлением Джона. — Корабль готов к отплытию, капитан! — торжественно заявил Френсис Риман, как только последний член команды встал перед Сильвером. — Корабельный всё заверил? — отчего-то голос Джона показался Хокинсу уставшим, но он не обратил на это внимание, воодушевленный предстоящим отплытием. — Так точно, капитан Сильвер, — стоящий рядом Сидней Линч закивал, отвечая на вопрос. Кажется, капитан был доволен. — Поднять якорь! Всем разойтись по местам! «Испаньола» отплывает в Малабар! И вся команда хором крикнула заветное:

Ура! Ура! Ура!

После этого собрания все разошлись по своим местам, продолжая заниматься бесконечными делами, а Сильвер пригласил несколько человек в капитанскую каюту, в том числе и Хокинса. Теперь отсутствие Джима рядом с Сильвером на подобного рода встречах было естественным, как воздух, и понятным всем, как гимн, событием, которое ещё не до конца укладывалось в голове Хокинса, почти десять лет жившего в постоянном одиночестве. Место это было уютным, и явно любилось своим хозяином, потому как содержалось в исключительной чистоте. На стенах висели картины неизвестных Джиму художников, одна из которых была подделкой Томаса Гейнсборо, картина, называние которой юноша тоже не знал. Но сюжет её был пугающим – разбитая лодка и трое несчастных на скалистом берегу, складывающих спасенные вещи в единственно уцелевшую корзину. Символично. Джим двинулся дальше, в отдельную комнату, что служила и кабинетом, и местом для общих собраний на корабле. Занимая стул по правую руку от Сильвера, юноша, почему-то, не мог на него смотреть, но Джон этого и не замечал, слишком увлеченный беседой. Прошедший месяц не укладывался в привычную и размеренную жизнь Хокинса — он был переломным, в корень бьющим по Джиму и его планам на будущее. Сильвером было перечеркнуто всё, что когда-то было предначертано Джиму. Жизнь под статусом управленца трактира, зажиточного дельца, имевшего славу в узких кругах и широкие знакомства, теперь не имела ничего общего с Джимом Хокинсом. Его жизнь теперь была не ясна ему самому — что будет завтра, и кем он станет здесь, знать было только Богу. Брать судьбу в свои руки, на словах, было обыкновенно просто, но на деле Хокинс даже не представлял, что ему делать и как себя вести, чтобы снова почувствовать себя «на своем месте». Однако размышления эти быстро перебились начавшимся громогласным торжеством. — Господа! Хочу представить вам своего помощника, — заговорил капитан, как только последний вошедший гость закрыл за собой дверь капитанской каюты, — Джим Хокинс, почтенный джентльмен и мой старый друг. Он – второе лицо на корабле, мои глаза и уши, и всем это должно быть ясно. Джим встал, пожав руку каждому из сидящих. Он до жути не любит эти формальности, но всякий раз был вынужден в этом участвовать. Как только Джон закончил, он попросил всех представиться. По левую руку от него сидел Френсис Риман, уже достаточно знакомый Джиму джентльмен, хорошо обученный штурман. Ростом он был чуть ниже Сильвера, притом же носил сапоги на каблуке, поэтому равнялся с Джимом; лицо у него было чистое и гладковыбритое. Дальше от него – лекарь, главный врач на корабле. Итальянец, Джакомо Мори, возраста, должно быть, как и Сильвер, если не старше. Он был одет исключительно просто, и только очки в круглой оправе и аккуратные руки помогали отличить его от простого рабочего человека. Говорил он почти без акцента, но контрастная внешность всё равно его бы выдала, реши он сойти за англичанина – ярко зеленые, как изумруды, глаза, и черные, как смоль, кудри. Джиму особенно запомнилась его белая улыбка с ровными рядами зубов. После доктора Мори представился человек, которого Джим точно не ожидал увидеть на корабле Сильвера – священник. Молодой, едва ли старше юнги, он тоже был иностранцем. «Отец Рувим», как к нему обращались, попал на «Испаньолу» после того, как военный корабль Англии вызволил из заложников экипаж одного богатого француза, на которого напали пираты. Не верить Святому Отцу Джим не мог, и, к тому же, был крайне рад его присутствую. Оно исключало всякое буйство на корабле, давало надежду и уверенность в исключительной миссии их плаванья, в Божьем помиловании всего их пути. После священника заговорили двое канониров, которых очень хорошо запомнил Джим – Лари Буша и Криса Грэнхолма. Когда они говорили, Сильвер улыбался, словно гордился этими двумя, и Хокинс сам невольно растянул в улыбке губы. Они плавали с Джоном на «Амелии», а значит имели безоговорочное доверие капитана, который мог на них рассчитывать, что означало необходимость Джима заиметь с ними если не крепкую дружбу, то как минимум завоевать их уважение. Не столько как к помощнику капитана, сколько как к самому Джиму Хокинсу. Замыкающим, не считая скромно объявившегося Сиднея Линча, был боцман. Мужчина в возрасте, с прорезавшейся сединой на густой бороде, он представился Ирвином Уолшем. Внешне он смахивал на ирландца, то есть на Сиднея, но никакое тому подтверждение Джим найти не смог. Говорил он мало, а голос его был грубым и хриплым, будто процеженным через ржавый механизм. Уолш производил впечатление хорошего человека, и большего Джим не мог добавить. — Уверен, что наша команда без трудностей доберется до самого Малабара, — после всего заявил Джим, — откроем бутылку вина за нашего капитана! Под одобрительные возгласы, среди которых особенно выделялись голоса канониров, на стол было разлито испанское вино и поданы фрукты. Остаток вечера эта верхушка управленцев провела за столом, распивая за здоровье всех и каждого и за счастливый путь их шхуны. Джим с удивленным и крайне довольным выражением лица наблюдал за столь сплоченной командой, не замечая на себе ни долгих, испытывающих взглядов Сильвера, ни боязливых и кротких переглядываний священника, не притронувшегося к алкоголю. Отец Рувим покинул их ближе к ночи, прочитав по памяти молитву за счастливый путь, а за ним потянулись и остальные, разбредаясь по каютам. Только лишь Лари и Кристофер отправились пьянствовать дальше, к остальным морякам в трюм, но все, по обыкновению, закрыли на это глаза, и их примеру последовал и Джим. — Хокинс, останьтесь на пару минут. — заговорил Сильвер, когда Джим вставал следом за всеми. Штурман обернулся вместе с ним, и юноша почувствовал на себе его сверлящий взгляд, и, не желая с ним встретиться, остановил свой на картине, — Френсис, успокойте-ка трюм, их слышно даже здесь. — Будет сделано, сэр. — Риман, наконец, ушел, захлопывая за собой дверь. Когда они остались одни, Джим инстинктивно потянулся к вину, не желая начинать говорить первым. Былой пыл угас, и ненависти он, разумеется, не испытывал, но любое неосторожное слово могло уколоть его во всё ещё болезненную рану. Сильвер понял это еще при их первой встрече в доме Гарретов, и не хотел испытывать судьбу на милость Хокинса, что мог сорваться на него также, как месяцем ранее, когда он чуть было не вытащил из кармана лезвие. Сильвер видел этот, но до сих пор не признался Джиму в своем знании. Потому, Джон и не спешил. Знал, как никто другой, как важно для этого юноши время. И давал его с лихвой. — Как тебе команда, Джим? Надеюсь, эти остолопы тебя не разочаровали? — Джон улыбался слишком заразительно, или это Джим был настолько пьян, что не мог сдержать собственной улыбки, — скажи только кто, и эти морские черти завтра же полетят за борт! — Не стоит так кричать об этом, — возразил Джим, отворачивая голову в сторону, чтобы не светить застывшим с улыбкой лицом, — хоть каждый второй здесь пьяница, эти люди хороши. Тебе удалось собрать команду из достойных людей. Как по мне… как мне кажется, всё пройдет удачно. — Ещё бы, Джимбо! Неужели ты думаешь, что Долговязый Джон позволит случиться по-другому? «Испаньола» не потерпит трагедии снова, Джим, даю тебе слово, — Сильвер с широкой улыбкой протянул тост. Хокинсу не хотелось спорить. Наполняя еще один бокал, он поднес его к бокалу Джона, и два хрусталя со звоном соприкоснулись. Было бы сумасшествием считать количество выпитого за этот вечер, но без этого было не обойтись – нагрузка корабля сопровождалась разгрузкой его команды. И это вполне оправдывало столь развязное поведение Джима, который раскинулся на своем стуле, как откровеннейший пьяница, на что Джон с тихим смехом улыбался. Таким он видел его впервые, и не мог не дивиться новым сторонам, которые Джим показывал ему, даже если стороны эти ему приходилось добывать весьма и весьма чудными способами. – Хватит с тебя вина, Джим, – с этими словами он потянулся к полупустой бутылке, стоявшей около юноши, но тот успел перехватить ее первым, – вот как? Хочешь вусмерть упиться, как Буш и Грэнхолм? Их то ни вином, ни ромом, ничем, черт бы их побрал, не проймешь, а тебя ведет уже от… второй или третьей, Джим? Пора бы нам прекращать… Хоть Сильвер и попросту забавлялся, однако Джиму показалось совсем иное: будто Джон, лакающий спирт как молоко, вдруг собрался поучать его жизни. Отнюдь не собиравшийся его слушать, Хокинс, как умалишенный, с тонкого горла бутылки вина принялся опустошать её, вдруг пошатываясь, сидя на идеально ровном стуле. В жесте этом было что-то провокационное — словно он хотел доказать Джону что-то, что и без того ярко искрилось в его глазах, находило отражение в каждом действии и брошенном слове, что-то, что было в нем и десять лет назад, что-то искренно глубинное, как рождающаяся из любви одного человека доброта другого, что-то всё время вьющееся на остром языке, но всегда невысказанное, что-то, что умалчивают до конца, до последнего вздоха и момента. Это не было попыткой показать свою гордость и независимость. Это было предупреждением. И удивленный этой сценой, Джон не решился вмешиваться. Не стал выпытывать из Джима то, что он никогда не скажет вслух, но что будет упорно и верно доказывать каждый день, при каждом удобном случае. То, что держит между ними грань, то, что в представлении Джона было их игрой. Он знал, что этот юнга всё равно раскроется перед ним, и знал, что к нему у Джона всегда найдутся ключи. Помощник капитана. Джим Хокинс, помощник капитана «Испаньолы» Джона Сильвера. Больше не его юнга. – Сильвер… – пустая бутылка с глухим звуком была поставлена на зашатавшийся стол, – тогда, в моей гостинице… Ты знал, что я не откажу тебе? Если бы Джон в этот момент пил, он бы захлебнулся от этих слов. Его пугала откровенность речей Джима, но вместе с тем давала возможность узнать, что на самом деле на уме у этого человека. Он сидел перед ним, держась одной рукой за стул, а другой – за край стола, и при этом выглядит до странного уверенно. Даже самодовольно. И был чертовски пьян, или успешно таковым притворялся. – Я не мог рассчитывать на это, но, конечно, я надеялся. Ведь за этим я и приехал в Бристоль. – Сильвер говорил правду, но был по-глупому самонадеянно убежден в чужом согласии. Просто потому что хотел этого, и знал, что так будет. Если бы он был в сомнениях, он бы не стал оставаться в бухте на три жалких дня — только сейчас Джим вдруг об этом догадался. Хокинс не отвечал долго. Сидел неровно, сгорбившись и вытянув длинные ноги в проход, и от тяжелых дум подпер рукой подбородок. Сильверу начало казаться, будто-то он засыпает – так туманен и размыт был чужой взгляд. Было время глубокой ночи, должно быть, трех часов, и даже шум из матросских кают постепенно стал стихать. За бортом мерно плескались волны. – Что было бы, откажись я? – Хокинс решил не договаривать. Язык немел от невысказанных мыслей. Сильвер же, как ни странно, пил меньше всех. У него никогда не было потребности в алкоголе, и здоровьем он был куда сильнее любого молодого матроса. И теперь, будучи капитаном на своем корабле, он не мог позволить себе расслабиться, даже в компании своего новоиспеченного помощника. А сам Джим наоборот — в полной мере почувствовал здесь свободу. – Плаванье отложилось бы. – теперь, когда этот смельчак стоял перед ним, в его каюте, выпивающий с его командой, выполняющий его приказы, Джон был уверен, что мог говорить всё, что угодно, и не важно, было ли так на самом деле, – до тех пор, пока… – Ты ужасно глуп. – перебил его Джим, вдруг рассмеявшись, отчего Джон тут же замолчал, – неужели ты бы стал ждать так долго? – Столько, сколько нужно – я бы ждал. Я рисковал своей жизнью, чтобы вернуться в Англию, и ты думаешь, я бы просто так сдался? – Это звучит очень неправильно, Сильвер. – Я не хотел обижать тебя, друг мой. – Я не об этом. – Тогда что у тебя на уме? Знал бы сам Хокинс, что творится у него в голове, тем более – сейчас. Когда он, такой пьяный и, кажется, даже не способный держаться на своих двух, сидит перед Джоном Сильвер, открывая всего себя. Тяжелое чувство давит на сердце, вонзает куда-то глубоко, меж ребер, свое острое жало, крутит мясо и сгребает его в легкие – Джим не может дышать. Губы дрожат, искусанные, кровоточащие, а глаза не выражают ничего, кроме мечущегося чувства надежды и отчаяния. И он сравнивает себя с разбитой лодкой, с картиной, висящей за спиной Сильвера. Джон вскочил с места, так и не дождавшись ответа. – Ты слышал это? Поначалу Джим думал, что выпившему Сильверу мерещатся звуки, но внезапный грохот под ними повторился раз, и еще раз, и на третий оба они выбежали из капитанской каюты. Звезды мерцали, как хрусталь, а небо было черным, как треуголка матроса, испачканная в крови. Они уже стояли на палубе, а выстрелы и холодный ночной воздух в минуты отрезвляли их умы. Навстречу выбежал Рид (парусный мастер, которого Джим спутал с матросом), фамилией он не представился, но тут же выложил Сильверу новость. – Юнгу убили! Эрика! Джим заметил, как взбухли вены на лбу и висках Джона, и вмиг ему сделалось не по себе. Он вспомнил его таким, каким видел десять лет назад – не испытывающим жалости к людям, жестоким, с горящими от пламени глазами, перешагивающим через головы и им же ломающим шеи. Секундное сомнение настигло его в момент, когда он должен был идти след за своим капитаном. Он застыл на месте, от страха или сомнения, не понимал сам и думать об этом не мог. – Хокинс! Живо, за мной! – раскатом звучит голос Джона, и Хокинс дергается, нервно срывается вслед за ним в трюм, больше уже ни о чем не размышляя. Убили юнгу… Дьявол, они отплыли меньше суток назад! Джим едва протолкнулся сквозь толпу, загородившую выход после того, как капитан корабля растолкал их – они жались друг к другу, как рыбешки в рыболовной сети, отчего Хокинс не брезговал оттаскивать их по разные стороны. Наконец, злополучная картина предстала перед глазами – в покачивающемся огне от нескольких лампад виднелись трое: один мертвый, двое смертников. Они дрались друг с другом, запинаясь о труп и валясь на бедного юнгу, размахивали револьвером и кинжалом, как младенцы в колыбельных играли своими погремушками. Но здесь, в трюме «Испаньолы», игра двух разъяренных моряков зашла слишком далеко.

«РАЗОШЛИСЬ»

Звучит громкий голос капитана.

«БРОСИТЬ ОРУЖИЕ, ЧЁРТОВЫ ОТРОДЬЯ»

Мужчины не унимались. Только тогда Джим понял, что сейчас они борются за смерть одного и жизнь другого. И тогда в голову юноши ударила единственная мысль, заглушающая всякий голос разума — это был момент, чтобы показать себя. Хокинс вырвался перед капитаном, на что Сильвер чуть было не загреб его собственными руками, но не успел – столь решительными и непредсказуемыми были действия Джима, что он и подумать не мог, как этот юноша поступит дальше. А Хокинс знал, что ему делать, с самого начала, а разлитый внутри алкоголь внушал ему бесконечные силы и храбрость самого отпетого бандита. Грузный матрос возвышался над тощим, без устали работали его кулаки над чужим лицом, изматывали трепещущее от боли тело уже больше нескольких минут. Тяжелая отдышка, дряблые руки с ноющими мышцами – верхний был силен, но нисколько не вынослив, и Хокинс этим воспользовался. Подбежал сзади, ухватив толстяка за жирную шею, как свиную голову на отсеченье, коленом ударил меж лопаток, выбивая из легких воздух. Матрос не знал, как сбежать, не видел, кто решил вмешаться в их разборку, но завопил, и изо рта его понесся ужаснейший смрад — алкоголь вперемешку, кажется, с самой настоящей гнилью. — Дьявол! Отпусти, уродец! — его мощные руки вцепились в руку Джима, что стискивал от боли зубы. Из рукава юноши блеснуло лезвие — жирную тушу прикололи за шиворот к деревянному столбу. – Что встали, немощи?! Свяжите этому безумцу руки! – не выдержав, крикнул Хокинс, а затем обернулся к двум лежащим, – священника и врача сюда, живо! Таким Джон его давно не видел. Мужественным в своем бесстрашии и решимости, всё ещё безрассудным в силу молодости, и таким… неповторимым. Исключительным. Даже с кровью на руках и взглядом, стреляющим ровно в центр завороженно бьющегося сердца. Одна лишь мысль о том, что подобное могло произойти между ними в тот день, в трактире месяц назад, заставляла Джона по-настоящему опасаться такого состояния Хокинса. Совершенно глупо теперь было отрицать то безусловное влияние, что оказывал на него Джим, сам того не зная, и Джон, как бы не хотел признаваться себе в этом, но чувствовал, что никаким образом не сможет от этого избавиться. То чувство, которое он испытывал сейчас, наблюдая за человеком, о котором думал в любую свободную минуту, брало над ним верх, сносило своими волнами и накрывало, как обрушающаяся морская буря, подкидывала со дна на самую высь и тут же, не жалея, сбрасывала обратно, ибо стихия, она же и чувство, не была подвластна Сильверу, каким бы опытным моряком он себя не считал; то невообразимое и страшное в своем величии явление было выше всего его существа, и он роптал перед ним, не признаваясь в собственном страдании, а потому переживал всё настигнутое в неразделенном ни с кем одиночестве. Что-то, что не давало покоя Джону, было в этом сумасшедшем человеке, только что бросившемся на вооруженного моряка с кинжалом, а то, о чем догадывался в самых сокровенных мыслях Джим, было в спрятано во внушительной фигуре капитана, что теперь смотрел на него так, будто умел читать мысли. Подоспевшие священник и доктор разгоняли толпу, и под гневным взглядом капитана, восхищенные неожиданной развязкой привычной трюмовой драки, моряки разошлись по своим койкам, перешептываясь меж собой. Мертвого юнгу и раненного матроса вытащили в лазарет, а виновника случившегося бросили в подобие бортового карцера до начала разбирательства. Джим, обтирая руки тряпкой, незаметно для всех вышел на палубу, куда за ним последовал и…