«Испаньола», но десять лет спустя.

10 апреля 1776 года. Камин в комнате уже был растоплен. Джим вошел в неё первым, не оглядываясь на прикрывшего дверь Сильвера, теперь возвышавшегося над ним своей внушительной фигурой. Увидев его впервые в таверне, он бы не поверил ни его возрасту, ни рассказам о пережитом, потому как сильное и здоровое тело, от природы награжденное исполинским ростом, особенно у моряка, в их времена было настоящей редкостью. Единственным изъяном Долговязого Джона было отсутствие левой ноги, замененной деревянным протезом, которое, впрочем, ничуть ему не мешало. И теперь, спустя почти десять лет, этот страшный человек вновь стоит рядом с ним, и, кажется, совершенно не испытывает никаких признаков болезни или недомогания. Широкими шагами он настигает кресла около стола, обходя так и застывшего в проходе Джима. – Присаживайся, Джимбо, – заметно тише звучат его слова, когда рядом нет никого, кроме Хокинса, – спасибо, что разрешил моим ребятам остаться здесь на ночь. Погода в этом месте как всегда паршива, – проговорил он с усталой, но беззлобной улыбкой, постучав по столу пальцами, украшенными золотыми перстнями. Джим с холодом ответил на благодарность, усаживаясь напротив мужчины в глубокое кресло. Ему до чертей было то, что творилось на улице с погодой, и то, где будут спать эти запойные моряки вместе с их главарем – никто не спрашивал его разрешения так, как полагается, вынуждая фактом своего существования соглашаться с их условиями. – Между прочим, у вас есть дом, мистер Сильвер, – говорил Джим, отвернувшись в сторону окна, чтобы не смотреть в лицо пирата, – и четверо ваших подручных с лихвой бы там уместились. А в «Адмирале Бенбоу» со времен Билли Бонса не проживало никаких пиратов. Слова, произнесенные отрешенно, на самом деле сочились своей претенциозностью. Несомненно, Джим не собирался молча терпеть пребывание морских бандитов в его доме, и уж тем более делать им поблажки за то, что их капитан – старый знакомый Джима. – Я понимаю, что ты имеешь ввиду, Джим, но эти люди – отнюдь не пираты и не разбойники, даже если выглядят таковыми, – голос Сильвера внезапно стал таким успокаивающе-теплым, что Хокинс не поверил, что он принадлежал сидящему перед ним преступнику, – мы уже два года плаваем в Ост-Индию с одной и той же выгодой - продажа местных изделий, пряностей, одежд, жемчуга... Джим, – услышав обращение, юноша сдался, вновь оборачиваясь на Сильвера, – почти как законные суда. Только мы продаем втридорога, а закупаем дешево и много – трюмы полны богатств, добытых совершенно честным путем. Эти индийцы продают нам ткани, стоящие по тридцать гиней, за поддельное серебро, платья, украшения. Мы их не обманываем, но и не слишком вмешиваемся в объяснения, иначе бы после первого же отплытия наша экспедиция разорилась… Джиму хотелось слушать его, хотелось ему поверить, но жестокая убежденность и когда-то подорванное доверие искали за каждым словом Джона подвох, двойное дно, которое бы очернило старого пирата. В задумчивом напряжении юноша стучал пальцами по колену, а Сильвер, сам того не замечая, тоже самое делал по столу. – Конечно, мне не в чем обвинять ваших людей, Сильвер, я с ними не знаком, – Джим слушал его со скучающим видом, хотя и желал бы услышать большего, – но я знаю вас и ваше прошлое. Не хочу привести вас в расстройство своими словами, сэр, но я не могу вам верить. В дверь постучали, чтобы принести ужин. Джон негромко, тяжелым голосом пригласил войти, и Клэр, спасибо её доброй душе, своей трепетной возней с приборами отвлекла ворох мрачного молчания. Когда им пришлось оказаться за одним столом, Джим, садившийся к Сильверу, под светом свечи впервые так близко смог увидеть его лицо. Лицо, загоревшее за несколько месяцев непрерывного плаванья, словно отлитое бронзой, и выцветшие от солнечных лучей черные брови, так заметно контрастирующие с голубыми, как самое ясное и чисто небо, глазами, восхищали юношу. Когда он наклонялся над столом, мощные плечи напрягались, показывая свою превосходную форму, и Джим думал лишь о том, сколько на самом деле в этом человеке сил и желания жить. – Я понимаю твои опасения, Джим, – подцепляя кусочек стейка вилкой, Сильвер откладывает нож, прежде чем вновь заговорить, – но я уже не живу прошлым. Единственное, что не отпускает меня – это долг, который давит на мою шею уже много лет. Пристрастившийся к бокалу коньяка, Хокинс ожидал продолжения, долгого и обязательно душераздирающего рассказа о том, как чувство вины до сих пор съедает пирата заживо, как он просыпается ночью в холодном поту от кошмаров, в которых видит себя, болтающимся на виселице, и как в голове его не утихают голоса умерших по его вине моряков, случайных и тех, кого он убеждал в успехе их пиратского заговора. И потому, чтобы не мучаться от головной боли, называемой «состраданием», Джим предпочел сделать пару больших глотков обжигающего горло напитка. У непьющего почти год Джима не было сомнений в том, что сегодня – именно тот вечер, служивший поводом вновь обратиться к бутылке спиртного. Но Сильвер замолчал. Должно быть, увлекшись едой, тот совсем позабыл, что ему стоило бы продолжить свой рассказ, но и Хокинс, в молчаливом ожидании ковыряющийся в тарелке, не сделал ему никакого замечания. Просто смотрел, бывало, исподлобья, вскользь, чтобы остаться незамеченным. У Джона было совершенно спокойное выражение лица, даже один из его глаз, что всегда с прищуром, в эти моменты был открыт и расслаблен, а с лица сползла вечная, завораживающая и раздражающая Джима, улыбка. Ведь всегда, когда Сильвер к нему обращался, она, как незаменимый элемент, была на его лице. А теперь он выглядел… Уязвимым. Не было того ощутимого барьера, который юноша чувствовал каждый раз, когда хотел спросить мужчину о чем-то личном, ещё десять лет назад на «Испаньоле». Когда-то эти мысли, не дающие юнге спать по ночам, из-за которых горела не только душа, но и всё тело, поднималась температура и начинался жар, а сердце билось как за троих, настолько сильно потрясли ещё совсем юного Джима, что обратившийся в бегство Сильвер стал для него одновременно и спасением, и глубочайшей печалью. И те необъяснимые неокрепшему мозгу чувства так терзали бедного Хокинса, что тот решил выместить их в ненависть и презрение ко всему, что так или иначе было связано с Сильвером. Но одно он так и не смог возненавидеть – море. Всё остальное, пусть безосновательно и совершенно жестоко, но стало им отрицаемо, будь то пираты, преступники, треуголки или завязанные на голове банданы и абсурдное прочее. Многие мелкие вещицы он простил, смог полюбить заново, вернуться в трактир и потихоньку забывать, но убеждения его с каждым днем лишь крепли и ожесточались в своей непоколебимости. Что, в совокупности, привело к тому, что теперь Джим не верил ни единому слову старого пирата. Ни байкам об исправлении, исповеди и искреннему желанию объясниться. Однако интерес перевешивал его предвзятость, и веселые крики с нижних этажей слишком будоражили воображение картинами того, как Сильвер с его новой командой бороздил моря и океаны. – Денис Риман сказал о том, что вы вернулись из Малабара, – нарушая тишину, по пересохшему горлу показавшейся почти часовой, Джим всё же решился спросить об этом, – как давно вы снова ходите в море, сэр? – Почти шесть лет, Джим, – как бы не хотел признавать юноша, но каждый раз, когда Джон обращался к нему по имени, он тут же, не задумываясь, поднимал на него взгляд, – после «Испаньолы» я долго не приближался даже к суднам обычных торговцев. Плавал с рыбаками, затерявшись на Конкисте, почти три года. Жил в их деревне, среди негров, мулатов и индейцев, пока не созрел, не понял, что не хочу себе такого конца. Знаешь, Джим, если и умирать, то на родной земле, или хотя бы среди своих товарищей. Он отпил из бокала, не поморщившись, и продолжил. Джим смотрел, как меняются на его лице эмоции, пока Сильвер в задумчивости глядел на покрапывающий дождь. – Тогда к берегу, где мы жили, под испанским флагом пристала потрепанная сражениями шхуна. Они искали новых матросов, и, пока залечивали раны, на пару недель остановились у нас, и я почти сразу примкнул к ним, распознав в них английских пиратов, – уголки его губ расплылись в мягкой улыбкой, а взгляд, всё также устремленный в закатное небо, словно потеплел от воспоминаний, – оказавшись на «Амелии», я почувствовал себя на своем месте. Ты знаешь, что это такое, Джим, когда душа трепещет, и силы не скончаются, сколько бы не трудился? Так я себя чувствовал среди них. Юноша не ответил, лишь с тревогой глядя в чужие ледяные глаза с танцующим в центре огнем от горящей свечи. – Этих ребят, которые пришли сюда сегодня, на «Амелию» подобрали не меньшим два года назад. С тех пор они мне стали семьей, представляешь, Джимбо? Я уже давно забыл то чувство, когда ощущаешь себя, «как дома», которого у меня не было до того, как король Георг, да хранит его Господь, не объявил амнистию из-за начала Американской революции. С прошлого года, почти девять лет спустя, мне удалось вернуться в Англию, и знаешь, Джим, с того момента не прошло и дня, чтобы я не жалел о том, что не мог сделать этого раньше. Необъяснимой для юноши была любовь Джона к Англии, Джона Сильвера, прожившего в ней меньше и половины своей жизни, но спорить он не стал. Родина была для Джона чем-то сакральным, имеющим в его душе гораздо большее значение, чем что-либо другое, кроме Бога. Не иначе как Дом, напрямую связанный с Родиной, является для моряка необходимостью, местом, куда можно вернуться после изнурительного путешествия, местом, где можно будет спрятаться, забыть об увиденном и пережитом, местом, где хоть кто-нибудь о тебе думает и тебя ждет. И для Сильвера домом было место, расположенное недалеко от Бристоля, и имя ему – «Адмирал Бенбоу», трактир в бухте Черного холма. – Судьба снова вернула меня сюда, – полностью завладев чужим вниманием, Джон с улыбкой наслаждался редким моментом, когда Хокинс не избегал его взгляда и смотрел не с враждебной напряженностью, а с читаемым на лице искренним интересом, – всё потому, что одно дело не даёт моей душе покоя. – Какое же это дело? – сам того не ожидая спросил юноша. – Джим. Он смотрел на Сильвера, весь вечер не отрывая взгляда, но именно сейчас впервые почувствовал на себе настоящий его взгляд. Открытый, таивший в себе что-то истинно неуловимое для чужих глаз, то, что Джим распознал сразу. Это был взгляд, тепливший искреннюю, почти детскую надежду, и в нем юноша тонул. – Да, сэр. – Джим, ты ступишь с нами на борт «Испаньолы»? Дождь за окном прекратился. Прохладный ветер, обдувающий округу, вдувал в комнату полупрозрачные занавески, касался бледных и загорелых рук двух странных людей, уставившихся друг на друга в немом ожидании. Застывшее время трещало под натиском трелей сверчков. А луна, верный их спутник, освещала единственно только их комнату, обходя всё прочее стороной. В этот момент Джим всё и осознал. Поднимаясь из-за стола, тот в решительном жесте быстро закрыл ставни, вдруг уставившись на Сильвера взглядом, полным нескрываемого безумия. А Джон, успевший прокрутить в голове тысячу мыслей, в покорном смирении ожидал от юноши чего угодно, готовый принять и его гнев, и согласие. Лишь надежда, всё ещё теплившаяся в его холодных глазах, грезила о милости Хокинса, сейчас больше похожего на смерч своим остервенелым взглядом.