«Испаньола», но десять лет спустя.

Ночь на 10 апреля 1776 года. Кроткие, но уверенные удары по деревянной двери заставили Джима проснуться. Выходя из спальни в ночной рубашке и брюках, держа в руках подсвечник с зажженной свечой, юноша торопливо спускался с лестницы под громкие звуки дождя за окном. В ту тёмную апрельскую ночь над «Адмиралом Бенбоу» сгущались тучи всей Бристольской гавани, не иначе как потому, что место это точно оказалось проклято. Со скрипом открылась дверь, и за порог тут же ступил запыхавшийся кучер. — Джим! Хвала Англии, что вы оказались дома! — возгласил мужчина театрально громко. — Да, сэр, ни к чему так голосить. Что случилось? — Джим не стал заставлять мужчину расходиться в извинениях за столь поздний визит, задавая ему вопрос. До нитки промокший, тот безмолвно его благодарил. — Меня послали к вам из дома Гарретов, сэр, вас желают видеть его хозяева. Это срочное дело, мистер Хокинс, но они не посчитали нужным посвятить меня в это, потому, увы, я не смогу ответить на ваши вопросы, — едва заметив, как раскрывается рот юноши, чтобы вопреки задать вопрос, кучер продолжил, — сэр, будьте благоразумны! Вот-вот разразится гроза, и если мы с вами застрянем в грязевой яме по пути к Гарретам, лишь Бог знает, что с нами будет! И с ними, право! Джим не стал спорить со стариком. Он пропустил его в дом, велев ждать у порога, и быстро оделся, взяв с собой одну сумку. Уже сидя на собственной лошади, лишь потуже завязав плащ, Хокинс вместе со своим проводником двигались к дому почтенной супружеской пары Гарретов, от которых совсем не было вестей последние два месяца. Следить за жизнью своих соседей Джиму было незачем, да и никогда он не испытывал к сплетням особой тяготы. Гости, особенно постояльцы его трактира, с охотой рассказывали небезызвестному хозяину о том, что происходит в столице, на соседних территориях, и даже этот самый кучер не раз, изрядно выпивая лишнего, доверял Джиму секреты тех, кому не посчастливилось довериться болтливому старику. Уже не пытаясь уворачиваться от летящего в лицо града, Хокинс спрашивал себя, почему он согласился на это, и раздумывал, не поздно ли вернуться, пока дорогу домой не смыло грязью насовсем. Но честные супруги, чей дом сейчас нуждался в помощи, вероятно, не просто так решили обратиться именно к нему. Джим помнил доброту миссис Гаррет, когда та помогала ещё его матери с тем, чтобы обустраивать только открывавшийся трактир, и никогда не смог бы забыть благородство её супруга, однажды вступившегося за Джима, когда тот, работая ещё ребенком, потерял курицу одной совершенно противной старухи. К слову, люди это были весьма и весьма почтенные, и если бы они захотели сблизиться с Хокинсами, Джим бы без раздумий на то согласился. Но пара эта была нелюдимой. Их единственный сын переехал на самый север Англии, и, кажется, навещал родителей лишь раз в пару лет. Но оба они с добротой вспоминали любимого сына, грезя о переезде к нему поближе. Кажется, они уже когда-то пытались продать свой очень хорошенький дом, но сделка не состоялась, и Джим по сей день не знает тому причин. Тем не менее, все эти два месяца он думал, что у них наконец-то получилось навестить своего сына, потому их дом и пустовал. Однако, они вполне могли и уехать в город, никому ничего не сказав. Слуг у них не было, хотя и жили они в достатке. Джим мог хоть всю дорог рассуждать, что же случилось с супругами Гаррет, но к этому моменту кучер уже привязывал в амбаре его лошадь. Юноша прошел к главным дверям дома, коротко и громко постучав по темному дереву. С каждым стуком по телу волнами разливался холодный дождь вперемешку с градом, а спрятаться под навесом у Хокинса не получалось — слишком мал был проход, чтобы поместиться там полностью. И к моменту, когда дверь, наконец, открыли, он насквозь промок. Открытая дверь и силуэт мистера Гаррета за ней, открывавший Джиму проход, стали спасением от ударившей, кажется, прямо за спиной, молнией. Потому молодой человек вошел в дом, не вглядываясь в лицо хозяина, мечтая побыстрее отогреться у камина. Но не успел он обратиться к мужчине, как тот оказался у него за спиной, плотно закрывая входную дверь. Джим обернулся, желая поздороваться и, наконец, узнать, по какой причине супруги вызвали его среди настолько жуткой ночи, как знакомый до боли голос прорезал слух. — Здравствуй, Джим, — мужчина с прищуром улыбнулся, — не ждал увидеть? Юноша не позволил себе отступить, показать трусость, но едва не сделал шаг назад, встретившись глазами с человеком, которого уже как десять лет считал мертвецом. — Джон Сильвер, — превозмогая панику в голове и дрожь в голосе, Джиму удавалось звучать уверенно и напористо, — что вы здесь делаете, и где хозяева этого дома? Старый морской волк не был удивлен, во всяком случае, этого не показывал. Напротив, он со всем своим природным обаянием постарался заверить Джима в добрых замыслах. — Они сдали мне этот дом на пару месяцев, когда отправлялись к своему сыну Уилфорду в Ливерпуль, — то, что Джон ответил юноше сразу же, не скрываясь, немного успокоило Джима, — у нас есть контракт и ты, конечно, можешь в этом убедиться. Ты уж прости старика Джона, не знал я, как еще могу с тобой встретиться. Придя я на порог твоего дома, ты бы, как любой честный человек, тотчас прогнал бы старого пирата, и это было бы единственно правильным решением. Но и не напомнить о себе я не мог. Джим, как бы сильно ему не хотелось, не мог прервать поток извежливых разъяснений и доводов Сильвера. Происходящее казалось ему дурным сном, какие бывают после изрядной порции какого-нибудь пойла, и пусть за окном во всю гремел гром, проснуться у Хокинса не получалось. Наоборот — пристальный взгляд напротив, чужие холодные глаза, кажущиеся такими пронзительными, опаляли всё его существо, как если бы сейчас он стоял у высокого костра, в который Сильвер подкидывал ещё больше дров. Иллюзией казалась ему протянутая рука, ловушкой, в которую он клялся себе никогда больше не попадать. И делая этот жест, Джон лишь прощупывал почву. Не думал, что Джим бы согласился пожать ему руку, и был прав, простояв в тишине с минуту, читая на лице юноши не одну бурю серьезных мыслей. Лицо, руки, тело — всё в нем было напряженно, и сам он выглядел грозовой тучей, готовой в любой момент извергаться искрами и молниями. И дрожал. От промокшей одежды, которую от дождя не спас плащ, или от сильных эмоций, Джон не знал, хотя и догадывался. Наконец, на облегчение Джима, убрав руку, Сильвер предложил уйти в гостиную, к камину. За свой отказ Джиму не стало совестливо, ведь он был уверен, что поступил правильно. Он мог бы посчитать себя оскорбленным, будь он джентльменом по рождению, ведь пожать руку Сильверу, злостному беспринципному преступнику, погубившему жизни десятка человек и скрывшемуся от правосудия, означало бы потерять лицо и утратить собственное достоинство, приравнивая себя к таким, как этот старый пират. И Джим, за эти годы убедивший себя в том, какое большое зло совершил Сильвер и его команда, ни под каким предлогом не стал бы проявлять к нему большего уважения, на которое он способен. Одно Джим помнил точно — за лукавой улыбкой Сильвера и его природным даром убеждения скрывался человек, у которого не было никаких преград к достижению своих целей. Будь то христианские принципы, Библия, мораль или человеческие жизни. Ни перед чем Джон Сильвер не остановился бы, и Джим об этом знал. Тепло огня не могло высушить его одежды, и даже руки под его жаром не согревались. Долговязый Джон сидел поодаль от юноши, с невозмутимым спокойствием, будто держа ситуацию под контролем, смотря на языки пламени в топке камина. Они ждали, пока темнокожий слуга, прибывший с Сильвером, подаст им горячий чай. Только при мысли об этом, тот вошел в комнату и поставил перед хозяином и гостем поднос, и, на несчастье Джима, снова оставил его наедине с пиратом. Уйти сейчас не представлялось возможным, хотя бы потому, что сильнейший ветер с дождем за окном не позволили бы юноше на лошади пройти и пары метров, дороги размылись, а единственное, что освещало бы путь — сверкающие молнии. Джим бы поверил, скажи ему кто-нибудь, что старый пират предугадал такую погоду. — Я знаю, что ты думаешь обо мне, Джим, — вдруг серьезным, но по прежнему спокойным голосом заговорил он, обращая на себя внимание юноши, до того так тщательно рассматривавшего узорчатые стены, — и знаю, что не имею никакого права переубеждать тебя в чем-либо, потому как признаю свою вину за всё, в чем ты можешь меня винить, — Джон аккуратно ставит свою чашку на стол, в полразворота оказываясь лицом к Джиму, — но каждому грешнику дается право на исповедь. Так позволишь ли… — Мистер Сильвер, — коротко перебил его Джим, точно также опуская чашку и вставая с места, — если вы пригласили меня к себе в такой час для того, чтобы я выслушал вашу исповедь, то оставьте её при себе. Мне не нужны ваши объяснения, ведь я ни в чем вас не обвинял. Вы слишком спокойны для человека, который нуждается в исповедании, и не стройте из себя страдальца, вы не такой, — с влажных волос юноши стекала вода, заставляя того стирать с лица влагу, — выдайте мне сухую одежду и комнату, и ждите, если вам действительно есть, что сказать мне. Если же нет, то прошу оставить меня в покое до того, как стихнет ветер с дождем, чтобы я смог уехать. Голос его не дрогнул, а слова больно попадали в цель. Сильверу не оставалось ничего, кроме как подчиниться команде Хокинса. Подозвав слугу, он распорядился, чтобы в гостевую подали сухую одежду, вино, и разожгли там камин. Когда силуэт, оставляющий за собой мокрые следы, исчез в лестничном проеме, Джон в расстройстве поднялся с места, принимаясь ходить по комнате в раздумьях. Как бы не был уверен в своей браваде и стойкости юный Хокинс, ему не удалось заставить Джона переживать. Понимая, что за эти долгие десять лет у Джима не без чужой помощи могло сформироваться иное мировоззрение, нежели то, каким оно было на «Испаньоле», Джон решил проверить его заранее, этой странной ночной встречей, прежде чем говорить ему о том, что действительно было нужно пирату. О том, зачем он снова прибыл в Бристольскую гавань. А к моменту, когда Джим вернулся в гостиную, Джона в доме уже не было. Как и бушующей за окном стихии, развеявшейся, как только из виду пропал одноногий пират. И юноше ничего не оставалось, как отправиться обратно в трактир, где его уже ждали.