Надежда живет даже среди могил

Часть II. Пока душа не вышла, надежда не уйдет.

Ваше обнаженное тело должно принадлежать тому,

кто любит вашу обнаженную душу.

Чарли Чаплин

      — Мистер Фантомхайв, вы и так плохо посещали последние занятия, но принимая во внимание ваш объем и материал, вам давали возможность сосредоточиться на вашей дипломной работе. Теперь же, вы просите академический отпуск до защиты следующего потока, потому что… по неосторожности разбили свою же статую?       Куратор внешне выглядела крайне сердитой, но эта мелочная злость не шла ни в какое сравнение с тем, как обидно было ему самому. Вместо того, чтобы закончить историю колледжа, он был вынужден отложить выпуск еще на полгода-год, чтобы подготовить достойную замену разбившейся скульптуре. Это считалось ударом от судьбы в его плане, полном огрех, по обретению чувства полноценности. Он собирался прожить размеренную жизнь скульптора, оказаться отдаленным от семьи и, возможно, все-таки когда-нибудь влюбиться в красивую девушку и стать ее Призраком, предварительно в лучших традициях кинематографа обустроив гончарную мастерскую под крышей старого пяти-семи этажного дома.       — Подложка оказалась плохо закреплена, — тихо пробормотал он, убирая руки за спину и сцепляя их в замок, начиная перебирать пальцами. — Даже если я возьму самый мягкий и податливый материал, я не успею за две недели, профессор Хоппкинс. Я не могу позволить себе отчислиться перед самой защитой. Академический отпуск — мой единственный выход. И причина у меня, все-таки, уважительная. Я же действительно почти закончил. Просто мне не повезло.       У профессора Хоппкинс был такой вид, будто она разрывалась между тем, чтобы придушить нерадивого студента и тем, чтобы от всего сердца посочувствовать ему. Он вгляделся в ее лицо. Кажется, превалировало второе.       — Вы ведь понимаете, что вам придется оплачивать следующий семестр в полном объеме? Я не сомневаюсь в ваших финансовых возможностях, ранее никогда не следовало нареканий в вашу сторону по этому поводу, но все же это довольно весомый момент вашего обучения. И деньги не маленькие. Не сочтите, будто я лезу в ваш кошелек, просто…       — С этим проблем не возникнет, профессор. Гораздо обиднее в таком случае бросить учебу на финишной прямой и потерять все вложенные инвестиции, чем дотянуть ещё немного.       — Я поговорю с деканом, видит Бог, профессор Ландерс подумает трижды, чем станет вступать в конфронтацию с вами, — сдалась женщина, устало снимая очки и потирая переносицу двумя пальцами. — Только скажите мне одно, мистер Фантомхайв. Это точно ваша вина?       О его скверных взаимоотношениях с одногруппниками знал весь колледж. Из-за репутации семьи, которую он вынужденно берег, открытых конфликтов не случалось, за исключением пары-тройки громких, совсем не аристократических, перепалок. Везде мог найтись свой недобросовестный завистник, желающий отравить ему существование за не проявленную доброту. Технически, его вины в том, что камень рассыпался на глазах, и правда не было. Вот только подобное объяснить куратору представлялось едва ли возможным, как и представить виновника по-настоящему, без утайки. Все же, он и сам списывал то, что неоднократно видел, на психические расстройства. «Я подарил тело дьяволу, и он, не вытерпев какой-то там месяц, решил присесть на мои уши. Ему не понравилось быть экспонатом, какая досада, не согласитесь ли вы, профессор Хоппкинс? Вот я также думаю».       — К сожалению, мне некого винить в этом, кроме себя, — сквозь зубы признался он, выдерживая вежливую неловкую улыбку.       Профессор Хоппкинс кивнула ему в ответ и надела очки обратно, скрываясь за толстыми стеклами минусовых диоптрий.       — Я напишу вам на почту, мистер Фантомхайв, и тогда вышлю бланк заявления на академ и перечень необходимых документов. Думаю, вам пойдут навстречу: всё же работа у вас выходила неплохая, и промежуточные аттестации вы прошли. Вы не первый и не последний, у кого что-то ломается или портится в дипломе.       — Большое вам спасибо!       Дедушка Танака кланялся, когда искренне благодарил кого-то. Он перенял эту привычку пожилого дворецкого спонтанно, наслушавшись о японских традициях в детстве и пересмотрев слишком много аниме во взрослом возрасте с подачи Холла. Профессор Хоппкинс приподняла тонкие брови, но ничего не ответила: похлопала по плечу и отвернулась к отложенным ранее документам. Не смея больше докучать, он вышел из кабинета в сторону лестницы: сегодня в колледже задерживаться не имело ни малейшего смысла.       На улице накрапывал мелкий дождь. Стоило поставить ногу за пределами линии небольших ворот, как с характерным звуком движения спиц над его головой раскрылся большой красно-коричневый зонк с бежевой каймой. Дни от такой сопровождающей улыбки должно становиться светлее, а там и радуга рядом могла бы раздвинуть серые тучи. Вместо этого на душе стало паршивее, и взгляд на ждущем его компаньоне он надолго не задержал. Сегодня этот мужчина раздражал одним своим существованием, и не было ему никакого прощения, ведь именно из-за него он и оказался в подобной неудобной ситуации.       — Как прошел ваш разговор? Куда вы планируете направиться сейчас?       «Подальше от тебя», — огрызнуться хотелось до невозможного, но он не стал, не желая связываться с талантливым хитросплетением слов, почти ставшими причиной плохого настроения. Над головой прошелся раскат грома, и он вздрогнул, невольно задев плечом спутника.       — Работу никто не отменял, — смахнув влажные от нескольких упавших капель волосы на бок, он перехватил рукоять зонта, намеренно стряхивая осадок на плечо мужчины. — Не знаю как ты, а я бездельничать не привык. Нет нужды меня провожать.       — Ну что вы, я не могу оставить юного господина, это не положено для… слуги.       Он сердито тряхнул зонтом, топнул ногой по луже, забрызгав край чужого пальто. Обернулся через плечо, опасно наклонившись над бордюром на проезжую часть. Раздражение планомерно превращалось в бешенство.       — Я тебе не «юный господин», не зови меня так, — фыркнул он, щурясь. — И себя слугой не зови. Люди услышат — подумают о странном.       — Тогда как мне к вам обращаться? Вы запретили называть вас «хозяином» и «Вашей Светлостью», — у него была лисья ухмылка, расслабленно растянувшаяся от уголка до уголка губ, и насмешливый взгляд, где не наблюдалось и толики обещанной искренней преданности. — Мистер Фантомхайв? Ну вот, вы хмуритесь от своей же фамилии. А ведь это ваше наследие и родовое имя, разве можно быть настолько пренебрежительным к подобному? И не стойте на дороге. Вас может зацепить. Все никак не привыкну к чудесам человеческого гения…       — Нотации по поводу фамилии у того, у кого даже своей нет — это, конечно, что-то с чем-то. — несмотря на импульсивный соблазн выйти на дорогу наперекор словам, он не стал: обошел собеседника и встал по его левое плечо, пусть из-за глаза так становилось еще неудобнее. — Погавкай мне еще, Себастьян.       Себастьян в лице не поменялся ни на одном колком слове в свой адрес. «Забавляется», — подумалось ему, когда они в одном темпе зашагали вверх по улице под барабанящие по зонту капли дождя.       — Тогда, возможно вы хотите, чтобы я обращался к вам «[Эстель]»?       «И.» «Эс». «Ти.» «Э.» «Эл.» с мягким произношением в на конце. Чуждое и не принадлежащее ему, но которое он теперь так хорошо слышал в голосах и воспринимал в ином виде. Явившись к нему без божественного благословения, Себастьян принес за собой ворох незнакомых звуков и интонаций, с которыми говорилось его имя.       Эстель не хотел бы сам себя ассоциировать с «Эстелем». Имя брата в этом отношении ему нравилось куда больше, и он бы многое отдал, чтобы родиться на пару минут раньше и получить заветное имя «Сиэль». Или просто украл бы братское имя, начав выдавать себя за него. Детские наивные мечты, тщательно спрятанные в самом дальнем углу и нареченные «грязными» разбились о прелести пубертата, когда с Сиэлем не хотелось иметь ничего общего или на него похожего.       — И черт с тобой. Лучше уж так, чем это твоё чопорное «юный господин», — спор оказался безнадежно проигран, и пришлось мириться со звучанием проклятья всуе. Эстель вновь сбросил на Себастьяна брызги с зонта, но и это уже не понадобилось: из мороси дождь быстро превратился в полноценный ливень, и черное пальто мужчины потемнело еще больше от влаги, красиво поблескивая на дневном свете.       Все демоны — оккультные или внутренне-потаенные — должны выглядеть так, как выглядел Себастьян: неотступно от своей жертвы, излишне привлекательно подобно цветку с ароматным нектаром для бабочки и немного навязчиво, чтобы ощутить приятное послевкусие от такого внимания. Соответствовать заданной планке для Себастьяна не составляло никакого труда, потому что он ее и поднял. Сойдя с пьедестала камня, он легким жестом руки отряхнул воротник фрака, смахивая с себя пыльный осадок каменной крошки, пригладил слегка взъерошенные волосы и проверил, надежно ли закреплен фамильный значок с гербом семьи Фантомхайв на груди.       Для наваждения или чрезмерно резкого прогресса в шизотипическом аффективном расстройстве Себастьян оказался чересчур реален. На одном из приемов у доктора Абберлайна Эстель узнал, что тактильные галлюцинации при шизофрении похожи на болезненные ощущения или на легкое шевеление, как прикосновение к коже. «Возможно вы чувствуете словно по вам ползают насекомые?» — спросил доктор Абберлайн. Эстель задумался, пытаясь вспомнить то, что вызывала в нем внутренняя тьма, качающая его на своих волнах напротив монохромных песков. «Мне холодно», — только и смог сказать он тогда. Доктор Абберлайн выглядел очень озадаченным и немного растерянным. Пятнадцатилетний стаж, гугл и исторически выцветшие методички Ойгена Блейлера не укладывались в красивое заумное слово в медкарточку клиники ментального здоровья. Эстель Фантомхайв вышел в тот день с продленным рецептом на кветиапин, желанием посетить Бичи-Хэд и глубоким опустошением от непонимания, что же с ним все же не так. Себастьян же многим позже от этого визита к психиатру превосходил любую галлюцинацию до этого.       Когда Себастьян был фантомом, блуждающим рядом с ним время от времени, он казался эфемерным и неуловимым, играющим с периферией его единственного зрячего глаза. Оказавшись же перед ним во всей красе, лощеный, самодовольный и пугающий из-за неспокойного предчувствия, Себастьян оторвался от образа черни под ногами, забивающей кожные поры, становясь до странности человечным.       — Ваша Светлость, не стоит бояться, — Себастьян взмахнул рукой, и от ласточкиного хвоста фрака потянулась тень, легко и бесшумно смахнувшая ящик с инструментами со стола. Округлый заварочный чайник разрядил обстановку терпким ароматом, сам поднялся в воздух, и из тонкой лейки протянулось журчание, а он даже не понял, откуда тот взялся. — Я, конечно, пришел по вашу душу, но вы отлично меня повеселили, так что, я окажу вам честь и расскажу, как так вышло, что теперь вы принадлежите мне. Желаете послушать?       Стул сам подтолкнул его в спину ножками, и Эстель неуклюже плюхнулся на сидушку. Их мог услышать охранник, гремящий ключами где-то в коридоре, мог увидеть, если бы открыл дверь, проверить, нет ли таких же старательных студентов. Мог почувствовать леденящий душу холод. Но какое дело простому сотруднику института до потусторонних сил, оплетающих несчастного юношу с головы до ног, пока эти же силы над ним бессовестно издевались.       — Расслабьтесь, Ваша Светлость, я же не съем вас… по крайней мере, прямо сейчас?       Страх отступил после вновь брошенного ему в лицо елейного и насмешливого «Ваша Светлость». Пошлее было бы услышать «Ваше Высочество», причем немного гнусавым голосом опекуна Транси. «Ваша Светлость» устами чудовища, приобретшего человеческий вид, забили в гроб, едва удерживающий внутри пучок сдающих нервов, последний гвоздь, и тот с хрустом раскололся.       Хруст гроба — хруст спинки стула, когда Эстель подорвался с места и уронил его назад, больно ударив себя ножками. Себастьян вскинул голову, развел руки в стороны — на минуту отвлекся, пытаясь организовать из подставки под камень небольшой столик и материализовать чайный поднос — и наклонил голову на бок. В его нахальных красноватых глазах Эстель видел несуразного себя слишком отчетливо, будто стоял перед полноценным зеркалом: невысокий, неаккуратно растрепанный, смотрящий широко распахнутыми синими глазами. Больной глаз, оголенный от повязки, слишком хорошо видел. Это осознание окатило его ледяной водой. В том же самом отражении мелькнул фиолетовый отлив: кто-то засунул в его глазное яблоко настоящую, упавшую с неба, звезду.       — Да катись ты к черту!       Эстель ударил существо со всей силы, по лицу, впервые желая причинить боль, а не защититься от злого задиры. В последний раз он дрался по-настоящему еще в средней школе. В то время мало, кто думал о потенциальных связях с графством Фантомхайв и не пытался найти что-то полезное в подростке. «Вы не зажрались, чудики? Не слишком ли вы аристократичны?» — гулкий смех одноклассников раздавался со всех сторон, а Сиэль всегда заслонял его собой, стараясь отгородить от людской неприязни. Они договорились никому не рассказывать о трудностях в школе. Ни учителям, ни родителям. Подобные трудности случались с ними не очень часто. В остальное время Сиэль, при должном желании и сноровке, мог разговорить и подружиться и с мертвецом.       Эстель же так не умел.       Когда старший брат был рядом с ним, мир становился доступнее и приветливее. Всегда находилась какая-то компания, готовая их принять; появлялись возможности пробовать то, что им, выходцам из «золотой молодежи», было не близко. Так Эстель испуганно перебегал ремонтируемые рельсы в черте Лондона, пока Сиэль шел впереди, словно великий полководец на добротном коне. Так Эстель покупал сигареты, будучи несовершеннолетним: просто стоял рядом и смотрел на то, как это делают другие. Из-за молодого лица и некрупного телосложения полнощекая женщина за стойкой смотрела на него с ярко выраженным неодобрением, но он ничего не мог сказать ей в ответ. В отличие от компании, он не совершал незаконного деяния, но отчего-то ему все равно было стыдно, словно это он вышел из магазинчика и первым делом затянулся первой сигаретой в своей жизни. В тот день он возвращался домой один на наземной электричке мимо Лондонского Глаза, брата уговорили подзадержаться еще на пару часов. Он тяжело дышал, чувствовал, как разрывало от страха грудь, что к нему подсядет гвардеец из Букингемского дворца, снимет шляпу и под козырьком окажется лицо отца. «Ты не должен был позволять Сиэлю портить свою репутацию», — должен был сказать отец с осуждающим взглядом. «Ты не должен был потакать своему брату. Он станет графом, а ты — его самым преданным и близким соратником. Ты должен думать о будущем, Эстель. Иначе будущее может обойтись с тобой очень жестоко».       Забавные случаи из подросткового возраста мешались с откровенной травлей. Эстель стер эти воспоминания и при всем желании, которого и так не было, не смог бы их вернуть обратно. Он точно знал, что однажды подрался всерьез, до сбитых костяшек и вызванной в школу Мадам Рэд, чудом прикрывшей его тогда перед родителями. Они узнали об этом случае спустя несколько лет, когда признаться в том, что тебя задирали выходцы из лондонского гетто, оказавшиеся в дорогой частной школе волей случая и небывалой удачи, оказалось не так постыдно и страшно. Прошлое не изменить, и злиться на прошлое, уже записанное на ленте жизни — бессмысленно.       Себастьян выстоял под его ударом. На его лице не расцвел синяк, а надменная улыбка стала только шире. Он потрогал щеку, словно проверяя, не опухла ли она, пускай это и было лишним. Эстель невольно ощерился и отступил назад. Рука неприятно ныла и гудела: он ударил камень, и за кажущейся мягкой плотью пряталась осязаемая, вполне настоящая твердь.       — Прошу меня извинить, ваша светлость, но я, в каком-то смысле, и есть черт.       Аллах, Будда, Иисус, Яхве — среди них нет никого, в кого Эстель верил. Крещенный католиком одновременно с братом, он отошел от религиозной принципиальности в десять, растеряв запал детской непосредственности и веры в Отца Рождества. Заядлый скептицизм выработался в нем с распространением моды на Таро, оккультные приблуды и передачи про слепую болгарскую ясновидящую — замысел спецслужб или же она на самом деле видела больше, чем дозволено обычному человеку, до сих пор осталось тайной, потому что она умерла до того, как Эстель смог бы ее спросить.       Но на его глазах камень обернулся живым существом. Назвать человеком Себастьяна не поворачивался язык. У него в карточке клиники ментального здоровья красовалась надпись «предварительный диагноз: шизотипическое аффективное расстройство», в сумке болталась упаковка кветиапина, только не как лекарство, а как талисман ото всех недугов. Он вспомнил Бичи-Хэд, приплывшего туда на смерть кита. Вспомнил, как вечером того дня, как он вернулся домой и крепко обнял Леди Кошку, прочел в новостях колонку от эко-активистов. Загадка океанов все еще не разгадана, и экологи писали небольшой разбор о поломках «внутреннего компаса» на фоне воздействия солнца радиочастотными атмосферными шумами. Солнце покрывалось пятнами, и исполинские создания не выносили этой боли. «Внутренний компас» ломался от предательства светила, от возмущений геомагнитного поля, от мирового загрязнения.       Совсем как человек. Несколько неудач, большой стресс, почти за настоящее выживание, и хочется самому выброситься на берег и умереть как можно мучительнее.       Эстель сорвался с места, бросив в мастерской почти все, успел схватить сумку, висящую на крючке стола. Себастьян не пытался его остановить, и будь он не в лихорадочном разуме, то обязательно задумался бы над этим. Впервые он молился о том, чтобы увиденное осталось плодом его больного воображения, а не ставшее явью сюжета фантастической книги или фильма с атмосферой Тима Бертона.       Он не знал, куда пойти. Дома только Леди Кошка, и он не сможет защитить её, не то, что себя. В полицию жаловаться на то, что камень ожил, тоже показалось бессмысленным. В какой-то момент, спотыкаясь о выступ ступеньки автобуса, он был готов позвонить Сиэлю и спросить, может ли он приехать к нему в Челси, но вовремя одернул себя. Элизабет будет ему рада ровно до тех пор, пока нелегкая не приведет его прямиком в постель её жениха. А то, что именно этим и закончится спустя несколько лет избегания, было вполне ожидаемо.       Подъезд профессора выглядел слишком темным и бледным, не таким теплым как обычно. Кости зазнобило. Профессор ненавидел, когда к нему приезжали без предупреждения и просил ему позвонить хотя бы за час-два, если что-то совсем срочное. Эстель не так уж и часто позволял себе своеволие в отношение профессора; профессор просил, просил, ругался, но никогда не выставлял его или срывался со своих нарочито-взрослых дел, чтобы приехать и впустить его, как промокшего под дождем котенка, брошенного хозяйкой, отогреться у камина и испить теплого молока.       Профессор в этом плане стал довольно противоречивым человеком, но Эстель и об этом в тот миг не думал: за ним крался могильный холод. Кнопка звонка заела, и долгая дрель не замолкала до тех пор, пока не послышался щелчок дверной щеколды и звон дрожащей цепочки.       — Фантомхайв, имей совесть, — за дверью сонный рассерженный голос. Он ворвался в вакуум, привнес за собой свежий воздух. Настоящий — этого достаточно. — Сложно было позвонить сказать, что ты едешь ко мне? Что случилось? И…       Дверь открылась. Профессор — Никки — взглянул на него, сонно потирая глаза под приподнятыми очками, и наклонил голову на бок в вопросительном жесте. Еще не зная, что он скажет в следующую секунду, Эстель почувствовал, как позади вновь стала собираться темнота.       — Кто это с тобой?