Надежда живет даже среди могил

      «Ты же любишь русские песни, да? Мне кажется, эта песня про тебя», — сообщение от Алоиса застало его в дороге, когда он смотрел на проносящиеся за окном пейзажи экспресса от Лондона до Истборна. Из русского он любил разве что "отвертку" в дни и матерные пословицы-поговорки, музыка же пришла к нему спонтанно, случайным набором децибел через бесконечный поток рандомайзера, да так и осталась. От обилия зелени за окном после долгой холодной серой зимы рябило в глазах. Пахло цветами, пусть даже немного фантомно, едва пробиваясь через вентиляцию. Он перешел по скинутой ссылке на спотифай и долго гипнотизировал взглядом размытую желтую обложку. В другой вкладке он открыл переводчик и проставил в графы английский-русский.       «Накануне я узнал о паре страхов про себя,       И я всего лишь пытаюсь от них избавиться.       Знаю, это выглядит стрёмно, дико и палевно,       Я полжизни потратил на то, чтоб казаться правильным.       Это не страшно, просто рассудок хочу прижечь.       Знаешь, если по чуть-чуть, то ты вроде не сумасшедший».       Он щелчком боковой клавиши выключил телефон, отложил его на колено и вернулся к созерцанию пейзажей. Выходной день от творения в мастерской — Бог совершенно умаялся в создании людского мира, а потому их покинул, и теперь […] это отлично понимал. — от подработок, от домашнего мини-бизнеса, от жизни в целом. Несколько недель на терапии мало чем помогли. Сходил к психологу — промолчал всю сессию. Пил лекарства — теперь вместо породнившегося черного марева видел нутро самой тьмы и по утрам просыпался совершенно разбитым. Эскизы расплывались перед глазами, руки не слушались. На своей статуе он шлифовал складки твердого фрака. До защиты диплома оставалось меньше месяца-полутора, комиссия оценила промежуточный итог как удовлетворительный, и ему сказали, что проблем с презентацией не будет. Но он не был доволен своей работой: не успел завершить нижнюю часть туловища и ноги, не заузил флады, завернутые будто порывом ветра, не отполировал не выбитые ботинки, выглядывающие из-под штанин. Самое главное — он не мог взяться за лицо. С тех пор, как в его расписании появились маленькие белые таблеточки, он не мог понять, как подступиться к Себастьяну. У него не было золота, чтобы залить случайные трещины, и за технику кинцуге ему не стали бы накидывать дополнительные баллы.       Спотифай сменил песню на следующую. Снова английский, как напоминание о том, кто он, где он, куда несется в никуда, и что никогда не вычеркнет из себя эту часть. Рядом с ним сидела милая старушка, сошедшая из диснеевского мультфильма нулевых. Она развернула кулёк с домашними пирожками и протянула по одному и спутнику спереди. Поколебавшись, он принял угощение и благодарно кивнул. У незнакомцев не стоит брать еду, у милых бабушек тем более, когда в интернете все еще ходят байки о спидовых иглах, спрятанных в сидениях общественного транспорта. Но когда в твоей голове полный хаос, то бояться совершенно нечего: ты не станешь ещё более ненормальным.       Алоис был в чем-то прав. «Если по чуть-чуть, то ты вовсе не сумасшедший».       Поезд не гудел, как его давний угольный предок. Но колеса стучали о рельсы, вибрировали под ним шпалы, и деревья один за другим оказывались позади. По бокам леса, болота, маленькие водоемы, разваленные асфальтированные дорогие и красно-белые шлагбаумы. Порой проезжали поезда грузовые, с длинными коробками-вагонами. Обычно такие ездили из порта, реже вглубь страны. Редкие станции на пути немного раздражали, хотелось, чтобы дорога не прекращалась.       Истборн встретил его холодным ветром с моря. На ясном небе пропали все звезды, их гасил свет уличных фонарей. Гостиницу, где он выбрал переночевать, отличал небольшой размер и немноголюдность. Денег в обрез, да и он знатно отвык от роскоши, когда ушел из дома. Кровать оказалась жесткой, и даже триста кветиапина не помогли ему быстро заснуть: он ворочался с бока на бок, сумел ненадолго задремать, и к четырем утра все-таки встал, чтобы заказать такси. Вместо привычного нахального лица Лау за рулем на водительском месте сидел среднестатистический британец с яркой лысиной на затылке.       — К Семи Сестрам, пожалуйста. Счетчик не жалейте.       Водитель не то презрительно, не то с подозрением уставился на него в стекло заднего вида.       — Вам нужна помощь, сэр? — из вежливости спросил водитель. Он помотал головой и мельком взглянул на загоревшийся дисплей телефона, где отразилось самое лучшее время для ночных кошмаров, и отвел взгляд к окну.       — Нет. Я просто еду встретить рассвет. Сегодня годовщина смерти моего дедушки. Его не похоронили как должно, и я просто хотел бы сделать это для него.       Мини-кэб тронулся с места, а счетчик защелкал, насчитывая мили. Предрассветные сумерки еще не занимались, и машина везла его навстречу важной мечте профессора, посмевшего заразить и его самого. Море, полюбившее мальчика в ответ, могло принять в свои объятия любого, стоило только попросить. Тьма, засевшая где-то внутри, убаюканная небольшой дозой нейролептика, скреблась в полусне, просилась на волю, стать этим холодным океаном.       Белая тропинка привела его от придорожного кафе, где его высадил таксист, к краю мыса Бичи-Хэд. Солнце только поднималось из-за Ла-Манша. Он сорвал медицинскую повязку с глаза. Как хорошо он видел. Как сладко в ноздри забивался солёный запах морского йода. Мелкая морось ледяных капель падала ему на лицо с каждым ударом неспокойного моря о скалу. Первые рыжие лучи окропили небо, разрезали розовый изгиб из перистых облаков. Высоко над головой летел самолет, оставляя позади себя длинный пушистый след.       Громко кричать, до надрыва в горле, до ноющих связок, до полного опустошения. Пинать раздражающую табличку с общим посылом «Одумайся», поднимать вокруг себя влажную землю и густую пыль. Биться руками о скос земли, ранить себя в кровь, и кричать, кричать, выпуская все застарелое, нагноившееся наружу. Густая кровь капала из правого глаза, тело билось в неистовой судороге, искало какой-то выход из бесконечного круга страданий, пыталось пойти по свету от маяка на западе, как в джокеровском анекдоте. От своего же крика у него заложило в ушах, а легкие загорелись от боли нехватки воздуха. Вместе с кровью из разодранного ногтями века потекли и слезы. Но кричать он не перестал.       Тело стало как никогда легким. Море взревело вместе с ним в унисон, и также неожиданно затихло. В стороне Атлантиды в сказках, которые Рэй Бредбери не успел написать, спали Левиафаны. В стороне островов, материков, рек, гор, озер и бесчисленных чудес их крошечной планеты находилось недостижимое счастье в «завтра».       Дедушка Танака умер не сегодня, а в конце зимы от тяжелого воспаления лёгких. Водитель мини-кэба сделал вид, что поверил ему, но предпочел остаться равнодушным, оно же и к лучшему. Тяжелое дыхание свербило в горле, словно простуда. Астматический приступ прошел мимо, лишив его одной из возможных смертей. Он скинул обувь в сторону. Не имело значения, заболел бы он или нет, все равно собирался сдаваться. Потом снял куртку, остался в футболке, джинсах и носках. Стопы сводило от мелких камешков. Телефон и карточница остались лежать на куртке. Он не выключал, даже снял блокировку и вывел контакт Сиэля вперед. Пусть брат узнает о его смерти первым. Пусть его мир раскрошится так же, как он уничтожил его. Пусть жизнь сделает кульбин, качнется веселым солнышком и назад повернуться не выйдет. Истории о регрессе останутся только историями в виде сопливых корейских новелл и любителей писать фанфики по Гарри Поттеру.       Ни шагу назад, только вперед. Не оглядываться на прошлое, не мечтать о будущем, жить только настоящим. Столько пройдено, столько выстраданно, столько прожито вопреки всему и несмотря ни на что. Знакомая фигура за ним соткалась из пыли, ветра и невесть откуда взявшегося дыма. Она смотрела ему в спину и предсказуемо молчала, боясь нарушить хрупкое единение, обычно подавляемое лекарствами.       — Не смей смотреть на меня так! — рявкнул […], сжимая руки в кулаки. — Ты, гребанное чудовище из моего разума! Не смей смотреть на меня так, будто я слабак!       Не было нужды встречаться с взглядом красновато-карих глаз, единственно отчетливого элемента среди сумбура. Существо за его спиной стояло на почтительном расстоянии и не шевелилось. Оно не останавливало его, но и не толкало вперед. Прожигало взглядом, пытаясь разворотить душу, но не требовало большего.       — Что ты можешь вообще знать, Себастьян? Ты — моя болезнь, ты моё проклятье! Ты вообще не настоящий, так что не пытайся меня осадить! Я даже не знаю, для чего я живу!       У него семья с картинки. Отец — настоящий граф, как в бородатые времена титулованных особ при королевском дворе. Мама — престижная леди из светских кругов, ушедшая из актерской карьеры ради семьи героиня британской киностудии, хотя и подающая большие надежды. Брат-близнец — преемник титула, юное очаровательное дарование, надежный и заботливый, любящий его до одури. Когда-то еще была тётушка Анна, дедушка Танака и любимый пес. Они ушли, но не оставили его: перемены несла в себе жизнь, кто-то рождался, а кто-то умирал, и в том не было ничего зазорного. Деньги, связи, даже друзья — его собственные, а не брата, — при должном желании у него могло быть все. С ним стала бы встречаться любая девушка, или даже любой парень. Годы, проведенные в колледже искусств, убедили его в том, что он достаточно талантлив и способен создать своими руками воплощение красоты, стоило добавить немного практики. Его жизнь совсем не безнадежна. Со всем можно справиться.       — Я ведь на самом деле ничего не терял, — хрипло прошептал он, хватаясь за горло двумя руками и падая на колени. — Я все придумал. Я сошел с ума. Это моя вина. Если бы не я, то ничего этого бы не было. Я не должен был рождаться.       От тени веяло запахом чая. Таким, какой заваривал Танака в свое время. Тонкие лепестки бергамота пощекотали кожу за воротом футболки. Он встал совсем близко. В шаге от того, чтобы толкнуть, в шаге от того, чтобы за шкирку притянуть обратно подальше от края.       — О Леди Кошке позаботится профессор, — медленно разжимая хватку на горле, он пропускал сквозь себя около бессвязную речь. — А до другого мне нет дела, Себастьян. Что меня может еще волновать кроме кошки? Нереализованные желания? После того, как я умру, мне станет все равно, и это уже не будет моей заботой. Я в выигрыше, разве не так? Это же не проигрыш, но и не победа. Сойдемся на ничьей, Себастьян?       Столп воды вырвался на горизонте. Он вскинул голову, пытаясь понять откуда раздался звук. Впереди всколыхнулась вода, разошлась, и огромный блестящий серо-синий плавник обрушился на попутную волну с невероятным грохотом.       Не должен был слышать, это невозможно, но услышал, не поверив ни ушам, ни сердцу.       Китовое пение нельзя было описать словами. Чувствами. Образами. Гром, водопад, тропический ливень, космические частицы, метеориты, солнечные лучи, несбыточное северное сияние. Огромное тело тяжело вынырнуло из воды, снова махнуло плавником и обрушилось вниз, проваливаясь в морские пучины. Ветер с новой силой ударил ему в лицо, принося за собой запах сожалений и потерь. От соли в глазах защипало, как от нескончаемого потока слёз. Сияющий рассвет отразился от кита, тот выпрыгнул выше, выше, всем весом навалившись в водную грань. Море схлестнулось над ним, и хвост скинул брызги на прощание искрами бриллиантов.       Солнце повисло над горизонтом, замерло ровным оранжевым диском. Он тянул руку к горизонту, пытаясь прикоснуться к чуду, но схватил лишь пустоту.       — Как красиво.       Молчаливая тень развеялась.       На своих плечах он почувствовал тяжелый фрак.       К моменту, когда он спустился в придорожное кафе, где кассир держал тревожную наготове, он больше не хотел умирать, а тяжесть развеялась словно дым. Вместо него погиб поднявшийся с глубин кит. Он забрал его смерть, принес себя в жертву, словно сказав перед бесконечным расставанием:       «Своей смертью ты разобьешь и чье-то, и свое сердце.       Эта жизнь презирает нас также, как и мы её.       В конце концов, нас всех безвременно не станет.       А пока время не пришло, поживи еще немного!»       Охранник начинал делать обход помещений. Через три недели защита диплома, а он катастрофически не успевал. Камень послушно поддавался резьбе, словно и сам поскорее хотел лишиться всех огрех и изъянов, и стать похожим на человека. Из самого сложного оставалась немного согнутая нога из-за общей композиции полупоклона. Прожилки от света лампы скользили по отшлифованному черному камню. Лицо стало точь-в-точь, как он видел его в своей голове.       Щеточкой он смахнул пыль и утер выступивший пот на лбу. Маска забилась от каменной стружки. В каком-то смысле проделанной работы было уже достаточно, чтобы ему поставили минимум, не говоря об объеме и материале работы, но он не мог остановиться, будто заведенный. Закончить дворецкого показалось ему важнее, чем защититься. Так он мог освободиться окончательно, будто закончить когда-то давно начатый ритуал.       Он приподнялся на маленькой раздвижной стремянке на пару ступенек вверх, чтобы встать напротив наклоненного лица. Поправить изгиб губ, сделав его более насмешливым, подходящим под образ чрезмерно самоуверенного слуги, способного конкурировать в непростом характере с несносным хозяином. В жизни он видел людей намного красивее, а в итоге создал такую посредственность, опираясь на вкус почившей тётушки и навязанный подсознанием образ.       В нём ни капли Пигмалиона, он не молил Афродиту о том, чтобы ему дали такую же прекрасную жену, как ту скульптуру, что он вырезал из мрамора. У него нет чувств к несуществующему. Поэтому прикоснуться в невесомом поцелуе не зазорно, не стыдно, нет гендерной притязательности, потому что камень останется камнем, будет он обточенной глыбой или же мелкой галькой.       От лёгкого прикосновения на изваянии пошла мелкая трещина.       Оккультная лавка на Сесил Курт всегда казалась какой-то чересчур мрачной. Отец любил приезжать сюда к старому другу, её владельцу. В двадцать первом веке она пользовалась спросом только у диванных эзотериков, верящих во что угодно, что могло бы гарантировать счастье, и у ютуберов, собирающих всякий хлам для своих роликов. Сиэль в шесть лет не стеснялся брать в руки металлические кубки и разглядывать их на свету тусклых ламп. Он мог с легкостью забраться в стоящие вдоль стен гробы, чтобы потом неожиданно выскочить и напугать его, тревожно стоявшего у столешниц с магическими рунами на блестящей эпоксидной смоле.       Отец отправил их поиграть вглубь магазина, пока обсуждал с дядей Гробовщиком, так они называли чудака в забавной одежде, носящего на плече самую настоящую косу, свои взрослые дела. Сиэль тащил его за собой напролом. За полками с книгами заклинаний и шифров, они нашли маленькое подсобное помещение, где, судя по рекламной листовке на входе, сидела колдунья. В тот день там никого не оказалось, и они вдвоем разглядывали огромный хрустальный шар, плотно прикрученный к столу шурупами.       Трещина разошлась на мелкую сеть, а из-под улыбки показались мелкие заостренные кончики клыков.       Сиэль нашел под круглым столом сухой хрупкий свиток и восторженно его развернул. Закрыв шторы и вонючими спичками дав загореться свечам по требованию брата, он забрался на высокий стул, где Сиэль уже разложил карты таро по кругу цветком, вокруг шара, водрузил с полок всякую всячину, которая мало мальски показалась ему волшебной. В раскрытую книгу Сиэль ткнул указательным пальцем. «Заклятье вечной клятвы», — написано побледневшей от времени печатью.       С камня посыпалось что-то похожее на штукатурку, плечи статуи дрогнули. Он отшатнулся назад, оступившись с нижней ступеньки, зажимая в руках молоток.       Сиэль торжественно зачитывал слова клятвы, а потом попросил, чтобы […] их повторил. Навсегда вместе. Пока смерть не разлучит их. Чтобы ни случилось, навсегда вместе. «Была ли ваша клятва искренней? — спросил позже Гробовщик, загадочно улыбаясь и перебирая в пальцах звонкие четки. — Станете ли вы оба её держать? Ведь, говорят, если нарушить такую клятву, то демон, ставший свидетелем, заставит заплатить за неё своей душой».       Тонкая корка оголила под собой бледную, отдающую желтым, кожу. Рубашка и выступающие манжеты побелели, стал темно-коричневым жилет. Тонкие древесные полоски отразились на пуговицах. На голове черный волосок лег аккуратно к другому волоску, только на макушке собирался легкий беспорядок. В безжизненных глазах засверкали красные оттенки. Его сердце остановило кровоток, забыло, как правильно биться.       — Похоже, вы достаточно очеловечили меня, чтобы я мог, наконец, перейти границу в ваш мир, — статуя изящно наклонилась вперед, пока его незаконченные ноги оживали вслед за всем телом. От голоса по телу пробежались знобистые мурашки. Мелодичный, приятный, не низкий и не пугающий вопреки облику тьмы, охватывающей его с ног до головы.       Во снах под кветиапином чудовище из внутреннего мира снилось редко. Но когда снилось, то поглощало его целиком. Когда-то с момента первого шага по серому пляжу до нефти под линией нижней челюсти. Не хватало только, чтобы чья-то рука надавила на голову и окунула, как святой отец при крещении.       — Стоит отдать должное, тело, которое вы создали, мне очень подходит, — продолжила говорить ожившая скульптура. […] мечтал убедиться в том, что сошел с ума, и то, что он видит — очередная галлюцинация, а не жуткая реальность. — Вы так старались над деталями, что не доделали ноги. Впрочем, сейчас это для меня не проблема.       Свет от лампы заело, и в коротких проблесках тьмы он видел, как блестят красноватые глаза мужчины. Тот выдерживал ровные паузы между фразами, делал так, что было невозможно не слушать. Тугой комок застрял в горле.       Себастьян, дворецкий, плавно сошел с подложки на пол и наклонился к его перекошенному от удивления и страха лицу.       — Я пришел за вами, — дыхание так близко, до странности теплое, живое и настоящее. Его глаза расширились еще больше, когда ладонь в шершавой перчатке скользнула по его щеке, забралась под повязку и отбросила её вниз легким жестом. Сердце снова пропустило удар от пронзительного взгляда из-под полуприкрытых дьявольских глаз и понимания, что он впервые за много лет на своей памяти услышал свое собственное имя как никогда отчетливо, каждую букву, гласную и согласную:       — Ваша светлость, [Эстель] Фантомхайв.

Конец I части.