Надежда живет даже среди могил

      Кроличьи ушки на его голове смотрелись уродливо. В черной нефти отражалось его мутное лицо с этим странным элементом украшения, надетое на него в насмешку над людскими традициями. Пасха — символ возрождения бога после жестокой смерти, выбранной людьми. Он не был распят как Иешуа, его не пожирали мухи и слепни, не было щадящего стражника, смачивающего губы грязной мокрой губкой над раскаленной землей от жаркого желтого солнца. Его не хоронили в гроте, не скрывали под тяжелым камнем, который он, встав, отодвинул бы и вышел на волю обновленным и воскрешенным, чтобы простить все грехи человечества.       — Смешно тебе, Себастьян? — голос раскатисто разошелся вдоль серой гальки на берегу. Жидкая чернь заволновалась у его пупка, едва ли до него доставая. Галлюцинаций в жизни стало меньше, но во снах Себастьян являлся ему все чаще, становясь одновременно всем и ничем. Проследить связь между наглой чернью и молчаливой тенью наяву не составило труда. В ответ извечное молчание. […] не знал, какой голос у Себастьяна и не мог себе этого даже представить. Стоило только подумать, как все сопротивлялось. Если это шизофрения или опухоль мозга, если это вообще все вместе, то он не хотел поддаваться сладкому пению смерти вот так просто, не добившись в своей жизни ничего существенного самостоятельно.       — Идиот, — он скинул ободок в марево вокруг, попытался затоптать ногами в вязкий, едва ощутимый песок. — Идиот! Дурак! Ты невыносим! Что тебе вообще от меня надо?! Оставь! Меня! В! Покое!       Липкое, черное, мертвое в противовес бездушному, умному и сильному — живому. У него болело сердце, а холод от тянущейся липкой жидкости завлекал как можно глубже. Себастьян молчал, не говорил ни слова, и это молчание резало без ножа прямо по смятым от давления внутренним органам.       — Я тебя ненавижу, — шипел он, откидывая в сторону крупные плотные брызги, скатывающиеся вместе, как ядовитые шарики ртути. — Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ!       […] до одурения громко кричал сам себе, а не мареву, что ласково его обнимало. Срывал голос в сторону темного горизонта дымчатого кварца. Больно корчился, сгибаясь, уменьшаясь, превращаясь из юноши в обиженного жизнью четырнадцатилетнего подростка, навечно застрявшего в возрасте, когда он был сломлен.       — Я ненавижу… ненавижу… СЕБЯ!       Тьма дрогнула, по поверхности разошлась круглая рябь как от капель дождя или слез. Небо раскололось на две части, и по плечами ударил мелкий град из битого стекла. Она хлынула в стороны, позволив ступить на раскрошенную лаву под ней. Не успев опомниться, он ощутил, как волна темноты ударила в грудь, едва не утянув на скрытое обратно дно, будто его слова вернулись к нему в троекратном размере. Чернь вытолкнула его обратно на берег, сплелась в причудливый узор и щупальцами потянулась к нему, прикоснулась к влажному следу на щеке.       Он не заметил, как от крика осел голос, а слезы не переставая текли по щекам.       Жест, с которым к нему потянулось неизвестное ему существо, сочетал в себе и ласку, и нежность, и желание сделать ему как можно больнее. Правый глаз, почти ослепший несколько месяцев, заболел так сильно, словно его на живую прокололи раскаленной иглой. Тонкие линии оплели его лицо, забивались в поры, становясь частью его самого. Вместо слез темно-красная кровь липко потекла вниз, окрашивая серый песок в черный цвет.       «След… среди печали и гнева», — вырисовывались буквы на подкорке черепа. Он прерывисто дышал, не в силах даже завыть от невыносимой боли. Ему не хватало воздуха, легкие горели в агонии, а линии тьмы не отпускали его.       Мелодия прорезалась в ухо. Он пытался обернуться на звук, но темнота плотно удерживала его перед собой. Она коснулась его приоткрытых губ, собрала ручейки стекающей вниз крови и протолкнула вперед, глубже в горло. Расползлась, забралась в самые мягкие участки тела, пробралась под кожу, в душу, в самую израненную её часть.       Музыка становилась громче, а у него сбоку над ухом — мурлыканье. Толчок изнутри, еще один импульс в глаз, внутрь, и он сумел проснуться.       Свет казался необычайно ярким. Он удивительно хорошо видел бледный потолок с отсутствием паутины по углам, которую он клялся убрать каждый раз, как замечал, но забывал. Видел трещинки на стенах, потерявшийся куда-то край свисающей со шкафа пыли. Леди Кошка ударила лапой по его лицу, словно говоря: «Проснулся наконец?» Босые ноги коснулись холодных деревянных половиц. Маленький коврик лежал не смято свернутый одним концом, как обычно, а рядом у изголовья. Одежда, разбросанная со вчера, оказалась сложена на стуле, шов ко шву. Стол странным образом был разобран, протерт от чернил перьевой ручки, его сумка аккуратно стояла у ножек, прислоненная ребром. Грязная, немытая с вечера посуда блестела в сушилке, на бельевой веревке висели несколько свитшотов и рубашек, от которых свежо пахло кондиционером. Ещё совсем влажные, словно только-только вытащенные из стиральной машины.       — Что за чертовщина? — прошептал он, щипая себя за бедро. Кошка потерлась о ногу, как-то чересчур загадочно мяукнула и неспешно, задрав пушистый хвост, прошла к пустой миске.       — Мяу!       Он сходил с ума совсем как Мадам Рэд.       Психиатр не менялся в лице, когда слушал его историю и фиксировал себе основные моменты в электронной карте, составляя весь анамнез. Врача посоветовал профессор: больше не у кого было узнать о чем-то такого интимного характера так, чтобы это не дошло до вездесущих ушей семьи. Профессор лечил своё биполярное расстройство много лет, и даже как-то смог выйти в долгосрочную ремиссию, подкошенную расставанием с любимым мужчиной. Услышав от него о галлюцинациях и о том, что реальность теряет настоящие очертания, профессор осторожно предложил ему визитку своего врача. Сначала хотелось огрызнуться, закричать, что он нормальный и не болен, и нечего судить по себе. Потом он вспомнил, какой ужас в нем стала вызывать его собственная скульптура и странные сны, душащие хуже кошмаров с участием брата. Следом он подумал о Леди Кошке: если с ним что-то случится, она может пострадать.       На первом приеме он детально рассказывал о том, что видел и чувствовал. Детально настолько, что, выйдя из кабинета, он долго стоял у стены напротив двери ко врачу, пытаясь осмыслить факт молчания половины времени встречи.       — Вы подвергались домашнему или сексуальному насилию? — один из многочисленных вопросов остановился к нему на полпути. Психиатр получил ответ только по его глазам, пусть правый и был скрыт повязкой.       В мессенджер пришло уведомление о сообщении от врача. Он подробно расписал ему перечень необходимых к сдаче анализов крови для понимания общей картины с органической точки зрения. Ещё выгрузил из системы направления на процедуры и диагностику. Вдобавок доктор Абберлайн прислал несколько ссылок на тесты на шизотипическое расстройство. В заднем кармане джинс загнулись белые листы рецептов, пока еще без печатей с регистратуры.       — Мистер Фантомхайв, я спрашиваю вас о вашей семье и о вашей жизни не потому, что я агент МИ-6, — доктор Абберлайн мягко улыбнулся ему. — Чем больше вы мне расскажете, тем лучше я смогу помочь вам. Мне важно отследить, в какой момент случился дебют вашего расстройства. Я не думаю, что шизофрения — ваш окончательный диагноз. Я предполагаю шизоаффективное расстройство, но и тут… У меня есть некоторые сомнения, вводных недостаточно, чтобы сделать уверенное заключение. Пока что остановимся на ШАР. Мне не хотелось бы начинать ваше лечение с тяжелых лекарств. В вас много сопротивления к ситуации.       «Я же все вам рассказал», — хотел бы на выдохе признаться […], но вместо этого сжал кулаки на коленях.       — Давайте так. Я не буду тянуть из вас информацию. Вы в праве не говорить, но вы все равно останетесь на связи и будете писать мне обо всех побочных эффектах, хорошо? Пожалуйста, следуйте моим рекомендациям, и тогда мы более точно установим ваш диагноз. До тех пор ничего не предпринимайте самостоятельно. Если у вас есть человек, которому вы достаточно сильно доверяете, попросите его приглядеть за вами, в этом ничего постыдного нет. Также я выпишу вам направление к нашему психологу. К сожалению, таблетки не будут эффективны в полной мере, если вы не снимите со своих плеч груз, который вы несете.       — Моя тётя была больна шизофренией, доктор. Она болела также, как я, — сдавленно пробормотал он, пытаясь протереть ногтями дырку на джинсе. — У неё был воображаемый друг, с которым она любила пить чай и играть в бридж на балконе. Она всегда ставила два набора посуды, три, если я гостил у нее, и разговаривала со своим другом так, будто он просто невидимка, а не плод её больного воображения. Тётя ругалась с мамой, не хотела пить назначенные ей таблетки. Она выдумала своему другу целую биографию. Имя, возраст, род деятельности, привычки. Иногда даже мне казалось, что он существует.       Доктор Абберлайн постучал колпачком ручки рядом с клавиатурой и устало вздохнул, потер переносицу и сжал немного кожи меж бровей, чтобы напрячь и разгладить морщинку.       — Именно потому, насколько реальны ваши фантазии, как были реальны фантазии вашей тёти, мистер Фантомхайв, я и не могу сделать окончательный вывод относительно вас. От госпитализации вы отказываетесь и желаете лечиться амбулаторно, и я могу вас понять: подобного рода лечение дорогостояще, а с семьей вы связываться не хотите. Насильно привязать вас к койке едва ли законно, по моим наблюдениям вы не представляете ни малейшей опасности обществу.       — Его имя, — продолжил он, не поднимая головы, совсем тихо, но так, чтобы врач его услышал. — Грелль Сатклифф. И я своими глазами видел его прошлым декабрём на ее могиле, доктор. Я разговаривал с ним. Он поджег мою сигарету. Я помню цвет лака на его ногтях. Такой же, как у любимой помады тётушки Анны.       После недолгой паузы, доктор Абберлайн щелкнул печатью на рецептурный бланк.       — Начнем с трехсот кветиапина, правда, не сразу, а с постепенным увеличением дозы; также с постепенного захода на ламотриджин до двухсот, и, под ситуацию, на всякий случай выпишу вам рецепт на флуоксетин с минимальной дозировкой пятьдесят. Схема не совсем под вас, но для начала вполне сойдет. Жду вас ко мне через две недели, желательно с результатами анализов. В случае чего, пишите прямо в телеграмм. Подумайте еще раз над сегодняшней вашей со мной беседой, и решите, что еще вы готовы рассказать мне или психологу. Если какие-то вещи вам сложно признать вслух, вы можете их записать на бумаге и отдать в запечатанном конверте. Чтобы в жизни с вами не происходило, вы должны быть уверены: вам здесь помогут.       Он простоял напротив кабинета около двадцати минут. После него туда вошла какая-то женщина с заметным тремором рук. Глядя на себя, он думал о том, что его ладони тоже заметно потряхивает: такой же как тётя, такой же ненормальный, как и многие другие, даже тут не выделился, даже тут запасной, даже тут всего лишь тень, даже тут, даже тут, даже тут…       Сидя на мягком коричневом стуле внутри светлого кабинета с милой располагающей отделкой обоев, он говорил уверенно и ровно о том, что с детства много болел, астма ушла в ремиссию, но рецидив может случиться от чего угодно. Он прошелся по головам своей семьи, сказав, что отец любил свою темную сторону работы больше, чем мать; мать в свою очередь мнила из себя леди, а в последние лет пять-шесть увлеклась поп-психологией и считала себя самым осознанным человеком в мире. Старший брат трахал его несколько лет, потому что любил и не желал делить его с кем-либо, а секс — определенно лучший способ выразить свою привязанность. Тётя упивалась своим горем. Дедушка-дворецкий — тоской по тому, что осталось вне Туманного Альбиона. Дойдя до конца и получив заключение врача, он осознал, что на самом деле он открывал рот, язык мертвел, голосовые связки больно рвались, будто знакомая чернь снова заполнила его нутро, и ничего из того, что он пытался сказать, не обретало формы.       Он хотел бы обвинить наваждение. Сказать: «Это всё твоя вина, Себастьян, твоя!» Но в глубине души зияло окровавленное некрасивое признание.       «Я ничего никогда никому не расскажу».       — Пообещай мне, […], что не расскажешь никому. Даже Сиэлю. Если кто-то узнает, колдовство развеется, и Грелль уйдет, оставив меня совсем одну, — просьба тётушки Анны прозвучала как гром среди ясного майского неба. Сильно, раскатисто, будто голубое стекло разобьется и осыпется на его плечи, вопьется и застрянет, ставя перед дилеммой, нужно ли вытащить осколок или оставить спасительную затычку до тех пор, пока не найдутся волшебные руки, готовые спасти жизнь.       — Но тётя, это… — ему уже было тринадцать. Он давно не верил в Отца Рождества, в лепреконов со дня Святого Патрика, ни во многие другие сверхъестественные вещи. Он вырос из детства, стал очень умным и взрослым, так думают все тринадцатилетки, еще не зная, как велико подобное заблуждение.       Тётя Анна расставила три чашки в оранжерее. Родители уехали в Лондон, в театр, а Сиэль отправился в учебный лагерь, куда сам […] попасть не смог из-за сильных приступов аллергии на цветение. Слабое здоровье, унаследованное от матери, стабильно подводило его всю жизнь, лишая многих мирских радостей и делая его несвободным. С тётей было здорово проводить время. С собакой, сторожащей его под стеклянным круглым столом на одной ножке, с дедушкой Танакой и его подносом-тележкой на колесиках, на котором стоял фарфоровый чайник с ароматом расслабляющего жасмина.       Танака вежливо поклонился и с улыбкой оставил их втроем: он, тётя и пёс. Третья чашка явно предназначалась не собаке. Они сидели на невысоких стульях друг напротив друга. Голова собаки устроилась на его бедре, большие темные глаза смотрели то на него, то на тётю. Несколько минут томительного ожидания прервались, когда тётя приподнялась с места, уперевшись руками в столешницу и фыркнула:       — Не стыдно тебе? Ты опоздал! Мы же договаривались, что сегодня я познакомлю тебя с племянником!       Жутко наблюдать, как твоя драгоценная тётя говорила с пустым местом и обращалась к нему так, словно там кто-то был живой по-настоящему. Пес поднял голову с теплой ноги и посмотрел в сторону одинокого стула и неожиданно ощерился, позволив острым желтоватым клыкам выглянуть из-под верхней мокрой от слюны губы.       — И не чеши ухо как шелудивый бродяга! Ты знаешь, сколько это для меня значит. Чихать я хотела на твои правила, ты их нарушил, ты их и расхлебывай. […] очень милый, и он пообещал никому не рассказывать. Я бы и с Сиэлем тебя познакомила, но… Наверное, уже не успею, не так ли?       Он не понимал, почему она могла не успеть познакомить своего воображаемого друга, который мог появиться по щелчку пальцев в любой момент. Воображаемые друзья ведь на то и воображаемые. Мама говорила, что после аварии у тёти часто болела голова, и из-за этого она слишком сильно верила фантазиям, принимая их за реальность. Как дети, ищущие золото у недостижимого конца радуги. И все же, она могла выдумать своего друга здесь и сейчас. Мама просила быть снисходительнее к тете, если она не причиняет вред. Поэтому он и согласился ей подыграть.       Стол немного дернулся, как-будто кто-то задел его ногой, когда устраивался удобнее. Пёс гавкнул, брысью отбежал в сторону и прижался к земле, громко утробно зарычав.       — Себастьян, ну как ты к гостю! Ох, Грелль, прости за это, Себастьян в целом не любит чужих, — тётя Анна игриво отмахнулась веером и коротко отсмеялась. Ответа не последовало. Вернее, судя по приоткрытому глазу женщины он был, но […] не услышал ни звука. — Смерть — не катастрофа, чтобы так её бояться, разве нет? Не надо мне рассказывать про неизменные инстинкты животных. К тому же, ты душка, хоть и джентльмен из тебя так себе.       — Тётя, — он дернул её за рукав, немного перегнувшись через стол. — С кем ты говоришь?       Она очнулась от забытия, или так ему показалось. Её взгляд стал ласковым, обращенным к нему, будто как к своему сыну, ближе, чем племяннику. Льстило и то, что тётя Анна не смотрела так на Сиэля, только на него, даже когда говорила, втихую, что любит Сиэля больше всех на свете.       — Боже, я же тебе не представила своего необычного друга. На самом деле хорошо, что ты его не видишь. Значит, ты проживешь еще много-много счастливых лет, — она похлопала пустое пространство ладонью, и ему показалось, что на третьем месте за столом действительно кто-то был. — Его зовут Грелль. Грелль Сатклифф. Красавец он редкостный, но настолько же и подлец с ужасным вкусом.       Тётя зажмурилась, словно кто-то возмущенно орал ей в ухо. […] пригляделся перед собой, перед глазами до странности зарябило. На секунду он уловил чей-то силуэт: урывками обрисованный тётей. Молодо выглядящий мужчина развязно сидел, закинув ногу на ногу и расстегивал несколько верхних пуговиц рубашки и жилета. Полосатая лента, свернутая бантиком, подчеркивала тонкую шею. Ярко-красные удивительно длинные для мужчины волосы торчали во все стороны. Очки отбликовали солнечным светом. Мгновение — встреча взглядами — и морок спал, кроме них в оранжерее больше никого не осталось.       — Р-рад познакомиться, — неуверенно сказал […]. — Меня зовут […] Фантомхайв. А почему хорошо… что я не вижу мистера Сатклиффа?       Тётя задумалась на несколько минут, словно взвешивая для себя, стоило ли говорить. Пока он с немного детским нетерпением ждал её ответа, его чашка чудесным образом наполнилась чаем, хотя ни он, ни она не притрагивались к чайнику.       — Не зуди над ухом, Грелль, без тебя знаю, — что-то печальное проскользнуло в её голосе. — Понимаешь, милый, Грелль — это предвестник смерти. И, думаю, осенью… Я же осенью в твоем списке, да? Осенью меня не станет.       Смерть — дама с характером, и она не любит, когда о ней говорят так пренебрежительно. Смерть — одновременно конец и начало. В те годы он сильно увлекался темой реинкарнации и даже верил и выдумывал, что прожил несколько жизней в телах животных, прежде чем родился человеком. Когда-то он ходил львом по диким прериям, перебирая подушечками лап мелкие камни и степной песок. Когда-то он летал высоко в небе журавлем, роняя ровные перья из крыльев. Когда-то он вылезал из кокона дважды перерожденный сначала в гусеницу, а затем в бабочку-однодневку, чтобы вспорхнуть и успеть увидеть как можно больше глазками-бусинками, прежде, чем конечности омертвеют и превратятся в сухие прутья. Дерево, камень, даже снежинки — в тринадцать воображение ещё яркое, непринужденное, и думать о чем-то подобном в порядке вещей.       В тринадцать обычно размышляешь, кем ты был в прошлом, а не о том, кто должен скоро тебя бросить.       Изменить жизни со смертью можно. Нельзя изменить смерти с жизнью.       — Не говори так, — тётя не шутила, хотя и улыбалась. — Не говори такие вещи! Ты будешь жить долго-долго, вместе с нами! Не говори так!       Контролировать слёзы, когда твоя любимая тётя уверяет тебя, что скоро обручится с кем-то в темном балахоне и косой — пусть этот «кто-то» и имеет красные волосы, ехидный взгляд и немного надутые от недовольства губы — невозможно.       — Милый, — у неё смягчился взгляд. Она встала, обошла столик и обняла его крепко-крепко, прижимая к своей груди и гладя по голове. — Прости меня. Я хотела сказать тебе первой. Рейчел не поверит мне, если я скажу нечто подобное, да и Винсент тоже. Твои родители считают, что я больна, а я всего-лишь не должна была жить сейчас. Но зато я больше ни о чем не жалею.       Грудь разрывало от едва сдерживаемых рыданий. Ему всего тринадцать. Отличный возраст, чтобы притвориться взрослым, когда как ты всё ещё ребёнок, а на твоей стороне только тётя и дворецкий. И ты уже в этом году, может быть через месяц-два лишишься тверди под ногами.       — Помнишь, я попала в аварию несколько лет назад? — тётя — Мадам Рэд — посмотрела ему в глаза, улыбалась нежно-нежно, как перелив мелодии пианино. — Я умерла тогда. Вместе с мужем и моим ребенком. Грелль — жнец, собирающий души. И он ошибся, решив, что мой срок ещё не пришел. Поэтому я вернулась обратно. Но потом стало ясно, что это всего лишь ошибка. В качестве компенсации он стал приглядывать за мной и мне отмерили срок пожить еще немного, прежде чем моя жизнь закончится. Я умру во сне, без боли и мучений. На самом деле, я пригласила Грелля сегодня сюда, чтобы не просто вас познакомить и сказать тебе об этом, […]. Я хотела попросить… Грелль, приглядишь за моим племянником, когда меня не станет?       — Э-э-э? — он не оборачивался, не хотел лишаться тепла любимой женщины. Стайка мурашек окатила с ног до головы от елейного нахального голоса, который он услышал вживую. — Делать мне нечего, мадам. У меня и своей работы навалом, где мне приглядывать за дитём? К тому же…       Мадам Рэд смахнула волосы с его щеки и поцеловала в лоб, утерла большим пальцем подсохшие дорожки от слёз на пухлом детском лице.       — К тому же, что?       — Неважно, — отмахнулся Грелль. Боковым зрением он снова уловил силуэт, показавшийся ему теперь еще более реальным. — За ним и без меня присмотр, что надо. Ваша семейка это что-то с чем-то, Мадам Рэд.       — Поясни, — потребовала Мадам Рэд, почему-то прижимая его голову к себе крепче, словно чего-то испугавшись.       — Не забивайте себе этим голову, — Грелль отклонился на стуле, закинул ноги на стол и налил чай из узкой лейки чайника прямо к себе в горло. — На это все равно особо не повлиять. Мальчик сам вляпался. Нечего было давать обещания, которые не собираешься сдерживать. В любом случае, переживать не о чем. Чему быть, того не миновать, и вы сами тому пример. Но если вам будет спокойнее, то хорошо-хорошо, я буду издалека смотреть, чтобы имя вашего племянника не оказалось в списке раньше времени. Этого хватит?       — Тётя, — […] потерся о ее платье мокрым лицом и сжал жесткую ткань в кулак. — Не умирай, пожалуйста. Не умирай. Не бросай меня. Не шути так больше. Я буду хорошим ребенком. Только не уходи! Я никому! Ничего! Никогда! Не расскажу!       У него началась настоящая истерика. Тётя Анна то ругалась на гостя, снова исчезнувшего вместе с телом-голосом-взглядом, то пыталась успокоить его. На шум зашел и Танака, и из угла ближе подбежал пёс. Втроем они тогда сумели как-то его успокоить, и обожаемые посиделки с тётей, превратившиеся в кошмар, забылись как страшный сон до тех пор, пока она не умерла по-настоящему, не встав к завтраку с мягкой постели из-за окоченевших ног, рук и остановившегося во сне сердца девятого ноября.