Надежда живет даже среди могил

      Утром им было плохо так, что они с полувзгляда прикидывали, кто кого будет закапывать и оплачивать похороны, к счастью, у […] водился один знакомый гробовщик по старой семейной дружбе. Леди Кошка притащила с кухни миску с водой к кровати, где они ютились втроем друг на друге, по пути расплескав половину. Лау стонал от головной боли сравнимо с девицей из дешевого порно, от чего все внутри выворачивало наизнанку. Профессор Холл наполовину сполз с кровати, и его волосы щекотали приоткрытую кожу поясницы. Утро развеяло странную ночь, полную импульсивных поступков — зачем-то они успели выйти во двор в пять утра жечь пачку мелких фейерверков и греметь хлопушками, а потом играли в снежки, не попадая друг в друга. Желудок противно ныл, в горле застряла изжога, под лобной долей пульсировал комок, явно не Афина Паллада, готовая решить все его проблемы.       — Но было весело, — признался […], ощущая, что от голоса остался всего лишь неразборчивый хрип.       Ни профессор, ни китаец, ни кошка его не услышали.       Новый год отгремел мимо него, оставались все же вещи, которые перестали меняться с его четырнадцати. Дурацкая цифра — четырнадцать. Четырнадцатый день рождения, четырнадцатый год жизни, четырнадцать лет спустя от четырнадцатилетия должно было стать днем, когда он бросит все, достанет канцелярский нож и изрисует руки любимым красным Мадам Рэд. Немецкая приятельница Сиэля увлекалась Таро. Её приёмный отец даже пытался сосватать Зиглинде к младшему из близнецов, но одержимость Сиэля впервые сыграла на руку, и помолвки не состоялось. Зиглинде была неприлично умной девчонкой на два с половиной года младше, она обожала сказки про ведьм и даже мнила себя таковой.       Зиглинде прекрасно гадала на кофейной гуще, составляла натальные карты и уверяла, что видит далекие отрывки будущего. Стоило назвать ей свой знак зодиака, как она уже составляла полный психологический портрет. «Странно, — сказала Зиглинде ему как-то раз. — У тебя все так темно. Не то, чтобы у тебя не было будущего. Просто кто-то будто прикрыл его ширмой. Ничего не могу разглядеть».       — Ты — будущая королева инфоцыган, Зигли, — ответил двадцатилетний […], прокручивая пустую чашку из-под чая на белом блюдце с красивым зеленым узором. Они встретились в Куппер-Ти после долгой разлуки в тайне от Сиэля. Зиглинде приехала в Англию проездом, перед тем как отправиться в путешествие до Америки для сбора данных к своей научной диссертации, за которую она взялась вместе с наставником. За гениальными детьми будущее, за Зиглинде — целый мир. — Грядущее нельзя предсказать. Никогда не слышала о череде вероятностей? Ты химик, и должна так или иначе изучать физику, разве нет?       — Я тебе такую порчу наколдую, что с белого трона только на руках выползешь, будешь еще меня инфоцыганкой называть. — Зиглинде отдавила ему ногу под столом. — Мультивселенная — это удел марвел и ди-си, дорогой. Я же вижу то, что несомненно сбудется, какой бы ты выбор ни сделал. А вот какая будет дорога — здесь твоя вероятность, которая должна будет сойтись в одной точке.       — Темнота — это то, что ты видишь. И если ты не заглядывала в мои сто лет, то у меня два варианта. Или ты видела крышку гроба, или ты вообще ничего не видела.       — Альпу натравлю, — она невозмутимо добавила еще один пункт к обещанному наказанию за сухой скептицизм. — Спать спокойно не сможешь.       — Разве похоже, что я сплю спокойно сейчас?       Несмотря на грозный вид, Зиглинде все равно улыбнулась, и с этой же улыбкой ударила его по ноге еще раз.       — […], ты же знаешь, что всё будет хорошо? — спросила Зиглинде перед уходом. Он внимательно посмотрел в её глаза. Там — темнота его будущего, отраженная внутри круглого блестящего от света ламп зрачка. Там — бездна, куда он посмотрел в детстве, а она взглянула в него в ответ и выдавила из него внутренности.       — Не знаю, — губы дрогнули, не вверх, не вниз, а просто так, потому что сильно хотелось заплакать. — Но если ты так говоришь, то я тебе поверю.       На день Святого Валентина […] получил открытку за обедом в мастерской. Его покоцанный ланч-бокс впитал в себя все запахи неудавшихся блюд, а пластиковая крышка зияла трещиной из-за случайного перепада температур, когда он погрел в микроволновке панкейк на ней, а потом, не подумав, убрал не остывшую в холодильник, где она и дала слабину. Он неспешно обедал, немного довольный тем, что закончил скалывать самые острые углы и делать форму камня более четкой, чтобы нанести набросок фигуры мелом. Его не волновали ни посторонние взгляды, ни то, как ругались сокурсники на то, что он забрал себе самый большой мешок с песком под подложку. Почти идиллия — без галлюцинаций, проявляющихся все реже, без шума за большими наушниками, без внутреннего диссонанса, что он делал недостаточно.       Всё не могло быть так хорошо. Поэтому мир подкинул ему новую головную боль.       Назойливый первокурсник с направления искусства и дизайна приклеился к нему как банный лист после новогодних праздников, то ли мерзко флиртуя, то ли просто донимая от скуки. […] не ходил на оставшиеся занятия, разделив время между скульптурой и подработками, поэтому парнишка по имени Алоис бессовестно врывался в святыню скульпторов, разглядывал сколотые камни, трогал их без перчаток, оставляя на гладкой поверхности незримые следы.       Алоис Транси привлекал к себе слишком много внимания. Таких смазливых мальчиков мальчики постарше валят и беззастенчиво трахают, пока не надоест. Таких облепляют менее популярные девчонки-школьницы, жаждущие набрать социальные очки или же пустить слюну, подобраться поближе, воображают себе сказку корейского айдола, общего для всех. Транси приехал из Франции, тоже граф по родословной, правда, без титула; он говорил быстро и вздорно, вульгарно стрелял глазами в понравившуюся жертву и целовался под широкими лестницами колледжа с кем-то, кто попался в ловко расставленные паучьи сети. Если на Алоиса как на лампу слетались совсем зеленые девчонки и озабоченные юнцы, даже не обязательно геи, то заматеревшие от трудностей творческого кризиса третьекурсницы и старше не отрывали взгляда от скупого на эмоции мужчины, иногда приходящего поздно вечером к большим окнам колледжа. Этот мужчина оказался опекуном юного дарования, и вид у него был не слишком радостным по этому поводу.       Застрявший в горле кусок листа салата попросился обратно, когда Алоис подкрался к нему сзади и положил руки на плечи, с силой надавил и нагло поставил подбородок на его макушку, будто на удобную подставку.       — Все жду, когда ты начнешь работать, а ты только кривульки нарисовал, ну что за дела, Сиэль, как не стыдно, — бровь давно перестала дергаться на чужое имя в свою сторону. Алоис прекрасно знал, как его зовут и какая у него фамилия, но выбирал способ побольнее, намеренно желая задеть. Алоис — странный человек, и сложно считать иначе. Такой же шумный и липнущий профессор поддерживал выстроенные границы и не переступал через них до сведения мостов на нейтральную территорию. Такой же дурной и себе на уме китаец-Лау теперь кидал в общий чат свои фотографии с Ран Мао и просил ставить лайки в её инстаграмме, даже если в этом не было нужды: подписчиков у нее и так было более чем достаточно. А Алоис совмещал в себе и шум, и дурнину, и потребность в постоянном внимании к его персоне, завершая свой невыносимый образ тем, что назло звал его «Сиэлем», будто имя брата как талисман привлечет успех, а не станет подкладом для смертельной порчи.       — Ты все с позой определиться не можешь? Хочешь, Клод тебе попозирует? Он у меня и чтец, и на дуде игрец, всё на свете может. Я даже великодушно разрешу ему позировать тебе голышом. А может лучше ты прямо Клода и высечешь? Уверяю, с такой моделью у тебя вообще никаких проблем не будет на защите. Ну же, Сиэль, ответь что-нибудь, не игнорируй меня, я все равно не уйду, даже если ты хоть сто лет станешь молчать!       — Не собираюсь разговаривать с тем, кто фамильярничает направо и налево, — аппетит оставил его, хоть и желудок, пустой с самого утра, неприятно тянуло. Организм недвусмысленно намекал, что такими темпами он будет ходить не только к офтальмологу каждые две недели в связи с тем, что правый глаз с каждым днем видел все хуже и хуже.       — Ты не разрешаешь себя по имени звать, как я должен к тебе обращаться? — Алоис ткнул в его щеку указательным пальцем, наклоняясь рядом и обнимая его шею зажимом локтя. — «Фантомхайв» слишком длинно. Серьезно, твои родители не могли выбрать фамилию покороче? А «графом» как другие, я звать тебя не стану. Я тоже, между прочим, граф как бы. Между нами отличие только в том, что во Франции титулов давно нет, спасибо горе-республиканцам, а Британия все такая же чопорная. Mon cher, да ты душнила.       — Je suis un adulte avec une estime de soi. Но если для тебя это «быть душнилой», то у меня для тебя плохие новости, Транси. В таком случае ты идиот в кубе.       Алоис вопреки грубому ответу отстранился назад и радостно захлопал в ладоши, быстро-быстро скрещивая пальцы и заглушая мелкие шлепки.       — Ты ещё и parles en français! — он покружился рядом, повозился в округе, под недовольные взгляды соседей по мастерской, и без спросу стащил табуретку, чтобы поставить её по соседству. — Ну точно настоящий аристократ. Даже завидую немного.       — Зачем ты пришел на этот раз? — обмен любезностями завершился тем, что Алоис потянулся к его недоеденному бутерброду и получил крышкой от лотка по пальцам. Потирая прибитый ноготь, парень потянулся к перекинутой через плечо сумке и достал яркую розовую открытку в виде сердечка, от которой на честном слове торчали бижутерные жемчужинки. Ему так и привиделась маленькая фигурка Элизабет, закричавшая от восторга «Какая милая прелесть!».       Открытка легла под низ камня. Алоис красиво развернул её наружу, выставляя её согнутую в трехмерную поделку сердцевину напоказ. Маленький фигурный замок шевелился, когда Алоис дергал за жемчужинки, приклеенные к бумажным выступам, по бокам.       — Это тебе, — улыбнулся он, игриво подмигивая. — Подарочек. Tu aimes ça?       Бесполезная безвкусица — наихудший подарок из возможным. Брезгливо подцепив ногтями тихий розовый ужас, […] отбросил его в сторону, не меняясь в каменном лице. Пальцы закололо от волны отвращения. Звонкий смех Элизабет колокольчиком переливался внутри головы. «Сиэль! Сиэль! Сиэль! Ой, прости, ты разве не Сиэль? Я вас перепутала? Как ужасно!»       Однажды они вчетвером играли в прятки в саду поместья. Это было лето. Им с Сиэлем было девять, и он себя на редкость хорошо чувствовал, чтобы бегать босиком по влажной от росы траве и не давать псу жевать свою футболку. Частые гости в их поместье — Элизабет вместе со старшим братом Эдвардом — составили им компанию в детских забавах с гончей. Сиэль обожал кататься на собаке, трепать его большую вытянутую морду за обе щеки и уверять его, что пёс ни за что не укусит. Гончая и не кусала. Их старый детский друг вместо этого больно тыкал мокрым холодным носом в ладони и бока, забираясь под одежду. Никогда не лизал лицо, не пытался поставить лапы на плечи.       Но когда-то в будущем от этого дня, Себастьян не отходил от него ни на шаг ни в день смерти Мадам Рэд, ни в день смерти Танаки, ни перед собственной кончиной. Ноги […] стали ему предсмертной колыбелью вместо ветеринарной кушетки, где ветеринар, видевший сотни питомцев перед инъекцией потянулся бы к нему шприцом, а никто из них — кроме самого […] — не встретил бы с ними последний осознанный взгляд больших прикрытых карих глаз.       Сиэль спрятался высоко на дереве вместе с Эдвардом. Лиззи водила. […] не мог забраться так высоко, слишком сильно боялся, а потому забрался под выступ деревянной веранды. Пёс пытался вытащить его оттуда, поэтому Лиззи так легко его нашла.       — Сиэль, пойдем, пока никто не видит, пойдем-пойдем-пойдем! — она схватила его за ладонь. Тёплая, маленькая, потная. Такой он запомнил руку Лиззи, не успев сказать, что он вовсе не Сиэль. Они похожи как отражение человека на свое в грязной луже; далекое, недостижимое и немного уродливое от ряби дождя, сразу понятно, кто из них Сиэль. У них созвучны имена, легко оговориться и перепутать. Но в остальном они чересчур разные, и когда они открывают рот — сразу становится понятно, кто из них кто.       Сиэль мог притвориться им.       Он никогда не мог притвориться Сиэлем.       Он мог быть только собой.       Лиззи щебетала как канарейка, когда с неё сняли тряпку, означающую ночь. Говорила-говорила-говорила тонким нежным голоском, сжимая его руку и ведя куда-то за собой, напрочь позабыв об игре. Они пробрались за забор, под огромную дыру между железными прутьями, и выбежали в поле. Высокая трава щекотала локти и забиралась под одежду. Лиззи храбро шла вперед, рассекая траву, высоко поднимая ноги и пугаясь толстых довольных кузнечиков, стрекочущих с травинки на травинку.       — Сиэль, знаешь, я так тебя люблю! И братика, и […]! Всех-всех люблю! — Элизабет любила его, любила, даже помнила его имя, даже не ленилась произносить его ртом, собственным маленьким красивым ртом. Она не забывала о нем, даже когда была с Сиэлем. Не забывала о нем, не забывала, словно это было самым главным. Может, она помнила о нем, когда он лежал с температурой под сорок и вынутыми из холодильника свечами для того, чтобы сбить градус. Может, она помнила о нем, когда от него пахло водкой, когда дядя Дидрих пробовал на нем русский метод изгнания болезни. Может, она помнила о нем, когда он не мог удержать в руках её шпагу для фехтования, когда проигрывала в шахматах партию за партией, может помнила в другие моменты своей жизни.       — Лиззи, я…       — Ты же женишься на мне, Сиэль? Когда мы вырастем? Женишься? Как и обещал?       Волосы такие, какие не сделают ни в одной парикмахерской. Мелированные, поцелованные солнцем, светлые-светлые, воздушные кудри, мягкие, как прикосновение к материнской груди в первый раз, чтобы втянуть первый глоток молока. Светлая кожа, бархатные пальцы, милое платьице в рюшах, голые босоножки в ленточках, очаровательные два хвостика. Такую Лиззи можно назвать первой любовью.       — Прости, — сказал […] прощаясь с секундной первой влюбленностью и сказочным моментом. — Прости, но я не Сиэль. Я не могу тебе ответить.       Детский поцелуй в губы со звонким чмоком до того, как он успел договорить, невинная улыбка Элизабет, шепнувшей на ухо:       «Я знаю, что ты не он».       Лиззи выросла, стала Элизабет, ещё немного — Элизабет Фантомхайв, жена его брата, его невестка, его старая подруга, его невинное детство, исчезнувшее под пепелищем, созданным Сиэлем.       Сиэль-Сиэль-Сиэль, наваждение и кошмар, ватная голова, тошнота в горле, ни единый миг прожитый за жизнь не мог не ассоциироваться с ним.       — Так зачем ты это принес?       Алоис расплылся в загадочной улыбке, а у него почему-то импульсивно защипало в глазах, будто он прикоснулся к тому, что что-то потерял. Безвозвратно утерянное, оставленное в прошлом, но сейчас ему уже ненужное.       — Мне показалось, тебе давно никто не признавался в любви.       Алоис приходил к нему после этого раз в неделю. Иногда чаще, иногда реже, зависело от его опекуна. Он приносил готовые обеды, купил маску в забавный четырехлистный клевер, чтобы не дышать пылью, когда […] работал, позабыв о чужом присутствии. Со временем Алоису наскучило просто так мозолить глаза, и он занял место рядом: притащил из художественной аудитории свой мольберт, толстые кисти, масло, и стал рисовать.       — Знаешь, — сказал Алоис, когда он собирал инструменты, готовясь уйти пораньше, потому что помимо библиотеки колледжа его ждала дополнительно взятая подработка в честь Пасхи. Дворецкий приобрел нужные углы, и теперь походил на мужчину больше, чем до этого. Он знал, где у него будет лицо и какое выражение оно примет, он знал, какой должен быть угол наклона, чтобы создать видимость настоящего почтения к своему господину, он знал, что воротник будет слегка смят, а фамильная брошка оттянет ткань фрака. Мел при работе постоянно стирался, и приходилось чертить снова и снова, чтобы не потерять цельность картинки. — Мой младший брат, Лука, умер примерно в это время. У него была лейкемия. Ему было всего семь, а мне, получается, чуть больше десяти.       — Может, это чтобы он не мучался, после того, как написал Евангелие, — неуклюже брякнул […]. Он не считал Алоиса ни другом, ни даже приятелем. Просто своевольным мальчишкой, ошивающимся рядом при каждой возможности. Будь рядом профессор или Лау, ставший его подвозить иногда за просто так по доброте широкой китайской души, Алоис дрался за свое место под солнцем зубами и оголенной пастью. Собственная фраза показалась ему уродливой. В нем еще оставалась душа, чтобы с уважением относиться к чужому горю. Однако вместо порицания он услышал тихий смешок: совсем не такой, какой он слышал раньше.       — Вполне возможно, — Алоис провел кистью по холсту, и немного синего масла, разбавленного водой, потекло вниз, чем-то похоже на разводы дождя по стеклу ночью во время сильной грозы. — Мой брат — самый святой человек на свете. Я съезжу на его могилу в Прованс на праздники.       — Дети все, говорят, святые, — даже те, кто поджигают петарды на хвостах кошек, выковыривают глаза мышам, врут родителям, что кто-то из них приводил домой постороннюю тетеньку-дяденьку, с кем запирались и чмокались в губы по-взрослому. Святые дети часто врут окружающим о своей невинности и строят козни, чтобы создать новомучеников из других. Святые дети из зависти макают головой в снег после испытательного срока дружбы, который легко проваливается из-за позабытой во взрослом возрасте глупости.       — Мне жаль, что Лука умер. Я по нему скучаю.       Человечное, ранимое и живое в Алоисе поднялось, выгреблось из-под толщи ненужного флирта и легкого неприкрытого цинизма. В нем что-то расцвело и сразу же увяло, не успев до конца расправить лепестки.       — Наверное, наверное он очень по тебе скучает тоже.       Тоска чувство только для живых и тех, кто когда-то хоть разок любил. Алоис улыбнулся ему, и в этот раз показалось, что это было искренне.       — Передавай своему брату привет от меня, Транси, — сказал […], закинув рюкзак на плечо. Смешно звякнул подаренный на новый год профессором брелок.       — Маккен, — поправил Алоис, — Наша фамилия матери. Я бы ее оставил, но фамилия отца была условием, при котором я мог принять его наследство, пусть и с опекуном. Дурацкое условие. Я бы оставил и свое имя, и свою фамилию, но чего нет, того нет.       У Алоиса было и свое, и чужое имя, ставшее его, и даже фамилию он не выбирал, а взял то, что ему дали. Сначала парень казался раздражающим: высокомерный, излишне игривый, постоянно сующий нос не в свое дело. Но наступил миг, когда молчаливое сотрудничество — а ведь никто из одногруппников не рисковал с ним делить соседство в рабочем пространстве — стало чем-то обыденным, а дурацкий Транси превратился из неприятного кузнечика в человека из плоти и крови, у которого за пазухой прятались не только пошлые шутки, но и боль.       «Люди состоят из боли. Это — их неотъемлемая часть», — однажды рассказал профессор на одной из своих лекций. Он сидел тогда за самым дальним столом и рисовал на полях тетради кресты, звезды и глаза с масонским вайбом «Все за мной следят», свыкаясь с новой студенческой жизнью и думая, как ему сменить общежитие на собственное жилье. «Поэтому они выражают свою боль через искусство, а искусство сохраняет их чувства на протяжении многих лет, вплетаясь в историю. Ни один мировой шедевр не был соткан без боли». «А как же улыбка Джоконды? Разве она была рождена в муках?» — спросил один из однокурсников, чьих имен, фамилий и инициалов он не запомнил. Профессор остановился у доски, задержав маркер над белой глянцевой поверхностью и, откинув голову назад, засмеялся: «Она сидела часами без перерыва, пока гений творил искусство. И даже если по разным версиям её всячески развлекали, дабы она не заскучала, боль в её мышцах не унять. Есть мнение среди искусствоведов, что портрет был заказан её мужем в честь рождения сына, а сама Джоконда была третьей по счету женой. Неужели здесь нет ни намека на боль?» В тот день между студентами и профессором разгорелась ожесточенная дискуссия, в которой […] не принимал участие и просто наблюдал, блуждая где-то не там и думая над тем, что не хотел бы жить в шестнадцатом веке и позировать несколько часов из-за прихоти супруга, у которого ты даже не единственная.