Надежда живет даже среди могил

      Сиэль снова стучался к нему ночью. Пришел ближе к двум, сел под дверью и начал говорить о том, что чувствовал. Его голос тонул в перещелкивании крючков раздутых занавесок о карниз, и ни единый атом не достигал слуха […]. Сиэль рисовал какие-то идеалистические картины, скребся в дверь и изображал из себя бодрую неравнодушную натуру, выставляя из своего брата несчастную проклятую льдом принцессу без дракона и башни. Он пытался что-то донести, в чем-то признаться, но его слова обрывались перед самым важным. Это важное — «Прости меня за всё» — затерялось в словах неозвученных. Это важное тянуло за собой какой-то таинственный, но жизненно важный секрет. Сиэль им так и не поделился.       Дверь осталась заперта. Окно, открытое нараспашку, холодило комнату, и батареи не справлялись с перепадом температур. Он лежал на полу, напившись втихую принесенного сидра с высокого кухонного шкафчика, смотрел в потолок, который медленно плыл. Снег залетал внутрь и опускался на его кожу, растекался подтаявшими каплями, забивал поры, заполнял его снаружи, как мозаику по частям, по крупицам.       Рядом остановились начищенные до блеска черные ботинки. Фигура молчала и просто смотрела на него. Даже видя только край черных волос где-то сверху, расплывшихся от темноты в комнате, он чувствовал на себе насмешливый взгляд. «Хорошо, что он молчит, — подумал он, когда Сиэль снова постучался в дверь и спросил, спит ли он. — Если бы он заговорил, то это бы значило, что я точно сошел с ума, как Мадам Рэд».       Рождество в кругу семьи — не то, что хотелось запоминать, будучи лишним её членом. Фальшивые искры от бенгальских огней, вытащенных из широких полосатых носков для Отца Рождества и его оленьей упряжки. Они выросли из разыгрывания сценок, после трансляции Виндзоров к своим подданным, для родителей, Винсент всегда вручал им обоим по шоколадному Оскару. Из года в год на большом телевизоре, теперь это недавно купленная плазма, вертелась «Реальная любовь», любимая история Сиэля о Джульет, Питере и Марке, трогательная трехсторонняя любовь, где есть легкий флёр грусти. Сиэль говорил, что если кто-то влюбится в Лиззи и признается ей, не желая разрушить их отношения, то он окажет поддержку и будет благодарен, что к его невесте испытывают такие нежные трепетные чувства. […] отвечал семье, что ему больше по душе история рокера, и что дружба — тоже форма любви. Из-за слабого здоровья и закрывающей мир тени старшего брата у него не было друзей, поэтому мечтать о таком — не зазорно. Вот только это прикрытие привязанности к другой истории: о скрытом лицемерии и лжи, так сильно заметных в реальной жизни, воплощенные в маленьком кулоне, купленном в универмаге, морщинах Алана Рикмана и о том, как легко подарочная коробка может разбить самую сладкую мечту.       Зажаристый гусь, обложенный мелкими кочанами брюссельской капусты вызывал легкую волну тошноты: от коричнево-золотистой корочки слишком явно пахло пряностями. Всегда можно было встать из-за стола, подняться с места, откланяться, чтобы сохранить хотя бы иллюзию вежливости, взять сверху свою сумку и пешком дойти до ворот, где, быть может, уже будет ждать тот же самый китаец-таксист. Почему-то казалось, что в компании такого человека нельзя разбиться насмерть, только если вылететь в марафон с финальной точкой — могилой между Танакой и Мадам Рэд. Кажется, он заразился идиотизмом от профессора. И лиричностью тоже.       — Ты уверен, что не хочешь остаться на Новый год? — спросила мама, стоя в дверях, когда он ушел собирать свои немногочисленные вещи. Такси должно было приехать после обеда, если выберется из разгулявшейся метели. — Все же, ты так редко бываешь дома. Да и Элизабет приедет. Когда вы вообще виделись в последний раз?       — Я обещал… другу, что проведу это время с ним. У него тяжелое расставание недавно было, он сказал, что ему нужно, чтобы я побыл рядом. — ложь такая странная. Ложь в том, что профессор на деле ему не друг, даже не приятель, а просто домовладелец, у которого он снимает жилье по божеской цене, и кто преподавал ему на первых двух курсах. Но профессора и правда недавно бросили и эту тему они один раз отстрадали и забыли, как странный психоделический сон. После, он не просил нянчиться с ним, но компанию шумного дурака не так уж и плоха в сравнении с семьей, где нечем дышать.       — Друг другом, но все же уделяй побольше времени семье, милый, — мама покачала головой, — Элизабет по тебе соскучилась.       — Ты не говорил никогда о своих друзьях, — отец подкрался незаметно, подобное в его духе, но его присутствие разрядило обстановку. — Мы уже с Рейчел думали, что ты вовсе их не завел. Но, похоже, о тебе не нужно беспокоиться. Это радует.       — Никогда не было нужды. Я с детства самостоятельный мальчик, — глаза закатились сами собой. Он не мог ударить лицом в грязь и показать, что у него что-то не в порядке.       Впрочем, он всю жизнь жил на чистом упрямстве.       — Не ерничай, сынок, — махнул рукой отец. — Мы же переживаем за тебя. Ты отдалился от семьи, не принимаешь помощи и поддержки. Даже с Сиэлем не разговариваешь. Ладно родители нынче во всех бедах детей виноваты, но брата-то за что? Вы всегда были так дружны.       «За что?» — внутри поднялась буря. Однажды он попытался признаться матери, сказать ей правду о том, как больно ему было столько лет, пока он терпел любовь своего брата, разрушившую его снаружи и изнутри. Но он сумел сдержаться, чтобы не высказать все, что думал. Родителям ни к чему знать, через что он прошел.       — Есть за что, — тихо сказал он, отводя взгляд и закидывая сумку на плечо. — Это наше с ним дело. В любом случае, я не останусь, не просите.       — Ты не привязанная лошадь, чтобы мы тебя держали. Просто… Обидно немного, — мама покачала головой, протянула к нему руки. — Иди сюда.       Но вместо того, чтобы нырнуть в объятия любимой матери, он отрицательно помотал головой и прошел мимо родителей, не оглядываясь.       Лау приветливо махнул рукой и шутливо-галантно открыл ему дверь на переднее сидение. Они уже запомнились друг другу, и […] мог поставить на кон свою искусанную собаками честь, что китаец сам вызывался ехать к нему на этот адрес. Родители хотели проводить его, но остались в коридоре прихожей. А вот Сиэль увязался за ним, но хотя бы молчал. Идти с братом плечом к плечу было странно. Сиэль не касался его. Это было еще страннее, потому что обычно Сиэль не упускал таких возможностей. Но может потому что родители смотрели на их удаляющиеся спины из окна. Или потому что впереди был игривый на лицо китаец.       — Ты правда… просто возьмешь и уедешь? — спросил Сиэль, когда его рука коснулась холодной двери автомобиля. — Послушай, ты ведь… не пропадешь?       Вместо ответа он сел, хлопнул дверью и скрестил руки на груди. Странные вопросы не добавляли удовольствия к своему решению уйти.       — Эй, Лау. Трогай.       Но все же, оставлять позади особняк — самое лучшее чувство.       Дома у профессора пахло выпечкой. Пирог с почками, рецепт из Гарри Поттера, тыквенный сок и Леди Кошка, приветливо трущаяся о ноги. Приехал сюда, желая забрать питомца, только поэтому. Не потому, что хотел выпить все запасы чужого чая и сидра под ор Тору Китазимы, кричащего «Я скучаю, я скучаю», и не потому что хотел послушать пустой треп и одну за другой цитаты Брэдбери, которыми профессор бросался будто пулями.       У профессора дом ощущался домом больше, чем место, где жила его родня, место, где он жил сейчас тоже.       Вокруг были развешаны гирлянды и разбросаны банки и бутылки. Профессор встретил его без футболки, в потянутых спортивных штанах и полотенцем на шее. Ожидание аромата хлеба оправдало себя. В руках тот зажимал оторванный кусок от мягкой белой булки.       — Ты не говорил, что приедешь сегодня и… сразу ко мне.       — У вас разбитое сердце, профессор. И вам грустно и нужна компания. Так и быть, я согласился вам помочь и дать себя в ваше распоряжение, а потому сообщил родителям, что не могу у них задержаться.       — То есть ты использовал меня как предлог? Какой хитрый юноша. Ну, заходи в таком случае.       За дверью из приоткрытого ноутбука запел Дастин Бейтс со словами «Приходи, я покажу тебе всех своих призраков» и через пару строк громко рычаще закричал под дрожащий бэкграунд звуком падающей в атмосферу части сломанного корабля. Белая перчатка, невидимая чужому глазу, мазнула по его плечу легким прикосновением, и фигура, вновь показавшаяся перед ним, с легкой ухмылкой прошла вперед, обходя профессора стороной. Изящным жестом темный человек поманил его за собой. Сзади ничего. Ни жадной пропасти, ни тоскливого тревожного взгляда Сиэля в спину.       — Да не стой ты на пороге, дурачье. Холодно вообще-то. Давай, залетай. Раз уж пришел, будешь сушить и расчесывать меня. Ненавижу этим заниматься. Не волосы, а бедствие какое-то. Вот когда мы вместе с Осборном жили, он мне всегда волосы расчесывал. Эх, вот же говнюк, уехал в свои заморские круга, бросил меня, видите ли Англия ему не по душе! И вообще, что такого в этих тропиках? Девушки что ли там симпатичнее меня? Мне хоть и почти тридцать, но я все еще очень даже ничего! И готовлю вкусно! Сдалась ему эта Бразилия или Филиппины, куда он вообще там лыжи навострил. Вот же козлина вонючая. Ни стыда, ни совести. Когда вернется — я ему так уши надеру, мало не покажется. Он у меня попляшет. Обязательно…       «Мне приснилось, что я исчез, а ты до смерти перепугался. Но никто не воспринял тебя всерьез: всем остальным было плевать на меня», — пел Честер Беннингтон, перебивая чужое ворчание. Дверь за ним закрылось, фигура растворилась в воздухе. Стянув с профессора полотенце, он хлопнул одним концом его по лицу.       — Никки, хватит трепаться. Или ты кормишь меня и достаешь свои винные заначки, или я забираю Леди Кошку и уезжаю домой. Расчешу я тебя, непослушный ты шелудивый пёс.       У профессора — у Николы Холла — забавно округлились глаза. Мужчина отошел назад, пропуская вольного гостя на кухню и, переглянувшись с кошкой, засеменил следом.       — Ты назвал меня по имени! — восторженный голос ударил по ушам. Он приглушил звук от ноутбука, сделав музыку тише и оглянулся через плечо. — Кто ты, и что с тобой сделала твоя родня?       Хотел бы он и сам знать ответы на эти вопросы. Ни одно нерешенное уравнение тысячелетия не сравнялось по сложности с головоломкой собственных метаморфоз. Он называл профессора профессором, потому что хотел так сохранить дистанцию. А теперь вот. Никки. Не Холл, не Никола, а сразу с места в карьер — Никки, ласково, как будто близкого-близкого друга.       — После моей родни и не так с ума сойдешь, — искривленная улыбка расползлась на лице. — Оденься наконец. Сам говоришь, что тебе почти тридцать, а по поведению — будто тринадцать с половиной.       Звук штопора, врезавшегося в пробку послужил выразительным ответом. Через пять минут напряженного чужого пыхтения, […] скучающе развернулся и отобрал бутылку из неумелых рук. Пускай он пил редко, только когда не хватало воздуха и выхода эмоций, то мог потерять контроль над собой. Вино терпко пахло. Дешевое пойло за десять с половиной фунтов, еще и отечественного производства. На этикетке написано «сладкое», равносильно признанию в пали. У них будет болеть голова — утро встретят два трупа.       Отличные планы на ночь.       — Надо было позвать Лау, — пробормотал он, отпивая прямо из горла.       — Лау?       — Брат китайской партии. Он таксист. Пару раз сталкивались. Кажется, ему нравится меня возить.       — Тогда, если он тебя сейчас привез, давай позвоним ему? Пусть приезжает и захватит с собой еще что-нибудь вкусное. Слушай, раз он китаец, то должен разбираться в лучших местах Чайна-Тауна и знать, откуда лучшая лапшичка! Точно звоним.       Дом профессора — его правила, […] не собирался спорить с таким безумным предложением, все равно если что у профессора могли и украсть, то пару давно окислившихся сережек, стальное кольцо с бабочкой и переводные татуировки звездочкой. Профессор в целом был какой-то двинутый, но может поэтому он и нравился. Не просил больше, чем мог проглотить, не слишком сильно копался в его душе и мог взять к себе кошку при необходимости. До друга он всё ещё не дотягивал, но из профессора стал «Никки», и теперь ощущался под ногами пройденный рубеж.       Лау к ним приехал очень быстро, не прошло и получаса: развернуться через две сплошные потому что два дурака позвали напиться в зимнюю ночь и стать третьим, пойти наперекор мудростям Конфуция, гласящим, что победить вредные привычки можно только сегодня, а не завтра. Вредные привычки из-за смешанного алкоголя в один большой бурлящий коктейль, горьких сигарет и вырванных из скетчбука листов, смятых в комки и брошенных мимо урны под раковиной непобедимы. Против такого борются только глупцы, не знающие вкус мелочей жизни. Сиэль бы сказал, что сыну графа не стоит вести себя так вопиюще непристойно.       В ответ Сиэль был бы послан нахуй.       Круглосуточная доставка добралась до них ближе к двум часам ночи. Они заказали огромный двухкилограммовый сет роллов Калифорния и запеченные с угрем, планируя довести себя до тошноты компульсивным перееданием. Лау постоянно толкал родные прибаутки на китайском, которые они с профессором не понимали: язык звучал как пьяное мяуканье Леди Кошки, получившей веточку кошачьей мяты. Тот же Лау уронил ролл из палочек, которыми, как оказалось, совсем не умел пользоваться, в пластиковую пиалу под соевый соус, и забрызгал до отвратительного цветастую клеёнку. Роллы оказались не очень на вкус, и слабый желудок профессора быстро вернул их обратным путём. Лау громко смеялся и утверждал, что его сестра приготовит им цзюнян юньцзы не хуже, чем мейнстримная японская кухня. […] даже спрашивать не стал, что это такое, отдавая предпочтение стеклянной бутылке с изображением вишни и миндального ореха на всю этикетку, сливающуюся с блестящим акцизом.       — А ты выбрал имя для своей скульптуры?       В пять утра под свет криво повешенной гирлянды и с разбитым душевным состоянием под усталую хмельную голову, он все-таки решил показать свои эскизы будущей дипломной работы профессору. Тот не имел никакого отношения к скульптуре на практике, но мог рассказать в деталях о том, как Фидий Афинский создавал свои творения из чего угодно, попавшего под руку, а профессор Ландерс по скульптуре до потолка подпрыгнул от чьего-то прикола с подушкой-пердушкой. Лау нагло листал его скетчбук и успел поканючить, чтобы ему нарисовали его портрет. Тогда […] нарисовал овал, два знака «равно», которые обозначили его прикрытые узкие глаза, и ехидную галку вместо улыбки.       Три черточки — три торчащие вверх волосинки.       Имя — пустая формальность. Он думал над названием «Дворецкий за работой», но профессор так ждал его ответа, что язык не повернулся пренебрежительно отозваться о своем же будущем творении, пока что изображенным только на бумаге. Глупо давать чему-то имя, если не можешь услышать своё, не то, что произнести.       — Это обязательно? Я все-таки не Пигмалион, чтобы придавать столько значения какой-то статуе, — сопротивление слабое. В нем два литра сидра, залакированных коктейлем из заначек профессора, которые явно ждали своего часа не один месяц. Почти две трети литровой бутылки водки они слили в раковину, набросали туда замороженных ягод и залили смесью из сидра и вина, после чего закрыли и взболтали. Подумав еще немного, добавили немного игристого, чтобы точно покончить с жизнью красивым самоубийством. Опробовали на Лау, китаец к сожалению выжил. Пришлось пить и им.       — В статую ты не втюхаешься, — профессор глухо икнул и размазался по столу, уткнувшись в него лицом и издав хрип от нехватки воздуха. — Но не вздумай назвать своего мальчика «Галатеей». Это пошло.       — Пошло называть его «моим мальчиком», — передразнил […], сердито зарисовывая нахальное лицо на бумаге, которое уже открыто подмигивало ему в ответ. — Не испытываю обожания к мужчинам, в отличие от вас, профессор.       — Обожание к мужчинам? — Лау навалился на плечи профессора, прижался щекой к его макушке, пытаясь придушить его столом окончательно. — Я знаю только обожание к женщинам, юный граф. Сестренка Ран Мао полностью разделяет моё обожание к женщинам. Разве можно их не обожать?       — Женщин я тоже не люблю, несносный китаец. Я никого не люблю в принципе.       — Что?! — Никки даже поднял голову от возмущения, а не потому что начал терять сознание от боли в носу и лёгких. Лау перестал так сильно давить, а протянулся к переполненной пепельнице. — А как же Леди Кошка?!       Леди Кошка, услышав, что речь о ней, махнула хвостом со стула, приоткрыла один глаз и сладко зевнула, вытянула вперед лапки и снова свернулась калачиком. Она могла по кошачьи ворчать на постоянный шум, но все равно никуда от них не уходила, следя за их жизнями.       — Может быть совсем немного, — парень смягчился, не желая вдаваться в спор. Темная фигура вновь появилась, на этот раз стояла в дверях, скрестив руки и сверлила спину веселым взглядом. У него и так кружилась голова от выпитого, а чувство, что за ним наблюдали как за зверьком за оградой зоопарка, поднимало в нем волну негодования. — В общем, я решил, как назову этого дворецкого.       Наречение — торжественный процесс. Мама принципиально рожала в домашних условиях, и когда ей положили Сиэля, вылезшего из утробы первым на несколько минут, на грудь, она сразу дала ему заготовленное заранее имя в честь прекрасного французского неба, где она впервые влюбилась, гуляя вдоль набережной Сены и издали любуясь огнями невысоких домой. Ему же она дала имя того, кто странствует по небу, появляясь то тут, то там, желая сначала взять его на французский манер, но в итоге остановилась на другом варианте. Но если небо всеобъемлюще и всегда висит над головой, никогда не одинокое, сопроводимое ветрами, облаками, то звезда будет одиноко путешествовать по космосу, теряться среди миллионов таких же больших и маленьких звезд и не привлекать к себе внимание с земли. Какой-нибудь мощный телескоп захватит её на фотокарточку для научного журнала, но никто никогда не узнает, что за звезда была. Звезд не видно днём, словно их нет вовсе. Звёзды падают и разбиваются, до открытия метеоров в атмосферу так думали многие. Звёзды рождаются и умирают так ярко, временами оставляя вместо пустоты чёрные дыры. Звёзды — песчинки внутри огромной вселенной. Двойные звезды чуть менее одиноки, но в чем счастье звезды, если она навечно прикована к сородичу, не в силах от него оторваться и позволить побыть себе одной. Половина одиноких звезд, половина пар, ни там ни там нет ничего хорошего.       Профессор писал об океане и отражающихся в нем звездах и кометах. Это единственные рассказы, которые ему нравилось у него читать. […] брал рукописи на дом, если дозволялось или подсовывали в сумку насильно, брал красную ручку и писал комментарии между предложениями, оставлял саркастичные пометки на полях, складывал в файл и возвращал тайком в университете, чтобы никто не видел, ехидно улыбаясь. Профессор страшно на него ругался в первые разы таких перфомансов. А потом привык. После окончания их курса обмен мнением стал единственной формой общения в стенах колледжа.       — Себастьян, — сказал он, записывая имя на полях. «С» вывелась с закрученным хвостиком дважды, а «н» уехала кривой спиралью вниз. — Его будут звать Себастьян. Дворецкий Себастьян. Неплохо звучит.       Рука в перчатке опустилась над его плечом, провела двумя пальцами по рисунку. Ткань не испачкалась о грифель карандаша и черные полосы от гелиевой ручки. Фигура задержалась у выведенном имени. Он чувствовал спиной чужое тело, исходящее от него тепло, словно не от галлюцинации, а от живого человека. Подавив в себе желание обернуться и заглянуть в глаза преследующему его образу, он отложил ручку и выдернул листок на себя.       — Солидно, — покивал Лау, тормоша ушедшего куда-то в себя профессора. — Так звали друга? Или, может, у вас был такой дворецкий?       […] бесстыдно улыбнулся, наконец ощущая свое превосходство над играми разума.       — Нет, совсем нет, — губы сами складывались в довольный оскал. Теперь он мог позволить себе запрокинуть голову, поддаться безумию и увидеть немного округлившиеся от недоумения красноватые глаза. — Так звали моего пса. Вуф.