Надежда живет даже среди могил

      За столом было неуютно настолько, что пришлось взять с собой телефон для обмена тупыми кошачьими мемами с домовладельцем, вместо выслушивания пресных мимолетных поздравлений «с днем рождения, спасибо, что ты появился на этот свет». Профессор кидал ему фотографии Леди Кошки в праздничном колпаке, и от такой странной заботы щемило сердце: они не были близки, и профессор никогда не слышал от него о его взаимоотношениях с семьей больше, чем резковатое «Век бы мне их не видеть». Отец сидел во главе небольшого овального стола. Мать рядом с ним по левую руку. Сиэль напротив. Картинка идеальной семьи, в которую он не вписывался. Наверное, было бы здорово, если бы кто-то факелом выжег его лицо с семейного портрета, уничтожил их документальную связь, дабы они стали совсем чужими.       Но если бумажки можно было сжечь, то выкачать кровь из вен до последней капли и остаться живым — нельзя. Он — создание своих родителей, результат деления перемешанных в блендере эволюции клеток, пронизывающих его тело, которое требовало воду, пищу, тепло и безопасность.       — Что у тебя с глазом? — спросила мама. Она говорила бесконечно долго обо всех новостях, которые пропустил […]. Сиэль назначил дату свадьбы с Элизабет на следующее лето и позовет её в канун Нового года, чтобы сделать торжественное объявление о точном числе и месяце. Отец ездил в Германию к старому другу из колледжа, Дидрих передавал им всем большой пламенный привет и ругался, что с таким другом как Винсент Фантомхайв, он на нервной почве станет новым участником шоу Ти-Эл-Си о людях с лишним весом, у которых помимо проблем со здоровьем есть еще и проблемы с головой из-за особенностей характеров близких.       — Резко упало зрение, и врач рекомендовал носить повязку. Все хорошо, переживать не о чем, — будто кто-то бы стал, а если и стал бы, то лицемерие не откажется от роли спутника.       — Ты был у нашего семейного терапевта? Он дал тебе направление? — мама беспокоилась о нем, как стоило любой уважающей себя матери, любящей своего ребенка. Было бы действительно так, если бы не ожидаемые следующие слова: — Если у тебя какие-то проблемы, ты всегда можешь вернуться домой. Все же, у нас есть проверенные врачи, и…       — Я ходил в больницу, где работала тётя, мам, — Сиэль стрельнул на него немного сердитым взглядом: они не позволяли себе упоминать тётю Анну, чтобы не напоминать маме о том, как она тяжело когда-то переживала потерю сестры. — Все хорошо.       Мама опустила глаза на тарелку, а отец неодобрительно покачал головой. Сиэль ударил его по ноге под столом и громко выдохнул в бокал с вином, всем видом показывая, что младший брат излишне резок и не прав. Но […] методично резал шницель вдоль и поперек на ровные кусочки один к одному, никак не отреагировав не невербальные замечания в свою сторону.       — Там… у ее коллег все хорошо?       Тётушка Анна могла разговорить немого при желании. Она красила волосы в насыщенный красный цвет, из-за чего её называли роскошным прозвищем Мадам Рэд. Ярко-красная, как артериальная кровь, нежнее, чем Белла-Линда Брик, ароматная, будто насыщенный кисловатый чай-каркадэ. Она двигалась плавно и грациозно, но при этом не теряя особенной сексуальности. Не той сексуальности, что одним словом связывалась с постелью, а другой — чарующий гипноз ненавязчивого добровольного подчинения любого, кто жаждет поймать ее взгляд.       — Да, все нормально.       Он взглянул на мать, у нее побледнело лицо и она слишком сильно сжала в руках вилку. Так, что белели костяшки. Её расстроенный вид не вызвал в нем ни чувства вины, ни жалости. Раньше он боготворил мать, считал её даже ближе отца. Пара легко брошенных слов этот алтарь разрушили: «Что ты такое говоришь? Как ты вообще мог подумать, что Сиэль как-то не так на тебя смотрит? Вы же братья, милый! Не говори ерунды!» Она не поверила ему, когда он пришел к ней, не зная, как признаться в том, что на самом деле происходило между ними с Сиэлем — в кавновновской любви.       — В этом году ты заканчиваешь учебу, верно? — спросил отец после недолгого разговора где-то там, за пределами его сознания. […] кивнул, небрежно смахнув окно с сообщением поверх заблокированного экрана телефона. — Уже определился с темой дипломной работы?       Сиэль странно себя повел: одновременно просиял, одновременно потух, согнав с себя небольшую мрачность, оставшуюся с ним после упоминания покойной тёти. Он подался вперед, как бы потянувшись за заварным чайником. Его неуклюжая попытка выглядеть невозмутимым вызвала в […] скрытую усмешку. «Хочешь похвастаться, какой ты хороший сын?» — спросил ехидный голос, но поддакивать внутреннему «я» он не стал, как и озвучивать вопрос.       — Да, кстати! Брат, ты же так и не поделился впечатлениями от моего подарка! — он ловко подлил себе заварки и, вернув чайник на место, хлопнул в ладоши, от цепкого внимания не укрылось, как вздрогнули его ладони. — Я договорился со своим другом из Бенгалии, у него много хороших знакомых, и подарил брату камень на день рождения. Мне сказали, что это отличный материал для скульптуры!       Чёрный алебастр, все так же глупо названный голубым. Затвердевшая ненастоящая нефть, выжженные угли из деревьев, больше не цветущих в его душе. Почему-то Сиэль, менее высокомерный, чем обычно.       — Это и правда отличный подарок, жаль, я не смог подарить тебе что-то настолько же ценное, — вовсе не жаль. У Сиэля было все, даже больше, чем он мог себе позволить проглотить. — Но я не знаю, буду ли я использовать алебастр для скульптуры. На черном камне тяжелее работать, это может занять слишком много времени, и я могу не уложиться, если все же выберу человеческую фигуру. Странно, что ты не знал.       — Но разве защита не летом? Полгода это… много, нет? — поинтересовался Сиэль, пропустив замечание мимо ушей.       Полгода это много, если ты живешь скульптурой каждый день, не принимая во внимание всю остальную жизнь. Полгода это достаточно, если тебе не нужно платить за жилье, стабильно напиваться раз в месяц, в жалкой попытке унять душевную боль хоть ненадолго, и покупать дорогой корм для Леди Кошки и антигистаминные для себя. Полгода — почти целая жизнь, если впереди цель по окончании перекинуть через подоконник ноги и отправиться в путешествие длинною несколько секунд до асфальта.       — Я бы перестраховался, — лаконично ответил […].       — Так что на счет темы? У тебя есть наработки? — отец легко улыбался, но с такой улыбкой он мог запросто уничтожать чужую жизнь и перемалывать труху в кости. Титул графа пусть и пустое бахвальное слово в двадцать первом веке, но определенным весом в нужных кругах обладал. Лишенная власти королевская семья должна была иметь иные рычаги управления на парламент и всю политическую структуру Великобритании, иначе она ничем не отличалась от обычных людей и по их венам текла просто подкрашенная голубым кровь. Для этого существовали «Цепные псы» королевской семьи.       — Я думаю, я… — на деле, у него не было наработок. Зачеркнутые эскизы на смятых листах, сломанные огрызки обычных карандашей и кончающиеся стержни половины миллиметра, сыплющийся кусочками ластик. Кошачья шерсть за рабочим столом на кухне, набросок в клип-студио дрожащей мышкой на ноутбуке. Ему вспомнились белые манжеты и заштрихованный темный рукав. Ниже — незавершенная перчатка, подчеркнутая линией складки. Он не мог оставить семью без вразумительного ответа, если не хотел вступать в очередной лекционный разговор об ошибочности избранного пути. — Это будет дворецкий.       — Дворецкий? — изумленно переспросили мать и отец. Сиэль задумчиво поднес руку к лицу, прикрывая скривившиеся губы. Он всегда так делал, когда хотел скрыть грязную усмешку. Сиэль опустил взгляд, сгорбил спину, то ли сдерживая смех,       — Ты хочешь изобразить Танаку? — уточнил отец. Никто из них не планировал говорить о безвозвратно ушедших в славный редкий семейный вечер, но не вспоминать о названной той же самой семье было попросту невозможно. — Дань уважения за его наследство?       — Нет, это будет не Танака, — […] немного поморщился. Он безмерно любил старого дворецкого своей семьи, но увековечить его на благо удовлетворения экзаменационной комиссии — скорее неуважение, чем чрезмерна любовь. — Но это действительно отчасти в память о нем и о тёте. Это будет просто мужчина-дворецкий. Какой-нибудь красавец, как нравилось тёте. Все же, если бы не они, я бы никогда не осуществил бы своей мечты стать скульптором.       Стоило произнести описание будущей работы, рожденное только для того, чтобы отвязаться от непрошенного и ненужного внимания, как перед глазами стал выстраиваться полноценный образ будущей скульптуры.       После ужина он закрылся у себя на щеколду, сославшись на плохое самочувствие. Лекции о том, что он мог бы достичь большего и ему все же стоит вернуться домой, чтобы закончить обучение в комфорте, а потом взяться за что-нибудь еще, избежать не удалось, но отвлечься помогали мысли о творении, которое создадут его руки.       Это будет мужчина. Высокий, насколько позволит размер алебастра. Но в то же время пропорциональным, из-за чего он и будет казаться гармоничнее и крупнее реальных возможностей камня. Черный цвет не даст разойтись в цветовой палитре, но воображение само дорисует нужные пятна белого на коже и манжетах выглядывающих из-под рукавов рубашки. На груди у него будет фамильный значок дворецкого дома Фантомхайв: Танака не снимал его при жизни и забрал с собой в посмертии. Острое лицо с едва заметными скулами, втянутое, изящное и в некоторой степени неприлично утонченное. Такое притягивает взгляд, словно идеально отретушированный косплеер в образе героя. Волосы черные. Мужчина определенно не рыжий и не блондин. Глаза карие, с неестественным красноватым отливом, обрамленные длинными ресницами под ровными веком. Брови вытянутые, четкие и ровные, волосок к волоску. Тонкие губы, искривленные в немного подобрастной ухмылке. Воплощение совершенства. Насколько чарующего, настолько и опасного.       — Ты спишь? Можно войти? Мне нужно кое-что тебе сказать.       Он не выключил свет, и он пробивался в щель под дверью. Сиэль стоял по ту сторону двери, совсем как раньше, преданно, терпеливо. Только теперь он был взрослым, собирался жениться на своей долго-ждущей невесте, но почему-то вновь скулил у двери в комнату брата, ожидая, когда щелкнет замок, дверь откроется, Сиэль войдет и не выйдет до самого утра.       Образ безымянного мужчины в голове — такого же как он? — ожил, стал материальным, усмехнулся и погладил его по плечам, вставая позади. Шепот опалил ухо, но звук не разрешал тишину, не сдвинул застывшие молекулы. По телу пробежались мурашки. Не твердой походкой подойдя к двери, он занес руку над щеколдой. Фигура за спиной коснулась его локтей, подталкивая вперед. Ухо загорелось от теплого воздуха в раковину.       Ничего не ответив брату, он просто погасил свет и вернулся в постель. Повертев в руках блокнот для зарисовок, взятый с собой, он отложил его на тумбочку и укрылся одеялом.       В ту ночь черное туманное марево полностью поглотило его щиколотки.       Но было как никогда спокойно и хорошо.       Сиэль тоскливо смотрел на него за завтраком и пытался заговорить днем, но […] предпочитал говорить с отцом о бизнесе и политике, а матери показывать фотографии Леди Кошки, вытянувшейся торбой на руках у профессора. Иногда желание избежать разговора с Сиэлем заводило его в самые неожиданные места. Семейное кладбище располагалась не очень далеко от поместья, но по толстому снежному покрову шагать оказалось тяжело: холодный ветер задувал под пальто и коробил кости, а снег забивался в низкие берцы. Каменные плитки припорошило, наледь скрыла надписи. Искусственные цветы опустились поверх могил. Для мадам Рэд — бордовые розы, отражающие ее суть. Для Танаки — тонкие стебельки ландышей, в виду отсутствия чампы. Для Танаки, чью последнюю волю Фантомхайвы не исполнили, хотелось принести хотя бы частичку родины.       — Дедушка, мне тебя очень не хватает. Прости, что навещаю тебя так редко, мне просто стыдно приходить, ведь даже похоронили тебя не так, как ты хотел. Я все не могу себе простить, что не отстоял твое право вернуться домой. Я так сожалею об этом, дедушка, так сожалею, — шептал он, сдерживаясь, чтобы глупо не заплакать и не оставить лунки от своих горячих слез.       — Знаешь, тетя, еще немного, и я буду свободен, как ты и хотела. Я скучаю по тебе. Пожалуйста, снись мне почаще, — сказал он, сидя на корточках и выводя узоры на скрипящей снежной наледи.       — У меня все неплохо, — говорил он обоим, в разное время и в разных местах — их не хоронили рядом друг с другом. — Через полгода я выпущусь из колледжа. Я думаю над тем, куда пойти работать. Профессор предложил уйти в реставрацию, пока я набираюсь опыта. Он говорит, что я талантлив, но, мне кажется, он скажет такое кому угодно, потому что он чересчур наивный и добрый. Аж раздражает. Но… он мне во многом помогает и не жалеет, хотя мог бы. Таким как он легко пользоваться, но мне не хочется. И хотя он гей, он ко мне не лезет. Наверное, так и должно быть. Я имею в виду, что быть геем — не значит хотеть всех парней в округе. Ну, ровно как и быть натуралом и хотеть всех женщин. Понимаешь?       Ни одна из могил ему не ответила. Танака безмолвно смотрел на него потускневшим портретом, а Мадам Рэд не показала даже траурной надписи «покойся с миром».       — О-о-о, значит, и вы здесь, — мужской до странности высокий голос прозвучал совсем рядом. […] растерянно обернулся, испугавшись, что это кто-то из семьи. Но вместо этого стоял совершенно незнакомый человек. Каштановые волосы были собраны в низкий хвост и смешно топорщились из-под шарфа поверх запахнутого красного пальто с неровно повязанным поясом. Желто-зеленые глаза бликовали на свету от снега и слегка щурились из-под линз прямоугольных очков. — Юный граф, не ожидал вас встретить здесь. Цветы вы принесли? Лучше бы это были живые. Я часто здесь бываю, мне не составило бы труда убрать их, когда они завянут.       Незнакомец откинул прядь вылезших с бока волос и перевел взгляд на могилу. Подул сильный порыв ветра, и немного снега слетело вниз.       — Я не граф, — его давно не путали с Сиэлем, называя слишком холодным для такого солнца, он уже и почти забыл, каково это, когда в тебе видят не тебя. В институте его не могли спутать с братом, потому что он был далеко и занят «важными» вещами, в блоге он подписывался, как «Фантом», а дома родители очень хорошо различали. Сумели научиться за годы их воспитания. — Если есть желание поболтать с Сиэлем, милости прошу в поместье в полуторе миль отсюда. Через полчаса увидите ворота и пожалеете, что вообще туда пошли.       Незнакомец засмеялся звонким переливом и смахнул как-будто бы выступившую слезу в уголке глаза. Изящные винный маникюр мелькнул перед глазами, но разглядеть его не получилось.       — Не обижайтесь, я вас как раз ни с кем не путал. Сиэль Фантомхайв, конечно, формально будущий граф, но я бы не стал его так называть. Слишком амбициозный, слишком самовлюбленный, слишком… Ой, да до черта этих «слишком»! — незнакомец снова отряхнул волосы, пряди хвоста легли ему за спину и перестали лохмато топорщиться во все стороны.       — А я, что ли, лучше? — усомнился […], не понимая, почему он вступил в разговор с каким-то чудаком.       — Ну, вы тоже не сахар.       Комментарий заставил рассмеяться теперь его. Никакого притворства, лести и попытки забраться к нему в душу сладкими речами. В его жизни бывало такое: он сближался с кем-то, этот «кто-то» пытался подобраться к нему через возвышение над братом. […] никогда не был дураком или доверчивым идиотом. Жизнь научила его жестокой правде, где любой человек может метко бросить нож в спину. Его задача — талантливо увернуться.       — Не буду спорить.       Незнакомец-чудак улыбнулся. Улыбка акулья, каждый зуб немного заострен, и это слегка пугало. Он никогда не видел таких извращений стоматологии вживую, и не хотел бы видеть вообще.       — Мадам Рэд бы вами гордилась на самом деле, юный граф. Она очень вас любила. Вы не похожи ни на своих родителей, ни на брата, и это в вас её всегда привлекало, — заговорил незнакомец, выудив из-за воротника изящный цветок ликориса. Настоящий, еще даже сохранивший терпкий аромат, неожиданно чувственный и доносящийся отзвуком когда-то минувшей осени — той самой, когда тётя Анна умерла.       — А кто вы, собственно? Вы… вы встречались с тётей?       Лицо загадочного мужчины исказилось в болезненной гримасе: улыбка-оскал померкла, а руки, держащие цветок, дрогнули. Он вдруг понял, что красное пальто когда-то принадлежало его тёте. И от этого стало так печально где-то глубоко внутри.       — Глупости, — фыркнул незнакомец, справившись с эмоциями. — Разве мы могли?       Мадам Рэд была замужем, но из-за автомобильной катастрофы потеряла и нерожденного ребенка, и нелюбимого, но дорогого сердцу мужа. Они с Сиэлем складывали для неё белых бумажных журавликов, пока она грустила в больнице, днями сидя у подоконника и не убирая руку с живота, где больше никогда не зародится жизнь: она потеряла ребенка, чей пол хотела узнать со слов акушерки, когда та протянула бы грязного в околоплодных водах и кровянистых мазках малыша к груди, а не через новомодное гендер-пати с разноцветным тортом и экологически неэтичным конфетти в шариках; лишилась долгожданного счастья на позднем сроке, классика мелодрамы: или жизнь ребенка, или жизнь матери. Мадам Рэд относилась к той категории людей, кто отдал бы свою угасающую жизнь для загорающейся новой. Мадам Рэд смотрела бы с небес, из тени весеннего Элизиума, под сенью яблони познания Эдема, или где там могла бы быть её душа. Дорога в Ад ей заказана за все её муки. Сиэль нес шершавую крафтовую веревку, […] же вырезал красивые флажки из гофрированной бумаги, вместе вешали над дверью палаты и осыпали тётю детскими рисунками. Тетя безошибочно угадывала, кто из них двоих что нарисовал. Она говорила, что рисунки Сиэля нравятся ей больше, но всегда смотрела на него.       Вокруг тёти было всегда много мужчин. Она меняла их как перчатки, часто приходя на семейные вечера обычно в компании молодого человека, не старше её самой. Она могла весело танцевать с ними, баловаться лёгким флиртом и возможно даже с кем-то спать, конечно же не на глазах маленьких племянников. Он никогда не думал, что мадам Рэд безгрешна, невинна и не искала утешения в мужских объятиях. Не сказать, что все из её ухажеров или компаньонов отпечатались в его памяти, но среди них никогда, точно никогда не было этого человека.       — Мне нравился у неё красный. Люблю красный цвет. Это и страсть, и любовь, и выпущенная из-под кожи кровь. Это оголенные мышцы, пульсирующие от лишнего давлениях, это воплощение внутреннего огня и ярости. В ней всё это было, — незнакомец жеманно пожал плечами, перекидывая волосы с одного плеча на другое. — Её что бьющееся сердце, что остановившееся — всё красное.       Язык не повернулся назвать чудака извращенцем просто потому, что […] был склонен к экзистенциальным размышлениям где-то глубоко внутри, прячась за холодной надменностью и колкими, выставленными поверх кожи, ядовитыми иглами. Он много думал над своей жизнью, над тем, что самоубийство могло бы быть неплохим выходом, если бы он не держался на чистом упрямстве и, в последний год, ответственности за кошку, которую он приручил. Заповеди Антуана де-сент Экзюпери — одно из немногих, что из детства он взял с собой во взрослую жизнь.       — Мадам Рэд олицетворяла красный цвет, но, я всегда ассоциировал её с багровыми сумерками, — неожиданное признание в ответ на слова мужчины оказалось произнести очень легко. Могила под снегом, разложенные где-то там в гробу кости. От его тёти едва ли что-то осталось за последние годы, а если и осталось, то это уже не назвать той, кого он любил.       — Багровый — благородный оттенок красного, совсем как хорошо выдержанное вино, — согласился незнакомец. — Вы правы, граф. Мне тоже кажется, что это подходит ей больше.       В них обоих была глубокая печаль от утраты. Сколько бы ни прошло времени, горечь опустится остатками никотина в лёгких, свернется в комок, забьет бронхи. Тётя Анна обязательно отругала бы его, если бы застала с сигаретой. Но чудак сам протянул открытую пачку Евы и закрыл тлеющий огонек ладонью от ветра, чтобы зажечь. Вкус табака осел на языке. Удалось разглядеть маникюр мужчины: несмотря на простоту, такому позавидует любая девушка, мало-мальски разбирающаяся в том, как выглядят идеально-обработанные ногти.       — Вы скучаете по ней?       — Ага. Жаль, что больше с ней не свидеться. Были бы у меня полномочия повыше, может и получилось бы, но… Нет, наверное и так бы не вышло. Все же, она и без того прожила дольше, чем следовало, по моей ошибке.       Они оба сделали глубокую затяжку. Чудаку позволено быть чудаком, а значит он мог нести всякую чушь, на которую не следовало обращать внимания больше, чем на падающие на нос и тут же тающие снежинки.       — К сожалению, вряд ли по ту сторону в принципе что-то есть. Мёртвых нигде нет. Мне нравится эта мысль, — дым рассеялся в воздухе вместе с горячим выдохом. Он запрокинул голову, прикрыл глаза и подставил лицо серому от облаков небу. — Но иногда хочется поверить в обратное. Поэтому люди разговаривают с останками и предметами, словно связь не оборвалась.       — Живые тешат себя иллюзиями и никогда не узнают всей правды. Было бы все так просто, то никто бы не жаловался на сверхурочные и постоянную головную боль.       Незнакомец докурил первым одной крепкой затяжкой. Он спрятал потушенный о снег окурок обратно в пачку, после колебаний решив не бросать его на землю, и затянул пояс на пальто через коричневую пряжку.       — Ладно, граф. Мне с вами понравилось разговаривать, но времени на светские беседы у меня не хватает. Так что… Может увидимся еще, может нет! Смерть такая непредсказуемая, а с вами и подавно.       — Стой, — […] взглянул на него вкось. — Не хочешь представиться перед тем, как уйти? Ты знаешь меня, но я не знаю тебя.       Мужчина покачнулся на каблуках, снова покачал плечами, оскалился в полуулыбке, из-за чего уголок губ криво уехал вверх.       — Грелль Сатклифф. Но тебе ни к чему запоминать это имя. Мы и так давным давно заочно знакомы.       В глазах, резко распахнувшихся от удивления, зарябило. Едва не оступившись, он полностью повернулся к уходящему чудаку, но когда он взглянул вперед, то никого не увидел. Вокруг замело все снежной пылью, метель усилилась и больно била в спину. Он пытался найти исчезнувшего мужчину. Грелль растворился в снегу, распался на микрочастицы и перестал быть осязаемым. Ни следа на тропинке, протоптанной только им.