Надежда живет даже среди могил

      — Не слишком ли вы сложные книги читаете для своего возраста? — пожилой дворецкий склонился над его плечом, выглянув из-за спинки высокого кресла. Длинная голова русского борзого кобеля оторвалась от его ног, с любопытством поглядывая на них. Пес его не любил, наверное также, как и вся семья, но если мальчик читал, пока старший брат проводил время где-то еще или с невесткой Элизабет, то предпочитал оставаться с ним.       — Это вовсе не сложная книга, — грубыми, но немного угловатыми буквами на обложке красовалась кипельно-белая надпись «Портрет Дориана Грея», а чуть ниже основной массив обложки занимала иллюстрация слитых воедино молодого и старого лица, обрамленная резным позолоченным деревом. Мальчик загнул уголок страницы вместо закладки и закрыл ее, пряча место, на котором он остановился. — Никколо Макиавелли у меня отобрали, поэтому довольствуюсь тем, что есть. Я не очень люблю Оскара Уайльда, но это единственное, что показалось мне интересным в библиотеке из того, до чего я мог дотянуться.       — На вашем месте я предпочел бы «Приключения Тома Сойера», — Танака обошел кресло, наклонился, чтобы потрепать пса меж ушей и сел на кресло напротив журнального столика. Чайник давно остыл и почти опустел, на дне осели скрученные обратно распаренные лишившиеся вкуса листья. — Юный господин, позвольте себе побыть ребенком.       — Разве то, что я читаю, делает меня взрослым? Если бы все так было просто, то Сиэль давно стал бы стариком, — насупился ребенок, сводя вместе колени и прикрывая их книгой. — Дедушка, я же не читаю труды Декарта или Ницше. Всего лишь Оскар Уайльд.       — В вашем возрасте может быть даже и не следует знать такие фамилии, — засмеялся дворецкий, протягивая руку вперед. Мальчик нехотя отдал ему книгу, а пёс как-то из принципа ткнулся носом в его предплечье. — Не хотите чуть позже сыграть в шахматы?       — Хочу! — немного насупленное выражение лица тут же смягчилось. Танака положил книгу на столик, — Только не поддавайся мне, как в прошлый раз.       — Что вы, разве я когда-то вам поддавался?       Фантазия оборвалась, когда кошка потерлась о ноги, а […] осознал, что грифель механического карандаша штрихует классическую форму английского дворецкого. Он заканчивал штриховать неровный край воротника на статной худой фигуре. Лицо осталось пустым и смазанным разводом от клячки. Кисти рук и ботинок не обрели четкой формы. Он провел рукой по рисунку и, цокнув языком, перевернул лист чистой стороной вверх.       Танака мог бы разлагаться в дорогом дубовом гробу на Хайгейтском кладбище, но война выиграна, и его похоронили на семейном. Танака хотел быть кремирован по обычаям своей малой родины и вывезен в урне обратно на Хоккайдо, откуда он был родом из небольшой северной деревушки. Отец сказал, что их добрый друг и слуга заслуживал наивысшей почести и организовал ему лучшие похороны из возможных. Сиэль первым долго стоял перед прощанием, пока читалась отповедь; […] подошел последним и сказал пару заученных наизусть фраз на японском, чтобы старик не остался без родной речи хотя бы там, погребенной под тремя метрами земли и отданный на съедение червям.       Кошка запрыгнула на соседний стул, а оттуда — на стол, боднулась лбом и смела лапой смятые в комки листы неудавшихся эскизов. Не успел он обругать ее, как она спрыгнула обратно вниз, схватила зубами комок бумаги и унесла его за собой в спальню в свое логово под разложенным диваном. На руках остался только обнаженный лист перед ноутбуком. Снизу — незаконченный образ детства. Сверху — пустота.       В ту ночь он мысленно проводил руками под брезентом, не заглядывая под парусину, и касался шероховатости холодного как кусок льда камня. В отличие от гипса, кальцит не крошился, но все еще относился к разновидности мягкого камня. Медная монета по шкале Мооса. Элемент скульптур, запечатленный в Ветхом и Новом завете. Вдоль сколов он рисовал незнакомое себе будущее лицо. Здесь будет нос, здесь будут губы, здесь будут глаза и скулы. Еще ниже камень сузится до шеи. И дальше, дальше, пока форма не обретет человеческую суть.       Перед ногами шелестело море. Вместо воды — «нефть», загадочная плотная подобно ртути чернь. Прогорклый вкус табака и дешманского ментола растворился на языке: выкуренная на ночь сигарета осталась позади, наяву, не последовала за ним в сон. Ему вспомнился старый рассказ, который он когда-то случайно прочел у домовладельца, когда заезжал отвезти ему новые ключи, после того как полетел дверной замок.       Домовладелец преподавал в колледже искусств, где он учился, вёл историю культуры. Он же и предложил […] занять его старую квартиру за символическую цену, лишь бы царил порядок. Долгого сопротивления профессор не встретил: для скитающегося по общежитию юного первогодки такой вариант оказался наиболее подходящим. Через месяц пришлось менять замки из-за застрявшего в личинке ключа, и новые отвозить хозяину квартиры. Не хотелось афишировать в колледже свое новое место жительства, поэтому тогдашний первогодка поехал к профессору домой. Внутри было просторно, светло, чисто, ему дали теплые пушистые тапочки и налили чаю. С профессором кто-то жил еще, но спрашивать он не стал. Не было смысла лезть туда, куда его не приглашали и куда он не хотел лезть сам.       Пока профессор отошел за конфетами в другую комнату, на глаза попалась незаконченная распечатанная рукопись, изрисованная пометками красной ручкой. Сперва он принял это за их недавний тест после лекции, и любопытство толкнуло полистать небрежные страницы, привлекающие своей доступностью. Но оказалось, что это был чей-то рассказ.       »…он позволяет морю целовать каждый сантиметр своей кожи: потому что оно везде, оно заполняет его снаружи и изнутри, море дарит ему всю свою любовь. все свои дары, всю свою хрупкость.ты моё сердце, ты моё дыхание, я согласен тебе отдаться и утонуть. моя душа — всё твоё…»       — Нравится? — спросил профессор, подкравшись к нему совсем неслышно. Вазочка с конфетами очутилась по левую руку, рядом с кружкой чая на подставке. — Это я написал лет десять назад. Потом решил переписать, но лучше так и не сделал, как ни старался.       — Вы? — по телу пробежалась дрожь от неожиданности. Домовладелец кивнул и указательным пальцем поправил сползшие очки поближе к переносице.       — Ну, да. Я мог бы стать писателем, но судьба бросила меня в пучину истории, поэтому теперь это не более, чем хобби. Так… вам понравилось или нет?       Красные чернила сразу впитались в бумагу и выцвели поверх пропечатанных букв. Заметки на отступах сливались из-за неровного почерка и слитых прописных вместе. Хвостик у «ф» уходил глубоко вниз и витиевато закручивался, чем-то похоже на его почерк, выстраданный в прописях.       — Нет, не понравилось.       Странная эротика соленой жидкости и живого человека не вязалась в сознании. Недописанная, отрывочная и полная какого-то юношеского максимализма, она казалась небрежной и слишком романтизированной. Маленькие буквы вместо заглавных после точек резали глаза. Не понравилось, по-настоящему не понравилось. Но […] хотел бы узнать, о чем думал мальчик, влюбившийся в океан, когда опустошал легкие пузырьками воздуха вверх и смотрел на изнанку глади, словно вернувшись в материнскую утробу и скрывшись от целого мира за мягкими тканями растянутого живота.       Профессор не уронил улыбки с лица, ловко собрал листы воедино и, постучав краем тонкой стопки, сложил в смятый файл и убрал их под мышку.       — Жалко, — сказал он, ничуть не расстроившись. — Мне казалось, вы, мистер Фантомхайв, сможете оценить.       Нефтяное же море отличалось от описанного в паре страниц темно-синего марева, отражающего сумеречное небо после заката за западным берегом. Кто-то словно перевернул баржу, создал экологическую катастрофу, охватившую целый мир, и теперь он смотрел на последствия ужаса человеческого гения. Черное золото раздора лениво покачивалось вдоль берега, вымывая мелкую гальку и выплевывая обратно некрупные надтреснутые ракушки. Серый песок переливался под глухим размытым лунным светом, превращаясь под ногами в больно впивавшуюся в кожу кашицу. Несмотря на ощущение сонной иллюзии, ощущения казались реальнее настоящей жизни. Он чувствовал пробирающий до костей ветер, сточенные осколки камней, летящие в него, и то, как жирный маслянистый осадок цеплял его пальцы, забиваясь под ногти.       Вдалеке виднелась темно-синяя кайма чистой воды, нетронутой. Позади раскинулась бескрайняя пустыня Татакоа, неизведанный простор с похороненными скелетами: их вытряхнули из шкафа и закопали глубоко под толщи песчаных дюн. Справа и слева протянулся безграничный берег, столкновение земли и воды в грязь. Вместо солнца — взошедшая до своего пика луна, но вместо ночи — серый день, как под затянутым облаками небом Лондона. Он стоял, пытаясь принюхаться к вскрытым кладбищам динозавров, но в нос бил только прохладный соленый бриз и терпкий привкус йода.       Море — маленький океан, неотделимая его часть, — качалось вертикальной рябью, жирные, лоснящиеся волны издавали чьи-то приглушенные голоса. Шорох шипящей пены, поднимаемой движением вод, растворялся под тяжелым звуком густой скользкой жидкости поверх. Он шагнул немного ближе, ежась от неприятного сального ощущения поверх середины лодыжек. Черная жидкость на мгновение будто замерла перед вторженцем. Оглядевшись, он не увидел ни застрявших чаек со слипшимися перьями, ни немо стенающих о помощи рыб, застрявших на поверхности и сжигающих жабры в болезненной агонии. Мертвенное спокойствие царства по ту сторону жизни убаюкивало внутреннюю тревогу: исчезали из памяти незаконченные дела, беспокойные мысли о будущем и призраки гнетущего прошлого.       Чернь под ногами хлынула в сторону берега, разливаясь красивым изгибом по сторонам и бесцветной радугой изгибаясь на поверхности. Он опустил глаза вниз, пытаясь разглядеть блик отражения своих синих глаз.       «Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя».       — […].       Незнакомый «голос» без звука, но вызывающий чувство ностальгии и дежавю. Такой голос не застынет в голове памятным звучанием; он не сможет описать и узнать его у кого-то еще. Незнакомые прикосновения, но от них какие-то картинки, будто он видел и чувствовал это много-много раз, прежде чем расстаться с этим навсегда. Собственное имя все такое же бульканье, пузыри лопались и выпускали ядовитый газ. Чернота целовала ступни, и он шел вперед, не разбирая дороги, в глубину. Когда «нефть» достигла уровня середины икр, он остановился и с силой распахнул горящие от невыплаканных слёз глаза, заставляя себя смотреть в ту самую бездну, заставляя себя не бояться голодного взгляда в ответ.       Покрытая мелкими трещинами штукатурка потолка бросилась в глаза. Правый глаз неприятно защемило, и он попытался растереть его, словно незамысловатое движение могло вернуть ему остроту зрения. Маленькая заноза сделала и без того безрадостное пробуждение еще более скверным. Кошка настойчиво лезла под руку, щекоча носовые раковины волосками поднявшейся в воздух линяющей шерсти. Картинка исчезнувшей вселенной обретала знакомые границы привычной обстановки, а чистые ступни терлись о смятый в трубку нижний край простыни.       Зов остался в ночи, сбежал перед силой рыжего рассвета, потерялся на задворках сада памяти, где увядали плоды травм и цвели последствия гниющих ран.       Офтальмолог укоризненно качал головой, когда печатал в электронной медкарте диагноз «амблиопия» и предлагая медицинскую повязку для глаза, чтобы снизить на сдавший позиции орган чувств нагрузку. Он ненавидел сравнения с ребенком, а теперь на него нагрянула болезнь, преимущественно встречающаяся у детей. Глаза — важный орган измерения в искусстве и точности. Потерять глаз — тоже самое, что лишиться руки или даже одного пальца. Сидя напротив двухметрового черного кальцита, грозно возвышающегося на подставке, он старался не обращать внимания на косые взгляды одногруппников, похоронивших его талант и все затраченные усилия, чтобы с отличием закончить колледж, даже если это отличие стоило недовольство профессора Ладерсена из-за пропущенных занятий. «У Фантомхайва неприлично хороший материал. Хоть слепым, ему закроют корочку», — озвученный со стороны приговор, который верен просто потому, что он Фантомхайв.       Перечеркнутые эскизы валялись в сумке, на салфетках за обедом он рисовал без остановки силуэты, а иногда оставлял крошечные зарисовки во время заполнение книжных описей в библиотеке или на визитках букинистического магазинчика на Черин Кросс роуд.       Дожди размыли дорогу, неубранные осенние листья скатывались в грязные комки перегноя под легким снежным покровом, становящимся грязно-коричневым. Автомобили разбрызгивали лужи во все стороны, пачкая неосторожных пешеходов и получая порцию отборного английского жаргона вслед. […] остановился перед подъехавшим такси, не уверенный, что он хочет провести эту неделю с семьей. Вернее, уверенный в том, что он этого совсем не желает, от семьи только пустой термин из общепринятых социальных норм. Неизменная традиция, даже если до Рождества оставалось целых десять дней, и никто не давал права отдыха ни на работе, ни в учебе. Пусть он и ушел из дома почти шесть лет назад, но на свой день рождения всегда возвращался. Дети не залезают в материнское нутро с взрослением, но могут оказаться в гнезде, откуда когда-то свалились, за секунду до столкновения с землей расправив крылья и воспарив, подобно Икару.       Таксист криво улыбнулся, перегнувшись через панель передач локтем ко второму переднему сидению и выглянул в приоткрытое боковое окно:       — Ну что, дружище, едем?       Я вам не друг, я не хочу туда ехать, я буду стоять у стены, смотреть на счастливую семью, где мне нет места и где нет тех, кем я когда-то дорожил.       Но вместо ответа, он сел назад, бросил спортивную сумку со сменными вещами, лишь бы ничего лишнего не увезти из не-дома. Леди Кошка отправилась на передержку к домовладельцу: в прошлом году он также приютил её у себя, в дань о временах, когда у него у самого были горячо любимые питомцы, забранные старостью и временем. Он завидовал своей кошке, потому что ту ждала уютная гостевая лежанка, ласковый человек, всегда готовый погладить вдоль макушки, и недоступное ему чувство любви, даже мимолетное, на направленное только на неё.       Таксист безостановочно травил байки. Забавный коротко стриженный китаец щурился на манер азиатского анимешного злодея и активно вещал о том, в каких районах Лондона лучше всего покупать дурь: в Бренте, говорил он, подороже, но достойно, а в Бэксли неприлично дешевая смерть с выжженной нервной системой, на какую жалко тратить последний пенс. Он слушал в пол уха, выдернув проводной наушник, чтобы не укачало в дороге, и специально пересел за водителем на левую сторону. По встречной полосе стояла ужасная пробка, забивая гвозди в гробовую крышку надежды о нескором возвращении в безопасность. Не сейчас, не в ближайшее «потом», не в возможное «когда-нибудь». Из города в предпраздничные дни выехать сложнее, чем въехать, но таксист раздвигал поток машин будто Красное море, выбирая окольные пути и приближая своего пассажира к необратимой внутренней гибели, из которой он будет собирать себя по частям, выправляя душевное равновесие рваными рисунками, раздолбанными канцелярским ножом холстами и раскиданной разбитой обожженной глиной.       Минус триста двадцать градусов по Фаренгейту — температура его души. Плюс четыреста пятьдесят один градус от пограничного нуля, чтобы сгореть заживо, как бумажная ветхая страница из недр библиотеки колледжа. Невысокие здания центрального Лондона остаются позади: где-то вдалеке пробивает Биг-Бэн за шесть вечера. Он не оглядывался назад. Ни когда возвращался домой, ни когда уезжал оттуда, да вообще, куда бы ни шел, его взгляд всегда был направлен только вперед. Чтобы ни происходило, жизненное кредо не крошилось и не разбивалось, потому что щиколотки тянуло к земле неподъемным грузом.       Особняк Фантомхайв отдавал атмосферой Викторианской эпохой, хотя построен он был намного раньше. Но именно в это время его семья расцвела прекрасными мелкими цветками настурций, не слишком привлекающих внимание на фоне богатых пышных роз. Лозами и маскировкой под безобидный вьюн, Фантомхайвы захватывали все больше и больше, не теряя скромности присвоенного за заслуги перед короной титула. Громоздкое здание не уступало размерами Эрберри Холлу, и в чем-то даже превосходило. […] вышел из машины перед небольшим фонтаном вместе с решившим покурить перед тем, как уехать, китайцем. На правах второго сына и члена семьи Фантомхайв, он позволил водителю расслабиться, а в итоге и вовсе сам приосанился к капоту под налипшим слоем грязного снега. На зубы лег ментоловый ричмонд, фильтр почти сразу размяк от обилия слюны во рту. Сигарета долго не хотела загораться от огня механической зажигалки, и китаец дружелюбно поднес почти погасшую спичку к кончику. Пламя гипнотизировало, превращаясь из яркого огня в тлеющие искры внутри табака.       — Ну и домишко у вас, — присвистнул китаец, выдыхая дым над головой. — Большой.       — Буквально графское поместье, ага, — разговор завязался сам собой. Ничто не сближало так, как совместный перекур перед последующими днями в персональном эмоциональном аду. — К счастью, мне оно вряд ли достанется. Я предпочитаю недвижимость поменьше и без обременений в виде страждущих до моего наследства       — Ну-ну, граф, я бы не был столь уверен, — пепел с чужой сигареты попал к нему на плечо, но внутри все осталось равнодушным. Он вспомнил имя таксиста: Лау. Немногословно, без запоминающейся фамилии, как очередное размытое лицо в жизни, которое может случайно присниться, воспроизведенное мозгом от недостатка фантазии.       — Я не «граф», — поморщился […], вспоминая то, как звали его за глаза одногруппники и даже некоторые профессора.       — Возможно, титул действительно не принадлежит вам, — Лау покачал головой, сделал глубокую затяжку и потушил сигарету о подошву своего же ботинка. — Но вы можете принадлежать титулу.       — Китайская народная мудрость? — усомнился […]       Лау загадочно улыбнулся и приоткрыл глаза. Неясный цвет радужки, ощущение ватности и покачивания, как при повышенном давлении или же принятого внутривенно кайфа.       — Обычная человеческая проницательность, граф.       Черный мини-кэб с желтыми шахматными элементами объехал каменную стенку выключенного фонтана и, оставляя рваный след шин на земле, уехал в сторону кованых чугунных ворот вдалеке. Проводив его взглядом и небрежно бросив окурок в сторону, а не спрятав его в пачку по привычке, он удобнее перехватил сумку на плече и без особой решительности направился внутрь поместья, зная, что Танака не откроет ему дверь как раньше.