Надежда живет даже среди могил

Часть I. Где умирает надежда, там возникает пустота.

Можно простить человеку, который делает нечто полезное,

если только он этим не восторгается.

Тому же, кто создает бесполезное, единственным

оправданием служит лишь страстная любовь

к своему творению.

Всякое искусство совершенно бесполезно.

Оскар Уайльд

      Голубой по чьему-то идиотскому названию, на деле же почти черный, словно само воплощение бездны, китайский алебастр красиво отражал солнечные лучи, проникающие в мастерскую через настежь открытое окно и раздутые ветром занавески, россыпью света. Белые полосы, рассеянные, будто дым, расходились шлейфом вдоль едва сколотых граней, пока не уходили куда-то внутрь помещения, за камень, завершая чарующую композицию странным ощущением недосказанности.       — Какой же ты везучий, — раздался восторженный завистливый шепоток среди затаенного столпотворения рядом с откинутой пыльной тканью мягкого брезента, скрывшего алебастр от сурового внешнего мира во время перевозки. — Черт возьми, Фантомхайв, кому ты, чтоб тебя, продал свою душу? Он же стоит, наверное, не меньше, чем Тесла.       — Бенни, ты, меня, конечно извини, но Тесла явно выигрывает в цене, — засмеялась одна из девчонок, проталкиваясь вперед между застывшим толстяком и еще одной сокурсницей.       — Тогда, ставлю на айфон пятнадцать?       — А вот это уже больше похоже на правду. Пусть будет в цену айфона пятнадцать.       Зазвучавший смех толпы до странности неприятно, но обыденно, резал уши. Почти вся его группа собралась, чтобы поглазеть на дивный минерал, который любезно подарил ему старший брат к их общему дню рождения. Старший брат всегда по-особенному заботился о нем и чтил репутацию и престиж. У его сиблинга должны были быть самые лучшие материалы для создания выпускной работы из Королевского колледжа искусства.       — Браун, заткнись и следи за локтями, больно вообще-то — недовольно обронила другая девушка, когда «Браун» уверенно отпихнула её в сторону, задев её под ребром. — Ну сколько можно толкаться? Не только ты хочешь посмотреть, имей совесть!       — Хочешь жить — умей вертеться. Замечательная народная мудрость, которую тебе пора уже давненько уяснить.       — Учитывая, что он просрал все сроки сдачи эскизов и даже не предоставил профессору Ландерсу миниатюру, то руководствовался наш «граф» явно не народными мудростями.       — А чем по-твоему? Ртом? Руками? Кошельком? Мне почему-то казалось, что наш ангел во плоти не заинтересован в подобном.       — Ты что, не знаешь шутку про священника?       — Профессор Ландерс уже давно покинул священный сан.       — Был «низвержен», я вас поправлю.       — Эй, ты мне про народную мудрость говорила или как?       — Всяко одно и то же!       Хозяин великолепия, взбудоражившего студенческую общественность, с трудом и сам протолкался к оставленному без присмотра алебастру, чтобы, натянуть брезент обратно.       — Никому я душу не продавал, — огрызнулся парень, слышавший всю беседу с самого начала. Он закрепил ткань на люверсах, игнорируя все нелестные высказывания в свою сторону. Коллективный разочарованный стон он успешно проигнорировал: не в первый раз слышал подобные вещи, не в последний услышит. — Занимайтесь своими делами и не лезьте ко мне.       — […], можно и помягче, мы все-таки одногруппники. — обиженно ответила та, которую он помнил как говорившая больше всех «Браун».       Белый шум, пустые лица. Он не желал тратить свое время на посторонних. Но и оставаться наедине с камнем тоже не хотел, не сейчас, когда все внутри сопротивлялось напоминанию о брате, поэтому и согласился на то, чтобы материал доставили в мастерскую колледжа, а не к нему домой, где и так не нашлось бы места для работы.       Не домой, не домой, ведь нет ни единого места, которое он мог бы назвать домом.       — Отвалите, — повторил он не менее грубо.       Шершавая поверхность алебастра под брезентом почти не чувствовалась из-за толстой парусины. Но даже так, от прикосновений к воплощению любви своего брата, он чувствовал себя грязным и возвращался в те времена, когда его не существовало без Сиэля.       — Пойдемте, ребята, наш «граф» сегодня не в духе, — протянул жилистый высокий юноша, смахивая дреды с плеча в сторону. Следом за ним выразительно цокнула языком «Браун», […] увидел как мелькнула штанга пирсинга на чужом языке, и постепенно студенты стали рассасываться, когда поняли, что больше ничего интересного им не светит. Кто-то отошел за свои столы к своим творениям, а кто-то и вовсе предпочел выйти в коридор, чтобы несомненно перемыть ему кости за его не дружелюбный внешний вид.       Алебастр не внушал доверия и не вызывал столько же восторга, сколько мог бы. Наверное, если бы сам […] заработал и купил бы себе этот камень, то смог бы позволить себе им восхититься. Он провел рукой по брезенту, пытаясь найти не обточенный острый угол, надавить, почувствовать боль столкновения внутреннего с внешним, но парусина смягчала прикосновение, и вскоре он оставил эти попытки.       — «Граф», — пробормотал он едва слышно себе под нос, надеясь, что больше на него не обращают внимания. — Тоже мне.       Схватив со стула сумку, битком набитую чертежной бумагой и поредевшими записями с лекций, он накинул на плечи сорванное с крючковатой вешалки пальто, и размашистым шагом удалился, решив, что его не касается ничего, из того, что сделают его одногруппники в погоне за глупым любопытством.       Его неспроста называли «графом». Семья Фантомхайв хранила свой титул больше трех столетий и всегда считалась неприлично близкой к короне. Винсент Фантомхайв, их с Сиэлем отец, обладал замечательной харизмой и непревзойденными качествами, делающего из него великолепного мецената-филантропа, на которого политикам и мировым людям следовало равняться. И больше всех должны были соответствовать сыновья-близнецы, которым предстояло унаследовать семейное дело.       Сиэля Фантомхайва знали все, кто желал соприкоснуться с идеалом хотя бы в мыслях. Очаровательный вундеркинд с малых лет приятной внешности, умеющий подать себя так, что любой захочет с ним дружить, строить взаимоотношения от любви до бизнеса. Сиэль Фантомхайв желанен не только девушками, но и юношами из прогрессивных мировых сообществ, где над каждым домом висела радуга, а застрявшие в фобиях сварливые люди старой закалки до странного смягчались и кокетливо отмахивались: «Ну ему-то можно всё!». Сиэлю пишут в директ инстаграмма, чтобы узнать, примет ли он в друзья не только на иконке экрана, но и в реальной жизни. Сиэль не раз оказывался на передачах и ток-шоу, как ценный гость или эксперт. Можно сказать, существовал настоящий культ Сиэля Фантомхайва, настолько он был хорош. Семейный старинный особняк за чертой города и небольшое фамильное имение в столице часто полнились гостями со всего света, никогда не позволяя Сиэлю Фантомхайву узнать, что такое одиночество.       Идеальный человек. Идеальная жизнь, когда все двери открыты, и нет ничего, что могло бы его сломать.       […] ненавидел себя за то, что когда-то оплодотворенная яйцеклетка внутри матери приняла отвратительное решение разделиться и дать жизнь ему, полной противоположности брата. […] вместо своего имени слышал сдавленный звук, словно кому-то мешали использовать голосовые связи по назначению, а на бумаге видел прочерк, и буквы никак не хотели складываться в нужное созвучие. В мыслях он называл себя «Графом», соглашаясь с прицепившимся к нему дурацким прозвищем, называл себя буквально «Без имени», как угодно, но не тем именем, что при рождении дала ему мать, бережно прижимая к своей груди и позволяя ему собрать её тела полезные клетки для крепкого иммунитета, в итоге обошедшего его стороной.       Пока Сиэль Фантомхайв покорял людские сердца и экстерном заканчивал учебные заведения, ему оставалось плестись позади, прятаться в тени и делать вид, что его устраивает такое положение вещей. В детстве отношение взрослых казалось ему игрой, а в играх всегда вёл Сиэль, если это были не шахматы. Став старше, он осознал, что мир как есть — большая шахматная доска, а люди не более, чем фигурки в ней. Вот только тут неожиданно оказалось, что и здесь он уступает своему идеальному брату.       В семнадцать Сиэль получил первую небольшую субсидию от матушки Англии в области маркетинга и изучения стратегии бизнеса. В семнадцать […] сказал семье, что не может так больше жить, и ему необходимо съехать в Лондон в свое собственное жилье, пока он будет учиться в том колледже, куда тайком от родителей подал документы.       — Ты не можешь меня бросить! Мы же всегда были вместе! Мы дали друг другу слово! — кричал тогда Сиэль, загораживая ему дверной проход и не давая протолкнуть вперед оказавшийся таким маленьким и пустым чемодан. — Не смей так поступать! Не смей!       — О, еще как могу, — ответил […], но всего лишь в своих мыслях: в реальности же он ограничился грубым толчком в плечо и громким стуком маленьких колесиков о лестницу под всхлипы мамы, не пытавшейся его остановить.       Отец отрубил ему финансирование и в целях воспитания тем же мягким тоном объяснил, что не готов платить за его обучение в Королевском колледже искусств, потому что скульптура — занятие хорошее, но не под стать графской семье. […] сказал «хорошо» и поступил через год, когда ему досталось внушительное наследство от ушедшего на покой старого дворецкого, пожалуй единственного человека, который его любил таким, каким он был, и из чьих уст собственное имя не казалось бессвязным уродливым бульканьем.       Сиэль разрывался между необходимостью нести ношу старшего сына и желанием следовать за младшим братом. […] предпочел бы первое, за всю их неразлучную жизнь он изрядно подустал от постоянного присутствия в ней кого бы то ни было. Родители тоже настаивали на необходимости исполнения своего долга. «Если ты пойдешь за младшим братом, то не сможешь его поддерживать, милый», — говорила мама, и ее голос дрожал от тревоги, что страшное случится, и второй её сын свернет с проложенной гладкой дорожки.       Принципиальность и гордая стать родителей впервые сыграла на руку. Теперь они с Сиэлем жили порознь: он купался в лучах известности, перерезал красивые ленточки и прохлаждался с золотом британской молодежи, в то время как […] постигал основы основ искусства, подрабатывал то помощником библиотекаря, то продавцом в книжном и бился над головоломкой дальнейшей жизни после окончания колледжа.       В детстве изнеженный ребенок столкнулся с реалиями взрослой жизни довольно рано, мимолетно пронесся между стертыми границами богатства, статуса, власти, бедности и самых дешевых антигистаминных, лишивших его занятного удовольствия свалиться с астматическим приступом лишний раз. Восемь фунтов в час, реже, когда больше шестидесяти фунтов в день. Изготовление маленьких скульптур для декорирования интерьера, продажа своего имени как бренда, чтобы набить стоимость скромным поделкам, которые покупали скорее редко, чем никогда. Ребенок, не умеющий самостоятельно застегивать пуговицы до семи лет, научился творить руками причудливые узоры на деревянных дощечках, выжигать абстрактные портреты и шить мягкие игрушки, оставляя на пальцах маленькие шрамы от длинных иголок: напёрсток вечно мешался. Наследство господина Танаки, дворецкого родом из Японии, покрыло обучение в колледже вместе с оставленными ему деньгами от почившей много лет назад тётушки Анны. Эти двое подарили ему возможность стать свободным, и прощальные подарки перед навечным расставанием невозможно было не оценить. Но все, что касалось вопроса жилья и быта, […] решал самостоятельно. Не то, чтобы родители из принципа отказали бы ему в помощи, все же, […] доказал им свою самостоятельность и выдержку с лихвой, и отец даже в последствии разблокировал ему счета. Пресловутая гордость и нежелание возвращать вожжи уздечки своим родным останавливали, и стояли кирпичом на дороге: дальше въезд запрещен, иначе шины проколют, цепи навяжут, сбежать станет невозможно. Он не пользовался этими деньгами до тех пор, пока жизнь не макала его носом в грязь, напоминая о том, что сам он может не так уж и много.       Лондонское метро почетно заняло место десятого круга Ада. В толкучке он вылетел на конечной, едва не зацепившись мыском ботинка за щель между вагоном и платформой. Кто-то неприятно задел его локтем по лицу, вслед этому «кому-то» полетело совсем не аристократичное ругательство. За несколько лет подобных эксцессов парень уже привык и сам не брезговал кого-то толкнуть со своего пути, передавая дальше бумеранг грубости. Выйдя из подземного перехода Луишема, он перешагнул через оставшуюся с пары часов назад лужу. На остановку, чтобы добраться до автобуса, едущего в Элтен. Сердце туманного Альбиона осталось за спиной, туда нельзя оборачиваться, только по утру встретиться лицом к лицу. Трясущийся автобус с неработающим кондиционером, ворчливая старая бабка, с которой он ездил почти каждый день. […] занимал одно и то же место. Временами попадал почти на того же водителя. И жизнь, однообразная и мирная, едва ли давила на плечи мягким касанием незримых рук.       Дома, внутри тридцати пяти квадратных метров общей площадью, заставленных мебелью от хозяина квартиры, собравшаяся пыль вместе с пушинками шерсти, забилась в нос и вызвала первый звонкий чих, оповещающий о его возвращении громче звонка тяжелой связки ключей минутой ранее. Черно-серый большой комок скользнул к нему под ноги и завился, маленькой жадной бездной выпрашивая внимание не столь к своей персоне, сколь к опустевшей с утра миске.       — Не вертись, я тебя в любом случае покормлю. Дай раздеться, — заглотнуть побольше воздуха и выдохнуть на грани плохо скрытой нежности: — Чёртова кошка.       Неровно скинув ботинки пятку о пятку, […] повесил сумку на настенный крючок. Туда же отправилось и пальто, криво подцепленное за покупной ярлык. Кошка раздраженному замечанию не вняла: она ютилась у ног, потираясь пушистым боком и оставляя лощеную шерсть на смявшихся за день штанинах, и выразительно громко мяукала, потираясь усатой мордочкой о мелькающие щиколотки в темно-синих носках.       В месте, где почти ничего, кроме беспорядочных записей с лекций, материалов для поделок и кошачьих игрушек, не принадлежало ему, становилось спокойнее, чем в роскошном поместье на севере Лондона, но домом его назвать он все еще не мог, хотя и жил тут не первый год. Скользя в носках по деревянным, местами выцветшим, половицам, он первым делом направился на кухню. Кошка увязалась следом, ожидая обещанную трапезу. В носу противно защекотало, и из шкафчика рядом с холодильником была вытащена таблетница, с тщательно отсортированными лекарствами.       — Чертова кошка, — сердито повторил парень, заглатывая спасительную пилюлю не запивая.       Сухой корм звонко ударился о дно жестяной миски. Летящие мимо хрустящие кусочки та ловко подбирала и сразу, почти не жуя, глотала. Голодный ребенок, не верящий в счастливое «завтра» и безбрежное «будущее» очень сильно походил на него самого во многих аспектах. Больше года назад дождливым осенним днем […] увидел брошенную коробку рядом с остановкой, вымокшую и разваливающуюся на глазах. Внутри, на старой грязной подушке лежало несколько окоченевших мертвых котят, еще не успевших открыть глаза и познакомиться с миром как полагается. Он долго смотрел на них, даже присел на корточки, чтобы разглядеть опухшие от трупных газов тела. Больное любопытство толкнуло его на странный шаг: надавить на пузико одного из мертвецов Тихий писк вынудил его от неожиданности плюхнуться на асфальт, испачкать задницу и уронить рядом зонт.       В следующий миг он уже прятал котенка за пазухой вельветового воротника и на пути домой гадал, не выселит ли его домовладелец сразу, не дав и шанса объясниться.       «Да я, в общем-то, не против. Почему я должен препятствовать хорошему делу? Но кошачьи проказы на твоей совести. Поверь мне, я знаю. У самого когда-то было двое», — короткий ответ в телеграмме, чтобы […] возмутился: разве я собираюсь оставлять кошку себе? У меня аллергия, вплоть до астматического приступа. Я найду ей хозяев. Это вовсе не добрый поступок, а банальная жалость, мистер. Я даже не люблю кошек.       Он правда искал. Размещал объявления, спрашивал в институте, гуглил приюты. Вместе с этим пил горькие с ноготь антигистаминные, возился со сбором зачем-то купленной навороченной лежанки, матеря весь свет, когда отвертка вылетала из рук, и выкармливал найденыша молоком из пипетки. Кошка, как и он сам, своего имени не обрела, а с ним осталась и уходить никуда не захотела. В момент хорошего настроения […] называл кошку Леди Кошкой или просто Леди. Ей было запрещено лежать с ним на кровати, забираться на столешницу кухонного гарнитура и рабоче-обеденный стол, в обязательства входила помывка в ванной раз в две недели и терпеливое ожидание его дома. Леди Кошка чихать хотела на запреты и снисходительно относилась к выполнению навязанных обязанностей. Когда […] засыпал, она укладывалась прямо у его головы, постепенно вытесняя с подушки ближе к стенке, вытягивала лапки солдатиком и ровной буквой «п», как у брошенного на обочине мертвого тела, и, казалось, словно вообще не дышала под топорщащейся черно-серой шерсти. Только негромкое сонное мурлыканье и редкое свистящее сопение напоминало ему, что кошка жива, более чем здорова и обязательно разбудит его поутру, нагло требуя приступить к обязательно совместному завтраку.       Из динамиков старого ноутбука, подаренного ему ближе к окончанию школы для успешной учебы, качал поп-рок, баюкая спокойной мелодией и вопросом, который когда-то в гугл-переводчике он перевел под себя «О чем ты мечтаешь, наивный ребенок?» и порой думал, что этот вопрос адресован конкретно ему. Напротив тачпада валялись полусмятые листы а-четыре, с мелкими набросками вдоль и поперек будущей скульптуры. В отличие от набранного портфолио из небольших фигурок животных и абстракций, в дипломную работу ему хотелось вложить живое, настоящее, почти-что душу.       Микеланджело Буонаротти грациозно воплощал библейских личностей вроде Моисея или Мадонны. Гийом Гифс воссоздал облик Люцифера, не успевшего обратиться в демона, но уже заключенного в кандалы на ногах. Огюст Роден привнес новое веяние современности, и что-то надломил, слившись с эволюцией скульптуры воедино, дав ей очередной толчок на пути к цифровому веку. Мрамор тверже алебастра, алебастр тверже живой плоти. В камень можно вдохнуть жизнь, какой нет в живом теле; в теле нет души, если нет стремления мечтать.