Баллада большой Медведицы

Подкашиваются ноги Тэхена, когда вглядывается он в черную слякоть глаз, которые когда-то голубыми водами были — смеется в лицо ему обезумевший Юнги, голову склоняя. Черная слюна, зубы пачкая, по подбородку его стекает до самой одежды, и не может гестур своего отвращения скрыть. Бухнут вены на лице белом, и продолжает омега на земле сидеть, лицо скаля. Глок, обнаруженный теперь, не прячет личину свою — от ужаса такого и от неприязни хочется Тэхену пнуть тварь эту, но опережает его Хосок, на колени перед Юнги садясь. Краем одежды своей быстро он слюну черную с лица стирает, но шипеть омега начинает, царапая лицо альфы: — Прикасаться не смей! — округляет он глаза, — иначе еще быстрее я его заберу! Не смей касаться кожи этой! Все это мне принадлежит! — Нет. И не будет никогда, — отвечает твердо Хосок, не отстраняясь, — ты не хозяин в теле этом. — Да ну? Пес паршивый! А что ты мне сделаешь, если я кромсать его начну? — бьет омега теперь сам себя, силы не жалея — не успевает Хосок его руку перехватить, как резко поднимается он с земли, бить себя продолжает, — что сделаешь ты мне?! Я пью его! Я его выпиваю! Ха-ха! Вы не успеете! Вы проиграли! Мне! Придерживает Хосок рукой одной бок свой мечом ужаленный, но не от острия болит все внутри него: от того, что сделать он ничего не может. Не дает он времени себе, чтобы мыслями себя побить — с места срывается, Юнги нагоняя. Омега исхудалый едва ли теперь бегать может — альфа рядом с ним оказывается, руки с жаром перехватыавя, да к дереву прижимая. От слизи Сноровской все еще зубы Юнги черны, плохо пахнет от него: как разложение это… — Он сам меня пустил, свинья ты поганая, — огрызается Снор в теле омежьем, — сам-сам! Без разрешения не смог бы я сделать этого, ха-ха! Он по праву мой! По праву! Не можешь ты касаться его! Мой он! Мой жених! Мой супруг! Не успевает Хосок его словом укусить — меч гестура к омеге вытягивается в угрозе звонкой, у шеи его застывает. Смеется только на это Юнги смехом глоковским, и в ужасе альфа за меч чужой хватается, режется мгновенно: — Не смей! — гаркает на Тэхена он, оборачиваясь, — ведь все еще Юнги это! — Какой же Юнги это! — кричит в ответ он, — тварь это! — Тварь внутри него сидит!.. Но и Юнги там тоже есть! — Давай! — Юнги из-за спины вырывается, тоже за меч хватаясь — скользят его ладони по острию, сразу же кровью истекают — тянет он его на себя, к груди приставляет, — закончи прямо сейчас это! Вы слишком долго истязаете его! Оставьте его! Он все равно уйдет за мной! Вопрос времени это только! Остав-в-в-вьте попытки, скоты жадные! Он мой! Я его пожру! Я его выпью! До конца выпью! — Нет! — сам себя от страха Хосок не помнит: выбивает он с силой медвежьей меч из рук Тэхена, ужасом объятого, спиной к нему становится, Юнги за плечи перехватывая. Поднимает руки перед собой омега окровавленные, снова скалится и, издеваясь, ладонями ранеными по лицу своему проводит: остаются на щеках впалых следы красные, и не может Хосок смотреть на это, не жмурясь — ведь в крови вся жизнь, которую Снор подрезал снова! Выдыхает альфа, с силой Юнги за ладони к дереву прижимая. Рыпаться омега пытается, но скалой стоит медведь молодой, непослушные руки над головой его держа — одну ногу свою он в бедро маннелинга упирает, чтоб не вырвался он. — Что делаешь ты! — скрипит Юнги, и почти плохо Хосоку делается от гнилостного мертвецкого запаха изо рта его. Не дышит он почти, с силой руки чужие сжимая — и не пальцы Юнги он чувствует, а пальцы утопленника мокрого: — Я не дам крови его пролиться. Услышь это, — на ухо он Снору шепчет это, — если думал, что с недостойным ты противником встретился, что слаб я буду перед тобой, что уступлю я тебе, то ошибаешься. Не отдам я тебе Юнги. — Альфа придает своему обещанию слишком большое значение, — огрызается он в ответ, пинаясь. — Не в обещании дело, — отстраняется он, руки отпуская, — не только в нем, Снор. Меняется взгляд черных глаз, и заинтересованно теперь омега лицо свое склоняет; заостренные черты лица грубеют больше еще, но не Снорова улыбка теперь на лице Юнги сидит: слова не высказанные на губах холодеют, и в нетерпении приглядывается к ним Хосок, надеясь будто, что вот-вот ему Юнги ответит, но тот только задумчиво на ладони свои глядит, ран своих свежих не находя: залечил их Медведь Молодой прикосновением своим. И Тэхен издали тоже видит это, меч свой теперь с остервенением держа, с неприязнью: попыткой своей с Глоком разделаться, он на себе рану свежую оставил — готов он был телу Юнги боль причинить! Хочет альфа теперь с ладоней своих былую решимость соскоблить, в костер ее сбросить! Как смел он направить меч на того, за кем слепо пошел он! Пылают мысли его и не сразу замечает он, что Хосоку сотворить с ладонями омеги удалось — мечется в нем тошнота, с куском вины замешанная. — Прости, Юнги, — выдыхает Хосок, голову опуская, — буду думать я, что ты меня слышишь, потому и правда прощения прошу. — За что это? — кривится омега. — Остальной путь до Медведицы связанным ты будешь. Ты, Снор, не хочешь, чтобы я касался его. А я тоже не хочу, чтобы ты трогал Юнги. — Ах ты! Гнида ты гряз-з-зномордая! — скалится он, но шум из-за деревьев даже его умолкнуть заставляет: Кэйя дышит быстро, не сразу понимая, что происходит тут, но нет у нее времени сейчас, чтобы разбираться. Райок ее у самой телеги останавливается, и спрыгивает воительница, волосы свои быстро со лба убирая. Задумчиво она на барда притихшего смотрит, потом губы ладонью вытирает: — Что за места это?.. — щурит глаза она свои, дыша быстро, — я будто час до вас добиралась, хотя в поле зрения держала телегу вашу! — Айла не знает о местах Медвежьих? А кто мне говорил, что айлы ходить могут где угодно и нет для них мест, куда бы ступить они не могли? А сюда не заходили, значит! — усмехается Сокджин, о телегу опираясь, — все иначе здесь: слишком глубоко мы в ее владениях! — Где Фрита? — настигает она его, за одежду хватая — блатед широкоплечий куклой тряпичной в руках девушки становится, — сказать ты должен был! Предупредить! Да поздно уже! — назад она кивает, — волки! Волки и альфы следуют за нами! Бежать!

ᛜ

— Скал! Ударяет гром голосов за спиной Бьерна, клич его повторяя, когда он руку вперед вытягивает — в руке его бурдюк, настойкой грибной заполненный. Вновь он на ходу несколько глотков делает, потом брату бурдук перебрасывая — Вебьерн рядом скачет, на коне привставая, рычит он громко, не хуже волков рядом добычу чуя: уж один раз упустили они ахилейца безродного — без добычи назад возвращаться не намерены они! Подвывают волки под копытами коней, друг на друга скалятся, от запаха ахилейца дурея. Бьерн и сам глазами волка становится, и носом их — вновь кричит он, лошадь свою подгоняя, телегу впереди выглядывая. Горят огнем пальцы его, меч из ножен вынимающие, пламя из груди его рвется: не так много у сыновей ярла из деревни захолустной возможностей есть на вершины гор забраться — с ума Бьерн сходит от того, что столько лет под носом в деревне его жил тот, с чьей помощью короля Ормарра они растоптать могут! Не сбежит он в этот раз! Волнительно трепещет он, чувствуя, как настойка приятно дурманит его, всесильным делает, вены в руках напрягает: не знает он больше о страхе, о боли — ведет его дух войны теперь к вратам в мир другой! Когда виднеется впереди повозка хлипкая, спускает Бьерн волков. Твари обезумевшие, кровь почувствовав, не звери больше — чудовища ручные. Волк первый быстро нагоняет телегу, прыгая, за навес цепляется — хохочет альфа от этого, с наслаждением губы облизывая. — Волки за нас всю работу сделают! — вырывается Вебьерн вперед, шипя ядовито, — я сам хочу его голову снять! — Не сметь! — кричит старший, — живым он нам нужен! Не отвечает Вебьерн брату, с которым не согласен он: если ж Медведю Молодому суждено выше всех подняться, то как могут надеяться они, что по ним он не взберется? Ахилейца этого опасно в живых оставлять — вот, что младший думает. Обгоняет Вебьерн альфу, кровь на губах чувствуя: не оставит он ни секунды единой ни брату своему, ни руке собственной — когда лишит он ахилейца головы, то крови его напьется — ведь в ней сила вся! Скулит вдруг волк серый, а Вебьерн, глаза свои округляя, на седло обратно садится — великанш таких не видел он никогда! Вырвалась она из зарослей леса, движеньем одним волка мечом пронзая — отбрасывает она тушу, за телегой на огромном коне своем пристраиваясь. То, что страхом первым было, задорит теперь братьев переглянувшихся: если и с нее они голову снимут, то вернутся в деревню свою победителями! Скрипят зубы Бьерна, когда с интересом он рыжие волосы рассматривает, представляя, как за косы эти длинные он отсеченную голову раскручивать будет. Дурманит его снадобье грибное, и нет у него и тела будто — и волк он, за телегой охотящийся, и ворон черный, с неба за падалью наблюдающий. Глядит на них Кэйя из-за плеча, сглатывая. Рыпается волк рядом с ней, до ноги стараясь добраться, но мечом она быстро череп его рассекает; привстает она, чтобы дорогу дальше разглядеть, но приостанавливается сердце ее на мгновение: не видно Фриты впереди, будто и впрямь ее земли Медведицы пожрали! Оглядывается на нее гестур на козлах, и кивает она ему в ответ, чтобы и дальше он продолжал гнать коней — нельзя им останавливаться, пока Фриты не видно, нагнать ее нужно, чтобы вдвоем они с ней дали бой паршивцам этим! Кусает боль ее в щиколотку, и едва слышно вскрикивает она: не удается челюстям псины этой сапог прокусить, но почувствовала Кэйя клыки острые — ногой она волка по морде пинает и тот, в лапах путаясь, под копыта райка попадает, скулит потом громко. Тень по левую руку ее настигает, замахивается быстро — в последнее мгновение Кэйя успевает меч выставить, удивляясь быстроте такой человека мелкого. Скалится альфа, глазами мутными ее терзая, когда второй наездник с другой стороны ее настигает, тоже целясь в нее. — Не останавливаться! — приказывает она Тэхену, быстро по сторонам осматриваясь: будь на земле они, то и боя бы не было — ударом одним она бы сразу двух этих слизней уложила, но окружают ее со всех сторон не только альфы гневные, но и волки, у которых пена у рта виднеться начинает. Горячи ладони Тэхена и знает он, что не тем он занят — ведь воин он, который должен в битве сейчас быть! Не на козлах сидеть учили его — сражаться! Но не только в братьев он хочет меч направить, но и на себя самого: ведь своею рукой он выводил все письма, Чонгуку их отправлял! Не думал гестур, что Чонгук все братьям расскажет! Совсем не думал он, что так все сложится! На нем вся вина! И знает Тэхен: не может он остановиться, права не имеет — у Юнги секунда каждая на счету, каждое мгновение малое! Остановить телегу — жизнь омеге подрезать, укоротить ее! Но когда вскрикивает Кэйя, а райок ее взвизгивает, быстро оборачивается он, едва-едва улавливая, что волк в бедро коня вцепился, повис на нем. Не видать ему Фриты впереди, и быстро молит он Матерь, чтобы та из своих владений ее возвратила — даже окликает альфа айлу могущественную, но впереди только дорога, которая все хуже становится, в зарослях темнея, грязью становясь. Усиливается дождь, и стирает Тэхен капли дождя с лица, скрежет мечей за собой слыша. — Не останавливаться! — вновь Кэйя кричит, для удара замахиваясь: и злит ее даже, что с муравьями такими она разделаться не может. Свистит воздух над ухом ее, когда мимо топор маленький пролетает и в телегу врезается, застревает в дощечках — посмеивается Вебьерн, за вторым топором притягиваясь, замедляясь. Недолго он целится, выпускает рукоятку деревянную — бурлит настойка грибная в жилах его, и в красках он видит, как вонзается острие в спину наездницы. Сила в руке его бесконтрольна вдруг, беспощадна, свирепа, как медведь голодный — пробивает она защиту на теле воительницы, врезается в кожу ее, но не кричит она, боль свою сдерживая. — Фрита! — шипит она, надеясь докричаться до айлы, но и так понимает Кэйя, что пожирает дождь быстрый голос ее, — сюда, Фрита! Helvegan, Frita! — Скормим волкам ее! Месяц жрать не захотят! — подмигивает Бьерн, к телеге приближаясь, но жалит Кэйя руку его, отчего тот оборачивается гневно, сплевывает: — пусть живую сожрут ее! Трет глаза свои Тэхен, вперед вглядываясь: темное там что-то стоит, огромное — встает он на козлах, чтоб рассмотреть фигуру впереди, потом на себя поводья резко утягивая — дерево это поваленное! Скользят кони по земле мокрой, и сразу волки у копыт их оказываются, набрасываться на них начинают; вынимает гестур меч из ножен, на землю спрыгивая, к Кэйе приближаясь: торчит топор из спины ее, когда с Вебьерном она мечами сцепляется. — Все кончено! — хохочет Бьерн, перед Тэхеном становясь: краем уха он слышит, как терзают волки лошадей, — идти некуда вам! Ха-ха! Гестур все же оказался предателем! — Я… — теряется Тэхен, скалится: ведь если сейчас пойдет он против сыновей ярла, то окончательно он дома лишится, и дома этого и Юнги лишит: совсем другим договор изначальный с Чонгуком был! Ведь для Юнги все и было — чтобы было куда возвращаться омеге, который доверился чужаку по незнанию! Дрожь руку его обхватывает, и впервые не понимает теперь альфа, как ему правильно поступить. — Не думай мне зубы заговаривать! Хотя вряд ли умеешь говорить ты внятно — для другого вас растили, черви вы жалкие! — плечи первый сын распрямляет, к телеге подбираясь, — либо убегай, либо сражайся: миловать тебя я не буду! А если бежать примешься, то волки мои все равно тебя догонят! Не такой у тебя выбор большой, Тэхен — все равно сдохнешь! Потому выбирай как именно помирать ты будешь: в пасти псин, как трус и предатель! Или как воин! Ну… — бьет себя обезумевший альфа в грудь, за телегу хватаясь — чувствует он, как разит изнутри от ахилейца испуганного, который нос даже высунуть боится! Гестур, движенье это видя, вперед меч вытягивает, к шее Вебьерна его приставляя, но смеется только на это альфа: — Тебя воспитывали так, чтоб ты меня защищал! Твоя рука не сможет сделать даже маленький надрез на коже моей! Ты забыл свое место, гестур! — Нет! — вперед он выходит, — не забыл я место своё. Я его только искать начал. Быстро Бьерн внутрь телеги заглядывает, охает. Нет там никого.

ᛒ

Пусть не в ужасе Кэйя была, но потерялась от того, что Фриты с телегой рядом не увидела — когда Тэхен за взглядом ее проследил, то понял, что скорее действовать нужно: пусть и воительница айла, но слишком много она от человеческой сути в себе оставила, а когда с воином случается такое, то к беде это может привести. Тэхена и привело. — В повозку. Живо, — приказывает гестур, от Юнги взгляд отводя — и взгляд этот его как скол на зеркале гладком: в трещинку вина затекает, тяжесть от того, что, не осознавая, натворил он, — Немного времени у нас. Уж если это волки, то не нужно думать долго, какие альфы преследуют нас! — Хосоку он кивает, к козлам отходя. — Но как нашли они нас? — Хосок рубаху свою поправляет, краем глаза за Юнги следя, который посмеиваться дико продолжает, — и чего нужно им?.. — Хочешь остаться да проверить? Уж не ты ли Медведь молодой? Они новый трофей себе хотят! Шкуру с тебя содрать да в Доме Длинном повесить! — сплевывает Тэхен, снова на повозку кивая, — живо! Внутрь! Хосок… Останавливается гестур на мгновение, из-за плеча на Хосока с Юнги глядя: все на места свои становится, и пелена собственной лжи, которою он себя окутывал, рассеивается вдруг — видит он то, что всегда заметно было, но не хотел он верить в это. Юнги и впрямь свой выбор сделал; Хосок свой выбор сделал тоже — каждый шаг этого ахилейца для того был, чтобы Юнги привести туда, где Снора не будет. — Береги его, — сухо оставляет он эти слова Хосоку, на телегу взбираясь, пока альфа в задумчивости смотрит на него, — скажи ему потом, что жаль мне. Что надеюсь, что простит он меня. Это я все. Из-за меня. Из-за меня они знают, — признается он быстро, губы от волнения кусая, — скажи ему… — Тэхен… — с пониманием тихим прерывает его альфа, — ты не смотри, что как глок он себя ведет и как глок с тобой разговаривает. Знаю я. Юнги тебя слышит сейчас. С хрустом то, что сколом несчастным было, в рытвину в душе превращается: тяжко Тэхену, но снова он смотрит в глаза омеги, пытаясь разыскать там того, с кем так быть хотел — невыносимо это в черноту вглядываться и Юнги там высматривать, но хуже прочего знать теперь, что даже если и вернется Юнги, то не найдет Тэхен к нему больше дороги: — Я сделал это, чтобы ты домой мог вернуться, — выдыхает гестур, поводья сжимая, — но напрасно я решил, будто я знаю, где дом твой. Ты тоже, наверное, не понял еще до конца, где он… Бело лицо маннелинга, будто нет там ни Снора, ни Юнги самого — только прорезь для глаз черных. Видит Тэхен, как рукою одной Хосок Юнги с земли поднимает и к телеге уводит: грязен омега, смердит от него нечистью, и следы черные от слюны все еще на подбородке виднеются, но не замечает этого Хосок будто — все еще альфа в нем Юнги видит. Это Тэхен и понял: никогда он, оказывается, Юнги то и не видел — только свои чувства о нем. — Береги его, ахилеец, — повторяет гестур и отворачивается, спину выпрямляя, — если не сбережешь его, я разыщу тебя и отправлю в мир следующий. — Что задумал ты?.. — не унимается он, в телегу Юнги сажая — выбился омега из сил, потому не сопротивляется он. — Даже если ты попытаешься скрыться от тех, кто преследует нас, — Сокджин, наконец, голос подавая, к козлам подходит, — не думаешь же ты, что дорога вечная? В лесу мы глубоком, чаща все глубже становится — не будет скоро дороги впереди. — И не нужна мне вечная дорога. Ну, скорее! — Догадываюсь я… — айла на райка быстро взбирается, улыбаясь слабо, — охота на кроликов, гестур?

ᚳ

— Связал меня! Связал меня, пес! — А ты в себя вернулся, глок? — Хосок, на коленях сидя, за дорогою следит, которая под колесами телеги бежит, — расскажешь, кстати, как потоп ты? Уж неужели такой ты недотепа был, что в реку угодил, м? А ведь, кажется, тебя первым альфой на деревне считали? — Пасть свою закрой! — Чего мне пасть закрывать перед тем, кто, поплавать решив, мертвяком всплыл? Подожди… и правда ведь? — усмехается он, — такой свирепый, а плавать не умеешь!.. — Так его! — Сокджин с восторгом в ладони хлопает, — вот уж видно, у лучших Медведь Молодой учится! А я говорю вам: почаще со мною общение близкое веди — и не такому научишься! Есть мудрость одна, которой охотно бы обучил я тебя — ну, знаешь, за дверьми закрытыми! — Ах, что за бард несносный! Нашел он время шутить! — шикает Хосок, снова в дорогу вглядываясь, и рука его неосознанно за плечо Юнги хватается, но назад тот подается, зубы почерневшие обнажая: — Руку откушу! Пальцы твои! Один за другим! Трогать будешь — сожру его быстрее тогда!.. Молчи лучше, грязнокожий! — рычит Снор, на коленях к Хосоку порываясь — и видит альфа, что расцарапать ему глок лицо хочет, да не может: пока в странной спячке он был, успел Хосок торс его веревкой обмотать — пусть туго, но каждое движение свое альфа мягким делал: уж чтобы не повредить такую кожу тонкую на теле, проклятьем покусанном! Попадает колесо телеги в яму глубокую, и сотрясаются путники, за борта хватаются. Юнги нечем хвататься — падает он на днище, щекой своей доски обтирая, но недолго так лежит он: рука теплая Хосокова почти сразу приподнимает его, пытается кровь засохшую стереть. Рычит омега, будто каждое касание альфы жжет его болью яростной — в страхе почти одергивает свои пальцы ахилеец, слышит потом стук копыт райка, на котором Кэйя из чащи лесной появляется. — Скоро! — кричит она, — готовы, кролики? — Не верю, что заставляете вы меня участвовать в этом! — наружу Сокджин высовывается, фыркает, — я за это плату двойную возьму! — Молчи, бард! А лучше… Не знает Хосок, как попросить блатеда об этом: сам он должен и хочет сделать это, но Юнги в руках его в змею по стеклу ползущую превращается — боится ахилеец лишний раз трогать тело омежье, пусть сейчас и нужно это, чтобы жизни их спасти. Следит за его взглядом Сокджин, глаза закатывает: — Тройную плату, альфа! Тройную! — Я знал, что человек ты хороший! — кивает он, улыбаясь уверенно едва. — Сейчас! — приказывает Кэйя, оборачиваясь, — сейчас, крольчата! Хватает Сокджин Юнги за плечо, движением одним к груди прижимает — Глок взвизгнуть не успевает, когда вдвоем они с телеги спрыгивают в чащу лесную. Почти жмурится Хосок, когда видит, как быстро падают они, о землю твердую ударяясь — таким хрупким Юнги стал, что от такого прыжка переломаться он может! Не ждет альфа долго — привставая, быстро он Кэйе кивает, сам потом спрыгивает на землю, больно плечом приземляясь. Пытается он быстро на ноги подняться и в чаще скрыться, но от дороги не отходит далеко. Добегает альфа до Сокджина, да к земле его пригибает, на землю садится — кряхтит блатед, волосы свои курчавые поправляя: — Четверная!.. — взвизгивает Сокджин, когда Хосок торопится омегу осмотреть: не видать на нем крови, но все равно с опаской глядит он на него, боится, что больно ему все же. — Руки от меня убери! — снова громко бросает Снор, в Юнги сидящий. Из-за спины вдруг толкает его Сокджин со всею силою своей, которой и не разглядеть в нем — летит альфа носом прямо в лужу грязную, проваливается он руками в мяшу неприятную, на блатеда потом с неприязнью глядя: — Ведь кролики мы? — смеется Сокджин, руки отряхивая, — если волки по запаху сейчас идут, то прямо скажем, что разит больше всех от тебя, альфа! И в последнее время все больше и больше! — нос пальцами сжимает, — не пробовал мыться, а? Хотя, кажется, природный запах не вода чистая перебить может, а грязь. Чего смотришь на меня так? Я жить хочу! Давай, давай! Окунись-ка в грязь, да поглубже! Не хочу я, чтоб волки мне в глотку вцепились! Я с ее помощью вообще-то на жизнь себе зарабатываю! С рыком тихим начинает Хосок себя грязью обмазывать, но взгляда с барда не переводит он, отчего тот смущается и даже к Юнги оборачивается. Знает Хосок, что прав Сокджин, но толкать его не обязательно было: если б они в других условиях были сейчас, то резким бы ответ альфы был, колким! Но сейчас ему за дорогой следить нужно, да выжидать, когда хищники мимо пронесутся: как кролики должны выжидать они мгновенье это, потом только в обратную сторону по своему же следу убегать они могут, не раньше! Только так зверей можно запахом обмануть! — Ну, хватит! — не выдерживает блатед, на землю садясь, — сам же знаешь, что правильно я говорю тебе! Мне вообще все это не нравится! Если б хотел я, чтоб побыстрее я умер, так лучше бы просто варево твое съел! — Подумать можно, что ты варишь лучше! Сокджин, да ведь у меня ложка к котелку не прилипала намертво! — Я бы поспорил со степенью мертвечины!.. Вполне себе ложка живая еще была! Отклеил я ее потом! Тэхен даже и не заметил, что не так что-то было — гестуры и башмак съесть могут!.. — Да замолчи ты! Вымокнув в луже лесной, встает Хосок и, блатеда пихая, рядом с ним на землю ложится. Омега на спине лежит, дышит глубоко, рот приоткрывая — за грудь его альфа потрясывает, чтоб открыл он глаза: до ужаса страшно ему теперь, что просто не успеют они до Медведицы добраться — путь такой уж точно не для тех, кто Глоком был укушен. Кивает быстро Юнги Хосоку, и облегченно он выдыхает: знает он почему-то, что только что не Снор ответил ему, а его лис полярный. Переводит Хосок взгляд на дорогу, правее скользит — туда, где Тэхен теперь с Кэйей скачет. Гестур ведь причиной стал того, что альфы из деревни отыскали их — по привычке своей любимой ругает себя Хосок за то, что доверился он Тэхену и вновь беду на них навлек! Ведь как лучше хотел — хотел, чтоб у омеги плечо твердое рядом было. …И замечает он вдруг, как Юнги, звуков лишенный, на живот перекатился, как прислонился к нему — к такому грязному, мокрому, вонючему… прикусывает омега губы свои, будто бы сопротивляться силе Глока пытается: — Я знаю, что ты здесь!.. Побереги свои силы лучше! Я знаю!.. — шепчет он омеге, но Сокджин с бока другого смеется почти: — Ну конечно ж ты знаешь, что я здесь! Куда мне деться-то! Предложение о том, чтоб тебя мудрости за закрытыми дверями научить, в силе все еще, кстати… — Ах, бесстыдник! — шикает Хосок, — нас ведь вот-вот волки сожрать могут, а ты такие вещи говоришь! — Что ж поделать, если зреет запах альфы с каждым часом все больше и привлекает так! — смеется. — Замолчи! — краснеет альфа, головой качая, — Тэхен бы с кулаками на тебя набросился сейчас! И все же омега ты?.. — Омега, альфа… есть ли тебе разница? Ах, оказывается, я уже скучаю по этому красавчику! Надеяться буду, что не прибьют его! И потому тебе и предлагаю такое: время, думаешь, навсегда отдано тебе? Всякий, кто сюда приходит, возвращается потом туда, откуда вышел — а там уж не до телесных утех, тела-то нет! Ведь так жаль в следующий мир идти, полностью этот не опробовав! Попробуешь когда, тогда и поймешь, что слишком долго ты не решался ягоды такие сладкие попробовать! Под слоем грязи на коже ахилейской и впрямь ягоды смущения зреют, кончики уха прикусывают — не та это вещь, о которой он с Сокджином говорить хочет! И уж тем более при Юнги! Думает альфа, как тему перевести и почти что даже облегченно выдыхает, когда слышит вдруг вой волков впереди. Замирает он вдруг, забывая всякое волнение, с трепетом сердца связанное, и всякое слово крепкое, которым он Сокджина хотел ударить: уж никогда он кроликом не был — может, и не сработает хитрость их, и волки в кусты за ними и нырнут. Тогда уж мало что поможет им, ведь Кэйя с Тэхеном тщательно вид делать должны, что все еще в телеге сидят те, кого ищут! — Скал! И не гром этот голос, но острый клич, в котором голоса духов расслышать можно; сразу альфа Бьерна узнает в безумном звуке этом и потому неосознанно он хватается за то, что теперь с жизнью его связано — не за меч. За Юнги. Говорили ведь в деревне: если в первый раз ты «Скал» слышишь, то, должно быть, бежишь ты: либо с тем, кто слово это кричит, либо от того, кто с этим словом за жизнью твоей идет; если во второй раз ты «Скал» слышишь, то, должны быть, либо настиг ты того, за кем бежал, либо тебя настигли и провожают тебя теперь с этим словом, как воина, в мир другой. Крепко он пальцами веревки на спине Юнги обхватывает, на коленях приподнимаясь — как только пробегут мимо них неприятели, должны они будут бежать в сторону другую, чтобы жизни свои из пастей зубастых вырвать. Несутся волки мимо них, завывая, когда топот коней в груди Хосока отскакивает — еще несколько всадников за братьями скачут, которые близость добычи ощущая, мечи из ножен вынимают. Секунда одна проходит после того, как проносятся они мимо, и поднимается тогда Хосок и Юнги поднимая — Сокджину он взглядом только подняться приказывает. Не знает Хосок, откуда сила в нем берется, но Юнги в руках его не тяжелее пера птичьего — прижимает альфа к себе омегу, с которого жизнь вытекает, бежит по ухабам неровным, между деревьев петляя, не слышит он ничего, кроме стука сердца своего и волчьих рыков за спиной. — Альфа! — кричит ему Сокджин позади, но нет у него времени оборачиваться: дальше и быстрее они должны бежать! Слишком близко Бьерн и Вебьерн сейчас! — Альфа! — раздается снова голос Сокджина, и все же оглядывается Хосок назад, когда видит, что замедляется блатед: — чувствую я! Здесь! — Что?.. Что здесь? — приостанавливается альфа, на Юнги глядя: закрыты глаза омеги, и теряются все краски с лица его, — Юнги! Юнги! — Ах, спокоен будь! — Сокджин за плечо его хватает, начинает вглубь чащи уводить, — в пограничье мы! В землях Матери иначе все! Ни времени тут нет, ни других законов человеческих! Чувствуешь же ты, как силы в тебе много стало? Кажется тебе, что совсем недалеко мы от волков отдалились, но если захочет Медведица, то они и за год до нас не доберутся! Выдохни! Думаю, и омега спит сейчас, потому что она так захотела: так проще ему будет вынести все это! Идем! Не так много времени у нас… у него… — на Юнги он кивает, — я всем нутром своим чувствую, как близко она. Ее дом здесь. Берлога. — Берлога?.. — Этот ахилеец ничего о мире не знает? — колко Сокджин его за плечо держит, быстро в темноту леса шагая, — это земли Медведицы, потому что живет она тут. Потому что родилась она тут. И медвежат она своих тоже здесь вынашивает! И здесь спит! А ты как думал, а?.. Ох и разозлишь ты ее, когда доберешься до самого ее укромного уголка! А как иначе? Только так ее на еще один вызов ты выманить сможешь! Черным лес впереди кажется, и почти с опаскою туда Хосок направляется: всем телом своим чувствовать он может, как холодно и промозгло там — не только от тела Юнги ледок по коже идет, но и от деревьев зачарованных, которые совсем будто живые. Не успевают они далеко уйти, как слышит ахилеец ухом своим далеко где-то рычание тихое — из хватки Сокджина вырываясь, оборачивается он быстро, и замечает вдруг серое пятно, рысью к ним бегущее. — Волк! — выкрикивает Хосок, Сокджина окликаяя. Удивляется тот: — Ах, наверное, рядом он с нами был, когда Матерь время вывернула! От стаи, видать, отбился! Бежим! — Не убежать от него! Выдыхает ахилеец, на Юнги вновь глядя, который и впрямь будто уснул: только движения губ его выдают, что жив он еще: — Пока в мире людей ты… — сглатывает Хосок, рукой по щеке кровавой его проводит, — хватайся за человеческие. Держись изо всех сил, Юнги! Уже немного осталось! Обещаю, совсем немного! — Уж сначала от волка попробуй отбиться, альфа, прежде чем обещания такие давать! Если успеем мы Берлогу ее отыскать, то не доберется волк до нас! — Не успеем!.. Мельтешит серое пятно в глазу Хосоковом, когда он резко, но аккуратно Юнги Сокджину передает, в глаза его смотрит: — Не посмеешь ты его бросить. Неси его ближе к Берлоге. Если не явлюсь я к вам, то в мире духов с меня оплату брать будешь, но сделай все, чтоб выкарабкался он! Иначе я тебя, как Глок преследовать буду! Неси к Медведице его! Уж не знаю как, но во всех мирах я до нее доберусь и так сделаю, чтоб она помогла ему. Главное, не бросай его. — Этот альфа все больше нравится мне, — Сокджин кивает ему хитро, Юнги на руках придерживая, — от того интереснее будет. Береги свое сердце, ахилеец… — отходит он, бежать готовясь, — встретимся скоро. И сердце его только несколько ударов пропускает, когда настигает волк его — красны его глаза, и пена у пасти пузырится. Тянется Хосок к мечу, но не успевает достать его — прыгает зверь на него, с ног сбивает: удар силы такой дыхание из груди выбивает, но успевает альфа локоть перед собой выставить и к шее животного приставить, чтобы отвадить зубы от себя. Поднимает альфа колени к груди, упирается ногами в тушу изворотливую, кулаком одним по брюху волка ударяя. Вытекает слюна из пасти волка, и вырывает из себя Хосок крик с силой такой, что поднимается с земли он мокрой, зверя отбрасывая: струится по альфе тепло непонятное, которое плечи его распрямляет, больше делает. Кажется ему, что и ростом он выше становится, что, как шерстью медвежьей, свирепостью он обрастает. Ноют ногти, когтями делаясь, и вдруг срывается с места альфа, на волка набрасываясь: — Скал! Брошен вызов смертельный. Тяжелы руки его, сильны — думается альфе, что сможет он череп волчий раздробить на кусочки, но вонзаются острые зубы в руку его. Кричит Хосок, но не отступает он, чувствует, что почти зубы эти о кость его в руке скребутся. Снова он кулаком зверя в шею бьет, но не помогает это. Трясет тогда рукой своей Хосок, звезды в глазах от боли считая. Рычит волк на руке, вгрызаясь глубже, кусок мяса пытаясь отодрать от него — бросается альфа на землю, локтем волка прижимая, и все, что есть в нем, от муки клыкастой кричит. Воет Хосок, в звуках своих вдруг голос Бьерна узнавая: такой же протяжный он, разъяренный, гневливый — будто голосом своим повалить противника может он. Скулит и зверь под ним, но напирает Хосок сверху, видя, что заливается пасть звериная кровью его — танцует в теле его агония боли, а оттого безумным делается Хосок, с цепи сорвавшимся: двумя руками альфа за пасть волка хватается, в стороны разные отводит, пока не слышит хруст омерзительный. — Ты воин! — шипит вдруг Хосок, в глаза красные глядя; пульсирует рука его разодранная, которая меч вынимает, — так и умри, как воин! Скал! Скулит волк под ним, когда пронзает Хосок мечом тварь рычащую, и ощущает он, как извивается тело животного в предсмертных вдохах последних, потому глубже он острие вонзает, чтоб мучений лишних не было — и удивительно это, как сама жизнь с глаз слетает, исчезает мгновенно: вот было внутри волка что-то, а что-то исчезло уже — с уважением склоняет он голову, когда прекращается сопротивление любое. Глубоко дышит Хосок, пока распирает сила его, огнем по рукам и ногам проходясь, мысли его запутывает, а потом изнутри грудной клетки стучится. На языке его вкус не только крови собственной, но и крови того, с кем впервые в равном бою он сошелся и победителем вышел. Прижимает он руку к груди, чувствуя, как отходит от предплечья мяса кусок — смотреть не хочет он туда, потому, качаясь, на ноги поднимается, осматриваясь вокруг. Бредет он по лесу в забытье почти, да в хмельном бреду, в котором и грязь, и кровь его смешивается — каждый шаг ему сотнею кажется, а вздох не меньше десятка деревьев весит. Сами ноги его ведут, и только изредка напоминает себе Хосок, что идти нужно к омеге, к запаху его, который из-под глоковского смрада пробивается: только сейчас понимает Хосок, отчего никогда не чувствовал он омежьего запаха — Снор, по пятам преследующей его, сжирал его. Видеются две фигуры впереди, и скоро совсем в них Хосок Сокджина узнает, который, дожидаясь, на земле сидит. Омега, в клубок свернувшись и руки под лицо положив, рядом с ним спит, нос в изгибе локтя пряча. Подташнивает Хосока от слабости, от усталости, от потрясения, медленно сходящего с него — дыша тяжело, он перед бардом останавливается, но едва ли узнает лицо его, потемневшее вдруг теперь. Медленно блатед нож в руке точит, губу прикусывая, и присматривается к нему альфа, ведь кажется ему, что тени по лицу его странные бегают, что глаза его вдруг чернью заполнились глоковской. — Я знаю, где Берлога, — говорит Сокджин тихо, подбородком Хосоку перед собой указывает — падает Хосок на колени перед бардом, силясь глаза не закрывать. — Так покажи… — опирается он на руки свои, чувствуя, что провалиться он может. — Омега почти ушел уже, — не нож Сокджиновский альфу режет — его вдруг злорадствующая улыбка и слово страшное, паршивое, — однажды ты был меж двух миров. Теперь он там. Белый Юнги совсем. Прозрачный почти! — Тогда… тогда нужно быстрее идти… — Хосок клонится к барду, но отдаляется тот, нож перед собой выставляя. — Нет. Не пойду. — Сокджин! Блатед руку с острием опускает, но другую поднимает, пустую, вверх ладонью поднятую — приманивает он Хосока ближе, губы облизывает: — Пора брать плату, — твердо говорит он, — не ступлю я с места, пока не оплатишь ты мне всю работу мою!