Баллада большой Медведицы

Луны свет на плечо обнаженное садится — не успевает его Чонгук обогнать и первым туда поцелуй усадить свой мягкий. Улыбается Рэйта, лицо отводя: все еще смущается он порой нагого тела своего да поцелуев глубоких. Чонгука чаще это веселит только: вместе они выросли и вместе повзрослели — не так давно кое-что произошло, из-за чего альфа и впрямь почувствовал, что теперь он мужчиной стал; приблизился он к братьям своим, и только это знание уже его крепче в силах своих делает. Странно это было: быстро, неуклюже, не слишком-то удобно — когда холода еще не сошли с земли, а времени почти и не было на уединение тихое. Отец да братья ушли тогда в лес — ни то Медведицу искать, ни то просто глупо поохотиться: никогда они с собой не брали его, ведь все равно по дороге отстал бы он от них, да весь азарт испортил бы. Знает Чонгук, что омеги-то деревенские, приличные и воспитанные, ни за что бы на такое не пошли — ведь вне брака делать вещи такие непозволительно, но когда Рэйта так от поцелуев рделся, когда руками своими так его шею обхватывал, когда так льнул к груди его, будто самому омеге не удержаться было, будто и сам он изнывает, то уж не удержаться альфе было. Покорность Рэйтовская, его взгляд олений, мягкость упругая — как ягода он сочная, к которой Чонгуку пчелой притянуться хотелось. Не совсем тогда Рэйта понимал, чего Чонгук с ним сделать хочет, но послушным был, податливым — и не заметил тогда сын третий, как взгляд прислужника слегка мягкости своей лишился в момент особый, острый самый. Обнимает его Чонгук, рукой к телу прижимая, пока пальцы омежьи, любопытством измазанные, по лицу его скользят, у повязки черной застывают. — Нет, — отрезает Чонгук, головой качая. «Даже мне?» — Рэйта брови хмурит, на себя указывая, но альфа все равно головой качает: — Ни тебе и никому, — он руки омеги от себя отстраняет, а немой возмущаться продолжает: губы он свои дует, костяшками пальцев грудь свою растирая; делает Рэйта вид, что что-то отщипывает от себя — частички эти невидимые он с себя переносит и на коже Чонгука теперь растирает, будто в сердце его хочет часть тепла своего уложить. «То, что во мне — и твое!» Омега еще в детстве делать это начал — вот так говорить без слов, но взгляды заменяли звуки людские, и от взглядов этих в груди Чонгуковой льдины таяли; в день особо холодный, промозглостью окутанный, как одеялом тяжелым, Чонгук Рэйту под столом в Длинном Доме увидел — как мышь серая он был, с тенью сливался, да не больше самого воздуха весил — о колени его камни сточить можно было. Собирал он крошки, которые со стола ярла на пол упали — пальчики грязные, обслюнявленные он по половицам водил, а потом обгладывал, пытаясь хоть немного жизни всосать. Позже альфа, плащом ночи укрытый, Рейте хлеб черствый принес, да незаметно под рубаху сунул — зима тогда голодной выдалась, и даже ярл с семьей своей не всегда сытым спать уходил. Тогда-то, думается Чонгуку, и стал Рэйта ему принадлежать — преданность его как один кусок хлеба стоила, но не всякий богач смог бы оплатить его. Не было у ребенка маленького чего-то, что он отдать взамен мог, вот и отдал себя всего. То, что во мне — и твое! — Я теперь урод… но почти привык к тому, что только одним я глазом вижу, но и одного глаза мне достаточно, чтобы тобою любоваться… А чего? — усмехается, — у меня глаза нет, у тебя — языка. Разве не подходим мы друг другу? «Нет, не урод! Самый красивый!» — Рэйта головой качает, на коленях привставая; обхватывает он шею Чонгукову, всего себя на него бросая, пока тот лежать на постели продолжает. Легок Рэйта, невесом почти — как пух летний, как лепесток, по воздуху взмывающий, совсем он как одуванчик с взъерошенными своими волосами, в кудри завивающимися — сжимает его Чонгук, на себя укладывая, пока омега лицо его зацеловывает: каждое прикосновение как бунт небольшой, как подтверждение, что нет на свете альф лучше, чем он. Сжимает альфа ягодицы белые, вкусом омежьим упивается он — снова жар по телу его ползет, покусывает его, искорками желания растирая: не может Рэйта говорить, но стоны его низкие, хриплые, совсем уж неслышные заменяют все слова, через которые люди с языками о чувствах своих сказать могут; обсыпает Рэйта поцелуями его — и впрямь Чонгуку верится, что совсем не уродует его повязка. Глазница пустая теперь, как напоминание о том, в какую сторону он голову свою направлять должен: уж не слишком-то гордиться этим можно — ведь собственные братья это сделали — но вместо глаза альфа нечто более ценное получил. Обвивает он губы Рэйтовские, мягкости его пальцами сжимает и чувствует, что влажным омега становится — запах сладкий теперь, дурманящий: кровь у альфы бурлит уже, член его поднимает, который он в живот омежий упирает. Но слышится хохот издевающийся, шаги приближаются. Забылся глупый альфа — теперь поздно уже. Братья идут его.

ᛊ

Стрекочут сверчки в зарослях с росою вечерней, пока стекает с неба свет лунный на лица их, румянцем пощипанные. Трава мокрая сразу шею альфы щекочет, но когда взгляд он свой в звезды упирает, то забывается неприятность такая, как спина влажная и сапоги, в грязи застрявшие: под небосклоном чистым вспоминает, что не больше пылинки он, но и омега рядом — с ним рядом помнит он, что каким большим он стать может. — Ах. Отпусти, альфа… — Юнги встать порывается, но задерживает его Хосок, продолжая за кисть мягко держать — так он касается его, как если бы бабочка в его руке была: — Ну, подожди, омега. Чего ж бежишь ты от меня все время? — Рука его как по шелку скользит, не по коже человеческой: таким он касанье свое сделать хочет, пусть и не держал в руках тканей мягче сукна рыбацкого. — Ах, а чего ты в траве мокрой полежать решил? Говорил же сам, что заболеть можно и умереть, м? Вставай… — Пожалуйста, Юнги. На секундочку, — Хосок ловит взгляд его, улыбается, — я вылечу тебя, если что. Уж не знаю как, но знаю, что сделаю это: да и не забывай, руки мои — чудеса делать могут! Дай только прикоснуться и… — давится альфа воздухом, когда глаза изменившиеся перед собою видит: — ах, да о том я, что раны я лечить могу! — И зачем врачеванию учиться, книги читать? Зачем снадобья готовить и травы изучать? В учениках ходить? — Юнги ворчит громко, глаза закатывает, — ведь этот альфа думает, что всего лишь его желанья достаточно, чтоб вылечить меня! Всего лишь прикосновенья! Молчит Хосок, задыхаясь будто, ведь правда это — знает Хосок: желания его будет достаточно. Уж жалит Юнги словами своими, но знает он, что пчела эта на самом деле нектар цветочный любит: отчего-то радостью это большой ощущается, которая грудь распирает Хосокову — а это всего лишь Юнги рядом. Духи несколько раз его в том мире встречали и разные видения там были — теперь это кляксы размазанные, которые ему не разобрать уж, но отчетливо понимает он, что не только образы он там видел, но и чувства ощущал. Сыпались они через него, как песок сквозь пальцы — не все он ухватить тогда мог, не все осознать ему дозволено было, но под луною сейчас в нем колос золотой крепится, понимает он вдруг чувство это: он и в мире духов присутствие Юнги ощущал; как желание солнечный свет на коже чувствовать — вот такое же это чувство. Улыбка Хосокова, затуманенная, кисельная, смущает Юнги, который глядеть на него не может, а альфа выдыхает с легкостью обретенной, продолжая пальцами шелк ощущать. — Юнги. Я так много всего понял сегодня, — Хосок взгляд свой снова на звезды отправляет, — и о многом я думаю сейчас. Не на все я ответы знаю — уж куда мне… Но чувствую… что совсем немного остается, и я путь свой найду. И… спросить тебя хочу… Не кусайся, лис, — добавляет тихо, снова на омегу глядя, — ведь знаю я, что ты… знаю я, что ты царапаешься так, только потому что защищаешься. Не могу я просить этого не делать, ведь если продолжаешь ты таким быть, то, значит, не кажется тебе, что надежен я. Я исправлюсь. Но хотя бы на пару минут, Юнги, можешь ли ты представить, что ты уже полностью доверяешь мне? — Да чего ты говоришь такое? Сокджин тебя напоил чем-то, да?.. — Юнги… Искренняя у Хосока просьба, просящая — чувствует Юнги в голосе его надежду, мольбу настоящую, но не может он альфе сказать, что уже не нужно ему представлять это: ведь он уже. — Я всегда… я, — не получается у омеги твердо произнести это: дрожит его голос… Рука-то Хосока ведь все еще на кисти его. — Гхм… — размышляет Хосок, стрекот слушая, — нет. Ты — либо омега, который альфу непутевого прикрывает, либо омега, который от погони уходит, либо омега, которому терпеть приходится препирательства барда и гестура. И всегда ты омега, который глока остерегается, а… а кто ты сам? Ты тот, кто в реке только что был. Я видел тебя — тебя настоящего. Вот пока им и оставайся. На две минуты, омега. Рядом со мною сейчас можешь ты это сделать: никому я не скажу. Потом вернемся мы с тобой и опять сделаемся теми, кем нам пока нужно быть. — Зачем же нужно это все? — хмурится Юнги, но знает сам: не будет хмуриться, так дрожь его станет больше него самого. От теплоты слов альфы этого. От близости такой почти непозволительной, но от того более желанной, притягивающей. От руки Хосоковой на запястье и от прикосновенья этого, которое без слов говорит о том, что внутри альфы копошится что-то, что пока не разгадать Юнги. От слабого природного запаха его, который всегда Юнги старается не замечать, но под Луною сейчас не может не сделать этого — и втягивает он слабо аромат его мягкий, хвойный. Не будет хмуриться, так листком осиновым дрожать продолжит от того, что нагадал он его, Хосока. Ведь если на секунду одну поверить в гадание на реке, то… супруг это его будущий. Выдыхает Юнги протяжно: глупости это все. И слова Хосоковы тоже глупые, но все равно решает Юнги послушать его, расслабиться; все последнее время мысли собственные всегда вокруг да около ходили, но редко внутрь заглядывали и напоминали ему о том, какой он на самом деле. Он и правда угрюмый или ему таким нужно быть, чтобы с ума не сойти? Он нелюдимый и впрямь, или это потому что так безопаснее для других будет? Возвел Юнги вокруг себя стены, но потом забыл вдруг, что за стенами этими скрывается — ведь не чудища там внутри, а он сам. Губу прикусывая, он на небо ночное глядит — ведь к одеялу звездному, где Луна дыру собой проделала, взгляд Хосока прицепился, вот он и следует за ним, за альфой: легче так рассуждать, когда фонарики над головами их слова их подсвечивают. Горит кисть его — все еще там пальцы Хосоковы. «Думает, наверное, что сбегу! Глупый! Хотя… наверное, и сбежал бы» — выдыхает Юнги, но все же с осторожностью лисьей высвобождается он из этого прикосновения, хоть и сам на себя кричит: ведь не хочет же он на самом деле этого — хочет он, чтоб продолжалось оно! — Юнги… Поворачивается к нему слегка Хосок, на лицо глядя. Отчего-то омегу сжимает со всех сторон и дыханье выбивает: и руки, и грудь, и живот напрягается — ни то бежать он готовится, ни то… ближе оказаться. Он сглатывает быстро, не зная, куда глядеть: не сможет он взгляда Хосокового выдержать, в небо смотреть — глупо, камыши разглядывать — тоже. Исчезнуть ему хочется, ведь знает, что рассматривает его Хосок сейчас. Волосы его, аккуратно в косы заплетенные, щеки нарумяненные, сорочку льняную… И потому исчезнуть хочется, потому что отказывается он признавать, что приятно ему это — взгляд Хосоков. — Чего тебе… — голос слабее обычного звучит, и не придумывает Юнги ничего лучше, чем перед собою глядеть: нагоняет он недовольство на себя, да грубость свою обычную, к которой Хосок привыкать уж начал. — Какой ты? Кто ты, Юнги? Я ведь только снаружи увидел тебя. Не внутри. — Ах, серьезно ты сейчас вопросы такие задаешь?.. Ну что ты за альфа-то такой… и вопросы твои… Сбивается омега, в словах заговаривается — это Хосок слышит, но виду не показывает: — Ты знаешь, когда получше момент будет? — усмехается он, взгляд, наконец, переводя — свободно Юнги выдыхает, не замечая, как пальцы запястье свое же теребят. — Просто подумал, что все бежим мы и бежим, а задуматься о чем-то… на минутку хотя бы… просто… — Самуатр я. Мы закончили? Идти можем? Холодно… — Знаю я способ один, как тебе теплее сделать, но если посмею я предложить его, то ты глаза мне выцарапаешь. Лис полярный, омега неисправимый… — Подумать можно, что ты лучше! — Не спрашивал я, чем занимаешься ты: и так я знаю это. А кто ты… — Почему… так важно тебе это? Хосок плечами пожимает, и мягкая улыбка лицо его светлее делает — когда альфа без маски своей ходит, то не может Юнги от него взгляда отвести: от волос его черных, которых так коснуться хочется, от носа его прямого да острого, от губ его, на которых родинка сидит и родинку эту слишком смахнуть хочется; все от того, что слишком внешность у Хосока непривычная, ведь ахилеец он — так себе это омега объясняет. — Просто я про себя-то этого не знаю. Одни говорят, пес позорный. Вторые ахилейцем зовут. Третьи Медведем Молодым. Кто-то вот альфой глупым зовет. Но… недостаточно этого всего, чтоб я понял, наконец, что я такое. Понимаешь?.. Вот и подумал: «Юнги-то точно знает, кто он такой и чего ему от жизни хочется, узнаю я у него и сам пойму лучше, что мне с собою делать». Просто… Медведица выбрала меня. А кого — меня? Я этого не знаю. А ты знаешь это про себя? — Я… Невольно задумывается омега о словах его и падает вдруг внутрь себя: холодно там, страшно, темно — и так там и будет, пока от глока он не избавится. Пока Снор цепи вины за ним тащит, не сможет Юнги ничего внутри себя взрастить и другим начать дарить — не может он выпускать того себя, который всего-то… любви хочет. Всегда хотел. И всегда жаждал отыскать чувство это. Прав был Мидас… Но клеймо позора на нем, проклятье — из-за всего этого не может он позволить себе взять то, что так хочется ему: руку Хосока, например. …И хочется ему альфе глупостью ответить или чем-то несерьезным, но как источник из земли бьет, так неминуемо из него искренность просачивается — родниковая эта вода, талая… прохладная: — Я не знаю, — тихо проговаривает он, пальцами за траву под собой хватаясь, — я столько лет с глоком живу, что… я не знаю, где теперь тот Юнги, который до смерти Снора был. Остался только тот Юнги, который от жениха прячется. — Найдем мы его. Только ты опиши его, чтоб нам легче было, а? Каким он был, тот Юнги? — Хосок о локоть свой опирается, на бок переворачиваясь, — я ведь пообещал спасти тебя! А кого — тебя?.. Звезды красивые — глаз от них не отвести. Но Юнги красивее. — Почти уж и не помню я… он… я… — задумывается омега, тишине позволяя звучать; и знает он, что не будет его Хосок торопить, потому тщательно он слова свои подбирает — как бусинки это для ожерелья прискорбного с нитями из сожалений: — я… на море любил уходить. На… волны смотреть… Как свет на воде переливался… Часто меня родители с собою брали. Мне море жизнью казалось. Родителям тоже. Так они и говорили мне. «Море — жизнь». Только не знали они, что каждый раз они меня на смерть свою приводили посмотреть. Наблюдает за лицом его Хосок, на губы розоватые смотрит, которые медленно душу Юнги в слова осторожные превращают — и хочется альфе вдруг приблизиться к омеге и снова руку его найти, но не нужно ему дважды об одном говорить: уже выскользнул лис из его прикосновения… …А омега попросить теперь не может, что именно это и нужно ему сейчас: душу живую рядом с собой ощутить, тепло человеческое, которого слишком давно рядом с ним не было. — И… землянику любил, — хрипло продолжает он, вспоминая то, что пеленою пыльной покрылось, — лесную. Сейчас я не ем ничего вкусного — только то, что голод утолит. А тогда мог на землянику весь день потратить. Лес-то не близко от деревни, я корзинку возьму, да уйду ото всех; не боялся, что заблужусь — всегда тропы я находил и полянки, где ягод много. И… вышивать любил. Сейчас я только чиню одежду. Главное, чтоб прочной она была, а не красивой. И… Мне казалось, тогда закаты красивее были, чем сейчас. И рассветы. Будто солнце тусклым стало, а небо сизым. Ведь тогда я ими любовался, а сейчас не могу — некрасиво мне. Теперь понял я. Закаты и рассветы — те же. Это я другой. Это я тусклым стал и сизым. Каждое слово Хосок хватает, каждое в карман пытается спрятать — ведь редко Юнги с ним вот так говорить может. И знает альфа, сложно это — о себе говорить, себя понимать и себя узнавать, да еще и другому показывать, потому не прерывает он омегу, не дышит даже, профиль его продолжая взглядом очерчивать. Хоть пытается Юнги острым и колючим быть, но нет уголков на лице его: только мягкость, да изгибы плавные, по которым альфе вдруг рукой хочется провести, чтоб успокоить его, приласкать — но не делает этого Хосок: лис полярный не приручен еще, не пойдет он в руки. — Наверное, и впрямь я… я тоже не знаю, кто я на самом деле. Сейчас я проклятый глоком, но… кто я без проклятья? Засматривается им альфа, дыханье задерживает: большие круглые глаза прямо на него смотрят в близости такой, что тепло Хосок омежье чувствует — тепло это крапивой жалится, тело все пощипывает, воспаляет его, будто прошлись по нему хвоинками острыми. Кажется Хосоку вдруг, что только одного Юнги и ждет — стоит приблизиться ему и тогда… кашлять он начинает, в себя приходя: нет, совсем не этого омега ждет — в глазах больших у него вопрос, который он Хосоку задает: «Кто я?» — Юнги, кажется мне, что без него ты… — приостанавливает себя Хосок, горячесть на щеках чувствуя: не может он такие вещи вслух произнести. — Вот когда я со Снором разделаюсь, вот и узнаем мы!.. Легкомысленно соскакивает это с губ альфы, но замолкает он, опоминаясь. И Юнги думает об этом тоже: ведь когда снимет Хосок проклятье… что будет тогда? Разве смогут они рядом быть? Маннелинг и ахилеец в Манненвике?.. Хосоку уйти из этих земель придется, ведь уже на блатедов косо смотрят, а, значит, недолго он с маской на лице проходить сможет: что если ж обнаружат, кто Хосок на самом деле такой? — Ты думал уже, что… что будешь делать после того, как Снор отстанет от тебя?.. — Я… я так далеко не заглядывал, Хосок… — Юнги тихо прыскает и начинает вдруг посмеиваться про себя: так страстно ему освободиться хочется, а для чего ему свобода эта — он не придумал еще. — Думаю, пока слишком опасно мечтать о том, что будет. Как знать? Может, ваша еда меня потравит раньше времени? — мягко посмеивается он, слыша, что и Хосок негромко хихикает, — ну, серьезно: отчего альф не учат готовить? Неужели надеетесь, что омеги всю жизнь будут рядышком с вами? Да и о твоей неудачливости забывать не стоит вообще-то. У людей обычно дорога хоть сколько нибудь понятная. А у тебя — мост шаткий, над пропастью подвешенный. Я же рядом с тобой иду — значит, пока что по той же дороге, что и ты. И не надо сейчас… — руку перед собой поднимает, слыша, что собирается Хосок снова прежнюю тему поднять. — Я до конца дойду. Не буду я отсиживаться в спокойном месте. Если нужно будет и реку бурную вслед за тобой переплыть — переплыву. Нигде мне спокойно не будет, понимаешь? Так что уж лучше тоже идти. Рядом… — Хорошо, Юнги, — кивает, смущенье пытаясь укрыть, — но учти: Сокджин и Тэхен, если со мной сравнивать, еще хорошо готовят. Хотя, если любишь ты угольки есть… …Жар колючий в тепло мягкое превращается, славно Хосоку, сладко: ведь Юнги смеется в ответ — искренне и легко смеется, как никогда не смеялся он раньше. — Да и про мост ты верно сказал, но я бы еще горы грязи добавил! И штаны рваные в самых неожиданных местах! — Хосок ноги свои босые к небу задирает, пока продолжает омега смеяться, — и не забывай про всяких подозрительных личностей, с которыми я точно подружиться захочу: старики там всякие, барды подозрительные, лесные разбойники! И, да, если уж дорога шаткая у нас, то зачем же нам громмы? Точно я все спущу!.. Ты, кстати, не знаешь этого, но когда из столицы мы уходили, я зачем-то купил чернила невидимые… И, кажется, обманули меня… — Чернила все-таки с цветом? — Их там нет вообще… Юнги, смеясь уж громко, вслед за Хосоком ноги поднимает — тоже они грязные, ведь в лужу он вместе с Хосоком вступил. Почему-то ему детство вспоминается: вспоминается, каким он тогда был и почти что снова он может разглядеть очертания родителей в воспоминаниях своих — этого тоже давно не было. — Да знаю я, Хосок, про чернила эти, уж должен был ты уже понять, что всегда я почти на тебя смотрю и почти все я вижу, — улыбается Юнги, но губу прикусывает: уж не слишком ли он много рассказал всего? Но смеха следы теплом его обвивают, обнимают за плечи нежно: давно Юнги легкости такой не ощущал, но прохлада земли мокрой обратно его возвращает. — Хосок. Отчего никто никогда не рассказывает, как у Медведицы испытание проходит? — Юнги, ноги опуская, на землю садится. Оборачиваясь, на альфу он смотрит, которого вопрос врасплох застиг: — Не так это важно, омега. — Альфа. Ведь когда я нашел тебя… ты… на краю этой жизни был — почти уже в иную вступил! И теперь шрамы на груди твоей — ведь говоришь ты, что всегда они ноют?.. — рукой он к груди Хосока тянется, но останавливает сам себя, — испытание это… всегда так происходит?.. Что будет, когда… дойдем мы до нее? Тебе снова придется… сразиться с ней? Если в первый раз почти умер Хосок, то возможно ли, что во второй раз не повезет ему так? Теребить эти мысли Юнги начинают, душить: не сможет он выдержать того, что еще одна душа уйдет в мир иной из-а него — тогда точно он за ними последует, вины не сможет стерпеть — затопит она его. — Что же ты думаешь, что Матерь, когда Медведя Молодого повстречает, нападет на него? Не придумывай глупости, м? — Хосок вслед за ним поднимается. — Ты пообещал мне не лгать, — Юнги кивает, и тогда вздыхает Хосок, губу прикусывая: ждет он встречу с Медведицей и одновременно боится ее… ведь не знает, что ждет его в этот раз. — Обсудим это, как к Медведице приблизимся, — кивает он в ответ, поднимаясь, — сейчас… совсем другое нам важно, Юнги. Хосок руку подает и без лишних мыслей Юнги перехватывает пальцы альфы. Только когда соприкасаются они, понимает он, что допустил то, что избегает он обычно, но поздно уж ему кусаться — взгляд Хосока отчего-то опять теплеет, и улыбку он свою прикусывает. Когда понимает Юнги, отчего это, то хочется ему руку свою выдернуть и под землей закопать… ведь увидел Хосок кисть Юнги и увидел, что вокруг нее аккуратно оберег повязан. Готовится маннелинг и кусаться, и оправдания придумывать, и ругать Хосока за что-нибудь, но… не нужным это оказывается. Альфа вид делает, что не заметил этого, и руки их он сам расцепляет, напоминает: — Омеги, Юнги. Омеги, которые альф своих ждут… Ты узнал чего нибудь? — Немногое… — он шагать к домам начинает, но не слишком быстро: ждет, когда Хосок рядом к плечу его встанет. — Думают они, что после смерти альфы все началось. Альфа захожий был. Умер он тут. Убил кто-то. После того и началось все, как думают они. — Мстительный дух, который за собою других альф тащит? В реке он умер? — Хосок, за Юнги шагая, подбородок мнет — и про сапоги забывает, и про босы ноги… — Нет… — Юнги плечами пожимает, — голову разбили… — Тогда отчего ж река всех альф-то прибрала? — Омеги здешние реку кормилицей считают: верят, что все она слышит, и потому просят у нее всякое. — Что, например? — Ну… — глаза Юнги отводит, за сорочку хватаясь, — женихов. — Женихов… — размышляет, а потом будто догадывается о чем-то, — Юнги. Весь день ты с омегами провел. Заметил ты, кто из них больше всех плачет?

ᛟ

Юнги на пороге дома плакательного стоит — как камнем окован он, едва ли расслабиться он может; взгляд — игла с нитью голубой — через весь дом к углу дальнему стремится. Подрагивают свечи тлеющие, свет свой мягко на омег опуская, но не глядит Юнги на них, только слушает голос Верчи, омеги молодого с животом виднеющимся, у которого голос звонкими колокольчиками песнь новую заводит. Огонь от свечей теплою рукой по телам их мокрым проходится, теплом растирает, когда песнь Верчи подхватывают скорбящие:

Дощечка из вербы, дощечка из вербы…

Бегал по ней омега, омега…

Миркр в нужде был, за помощью Матери-Медведицы он шел: заботиться ему нужно было и об отце, и о брате. Но что-то остановило его — что-то важное слишком, чтоб решил он задержаться и всю жизнь свою прошлую оставить. Что же может резко так планы альфы поменять?

На поле все бегает, бегает…

Откуда милый приедет, приедет…

Не приедет уж он, не придет: не возвращаются из мира другого — оттого слёзы, которые по нему льются, горькие самые.

Откуда милый приедет, приедет…

Что омеге он принесет, принесет?

Юнги с порога сходит, ногами холодными и грязными по полу деревянному ступая. Раскладывают омеги постели, косы расплетают, расчесывают их гребешками. Лица в реке они умыли, и слезы там же и оставили: пока не взойдет солнце над головами их, будут молитвы свои ночи и реке посылать, да любимых во снах призывать — пока тьма их обнимает, пока сны в головах их текут, не будут они плакать. Но кое-кто обратно слезы принес — ведь реке все равно ни к чему они: река, может, и вернет альф, а вот Миркра — нет.

Красные ягодки, ягодки…

На губах сладкие, сладкие…

Вторят голосу звонкому голоса омег других, когда у зеркала Юнги останавливается: почти все ко сну приготовились уже, но остается еще кое-кто, кто слезы свои утирать продолжает, в рукава их прячет.

Поцелуи-ягодки, поцелуи-ягодки…

На щеках — глакие, на щеках — гладкие.

Когда Юнги руку на плечо Геры кладет, то вздрагивает девушка, от отраженья отвлекаясь. Видит в нем Юнги слезки блестящие, и падает его сердце вниз куда-то: не ухватить его, ведь окончательно он убеждается в том, что правы они с Хосоком в подозреньях своих: «Всякая сила великая — от любви; всякая боль неумная… тоже от любви» — вот, что Хосок сказал тогда, задумываясь глубоко. — Ах, тебе, может, тоже тут-то постелить? — отвлекается Гера, одежду поправляя, — айлы-то соседки никудышные: как можно ж спать-то с ними под крышей одной? А в Атгеире столько домов бесхозных осталося — нужно было вам там стелить! Но промозгло сейчас, кому сил-то хватило б растопить дом пустой! Да ведь и уйти вы должны были с утра… если б не дождь… если б не дождь… — в забвении повторяет она, взгляд омежий находя: блестят глаза ее красные, — слыхала я, чего творят-то они!.. Давай, давай… Места много тут, ложись-ка тоже тут!.. Все равно спать-то мне ранехонько еще ложиться! — Гера, — голос он тише делает, почти вплотную приближаясь, — ты и альфа тот, Миркр. Вашей тайной это было? И мертвеет она на глазах его, бледной становится — глаза ее и говорят о том, что правда это.

ᚺ

По позвонку боль проходится, заставляет она Чимина изогнуться и к полу ближе притянуться: дымка голубая в глазах его мир реальный заслоняет, пока текут изо рта струйки настойки горькой. Всматривается Видящий в то, что в мире духов скрывается от него, с жадностью собирая открывшееся ему: то, к чему прибегнуть он решил, губить может — орден его запрещает пить маковую настойку, но без нее он не на многое способен. Чувствует он, как черная жидкость внутри него течет, как путает внутри него все, мысли его перемешивает; обнаженная грудь пола касается, когда чувствует он прикосновение к плечу своему — не человеческое оно… инородное. – Разве не унизительно это? — смеется голос, — твои старшие не просто так мак запретили — хоть в чем-то они правы оказались… Смешно даже: в Книге Теней и Смерти можно много способов отыскать, как жизнь свою укоротить, а ты такую серую скуку выбрал! Расскажешь ты, зачем все делаешь это? Не вижу я в тебе такой любви пламенной к родителям — ведь не для их защиты делаешь ты это? — Если ты такой могущественный, разве без моих слов этого понять не можешь? Оборачивается Чимин за плечо свое, видит он лик того, кого призвали они с Чонгуком — скрывается эта сущь в темноте, в головах их, в мыслях сидит, но редко лицо свое кажет: да и не нужны могущественным духам лица и тела — только тем, кто тщеславен слишком или тем, кто слаб для того, чтоб без оболочки продолжать существовать. — Думаешь, ты сможешь справиться с ним? Он был избран, и избран не вашими плешивыми стариками, а теми, у кого действительно есть сила. В обоих мирах ждут его возвращения: одни в нем надежду найдут, другие — погибель. Вряд ли ты сможешь стать тем, кто способен изменить замысел духов. — А ты мне на что? — Чимин усмехается. — И ты думаешь, ты верную сторону выбрал, а, человек? — Я захотел выбрать ту сторону, где я сильным быть могу. Потому ты тут. Значит, есть во мне хоть что-то, раз я все еще жив. Значит, что-то я могу, раз тебя призвать смог, — кивает Видящий, — ведь не только вы мне нужны. Я вам нужен тоже. Смеется дух, рукой своей скребя плечо Чимина — чувствует омега полосы на коже своей, сбрасывает пальцы чужие с себя, когда тот расхаживать из стороны в сторону начинает; долго Видящий духов изучал по книгам древним, но не думал он, что оболочки их так сильно на человеческие походить могут: уж не отличить от того, кто из плоти и кожи сделан! — Таких, как ты, Видящий… — Знаешь ты, о чем я говорю, — садится Чимин на пол, моргать начиная: все еще голубая дымка мушками его зрение туманит, потому щуриться ему нужно, чтоб духа перед собой разглядеть, — знаю я, к чему вы стремитесь. Потому вы и пришли к нам: с нашей помощью своего добиться. Чонгук, быть может, еще не видит этого. А я вижу… — Ах, ты что же, хочешь новую сделку со мной заключить? Что же ты, дитя человеческое, можешь мне предложить? Душу, службу мне?.. — Я не настолько глуп, чтобы тебе свою службу предлагать. Холодно Чимину становится, промозгло — будто под крышей дома его дождь идти начинает; ветром голос духа становится, ледяными объятиями, которые кости его обгладывают. — Разве это не короткий путь к тому, к чему ты так стремишься? Ты хочешь власти, признания. Хочешь ты отмщения. Хочешь всем доказать, что в тебе тоже сила есть… — Я думал ты, дух, более проницательный… — Чимин голову опускает, губу прикусывая, — а зачем же я сделать все это хочу?.. Смеяться дух начинает, снова Чимина за плечи обхватывая: трясется Видящий от касаний таких, дышать едва ли может, а сущь эта почти по полу кататься начинает от приступов смеха веселого: — Ах! Что за глупости такие! — проговаривает дух, отдышаться пытаясь, — …Чонгук? Этот альфа, который не глядит на тебя даже? Ты возвысить его хочешь? Знаешь ли ты, что есть вещи, в которых нет власти ни у кого: нельзя смерть повернуть вспять, нельзя любовь навязать! Любовь! Самая большая глупость на свете! — Не это мне нужно! — шикает Видящий, глаза закрывая, — мне нужно… — Ах, давай, скажи же! Дух так страстно услышать это хочет! — ведет он по подбородку пальцем острым. — Чтобы освободился Чонгук… — сглатывает Чимин, — у Чонгука судьба великая, но я… я видел. Я видел, что есть нечто, что... что остановить его может. Погубить. Мак… мак показал мне, — Чимин на бутылек пустой кивает, — что есть кто-то рядом с Чонгуком, кто вниз его потянет. Кто разрушит его… И себя я видел. Я возвышусь не рядом с тобой, а рядом… с ним, с Чонгуком. — И тебе нужно избавиться от того, кто рядом с ним?.. — Я не… — Рэйта тебе мешает?.. Какой-то прислужник без языка преграда для того, кто вызов духам бросает? Ха-ха-ха! — Это не так! — Тогда чего ж ты хочешь от меня? Я не твой дружок, с которым ты можешь переживаниями своими омежьими делиться! Что ты хочешь, чтобы я сделал с Рэйтой и что взамен предлагаешь? Чимин, сглатывая, с пола поднимается — выскальзывает он от мертвяцкого объятия духа, подбородок свой мнет; покачивает его от настойки, но очищаются мысли от дурмана, вновь и вновь он о задуманном размышляет и к одному и тому же выводу приходит — не мешает ему Рэйта. Рэйта Чонгуку мешает. — Пусть у Рэйты жизнь хорошая сложится, долгая, славная. Без прислуживаний в доме ярла, без унижений от старших сыновей его. Пусть судьба его распрямится… — …Ты судьбу человека изменить предлагаешь. Ты знаешь, что случиться может?.. Ты знаешь, через что Рейте пройти придется? — …Пусть он счастье свое обретет, — продолжает Чимин, духа не слушая, — но без Чонгука. — Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! А в оплату что предлагаешь? — Ты… ты не можешь касаться книги Теней и Смерти? Но я могу читать тебе… Кажется, догадываюсь я, чего ты сам жаждешь. Думаешь, не понадобится тебе помощь от меня? Меняется лицо духа — на чудище кровожадное он теперь походить начинает; глаза краснеют у него, а в уголках рта слюна запененная виднеется теперь: — Нет границ у неба над головою нашей и у глупости человеческой!.. — смеется дух, — очень жаль, что Чонгуку увидеть придется изменение судьбы его возлюбленного… — О чем ты, дух? — грубеет голос Чимина, когда к сущи он шаг делает. — Думаешь, легко реку повернуть? Думаешь, легко скалу передвинуть? Думаешь, легко написанное на холсте жизни переписать? Тогда судьба у человека меняется, когда много крови из него выливается! Ха-ха-ха! — Что ты… — Поздно, Видящий: сделка заключена — братья Чонгука уж в доме вместе с Рэйтой.

ᚱ

И впрямь рядом с домом плакательным много изб стоит, в которых нет никого: опустели они без альф и омег, пылью ночной покрылись, будто души своей лишившись. В доме пустом Хосок и поджидает их, в сомненьях заходясь. Ни Юнги предстоит сделать это, ни омегам другим, ни айлам, ни барду даже: это он обязан сделать так, чтоб альфы вернулись — сам себе Хосок доказать должен, что не зря его Молодым Медведем выбрали: оттого и иней страха по спине его ползет. Скрипит дверь деревянная, заставляя Хосока едва пригнуться и в девушку бледную вглядеться: если прав он в мыслях своих, то и этой несчастной помочь нужно. Юнги, и сам испуганный, под руку ее ведет, взгляд Хосока в темноте разыскивая — тогда и выходит альфа навстречу к ним, хоть и потряхивает его слегка. Юнги помогает Гере на табурет сесть — та дышит едва ли, передник свой сжимая с волнением: — Ах, только никому не говорите… не говорите-то!.. Уж альфам же позор это водиться с женщиною-то!.. — Так ведь мертв он уже — чего бояться, что подумать о нем могут, Гера?.. — Хосок над ней склоняется, видя, как Юнги ткань с зеркала снимает, что напротив висит, — зачем тебе прикрывать его, если он уже мертв? — Ах… — опускает голову она, отодвигаясь. Видит ее страх Юнги, потому вперед выходит, альфу назад вынуждая шагнуть: с тихой робостью на него Хосок смотрит, за движениями его плавными наблюдает, с которыми он на коленях присаживается и руки ее натруженные перехватывает. Слова омежьи плавно по девушке проходятся, уши ее обвивают: — Я знаю, Гера. Больно это. Я тоже жениха своего похоронил. Тоже никому о нем не хотел говорить, ведь думал: все, что у меня от него осталось, только воспоминания мои. Зачем же мне с другими ими делиться? Хочу, чтоб только мне они принадлежали. Никому больше… но… невозможно иногда боль внутри удержать. Сейчас ты… выпустить ее можешь. — Ах!.. — снова вздыхает Гера, и лопается вдруг: телом трясясь, в слезинки горькие она и сама превращается, всхлипывая больно. У Хосока холодеет все: дурак ведь такой! Когти медвежьи по душе Гериной бродят, разрывают каждую минуту, а он ей: «Он же умер уже, ну чего ж ты так плачешь!». И снова тогда альфа на Юнги смотрит — и нежность его, в голосе запрятанная, и прикосновения мягкие… Тяжко Хосоку становится. Тяжко от того, что прямо сейчас он не может прикосновенья его испытать. — Ведь… когда… когда нашли его… не могла я… даже виду подать! Я и сама тогда умерла! Почему мне тоже голову не расшибли!.. Уж лучше б мне! Тоже я этого хочу! — она руками глаза закрывает, рыдать продолжая, — на что мне жизнь эта? Для чего мне жить ее? Зачем задерживаться тут, если он — там?.. Я бы и ушла!.. Но на кого омег оставлять? Ведь бедняжкам сейчас не лучше, чем мне!.. Переглядываются Юнги с Хосоком, задумываются вдвоем об одном и том же: если ж Гера на Атгеир беду накликала, то отчего ж об омегах с такой искренностью неприкрытой заботиться продолжает? — Можешь… Можешь рассказать, как все было? — С Хосока взгляд переводя, Юнги снова к Гере обращается, по плечу ее гладит, — легче станет. Вот увидишь, легче станет. Никому ты рассказать об этом не могла… а нам можешь. Требуется девушке времени немного, чтобы в себя прийти. Дрожит ее губа, руки подергиваются, когда лицо заплывшее она платочком вытирает — Хосок его ей подает. Застывает ее взгляд, огнем от свечи у зеркала привлеченный, и кажется альфе, что видит он в нем что-то странное: будто кто-то там, внутри глаз ее слезливых, танцует беспокойно… — Разве странно-то это? Любви хотеть? — Вытирает она щеки, на свечу продолжая глядеть, — вот и я хотела. А кому я нужна-то с любовью-то своей? И… я любого полюбить была готова: так во мне любви много было. Хотела подарить я всю себя хотя бы кому-то. А… никого и не нашлось, кому б я нужна была… — губу прикусывает, — мужчину, женщину… альфу, омегу… ко всем была открытая я. Но… как проклятье это, — она голову опускает, — не так мало годков-то я уже в мире этом живу. Песни я все о любви знаю-то. Все истории дивные наизусть я выучила, где находят друг друга две души… сколько ж детишек я принимала? А… я? А я-то когда? А никто на меня и не глядел-то. Никто. — А потом появился Миркр… — догадывается Юнги, продолжая сидеть перед нею. — Огромный медведь лесной… — горько усмехается она, вспоминая его со сладостью в голосе, — безобразный он был. Борода такая… никогда-то я таких не видела. А уж пил он когда… Страшно было взглянуть поначалу, а потом… потом стало не страшно. И он-то на меня как глядел — ах, как глядел! Будут в Доме Длинном танцы — обязательно он там будет и не станет ни с кем танцевать, пока я-то не приду. И когда танцевали вдвоем мы… он будто не держал меня в своих руках огромных, он гладил будто. Будто хотел ото всех защитить… Я голубкою стала в объятьях его, с наперсток маленькой, хотя привыкла, что побольше я омег-то некоторых буду. А тут такой мужчина… который не омегу выбрал: ведь заглядывалися на него, вздыхали по нему. А он только меня видел. Меня, женщину, которой не должно было быть тут. Руки у него такие, что будто даже одно касание кость сломить могло, а когда рядышком со мной он был, я знала, что никогда боли он не причинит мне, — снова всхлипывает Гера, содрогаясь, — да только ведь полагается альфам с омегами быть — не с женщинами… и не могли мы взаправду-то вместе быть. Уж не знаю, чего он думал в голове своей, чего представлял, а я знала, что странно на нас смотреть будут. Уж я-то могу многое стерпеть, могу я глаза закрыть, а альфе-то с осуждением как жить? А знаете вы что, что иногда за такое альфу могут и прибить? Ведь... думают некоторые, что мерзость это. Скрывать такое нужно... Ах, ведь нельзя альфам с женщинами! Я… я на реку ходила… — шептать она начинает, в глаза Юнги глядя, — просила я ее… ох как просила! «Хочу, чтоб мы с омегами равные были! То же чувствовать хочу, что и омеги! И чтоб омеги тоже испытывали то же, что и я! Ведь так много всего я хорошего чувствую — пусть и они любовь мою ощущают!»… Ведь… ведь знаю я про Бонд. Нет у меня такого… а так хотелось мне частью одного большого чувства стать!.. — М? — Хосок рядом с Юнги на колени присаживается, одними губами ему омега проговаривает, но слышит его альфа все равно: «Потом я расскажу тебе про Бонд». — И… река услышала будто… — посасывает Гера губу, — то, что омеги чувствовали, и я ощущать стала… и они будто тоже… чувствовать меня стали. И полюбила я. Ах, как крепко полюбила! Их чувства омежьи мне будто сил предали! Будто стала я другою! Полюбила я, как никто и никогда другого человека-то не любил! Уж поверьте-то мне… — глаза ее осушаются будто и чернеют вдруг, застывают в точке одной, — и Миркр полюбил меня тоже. Но боль-то все-таки причинил он мне!.. Ах! Умер… умер мой милый!.. К нему я хочу! К нему хочу поскорее! С ним быть хочу! Я…! Я… Приподнимается Юнги, крепко за плечи хватает, объятиями своими теплыми укрывая. Плачет она слезами горькими самыми, надрываясь, потом за одежду хватается, кричать продолжая: — К нему хочу! К нему хочу! Уйти хочу! Хочу! — Ну, ну… — успокаивает Юнги ее, по волосам поглаживая. — Ничего я больше от мира этого не хочу! Не хочу! Жениха своего хочу! К нему хочу!.. Знает Хосок, что будут грубо и больно слова его звучать и что потом Юнги ругать его будет, но не видит Юнги того, что видит альфа. Гера рыдает на плече омежьем, но не всегда ее глаза прикрываются — кричит она, всхлипывает, но глаза иногда так на Хосока смотрят, таким пламенем горят, что понимает он: это кто-то еще внутри нее. — Так отчего не уйдешь ты? Ведь столько способов есть, столько возможностей это тело оставить и в мир другой последовать! — Хосок голос свой твердым делает, в этот огонь глядя, и разгорается пламя черное внутри глаз чужих — почти видит Хосок улыбку зловещую, но продолжает женщина плакать жалобно. — Хосок!.. — не верит омега ушам своим, но обернуться со взглядом жестким не может он: крепко его Гера обхватывает. — Как омег я могу оставить? — лепечет она, носом шмыгая, — ведь боль такая… ведь… так страдают они… кто помогать им будет?.. Вот вернутся альфы… Все еще Гера лицо свое к плечу омежьему прислоняет и видит Хосок, что в улыбке широкой она расходится, клыки обнажая. — Не вернутся они, пока ты тут сидишь, — не к Гере Хосок обращается: к той твари, что внутри нее сидит.

ᚱ

Бежит Чимин, себя не помня: когда слышит страшное, то чувств почти лишается — что же наделал он! Отчего с такой легкостью на страшную сделку решился! Весь дух это опасный — отчего же так затуманился разум его? Вкус горького мака во рту перетекает, на языке стягивается: что ж если, это настойка так повлияла на него? Но ведь видел он точно Чонгука и величие его! Видел слабость рядом с ним — Рэйта это был! Но ведь не таким же образом! Ведь просил он духа о судьбе простой и радостной для прислужника! Не это все! Запыхаясь, он в дом забегает, двери тяжелые отворяя — секунда долгая его слабым делает, колени подкашивает. Кричит Чонгук, пока держит его брат руками да глядеть заставляет на то, как первый сын в Рэйту мычащего входит и голову его в постель вжимает. Хохочет Бьерн, волосы Рэйты стягивая, а потом снова в него входить продолжает, по ягодицам шлепает — плачет прислужник, мычит громко, за постель хватаясь, но бьет его альфа кулаком по спине, вынуждая покорным стать. Слабость Чиминова в гнев превращается — движеньем одним он меч к шее Бьерна прислоняет, на кожу давит; сразу останавливается альфа, но видит Чимин, как Вебьерн Чонгука в сторону отпихивает и за свой меч берется; не дерутся Видящие на мечах, слабы они в битвах, потому что другие у них способы сражаться, потому выпрямляется Видящий, голос свой твердым делает: — Второй сын, стой там, где и стоишь — иначе меч мой скользнет и перережет глотку брата твоего! — Да как смеешь ты! Щенок слабый! — рычит Бьерн, но не шевелится: чувствует, как режет сталь кожу его — Рэйта под ним, выстанывая боль свою, отползает, колени к животу прижимая, но нет сил у него, чтобы сбежать — крови много… — Да мы тебя вздернем за такое! Мы — сыны ярла! — И вы все еще подданные короля и ходите вы под алфатером Скогом! — шипит Чимин, руку вытягивая перед собою, — то, что совершаете вы — преступление! И не я на казнь пойду, а вы! Как смеете вы трогать омегу! — Омегу! — смеется Бьерн, — эта сука течная, которая и существует, чтоб пользоваться ею! Омега! Он наш прислужник! Нам он принадлежит — и если наш младший может трахать его, отчего ж мы этим заняться не можем? — Я убью тебя! — рвется Чонгук вперед, но Вебьерн кулаком по горлу Чонгукову бьет, прямо в кадык попадая: давиться начинает альфа, сгибаясь. Хочется Чимину к нему броситься, но стоит он на месте, еще больше силы к рукоятке прикладывая. — Я — Видящий, — рычит Чимин, — если я захочу, весь мой орден узнает о том, что вы совершили: вас ждет наказание. Тронете меня пальцем, означать это будет, что и алфатера Скога вы затронули: если так оно будет, то живо король узнает об этом и лишит вас сначала всякой власти, а потом и жизни: потому что такие неверные псы ему ни к чему! — Помирает Рэйта… — смеется голос Духа у уха Чимина, — этот изверг его изорвал изнутри! Ха-ха! — Что мне делать?.. — сглатывает Видящий, ужасом покрываясь. — Как — что? Ты ведь этого хотел? Не делай ничего и избавишься от него! Подождать лишь нужно! Никогда Чонгуку не узнать, что ты руку к этому приложил, зато как же он братьев своих возненавидит! Пуще прежнего! Ах, а ты думаешь, как великими становятся? Только когда теряют много, ха-ха! Подожди, Чимин, и поймешь, что та судьба, которую просил ты для Рэйты, не поможет Чонгуку великим стать! — Отдайте нам Рэйту и не узнает никто о том, что произошло здесь. Если бы отец ваш узнал, он бы сослал вас на льды, но не узнает он — обещание свое даю. Только сгиньте с глаз долой, — слизывает Чимин сухость на губах, но чувствует, как потеет лоб его: быстро он на братьев смотрит, но на Рэйту больше — лужа под ним кровавая виднеться начинает. — Дурак! Ха-ха! — Ты пожалеешь об этом, Видящий! Когда угрожаешь сыновьям ярла… можете забирать этот мешок с мусором, но он все равно помрет скоро. А ты, Видящий, только что сам свою судьбу решил. Жди теперь беды… — Бьерн штаны свои застегивает, рубашку на грудь накидывает: старается держаться Чимин, но плохо делается ему — штаны у альфы тоже в крови омежьей. Уходят братья, а он на колени падает: вдруг покидают силы его, но голос духа в голове громче становится, отчетливее — смеется над ним дух, мочку уха облизывает. Видения, голубым подсвеченные, вдруг спутываются в голове, не понимает теперь омега, что видел он — было ли правдой увиденное или мак одурманил его… Когда в себя возвращается Чимин и судорожно думает он о том, как Рэйте помочь, то видит он, что совсем один он в доме остался — Чонгук, омегу на руки подхватив, взмыл на коня и исчез во тьме ночной.

ᛕ

«Хочу, чтоб мы с омегами равные были! То же чувствовать хочу, что и омеги! И чтоб омеги испытывали то же, что и я!» — и правда так сначала было. И впрямь Гера тогда чувствовала счастливой себя, любимой была. А потом убили Миркра. Но река-то помнила просьбу Герину. «Хочу, чтоб омеги испытывали то же, что и я!» Если не могла Гера прилюдно по Миркру плакать, то теперь с омегами вместе слезы пуская, волю она себе давала, милого вспоминала. — Юнги. Лучше… поди сюда. Голос Хосоков строже обычного звучит, и собирается омега отдалиться да только чувствует, что не пальцы девичьи у него на спине смыкаются — теперь это будто когти острые, в кожу впивающиеся. — Лучше б дождя не было с утра… — меняется голос Геры, и не узнает его Юнги: ужас прокатывается по нему, и хочется поскорее ему отдалиться, но не может он — существо это крепко сжимает его в руках своих. — Ведь все, как и просила дура эта. Разве не в единении она теперь со омегами со всеми?! Исполнено ее желание! То же омеги чувствуют, что и она! Утрата! Потеря! Боль, которой места в душе нет — такая она огромная! Ха-ха! — Как звать тебя, тварь речная? — оголяет Хосок меч из ножен, когда меняется лицо девушки, в гримасу страшную превращаясь. — Отпусти омегу! — Но ведь Гере так хочется любви! Может, омега, даст ее, м? — пальцы к волосам омежьим притягиваются, и делает Хосок резкий шаг вперед, меч занося, — красивый омега. А прикосновенья такие нежные у него, заботливые… сколько же любви он способен подарить! Сколько вкусной любви, сколько самого себя он отдать готов! М-м-м! — принюхивается она, — а запах!.. Родной! Ха-ха! Другой речной тварью пахнет он, ха-ха! Цепенеет Юнги, мертвецкое дыханье на себе ощущая, когда резко Гера встает и отворачивается от зеркала — его она продолжает цепко держать, зловонно выдыхая; сам себя омега в отражении видит и не узнает лица своего, которое от страха перекосилось. Мутно отраженье, но казаться ему начинает, что растет на Гере горб костлявый, а волосы водорослями покрываются… — Убьешь это тело — убьешь Геру! Убивай, ха-ха! А я найду себе сосуд получше… вот этот, например!.. Ах, как вкусно и приятно тело нетронутое!.. — Говори имя, тварь! — Хосок перед нею выскакивает, меч продолжая держать. — Чего ж вам так имена знавать-то нужно? Ха-ха! Дурацкие люди! — В имени твари сила заключена: потому в деревнях наших названий нет — чтоб такие, как ты, не прицепились к ним! — Хосок… — едва слышно проговаривает Юнги, чувствуя, что почти не может он дышать: так сильно Гера его к себе прижимает, что душит совсем — косточки скрипят внутри него, лопаются почти… Звон в ушах своих Хосок слышит — от страха это; понимает, что все поджилки трясутся у него, что робеют руки, ноги тяжелеют, от пола не поднимаются! Впервые Медведь Молодой духа вот так воочию встречает! Разве не должен он с азартом встречу это принять? Разве не должен он вызов бросить твари этой? И с позором понимает он: уж лучше б не затеивал всего этого! Уж лучше б покинули они Атгеир! Тварь хохочет тошнотворно, и замечает, что искажается лицо Герино: синеет, трещинами покрывается, а изо рта вода речная капать начинает со слюною вместе… И впрямь мир вокруг Хосока от ужаса и страха кружится, но сам он себе мысленную пощечину дает! Стыд! Что за стыд! Выдыхая вдруг, он шаг резкий вперед делает, а потом… меч опускает. Понимает альфа, что иначе он должен вести себя, что должен головою своей пустой думать, а не мечом махать! Не одолеть сталью того, у кого тело чужое, потому прячет он меч обратно, а потом губу прикусывает, выдыхая. — Гера, Гера… и вот так ты меня встречаешь после пути-то такого долгого? Разве так это делается! А ведь ждал я встречи с тобою, так ждал! Ну, чего ж ты… милая. Уж неужели так долго я шел, что позабыла ты меня? — Хосок улыбку из себя давит, да голову склоняет, взгляд свой ласковым делая — знает он, что посмотреть на нее так нужно, как если бы смотрел он на омегу возлюбленного. Мутнеют глаза Геры — совсем дух поглотил ее и внутрь спрятал: осталась только маска уродливая, вздутыми венами изъеденная. Склоняет тварь эта голову, раздумывая будто — человеческого нет ничего: что-то между ребенком неразумным и зверем пугливым, но с прытким зубами ядовитыми. Вдыхает Юнги протяжно, чувствуя, как ослабляется хватка ее. Через зеркало он на Хосока глядит — тот, завороженный будто, только на Геру и смотрит — кажется омеге, что снова он огромным великаном делается — ростом с айлу! — Кто ты?.. — всматривается дух в него. — Не узнала, моя хорошая? — аккуратный шаг ближе Хосок делает, волосы поправляя свои, — жених я твой… — Жених?.. Жених!.. — Ну, конечно! Уж забыла, что в город за озером я ходил, чтоб платочек тебе новый к свадьбе-то купить? — К свадьбе!.. — Ах, ведь в руке он у тебя, — кивает альфа на руку ее да на платок, которым девушка слезы свои утирала, а потом ближе подходит, к Юнги подбираясь. Гера в глаза его глядит, не моргая, и альфа тогда аккуратно рядом с ней становится, руку на плечо Юнги укладывая. Медленные движения его — как веточкой бабочку тонущую из реки достать, так он и обхватывает омегу, отдаляя его едва заметно. Выскальзывает Юнги из объятий колючей куклой тряпичной, на пол бессильно он падает и вдыхает глубоко, слышит, как хрустят ребра его. Отползает Юнги и чувствует он, как бежит по коже, еще больше от страха побелевшей, ужас ночной — не узнать теперь лица девушки: глаза так широко открыты, что почти половину лица всего занимают, а рот так и не закрывается — все капает из него речная вода, от которой тухлостью пахнет. — Дай-ка я на тебя погляжу! Дай-ка обниму тебя! Дай-ка поцелую! — двумя руками Хосок лицо ее обхватывает, к себе привлекая, — красавица! — Красивая? И впрямь?.. — ловит каждое слово она, каждый звук, но запинается будто, лицо потом отворачивая свое: — кошмарная! Ах, кошмарная! Не смотри, милый! Косы!.. Ведь косы!.. — Помогу я тебе с косами, — кивает он, — садись прямо, да к зеркалу поворачивайся. Заплету я тебя. — Две — для незамужних. Одна — для тех, кто в браке уже, — подсказывает шепотом Юнги. — А невесты?.. — губами он шевелит, на омегу глядя. — Тоже одна, — Гера отвечает, на себя в зеркало глядя, — «две косы-страдалицы, одна коса — счастья полоса». Каменеет Гера, перед собой глядя — осанка ее, что ствол дерева высокого; пальцы Хосоковы волосы сухие переплетают между собой и все ниже к уху склоняется альфа, в зеркало перед собой глядя. «В зеркало глянь, глянь, глянь… а там — тварь! Тварь! Тварь!..» И тварь оттуда уже глядит на него. Костлявая уродина в зеркале сидит, поджидает — в глазах Гериных ее хохот застревает, пока сама она, облизываясь, подбородок поднимает и с вызовом глядит на него. Бледнеет альфа, чувствуя за спиной своей холодное дыханье, но не может от отраженья взгляда отвести. Пальцы почти немеют его, а потом он чувствует руку чужую на плече своем — и видит он в отражении, как черные мертвецкие ногти по нему ползут, как из-за шеи собственной глаза желтые виднеться начинают: Дух этот у него за плечом. — Две косы-страдалицы, одна коса — счастья полоса, — повторяет Хосок, в глаза кошмарные в отраженьи глядя, — самой счастливой будешь, милая моя. — Ах, буду! И все будут счастливы за меня, все будут рады, когда мы свадебку сыграем!.. — Весь город гулять будет! — еще ниже Хосок склоняется к уху девушке, к шейке ее светлой, — но ведь главное-то то, что маленькие у нас будут. — Маленькие! — удивляется она, настораживается Хосок: ведь Герин голос порою четкий слышится; значит, где-то внутри она все еще! — Ну, конечно, — не торопится альфа, хоть чувствует дыхание потустороннее на затылке своем. — Альфа с женщиною… разве могут быть у нас дети?.. — Отчего ж нет? Любовь ведь и не такие вещи делать может. Обязательно будут! Представь только: мы с тобою, через несколько годков — стоим под деревом у речки, от тени прячемся, а ребятишки наши носятся, смеются. Будем мы с тобою родителями: я, Миркр, отцом буду. Представляешь! Меня, Миркра, медведя лесного, папой звать будут! А ты мамой будешь… Закажем мы у самуатра полотенце с вышивкой, с именами нашими, чтобы все здоровые были: имена детишек наших, мое имя, Миркр, да твое… — Дега. Скол по зеркалу идет. Из-за плеча Хосокового выглядывает лицо ее, уродством перекошенное, язвами трупными изъеденное. Утопленница со вздутым лицом пальцами своими синими по предплечью Хосоковому проходится, на шее смыкает их. — Юнги… — не шевелится альфа, в зеркало глядеть продолжая, — ты видишь ее? — Не видит, конечно! Ха-ха! Что вы, люди, вообще видите? — Кого… Что происходит? Хосок… Немеет Юнги, ведь не отвечает более Хосок ему: будто сам он снова в мир духов отправился, провалился туда в одно мгновение… не мигает он, в зеркало глядеть продолжает — нет дыханья в нем, только движения повторяющиеся, которые по волосам Геры водить продолжают. — Слепые! — Дега у уха Хосокового застывает, и чувствует он ее поцелуй в мочку свою, — ну, чего тебе нужно, альфа? Зачем ты не в свое дело нос суешь? — Помочь им хочу. — Помочь! — Дега по волосам его ведет, — а что тебе за это будет? — Ничего не нужно мне в ответ. — Не работает это так. Чего ты хочешь? Сильнее стать от этого? Себя больше уважать начать? Мужчиной хочешь стать… ах… как болит это у тебя… как давит… Ногти по торсу его скользят, и притягивается Дега плотно к нему — чувствует альфа, как прижимаются груди ее к спине, как руками она по животу его гладит, а потом скользит вниз, приостанавливаясь. Не может альфа шевельнуться, не может головы повернуть, вздохнуть даже, чтобы запах почувствовать — тогда и понимает, что в мир духов он угодил. — Не так настоящими альфами становятся! Ха-ха! А с омегами в постели! Не учили тебя этому? Но я могу… Ах, может, помочь тебе мужчиной стать? Пока ты этого омегу обхаживаешь несколько лет пройдет! Да и не подпустят тебя к нему, ха-ха! — Опускает Дега руку еще ниже, потом сжимает ее: обдает это жаром альфу, стискивает его от ощущений необычных — никто ведь и никогда не прикасался к нему там! — Замолчи! — Вырваться пытается, но не шевелится его тело — рука, дозволенность чувствуя, обхватывает вдруг член его, сжимает несильно. Перед Хосоком Юнги становится, в лицо его бескровое вглядываясь: опять этот альфа слишком долго уж не дышит — если не вернется он в ближайшее время, то плохо будет! Теряется омега, не знает, за что хвататься, потому и хватается за лицо Хосоково, на себя его приподнимая: — Я рядом, — шепчет Юнги ему, — я готов. Хосок продолжает лишь зеркало перед собою видеть, но слышит его. Чувствует. — Всем вам любовь нужна! — Дега языком своим по шее Хосока проводит, не знает она, что рядом Юнги, — а зачем?.. Любовь — самая большая глупость! Все на свете человек может и без любви делать. И вопрос тогда, человек! Зачем она вам? Чтобы слабее стать? Ну… пожалуйста, ха-ха! Мне же проще. Глянь на бедняжку эту… — Дега отстраняется от Хосока, по щеке Геры пальцем проводя, — как думаешь, чего с ней сделается, когда узнает она, кто ее милого прибил? Ха-ха-ха! Сам-то догадываешься? Может, заслуженно это, что альфы теперь в реке сидят, а омеги плачут по ним? — Не тебе в мире людей распоряжаться. Не там ты справедливость восстанавливать решила, Дега — в мире нашем никакой власти у тебя нет. Земные дела должны люди решать, а не вы! — …Дега… — Хосок с трудом имя проговаривает, и распрямляется тогда Юнги, кивая: все понял он. — Не мне? Разве не мне? Я не обременена вашими слабостями человеческими, так почему же я решать не могу, кого наказывать? Проблемы в мире многие от того, что род человеческий слаб и не может сделать того, что для духов раз плюнуть. — Так это — наказание? Усилие делает Хосок и, наконец, руку перед собою поднимает он, за запястье Деги хватаясь; удивляется она, хмурится, но когда альфа возвращает руку ее меж ног своих, то радостно хохотать она начинает, продолжая движения свои: — Если честно… — смеется она, пока Хосок руку на запястье ее держит, — нет. Мне просто… нравится, альфа… — она лицо свое уродливое вплотную к нему приближает, — править нравится. Властвовать. Под контролем держать. Пугать. Нравится мне, что я тут самая главная. Нравится выше всех быть. А кому не нравится? Ведь и Матерь такая же… все мы на вершину горы по одной причине стремимся, Молодой Медведь. Я думала, ты будешь… побольше. Хосок с трудом на нее взгляд переводит, слабость чувствуя: давно уж не дышит он. — Только слепой в тебе ее избранника не узнает, — глаза она закатывает, — она любит таких: слабеньких, маленьких, чтобы побольше жалости вызывали! Может, на лбу тебе написать: «Хе-хей! Я — новая добыча Матери!» — Я — не добыча. — Да? — подбородок его приподнимает, руку продолжая у члена держать, — а кто ты? Так ты хорошо Медведицу знаешь, что готов говорить такое? Медведи разве любят с рыбами дружить? Только жрать рыбеху! Вот тебя и выбрала! Ха-ха! Да ведь смешно же это! Ну, правда… — смеется, — что ты можешь сделать? Ты ведь даже… даже не представляешь… Говоришь, что не могу я в мире людей властвовать? — голос Деги словно ветерок в ухо его залетает. — это пока что… Мир на осколки мелкие разлетается — роняет Юнги зеркало на пол, и вдыхает в ту же минуту Хосок воздух человеческий, продолжая руку Деги за запястье удерживать. Пытается вырваться дрянь, но с усилием он держит ее, выуживая из осколков прохода, в которых она скрыться пытается: если уж и руку ей оторвать придется, то чувствует он, что сделает это! Вдыхая воздух живительный, Хосок сразу же со зловонием болотным встречается — выскальзывает из хватки его липкая утопленница, но без зеркала теперь не сбежать ей в мир духов. Нет голоса больше ее, только крик нечеловеческий, с которым она с пола встает и кидается на того, кто всех ближе к ней стоял — на Юнги.

ᚤ

Гера, в себя приходя, от ужаса верещать начинает, ночь темную спугивая: отчего-то она в доме пустом сидит, а у ног ее не только зеркала осколки, но и тварь болотная, которая всем телом своим на Юнги наваливается. Давит она омегу так, что дышать он не может — Хосок быстро меч свой достает, в спину бесформенную его вонзая. То, что ртом когда-то было, раскрывается — оттуда снова вода речная течь начинает, от которой пытается Юнги укрыться, позывы рвотные сдерживая. Тело ее водорослями расходится, меч пропуская — не боится Дега стали! Пинает альфа ее ногой, за плечи хватает и с Юнги стаскивает — переворачивается омега на живот, отползая быстро, шипя: ведь только в сорочке он одной! Нет оружия у него! За большой осколок зеркала он хватается, пальцы свои раня — когда оборачивается Юнги, то видит он, как снова Хосок меч свой в Дегу направляет, но тело ее прутьями водорослей становится, которые осминожьими щупальцами за острие хватаются. Смеется она громко: — …с собой заберу! С собой заберу, чтоб понял Медведь Молодой, что раздавим мы его! Ха-ха!.. Возьму то, что не мое! И что мне сделают? Ничего! Я могу! Могу! Всю кровь его выпью, сожру его! На твоих глазах, Медведь, чтоб знал ты свое место! Бьет Дега Хосока локтем своим так, что отлетает он в стену за собой, лопатками ударяется, затылком бьется: много в духе этом силы, с которой не знает он, как расправиться! Когда от стены он отлетает, то в ужасе видит вдруг, как Дега снова за Юнги цепляется, за косы его хватает, но тот вырывается быстро. Загоняет она омегу в угол, пока он осколком зеркала размахивает, кровью своей капая. — Убейте ее! Убейте! — Гера на стуле сидеть продолжает, за волосы свои хватаясь. — Гера! Сейчас же! Беги за подмогой! Айл зови! Приказ Хосоковкий отрезвляюще на девушку действует — срывается она за дверь, когда альфа на спину твари напрыгивает, оттащить ее от омеги пытаясь. Ведь Дух это! Оболочка — не значит ничего! Не убить оболочку эту! — Я тебе нужен! Меня возьми! Поговорим там, где мы равны будем! В мир духов вернемся! — С-с-с-ам же меня сюда вытащ-щ-щ-ил! Тут я его и с-с-сожру! Чтоб знал! Чтоб знал! Возьму не свое! И что мне сделают? Ха-ха-ха! Взмахивает омега осколком зеркала, по груди Деги попадая: кожа как ткань покорная расходится, но нет там крови, ничего нет! И странно бьется сердце его и комок тошнотворный к горлу подступает: кажется ему, что слышит он стук далекий, который отчаянно в двери бьется; срывается от ужаса омега, судорожно думает: «Ах, входи! Не хочу я стук этот слышать, не хочу! Пусть прекратится он!» «Не справимся мы!.. Не справимся мы!» — с ужасом альфа думает, снова на Дегу кидаясь, но не добегает он до нее, коснуться не успевает. Будто гром это гремит, который отбрасывает Хосока к стене, с болью прижимает его потом. Захлопываются двери с хлопком сильным, и когда поднимает голову альфа, то совсем теряется в ужасе. Впервые он его видит. Синюшный он, водорослями обросший, со взглядом желтым — на Дегу похож, но еще кошмарнее в уродстве своем. Увязывается сеть рыболовная за ногой его, когда, хромая, он приближается. Сам Снор это. Глок, за омегой гоняющийся. Жених Юнги. Сначала Юнги кричать начинает, только потом видит ужас, перед глазами его разворачивающийся. Глупый альфа! Что ж он делает?! Поднимается Хосок на ноги, на Снора бежит, но будто не слышит он омегу — горят его глаза альфийские, руки его поднимаются в движении угрожающем, но знает Юнги, что не поможет это! — Нет!.. Нет, Хосок! — кричит омега, — убьет он тебя!.. Скрип голоса прерывается вдруг — вот бежит Хосок, на Снора наступая, а вот вдруг замирает в одну секунду. Как на две части Хосока рассекает — не успевает он даже добраться до Снора, как тот его до костей разрезает мечом своим ржавым. Падает альфа на пол, с ужасом сам на себя глядя: грудь рассечена его поперек, оттуда потоком кровь теперь хлещет… Видит Юнги это — видит и кричит: Снор только что Хосока убил! Он убил его! Мертв Хосок теперь! Валится альфа на пол, и все еще омега с ужасом глядит на тело его: выливается лужа крови из него — придерживать рану нужно! Зашить его нужно! Жизнь обратно вернуть! Скорее!.. Затихает Дега, шаг нетвердый вперед делает, чтобы добычу свою отстоять — взмахом своим рассекает Снор и ее оболочку болотную напополам. Валится масса бесформенная вниз, с кровью Хосоковой смешиваясь — почти кидается к нему Юнги, но Снор крепко за шею его хватает, к стене прижимает. — Ты — мой. — Нет! Нет! Никогда! — кричит он, вырваться пытаясь, — оставь меня! Оставь! Уйти! Исчезни! — Ты — мой. Мой жених. — Исчезни, Снор!.. Уйди, уйди, уйди!.. Верещит омега, вырваться пытаясь; окровавленную руку с зеркалом он к глоку поднимает, ранить его желая, но тот перехватывает запястье его так, что трещит оно в одну секунду, ломается. Снор сильнее — всегда он сильнее был. Сжимать продолжает его Снор, на живот переворачивает и на пол валит — больно ударяется омега коленями и доски деревянные, когда глок сверху на него ложится, пристраивается будто меж ягодиц, да лицо его в пол вжимает. — Ты — мой. Скажи «да». — Никогда! — Скажи «да». — Отпусти!.. — Твой запах изменился. Готов ты. Хочешь ты. Скажи «Да». — Сгинь! — Желанье в тебе есть. Запах твой… Скажи мне «Да». Ты — мой жених. А я твой. Пальцы, рекой смердящие, по лицу его гладят. Рука вторая — по ягодицам. Сначала поглаживания это — потом Юнги когти чувствовать начинает, которые еще пока медленно по коже ведут… а потом он начнет рвать его и его кожу. Потом он душить его станет. Потом он будет кусать его. И будет продолжать вымаливать его сказать «да». Заслоняют слезы глаза омежьи, когда он в Хосока вглядеться пытается; кричит он и от боли, и от страха жгучего, с ума сводящего: мертв Хосок. Кровь, что должна была в нем течь, теперь по полу деревянному течет. Не живут с такими ранами. Не живут. И ведь Снор его убил! Жених его! Он снова во всем виноват! Снова он погубил душу! Теперь тоже ему нужно последовать прочь из этого мира — не достоин он больше тут оставаться! Права не имеет продолжать дышать! Он погубил всех! Всех погубил! Только на нем эта вина, которая теперь задушить его должна! — Нет, нет, нет, нет!.. Нет! Хосок!.. Сжимает с силою Снор губы его, придушивает, продолжая меж ягодиц пристраиваться: — Замолчи о нем. Я убил его. Юнги в ладонь мычит и капают слезы крупные на руку мертвеца. — Скажи «да». Скажи «да»… — толкается Глок, а потом рукой он сорочку его задирает: нет ничего под сорочкою, потому всей своей кожей Юнги ощущать его начинает. Раздвигают руки мертвеца ягодицы омеги, и кусать его руку Юнги начинает — чувствует теперь он там влажное что-то… — Ни за что. Никогда… — Мертв он. Никто не выживает, кто с тобою рядом. Всех убью. Мой ты. Скажи «да». Зачем тебе в этом мире еще оставаться? Вместе мы должны быть. Навечно вместе. Перестает дышать Юнги: что-то умерло в нем только что. Что-то, что заставляло бороться его все это время, дальше двигаться, самому себе давать новые шансы, надеждой обрастать — и когда умерло оно, понял он, что это было. Хосок. Все это время силой его Хосок был. Но больше незачем Юнги продолжать — он туда пойдет, где он и заслуживает быть: прочь из этого мира.

ᚢ

Когда раскрывает Хосок глаза, то только лужи крови видит, пугается: сколько ж крови из кого-то вылилось! Разве может быть все это от него одного? Быстро он рукой по груди трет — затянулись почти раны… …Но когда он всхлипы тихие слышит, но теперь весь мир красным становится — от злости его. Снор над Юнги возвышается, шевелится, толкается… Не человек он больше — зверь дикий, из леса вышедший. Не руки — лапы; не голос у него — рык звериный. Не чувствует он себя собой — становится он Медведем Молодым. Яростно кто-то в дверь стучится, выбить ее пытается, но не замечает этого Хосок — рыча, он на Снора набрасывается… …и чувствует, что величиной он с дом этот, с весь город; чувствует, что река для него не больше капли в миске — горы не перешагнуть он может, а наступить на них. Рычит он, сжимая плечо Снора, начиная разрывать его потом: Глок оборачивается резко, отпор хочет дать — но рвется он на лоскуты под натиском Хосоковым: Молодой Медведь духа руками голыми раздирает с когтями отросшими, зубами своими терзает, жалит клыками ядовитыми: с упоением Хосок разрывает его и слышит он музыку прекрасную, которая получается, когда косточки внутри глока ломаются: сжимает он Снора, который в вошь превращается — хочется альфе сжать его так, чтоб из него кровь ручьем заструилась: ничего сказать мертвец не может, раскрывает он только рот безвольно, будто за воздух хватаясь: — На рыбу похож. Вместе с ними то ты и должен быть. На дне морском. Юнги не смотрит на происходящее — головой он в пол утыкается, ноги к себе подбирая. Не нужно ему осматривать себя, чтоб знать: весь в крови он. Весь. Изнутри тоже. Хруст он слышит, потом тело на пол падающее — ничего больше омеге не хочется, только забыться навсегда, в вечный сон птицей упорхнуть: и казаться ему начинает, что отдаляется он — плывут его мысли, а телу не горячо и не больно становится: тепло и мягко. Приятно… будто музыку он чарующую слышит, за которой последовать ему хочется — там, знает он, точно ему больше не будет страшно или больно: там он точно никого не потеряет. Там ему будет хорошо… Ничего от мира этого не хочет он уже. Поздно слишком. Чувствует он, что приподнимают его — безвольно он следует за движением этим, глаза приоткрывает — ладонь мягкая касается щеки его, взгляд привлекает. Это Хосок перед ним — обычный самый Хосок, который больше не похож на медведя, который своих размеров обычных. Живой Хосок… но все бессмысленно теперь: поздно… С болью слезливой Юнги за шею его хватается, к себе приближая — сказать он не может ничего, только слезы глотать свои и цепко хвататься за плечи альфы, который снова из того мира вернулся, но… Юнги с болью губу свою прикусывает, когда понимает, что нет более ни в чем смысла — он обречен. — Все в порядке… — Хосок обнимает его аккуратно, по волосам гладя, глядеть не стараясь на сорочку, в крови измазанную, — Юнги… ну… я ж Медведь Молодой. Не умер бы я, — он усмехается мягко, надеясь и у омеги улыбку вызвать, но тот молчать продолжает, дыша негромко. Успел Юнги поверить в смерть его — а как поверил, так и сам согласился умереть. Не может ни слова он ему сказать, только всхлипывает горько, снова и снова Снора вспоминая: ведь дух это — вернется он. Обязательно он вернется. Не в этой, так в другой оболочке. И когда в следующий раз он придет, то… то заберет свое. — Юнги… раны… кровь… позволь я… Безвольно Юнги кивает, и тогда альфа руки на него свои опускает. Юнги закрывает глаза, в локоть свой утыкается, покорно подставляя тело свое под Хосоковы руки — снова он музыку в голове своей слышит и снова последовать за ней хочет. Зря он так берег себя. Зря так хранил чистоту омежью. Зря… Все равно закончится все скоро. Не может Юнги сказать, что можно и не стараться залечивать его — не сопротивляется он только потому что хочет прикосновения его почувствовать. На руках его держа, Хосок мягко пальцами по бедрам омежьим ведет, бережно порезы залечивая: в этот раз еще больше ран и еще глубже они, потому приходится ему дольше задерживаться на коже его; стучат отчаянно в двери, пытаются внутрь проникнуть, но не слышит ничего из этого альфа — только на Юнги он смотрит, и пытается в себе держаться, ведь разрывает на части его, обещает он себе: больше никогда он этого не допустит — больше никогда не даст Юнги в лапы Снора. Следующая встреча с глоком будет последней. — Юнги… Оборачивается омега к нему уже с большей легкостью, взгляд на него поднимает: кровит рана на губе его и с аккуратностью робкой Хосок палец к губе его прислоняет: — Я обещаю тебе. Больше он тебя не тронет. Омега глаза закрывает — нет сил у него на ответ. И желанья тоже нет. И возможности. — Юнги… — альфа беспокоиться начинает, пальцем от губы по щеке проводя, — скажи хоть что-нибудь?.. И Юнги бы многое ему сказал — правда многое. Но теперь он только отдаляется от него, отворачиваясь. «Две косы-страдалицы, одна коса — счастья полоса» — расплетает Юнги с остервенением свои волосы, а потом острый кусок зеркала находит — срезает он локоны свои отросшие и бессильно падает на пол, за музыкой в голове следуя. Хосоку не услышать этого, а Юнги громко это внутри себя произносит: «Больше никогда не быть мне женихом»

ᚳ

Когда отворяет Мидас двери, Хосок со стула вскакивает — не было сна в нем в последние сутки, потому слабо он на ногах стоит, пытаясь во тьме ночной очертания лица разглядеть. — Тише… тише… — приостанавливает его омега, — спит он. — Я… я должен что-то сделать… — Хосок сглатывает, обратно садясь, — что-то не так… — Просто… такой ужас очень трудно пережить… — подходит к нему муж ярла, на колени присаживается, руку перехватывая, — когда проснется он, просто рядом будь. Разговаривай с ним и… — Он совсем со мной не говорил… — волнуется он, — не знаю… — Тебе тоже следует отдохнуть, Хосок, — Мидас кивает, — но я здесь по другому вопросу… Гера… — Вы нашли ее? — Бедняжка сбежала, — выдыхает он, — айлы найдут ее в два счета, но… не знаю, Хосок. Сможем ли мы жить все вместе после случившегося… Атгеир рад путникам, но путники… не задерживаются тут долго, — омега отдаляется, — сами уходят или… — Им помогают, — усмехается альфа, потирая сонные глаза. — О чем ты? — щурится он. — Мидас… я очень устал, — шею потирает, — зачем пришел ты сюда в такой поздний час? Какое-то время смотрит на него омега, лицо разглядывает, но все же тянется он в рукав, вынимая оттуда сложенное письмо: — От Геры оно, — Мидас кивает, — для тебя. Я его не читал — если есть в тебе способность верить, то поверь в это. Она едва ли писать умела, но… думаю, благодарность это. Во всяком случае, весь город тебе благодарен — ты сделал то, что и хотел. «Но какой ценой…» — тихо размышляет альфа, принимая письмо. Покидает его Мидас почти что сразу — Хосок, все еще усталостью окутанный, в буквы вчитываться начинает: «Сказать мне это должно — вот и говорю я. Нет, альфа, я все еще девушка обычная, ничего-то во мне нет и жаль мне, что нет у меня ума такого, какой есть-то у моих сестриц: тогда бы все иначе могло бы сложиться. Повезло мне только в том, что я девушка. Веды говорят так: лучшая магия только у женщин может быть. Мужчины сколько угодно пытаться могут, но по женской природе это колдовать. По-настоящему колдовать я не умею — ведь если бы умела бы, то все в моей жизни было бы по-другому. Но кое-что мне говорят. Кое-что я и сама иногда вижу порою, что другие не видят. Как покинуть Атгеир я решила, так и услышала я шепот других женщин — они тебя почувствовали. Явил себя Медведь Молодой. Говорить о тебе начнут скоро — то, что в доме произошло, не останется в стенах его. Уж меня-то попросили об этом другим рассказать — я расскажу. Знать о тебе должны. И ты должен знать, что делать тебе. Говорят Веды, что встретишься ты с Медведицей вновь и говорят Веды, что после встречи этой ждут тебя за Каменной Грядой — кровь зовет Медведя и Медведь должен идти за этой кровью».