Баллада большой Медведицы

Растолкли землянику в чашке деревянной и на небо высыпали: садится закат на город каменный, успокаивает Столицу шумную, в которой тяжелые шаги гестуров с утра слышатся. Издал король указ — не смогут теперь блатеды по земле Манненвика свободно ходить: каждый теперь обязан явиться на пост гестурский, чтобы допрос пройти и специальное разрешение получить — если ж откажется блатед делать это, сам виновным в своей смерти будет. И глядит Ормарр глазами своими старыми на город, который даровали ему, дышит тяжело: запомнят жестоким его, бессердечным, да только знает он, что делает все это во благо — уберечь Манненвик нужно от Медведя Молодого: взберется избранник Медведицы на столицу и уничтожит ее потом; уже ходят слухи, что явил он себя, но не спешит верить в это король. Алфатер Ског скромно на балкон к нему выходит, голову низко опуская — не смеет Видящий тишину закатную нарушить. Долго думает Ормарр над словами своими, выбирает он, что сказать надобно, пока взгляд его по Рагнагарду скользит. Спутываются между собой ряды улиц нестройных, упираются тупики, хижинами усеянные, в дома господские, высокие. По руку правую стройка идет: храм Медвежий строится, чтобы богиню почтить, но только сомневается Ормарр, что нужен он теперь, ведь если идет он против Молодого Медведя, то и против выбора Матери: она, ревнивая, уж не нашлет ли бурю на Столицу Манненвика? Уж не обсыпет ли градом молний Рагнагард? — Что о том Видящем сказать ты можешь? — Ормарр, распрямляясь, руки за спину убирает, но не глядит на Скога, что за плечом его остается, — есть ли в нем что-то? — След к нему вел, но не он это. Пустышка этот Видящий, в котором силы почти нет — он лишь чуть сильнее смертного обычного, но это то, что и нужно деревне такой, из которой приехал я. — Но кто тогда сотворил то, что почувствовал ты? Кто обратился к силам? — Король, считаю я, что об одном и том же человеке мы думаем, — Ског ближе подходит, бороду свою гладя, — немудрено это, что чувство мое именно к Видящему Чимину меня привело. Ведь всякому известно, что связь эта сильнее любой другой может быть… Ормарр руку вытягивает перед собой, и замолкает Видящий: — Тогда отчего ж ты так рано Чимина покинул? Если эта связь есть, то разве не можем мы ее использовать? Вели сейчас же доставить его сюда!.. — Не понимаю я лишь, зачем вам нужно это, почтейнейший, — приостанавливает его Ског, приказание не слыша, — если мы служить продолжаем Медведице, то для чего нам сомнительные союзники, которые не верны Матери? Зачем нам разыскивать и предлагать службу тем, кого мы казнить должны? Зачем нам обращаться за помощью к слабому, которую на такую низость пошел? Уже низко то, что вы желаете ему руку протянуть и все злодеяния его простить, но что же будет, если от руки он откажется? Тяжелый позор на плечи ваши упадет! Чтоб преступник нос от короля воротил! А он именно так и сделает! Так зачем нужен он? Медведица, которой служим мы, и так есть сила могущественная, великая. Не нужна нам защита и помощь — только вера в нее. Давно Видящий на Короля недобрыми глазами смотреть начал; Алфодр поклялся чтить Медведицу и все заветы ее, но Король в последнее время у алфатера подозрения вызывает — вера его не только ослабла, но, кажется, обернулась другою стороной. Если ж Король решил идти против Медведицы, то орден должен будет пойти против короля. Но не делает пока Ског действий, слов резких не выбрасывает, наблюдает: если ошибается он и если ложно на Ормарра думает, то и это преступлением будет — ведь власть Ормарру от Медведицы дана; пойти против него — пойти против Медведицы. — А ведь хорошо меня защищаться научили, а? — смеется король, оборачиваясь. Годы пожрали его, уменьшили плоть, скукожили до престарелого; Ског старше его, но не он, а Ормарр столетним немощным стариком кажется: догадывается он, что все потому, что к практикам Видящих он часто обращался, сам Видящим не являясь — потому сожрали его оболочку, едва-едва силу в нем оставив. — Не можешь ты прочесть меня, увидеть меня, потому не понимаешь, чего я хочу, — Ормарр к Видящему подходит, стараясь спину свою хрупкую распрямить, — потому что не Медведь Молодой — угроза наша главная. А тот, кого твой орден по глупости упустил несколько лет назад. На месте твоем, Ског, я бы все сделал, чтобы разыскать его. Думаешь, и впрямь он от силы своей отрекся? Думаешь, сделался праведным и ушел в леса жить? Нет. Знаю я, что он ушел силу свою взращивать, и когда вернется он и если сторону Медведя примет, он ни тебя, ни меня не оставит. Но если переманить его, то не будет Медведь нашей угрозой. И его самого можно укратить будет, если достаточно хитрым быть. — Не понимаю я того, отчего королю нужно защищаться от Медведя, — щурится Ског, пытаясь в глазах правителя правду разыскать: занавешено там все паутиной лет прожитых, придавлено землей, песком посыпано — не пробраться в Ормарра, что знает он сам, оттого смеется легко. — Медведь — выбор Медведицы. А мы служим Медведице. Отчего нам идти против него? — Что же ты… согласен на то, чтоб Медведь по тебе забрался? Ты думаешь, оставит он тебя, меня? Согласен ли ты дикарю служить так же, как и мне? Тогда ты глупый, Ског! Седина твои волосы покрыла: обычно значит это, что в голове что-то есть, неужели не так это у тебя? Почему Матерь выбрала нового Медведя? Потому что от старых ртов решила избавиться: от нас с тобою. И что же ты… поможешь ей совершить это? Покорно голову склонишь и под когти грудь свою подставишь? Твоя вера пойдет против природы человеческой? Ведь в природе нашей — делать все, чтобы в живых остаться. Если ты будешь предан ей до конца, то конец твой скоро настанет, Ског. Оборачивается Король, снова об ограду балкона опираясь, но не отступает Ског, снова у плеча его оказываясь: — Не дано человеку знать, когда срок его подходит! Если ж уготовано мне такой путь пройти — пройду я! Говорить речи такие, король…. То против Матери! Против веры нашей! — Твоя вера тебя и погубит, Ског. Ты готов умереть за нее? — Так, как умирали мои Предки-Видящие! Так, как умирали те, кто защищал ее Берлогу! Мой орден готовит меня к этому — к тому, чтобы я при необходимости отдал жизнь за нее! — Что ж… — опускает голос король, — видимо, так оно и случится. Но пока что я все еще на троне — и до тех пор, пока я правлю, ты служишь мне, а не ей; ты поклялся в верности и мне, потому продолжай служить. Задача твоя — найти того, кого по глупости вы упустили. Не забывай, что тоже он может стать тем, кто пойдет против Медведицы — значит, с ним ты и должен бороться. — Как прикажет ваше Высочество, — опускается алфатер в поклоне, губы свои прикусывает, отвращение чувствуя: созревают тучи темные над Рагнагардом, но не может он сквозь них узреть, к чему идет все — бессилие его руки изматывает, грудь сдавливает; ведь понимает алфатер, что не больше игрушки он детской, которой Ормарр играется сейчас да переставляет на доске для шахмат, как пешку безвольную, немую. Самолюбие это его задевает, хотя должны Видящие отказываться от чувства такого; он прожил много лет и отдал свои годы службе — разве не достоин он чем-то большим стать? Темно да прохладно внутри замка — петляют коридоры меж собой, змеями сплетаются, в лестницы превращаясь. В задумчивости идет Ског, продолжая о короле думать: одрях страик, из ума выжил, на путь измены ступив. Испокон веков орден Алфодр Матерь защищает и сейчас слабости не должен проявить: если король их врагом станет, то не могут они поражение понести. Осматривается Видящий у лестницы винтовой, в длинную темную кишку лестничного пролета вглядываясь — мертецкий холод оттуда по стенам ползет, потому не торопится он спускаться, размышлять продолжая. Тяжелы его мысли в голове в последнее время — как сметана жирная, в которой ложка стоит, но даже так знает он уже, что недолго королю осталось править. Намджун, тенью укрытый, издалека его видит — странным ему кажется выраженье лица алфатера; теперь, высвобожденный из лап вина сладкого, он чуть больше видеть начинает — то, на что раньше глаза закрывать хотел. Решает он за Скогом проследить.

ᚱ

Когда Чимин в себя приходит, то руками о пол он опирается, пока боль по позвонку скользит его. Капает кровь из носа его, о дерево ударяется, потом в щели скатываясь. Ослабленный, голову он поднимает, на Чонгука застывшего глядя. Сын третий в сторону дверей с прищуром глядит, прислушивается он, как хищник, к схватке готовящийся. Совсем он тихим стал в последнее время, молчаливым — не смеет его Чимин лишний раз речами своими отвлекать и слишком много места рядом с ним занимать — невидимкою ему хотчется рядом с альфой быть; после того, что с Рэйтой случилось… не смеет он на доброту Чонгукова сердца претендовать. Пусть сделал Чимин все, что было в силах его, все равно он чувствует, что труднее ему ходить по свету стало: ведь вина на плечах его теперь сидит, спину его к земле тянет. — Что там? — с холодом проговаривает Чонгук, от дверей не отводя взгляда своего. Чимин виски свои массирует и глаза трет: все еще кружится мир вокруг него, не может на месте остановиться — оттого тошнота живот его крутит, клубок неприятный к горлу подгоняет. — Не замечает Ског меня, — тихо проговаривает Видящий, перед собой глядя, — то… то, что просил ты…. и делаю я. — Алфатер все меньше доверяет королю? — Да, Чонгук. Именно это я и делаю. Сам себе Видящий не верит — уж неужели силу ему получилось в себе взрастить, чтобы вещи такие проворачивать? Но очень скоро голос тихий в голове напоминает ему, отчего могущества в руках его больше стало и отчего он в голове Скога может мысли переворачивать. Голос этот сильнее становится, порою громче самого Чимина звучит; всегда Видящий подозревал, что угрозу этот голос представляет, но теперь воочию наблюдает, как все больше места внутри него чужак занимает — но если не будет он позволять делать это, то власть над алфатером он потеряет. — Чимин… Только сейчас альфа взгляд на Чимина переводит и, опоминаясь, с места срывается. Быстро опускается он к омеге, подбородок поднимая; вытирает Чонгук кровь краем одежды своей, задерживает взгляд на нем. Хочется омеге глаза свои спрятать и самому льдом обратиться: если узнает Чонгук об ошибке его, если узнает сын третий, что с Рэйтой по вине его случилось… никогда он его не простит — и сам себя Чимин простить не сможет никогда; пусть ко Злу он обратиться решил, но не имел он права обращать это Зло на того, кто невинен, кто защититься не мог. — Не уходи так надолго, — с серьезностью проговаривает альфа, продолжая подбородок омеги держать — и хочется Чимину к этим пальцам притянуться и руку его перехватить, чтобы ближе он стал, но не смеет он даже вздохнуть, — у тебя это отнимает слишком много сил. — Не мог я раньше вернуться, — шепотом проговаривает он, горло прочищая. — Потому что это невозможно было или потому что не хотел? — Не хотел, — кивает, — нечасто алфатер с королем встречается. Король уж слишком плохо выглядит — если не помогут ему, то и сам он вскоре уйдет. Желал бы я и в головы сыновей его проникнуть: тогда еще проще нам будет, но… — Не нужно, — качает головой он, — Чимин. Взгляни на меня… разве я хотя бы вполовину сильный, как Бьерн или Вебьерн? Потому я понимаю, что не стоит мне даже пытаться поднять поваленное на дорогу дерево — я другой выход ищу, чтобы обойти его. Вот и с тобой так же: не стоит брать на себя вещи, которые не поднять тебе. Ты мне нужен еще. Видящий похищает эти слова, присваивает сердцу своему и в воспоминаниях прячет, как прячут обычно платочки, суженными подаренные. Слова эти касаются груди омежьей, топят льдинки в ней, но лед мгновенно в осколки превращается, жалится, напоминая: из-за глупости его с Рэйтой беда случилась. — Чонгук… так и не рассказал ты мне, что в ночь ту произошло. Где теперь Рэйта?.. — Ты ведь Видящий, — Чонгук голову опускает, — вот и взгляни. — Я — плохой чтец воспоминаний, — губу омега прикусывает, назад подаваясь. — По твоим словам, ты во всем плох. — И это правда. — Я так не считаю. Ведь в ту ночь ты помог мне и ему. Остановил этот ужас… ты… ты помог спасти его. Это что-то значит, Чимин. Потому взгляни… — Чонгук протягивает руку, за пальцы Чимина хватаясь. Холодные они, потому задерживается на них альфа, согреть желая в руке своей — неловко от этого прикосновения омеге, и хочется ему руку свою вытянуть из цепких сильных рук. Не позволяет альфа, крепче руку на руке сжимая, а потом взглядом во взгляд зарываясь — раньше мечтал о таком омега, но теперь считает, что не достоин он хотя бы рядом быть или воздухом одним с ним дышать; с неохотой он отвечает, а потом мягко лба его касается, кончиками пальцев белые пряди волос его раздвигая. Закрывает альфа глаз свой покорно, но не торопится Чимин в воспоминания его просочиться, ведь догадка страшная садится тучей темной на него. «Изменился Чонгук. Что стало с ним? Ты сделал это?» «Разве не этого ты хотел, Видящий? Ведь мешал тебе Рэйта — не мешает теперь. Ни рядом его нет, ни в мыслях Чонгуковых» «Почему же исчез он из мыслей альфы?» «Глупый смертный! Уж неужели не очевидно это? Потому что нет у него больше чувств к нему!» «Ты сделал это?! Отвечай? Ты сделал это?! Теперь он… теперь… я?»… Не отвечает дух — Чимин будто смех его звонкий слышит, но не ответ внятный; сглатывает он, глаза закрывая: открыл ему Чонгук доступ в воспоминания свои, а, значит, теперь прочитать его Чимин может и увидеть, когда и почему не стало в мыслях Чонгуковых Рэйты и появился он, Чимин.

ᛕ

Не замечает Хосок приближения гестура, потому сразу хруст хрящей в носу слышит, чувствует, как кровь в рот затекает. Валится на землю на сразу — не потому что ноги подкашиваются, а потому что специально толкают его. Запрыгивает на него Тэхен сверху, избивать начиная — не думает альфа сопротивляться, удар за ударом получая: ведь заслужил. Ведь из-за него с Юнги что-то страшное произошло. Он виновен во всем этом — его гордость, так не вовремя появившаяся, его желание глупое сильнее стать: быть может, и нет в этом ничего плохого, но не должен был он тянуть за собой того, кого ему защитить нужно было. Не смог он. Не смог он защитить Юнги. — Что сделал ты с ним?! Как ты мог это сделать с ним?! Ты! Пес! Я тебя повешу за ребра! Я сниму с тебя кожу! Одно он слово говорит и дважды бьет — не защищается Хосок, отпора не дает: знал он, что именно так его разговор с Тэхеном и состоится; после произошедшего несколько дней скрывался гестур, уговаривая себя же на альфу не наброситься. Пару раз Хосок видел его у дверей дома Юнги и каждый раз на лице его злость и отвращение мешалась — не знает ахилеец, но в моменты эти Тэхен и правда чувствовал, что убить Хосока может. Мог бы Хосок — стер бы ту ночь, чтоб никогда ее не существовало! Ведь когда двери дома того раскрылись, наконец, увидели все страшное: борьбы следы, крови разводы, да одежда разорванная на Юнги, который голоса лишился своего и сил последних: уж понятно, что подумать на Хосока можно было — ведь разве Дега могла такое с омегой сотворить?.. Там видно было: то сильные руки сминали его… Но сбежавшая Гера в письме своем пообещала говорить о нем — и слова ее заставили поверить всех почти, что чисты Хосоковы помыслы были, что не мог он зла такого сотворить. Тэхен поверить не смог. — Ахилейское отребье! Я убью тебя! Ты… ты его…. — Нет. Я бы никогда не сделал этого, — говорит Хосок тихо, но уверенно: ясно звучат его слова, отчетливо — как гром летний в знойный день. — Я все своими глазами видел! — И что ты видел? — Хосок руку его перехватывает, голос свой повышая: заслужил он быть наказанным, но не собирается он ложные обвинения выслушивать — никогда бы он не коснулся Юнги так, как Тэхен об этом думает! Не смеет он даже помыслить о том, чтобы сотворить такое! — Все! — Ничего не видел ты, Тэхен, — руку его крепче сжимает, от земли приподнимаясь, — не забывай, гестур. — Чего не забывать? — Кто я такой! Все чаще он чувствовать ее стал — силу медвежью, с которой порой справиться не может — и бежит она по рукам его, по ногам, спину его распрямиться заставляет: робеет вдруг Тэхен перед ним, сконфуженно рот раскрывая. Болит лицо Хосока, его же кровью измазанное, но поднимается он с земли, быстро Тэхена с себя сбрасывая, а потом руку ему заламывая. По губам его трещины бегут, которые раскрыться хотят и рассказать многое, но не может Хосок себе этого позволить: если про Снора расскажет, то секрет Юнги раскроется о женихе его утопшем; если ж расскажет про то, что еще один дух тогда, кроме Деги был, так придется объяснять, как разозвал он на куски оболочку глоковскую — значит, и в том признаться, что Медведь он Молодой. Приходится ему молчать, да рот свой прикусывать: то, что Юнги хранит, раскрыть он не может — нет права такого у него; то, что про себя он знает, тоже запретно: нет еще такой храбрости, чтоб во всеуслышанье об этом заявить. — Никогда бы я этого не сделал с ним, гестур, никогда! — бросает альфа со злобой, но злится на себя он. — Ты так думать хочешь лишь только потому что я — преграда тебе? Ведь так ты думаешь? Ты потому меня хочешь увидеть в худшем свете! Нет. Я — виновен. Не отрицаю я этого. Но не в этом. И прекращай думать о том, что я забрать у тебя Юнги хочу и что с тобою мы соперники! Соперничать с тобой я не хочу, хочу я только чтоб… чтоб в порядке все было с ним! Не мне он принадлежит — и тебе никогда не будет принадлежать. Не вещь он, из-за которой драться мы можем! Альфийский свой пыл умерь! И силы побереги, ведь сейчас они Юнги и нужны: дойти мы до Медведицы должны как можно скорее, чтобы помочь ему! — Убери от меня руки свои! — вырывается гестур, локтем размахивая — медвежья лапа хватает за запястье его, вниз опускает; смотрит на него Хосок, взглядом приказывает отступить — Тэхен хмурится в ответ, губы сжимая, снова порываясь в драку вступить; другое его поддевает теперь — если отступит сейчас, то произойдет, чего опасается он: Хосок над ним свою альфийскую власть установит. Замахивается гестур, но рука его отчего-то в воздухе застывает — Сокджину будто ничего не стоит его силу удержать: — Верно этот альфа говорит, — зевает Сокджин, ногти свои рассматривая, другою рукой Тэхена сдерживая, — должны мы до Медведицы как можно скорее дойти. Вы думаете, ждать она вас будет? Она уходит все дальше и дальше. За каменную гряду я не поведу вас… Но проблема есть… — бард глаза закатывает, когда Тэхен с отвращением руку свою вырывает, — как дойдем мы до Медведицы, если ваш драгоценный омега даже с постели подняться не может?.. Ха! Уж повлияйте на него… и что за представление вы тут устроили? Вообще-то, я тут создан для того, чтобы внимание людей привлекать и развлекать их! Хосок, в себя приходя, осматривается: полукругом их альфы и омеги атгеирские обступили, с интересом продолжения ожидая; на свои руки альфа смотрит, лицо потом свое потирает, маску, кровью пропитанную, поправляя— вывихнул ему гестур нос, губу разбил, да и зуб, кажется, шатается: не переживает он об этом, ведь раны на нем, как на псине заживают — мог бы, отдал бы он способность эту Юнги, ни минуты бы не думал!.. Да только вот не помогла бы способность эта ему. Целители местные говорят, что здоров Юнги, что нет проблем у него с телом — но все равно он с постели встать не может… и страшно тогда Хосоку становится: вдруг… не хочет он просто больше? — Поговорю я с ним, — добавляет Хосок, кровь выплевывает, — не можем мы ждать больше… — Как и я свою оплату, альфа, — Сокджин, улыбаясь, к Хосоку подходит, пуговки на рубахе его пересчитывать начиная, — сам решай, с чего начинать будем: со страха твоего или с желания пленительного. М? — бард к уху склоняется, дыханьем своим опаляя его, — и уж на Юнги тоже напомни: и он мой должник. Должен он мне отдать свое самое страшное воспоминание. Как думаешь, что будет там? Быть может, то, что он в доме том пережить успел? Ах, как бы мне взглянуть на это хотелось! Ведь ты-то молчишь… Отдаляется альфа, хмурясь: вынуждать омегу сейчас снова в то воспоминание погружаться?.. — Могу ли я отдать еще одно свое воспоминание вместо него? — О, как благороден этот альфа! — Сокджин по груди его похлопывает, — его сердце из золота? Не тяжко такую ношу носить? — Бард! — руки его от себя убирает, — прекращай играться со мной: могу укусить! — Ах, жду, не дождусь!.. Ведь все ты только обещаешь, но где же действия? — хохочет он, — а насчет долга омеги подумаю я: быть может, из тебя что-то поинтереснее можно будет достать?

ᚹ

Выпутывается Чимин из воспоминаний Чонгуковых, снова на пол валится; запоздало сын третий понимает, что и для чтения мыслей его Видящему силы могли понадобиться — быстро он к омеге подается, придерживает. Без одежд зимних и теплых, Видящий совсем небольшим оказывается: когда большим он притворялся, большим он и выглядел, но сейчас в рубахе одной он пером пуховым кажется, которое от одного дуновения с рук слететь может. Чимин с неловкостью руки его от себя убирает, отдалиться пытается: — Альфа. Прекрати, — сглатывает он, взглядом хотя бы чарку воды маленькую ища: уж слишком неприятный это был поход в бевис. Увидел он и Рэйту, и то, что было после того, как Чонгук прочь из дома в ночь непроглядную бросился. Едва дышал он уже, когда к землянке Чонгук приближался, стараясь прислужника придерживать. Старик на пороге встретил их — будто знал, что ждать приближения путников нужно. Признал Чимин его: Фолкор это, который раньше врачевателем в деревне был — и странным Чимину показалось то, что старик этот, сквозь время, сквозь воспоминания чужие, будто на него взглянуть смог, кивнуть хитро с прищуром лисьим. Ругался Фолкор потом, не хотел за дело браться — пришлось Чонгуку мечом угрожать: и видел омега его решимость непокорную, его твердость в глазе сверкающем, в руке стальной — усмехнулся на это старик, голову склонив. «Повзрослел» — ответил он, но не слышал больше ничего Чимин, будто не дозволено ему было прочий разговор услышать. Чонгука тьма тогда покрыла, Чимина тоже: вдвоем они, временем разделенные, на двери землянки глядели и внутрь заглянуть не могли. Хотелось Видящему успокоить Чогнука, из стороны в сторону шатающегося, но прервал ход мыслей его вновь появившийся старик. Возвратился он с руками кровавыми, с лицом, с которого все краски сошли: сделался он снегом белым посреди весны просыпающейся — почувствовал Видящий, как в тот момент в Чонгуке что-то переменилось, умерло будто. — Но он же… не умер? — массирует лоб Чимин, на скамью рядом садясь. — Я все еще этого знать не могу. Старик тот боялся, что братья мои за мной придут и обнаружат его: спиной своей я тоже будто чувствовал, что скачут они за нами. Нельзя им было Фолкора видеть — не знаю, что стряслось, но скрывается он ото всех. Фолкор увез его. Куда — не знаю, — Чонгук рядом садится, — подальше от братьев моих. От этого места подальше. Я не забуду этого, Чимин. Никогда не забуду. Я… Последнее страшное слово с губ его сорваться пытается, но приостанавливает себя Чонгук: слишком рано еще в звук облачать его страшные обещания, от которых и по нему дрожь бежит. Выжидать он должен, поступать обдуманно — и не может он Чимина потерять, его доверие. Придумал он, кажется, как его ближе удержать можно: странно это альфе было открывать, но чем смотрит больше, тем больше и открывает он. Тяготится им Видящий. Как цветы к солнцу тянутся, так и Чимин взгляда его случайного ждет, но и избегает то же: ведь и говорят так в народе –влюбленный тот, для кого взгляд и оружие смертельное, и избавление живительное. Уронит Чонгук случайно прикосновение свое на Чимина и видит потом, как тот слабым в том месте делается, где пальцы его только что были. Не нужно Чонгуку учиться слишком хитрым быть, чтобы истину эту простую знать: любовные чары и есть хитрость самая большая — вот, как он окончательную власть над Чимином может установить и привязать его к себе, своим сделать — покорным, послушным, следующим за ним. Горит в Чонгуке злость беспощадная, стягивает его желудок голод жестокий, но удерживает чернь эту всю альфа внутри себя: тот многое получает, кто ждать умеет и вовремя слова нужные говорит. Он, губы облизывая, снова к Чимину тянется, отчего омега застывает на месте, дышать перестает: видит Чонгук, сколько власти его в сердце омежьем находится, довольствуется этим. — Прекрати, — со слабостью проговаривает Чимин. — Извини, — Чонгук выдыхает, руки опуская, — думал я, тебе помощь моя нужна… ты проходишь через многое слишком… — А ты разве нет?.. И хочется Чимину повязки на его лице коснуться, пальцами по коже его белой провести. Дурным он делается, слабым, безвольным почти — и знает он, что может это против него обернуться, да и если дух Чонгуком руководит сейчас, то имеет ли он право на соблазн такой откликаться? Руки свои он на коленях оставляет, избегает взгляда с альфой, но чувствует, что тот еще на одно прикосновение решиться желает — как снежинку первую с кожи смахнуть, как кончиком колоска по рестничке провести, как концом ноготка по коже пройтись — но быстро Видящий со скамьи поднимается, когда слышит топот копыт за дверьми дома деревянного. Бьется сердце изнутри, о клетку грудную ударяется, молит выпустить его. Ни Чонгук признавать этого не хочет, ни сам Чимин, но очевидно это: сделали их пленниками, в доме заперли. Снова альфа на ноги поднимается, перед дверью вскакивая, спиною своей Чимина заслоняя. Как ножом острым ткань черную разрезают, так и свет белый, от дня рожденный, в дом пробираясь, слегка ослепляет альфу и омегу. Братья рослые, в броню закованные, ногами своими по полу так гремят, что дрожат доски под ними. Быстро Чонгук к поясу своему тянется, по привычке меч желая схватить, но безоружен он — тогда и решает альфа, что последнее мгновение наступило его. — Все решено, — Вебьерн первым слово берет, перчатки на руки надевая. Выглядывает Чимин за спины их широкие: коней он видит, да свиту небольшую со знаменем дома их. Волки рядом с лошадьми вьются — щенками непокорными они выглядят, но стоит одному из братьев свиснуть им, как раздерут они в клочья любого, кто на пути встретится. — Отец наш очень недоволен твоим поведением, щенок, — Бьерн рядом встает, сплевывает на пол. — А от вашего он в восторге?.. — вперед подается, но Чимин за плечо его удерживает. — Знай место свое, падаль, — не предупреждает Вебьерн, сразу в солнечное сплетение бьет, отчего альфа сгибается пополам, — в твои годы мы уже голыми руками могли пасть лисиц разрывать — ты, слабый, даже за себя постоять не можешь. Позор ты, который сгинет в первый же день войны с войском ахилейцев плешивых. — Собирай вещи свои, если есть они у тебя, — посмеивается Бьерн, — уезжаешь ты в Скагард: может, хоть там ты силу себе отрастишь и на тебя не так мерзко глядеть будет! И про вещи я не просто так говорю: Чимина тоже не забудь с собою взять. Притихает Чимин, губы сжимая, да думая быстро: Скагард — город на границе с Грядою Каменной, куда обычно на обученье военное направляют альф молодых: если ж начнется война, то на Скагард в первую очередь нападут! Не осознает этого Чимин, но сильнее плечо альфы сжимает. — С какой это стати Видящего из ордена Алфодр в Скагард отправляют? — нехотя омега руку с Чонгука отпускает, вперед, к братьям ступает, подбородок гордо поднимая, пусть и трясутся поджилки его: не нужно много времени ему, чтоб осознать, что среди солдат не продержаться долго ему — не готовили его к службе военной! Не для того он предназначен! — Не вы мною распоряжаетесь, а орден мой. Бьерн, скалясь уродливо, смеется. Приподнимаются уголки губ его в насмешке издевающейся; прочищает он горло потом, харкает в грудь Чиминову: — Вот, что думаю я о тебе, об ордене твоем и о старике полоумном. Сочтены дни Видящих, — наступает альфа, заставляя Чимина спиною назад податься — упирается лопатками он в стены холодные, робеет перед сыном первым, который ехидно смеяться продолжает, — ни ты мне не страшен, ни предсказания твои: все это обман для глупцов, вроде этой собаки без глаза. Думаешь, не вижу я вас насквозь? Опутали своими силками и короля нашего, и столицу, и каждого, кто при власти, но я изменю это. А то, что с Чонгуком у вас сговор есть, так ведь даже гадать не нужно! И не хочу разгадывать, в чем именно ваша интрига — пусть сдохнет вместе с вами в Скагарде! Вы еще не знаете, что ждет вас! Ха-ха! Потому и отправляем вас вдоем — чтобы полюбовались вы смертями друг друга. Долг Манненвику отдать — последнее, что можете вы сделать для общего блага. Разве не для этого мы все это делаем, а? — хватается Бьерн за шею омежью, сжимает с силою, — тошнит меня от вас, от Видящих. Алфатер Ског думает, что всех умнее он? — А кто умнее? Уж не ты ли? — огрызается Чимин в ответ, жалеет сразу: сжимаетсая хватка на шее его, и хруст он слышит, понимая с ужасом, что хрустит он сам. — Закрой рот. Иначе я зубы тебе выбью. Все! Нечем говорить будет… — он, смеясь, отпускает омегу — валится Чимин на пол, шумно воздух вдыхая. — Я расцениваю это, как предательство ордена! — Чимин на шею хватается, хмурясь, — когда алфатер узнает… узнает и сам король! Ты накликаешь беду не только на себя, Бьерн, а на всю деревню! На отца своего! Это может считаться предательсвом самого короля Ормарра! Я желаю говорить с отцом твоим, с ярлом! С Сигурдом! — А ярл с тобой разговаривать не желает: ты потерял всякое доверие! — Вебьерн, вперед выходя, смеется так же, как и брат его — со скрипом мерзким, со зловонием от зубов желтых, — заканчивай разговаривать с ним, брат: чего мы время теряем? Душа рвется в погоню! — похлопывает он Бьерна по плечу, к дверям уводя. — Повезло тебе, шлюха омежья, что времени нет у нас, — оглядывается Бьерн, позволяя брату среднему увести его, — но если хоть раз ты мне еще на пути встретишься, прими совет мой: беги. Ведь в следующий раз я возьму с тебя ту же плату, что взял с той маленькой сучки! — Заткнись! — Чонгук, вперед выходя, рычит, но снова Бьерн бьет его кулаком в лицо — не успел альфа даже слово договорить, как боль воротить его лицо начинает: — В следующий раз, Чонгук, я более дальновидным буду. В этот раз я всего-то отцу сказал, что ты в сговоре с Видящим и что трахал ту маленькую гниду! В следующий раз скажу я, что ты сговор против него плетешь: уж это точно смертью для тебя обернется! Примите судьбы свои и отправляйтесь туда, где из вас людей сделать смогут! В противном случае, там смерть вы свою примите! И учитесь с почтением относиться ко мне: когда я это ахилейское отродье изловлю и себе служить заставлю, вам тоже лучше быть подо мной — иначе я не дам вам жизни.

ᛜ

Боязно сначала альфе приближаться к дому с окнами занавешанными — стыдно больше всего. Как в глаза Юнги смотреть, что говорить ему? Не выходят из головы те воспоминания страшные, когда очнулся он, а потом и впрямь Медведем обернулся. Изничтожить ему тогда хотелось ту сущность, истребить до самого конца, зубами из разорвать на клочки его — но какой смысл в злости его был, если опоздал он? Если что-то в Юнги в момент тот… сломалось будто? Стариком вялым и уставшим клонится закат к кромке неба, чтоб в реку упасть; плюхается солнце в воду, в которой теперь нет твари речной, нет там и альф похищенных… вышли все они, домой вернулись. А Юнги не вернулся. С грустью почти альфа на жителей Атгеира смотрит, изредка кивает он, а когда благодарности он слышать начинает, то бежать ему хочется: делает Гера свое дело, хоть и нет ее рядом — все больше вокруг об альфе в маске говорить начинают, все больше заглядываются на него, перешептываются: уж и впрямь это Медведь Молодой? Трава лимонная, мелиса, ромашка лесная — запах этот, меж собою смешиваясь, руку к Хосоку протягивает, в дом приглашает, но снова он на пороге застывает, к голосам прислушиваясь; омеги там, с Юнги рядом, помогают ему — пугает это по-детски Хосока, когда он решает, что бежать ему надо и что потом он к омеге придет, когда один Юнги будет, но в момент этот раскрываются скрипучие двери, и встречается альфа взглядом с двумя парами глаз удивленных. Смущаясь, омеги друг к другу прижимаются, стороною Хосока обходят, хихикая неловко — хмурится Хосок, не зная, как понимать ему это. — Альфа! — прикрывает один из омег губы свои, хихикать продолжая, — почему вчера вечером мы в Доме Длинном не видели тебя? Ярл наш в твою честь пиры устраивает, а ты вниманием обделяешь его? Уж сказать тебе, сколько омег туда приходит, только чтоб на тебя поглядеть? А сколько желает маску с лица твоего снять да поглядеть, что скрываешь ты там? Да и не только там, если уж пошло на то… — Замолчи ты, Бран! Какая айла тебя укусила? — толкается второй омега, хмурясь, — уж совсем у тебя в голове пусто? Так ветер гуляет, что ты только свит его слышишь? — Ну чего ты, Мар! — А того, что о вещах таких вслух неприлично разговаривать! Да хотя б отойти от него надо было, чтоб за спиной пошушукаться — уж не воспитывали тебя родители? — А то не знает он, что весь Атгеир не бегает за ним и желает одежды лишней лишить его! — А то ты не знаешь, что Атгеир-то со всеми его омегами и не нужен ему! Ему только тот и нужен, кто за дверями этими… — прерывает себя Мар, губу прикусывает, когда ловит взгляд усталый: — Я вас все еще слышу, — вздыхает тяжко Хосок, — и прав ты Мар: о таких вещах хотя бы за моей спиной сплетничать нужно, а не при мне. — Уж не виноваты мы, что весь город о тебе только и говорит. А правда это, что ты и есть Медведь Молодой? Медведица выбрала тебя? — Замолчи, Бран, — толкает его омега, за руку продолжая держать, — сюда пришел он не для того, чтобы с тобой языком трепаться! Маленькая болтушка — вот бы так же шустро ты на поле работал! Пока языком болтать своим будешь, опять зима наступит, и будет тебе голод голодный! — Ах, вечно ты все веселье портишь, Мар! — Скажите только… как он? Невеселыми их лица делаются — тогда и понимает альфа, что разговоры их отвлеченные и веселые только для того и были: чтобы оттянуть этот момент, когда Хосоку придется с правдой столкнуться. — Уж лучше… — отвечает сухо Мар, но видит Хосок по лицу Брана, что не так это: — Почти поел, — нехотя поддакивает он, взгляд потом опуская, — но света все так же не выносит. И не встает совсем. И спит почти весь день. И вещи странные говорит. И… — Все так же видеть меня не желает? — сглатывает Хосок, надеясь вдруг, что не так это уже, но Мар с холодом кивает, взгляд свой отводя. — Когда о тебе мы говорить начинаем, то совсем он… — А ну замолкни, Бран! — прерывает омега его, толкаясь вновь, — давно мы о тебе не говорили, а он давно не вспоминал. Может, и изменилось уже многое? Все равно поди к нему, Хосок, — мягко его кисть омега сжимает, с мольбой во взгляде обращаясь, — всегда это лучше, когда что-то теплое рядом. А он замерз очень. Сколько б не укутывали мы его… все холодно. Думаю, что другое ему тепло нужно — то тепло, которое в тебе есть. А почему так, от чего… уж кто в сердце чужом разберется, если карты к нему нет? А ты, поверь мне, картой этой обладаешь, — Мар кивает, поторапливая Хосока, — пойдем мы, альфа! Мне Брана поскорее нужно сдать: совсем он из меня всю кровь выпил!.. — Ну чего ты! — хмурится он, потом вдруг светом озаряясь, — хотя, пойдем! Я Марису про Хосока расскажу! О том, что говорил с ним сейчас!.. Обзавидуется он мне! — Ни ума в тебе, омега, ни такта, — шикает на него Мар, отходя от Хосока. Аккуратно Хосок дверь отворяет, сразу же холодом покрываясь; потеплела земля, но с Юнги рядом будто цветы ледяные цветут — зимний воздух хрустит рядом с альфой, когда аккуратно он приближается, почти что даже скрип снега под ногами слышит и пар изо рта холодный чувствует. Не видит пока что Хосок лица Юнги — только бугорок на постели небольшой, сразу всеми одеялами укрытый. Темно в комнате, тихо по-мертвецки, будто совсем рядом с альфой души живой нет — и бьет это по Хосоку сильнее, чем подумать он мог: вот, до чего его глупость, его гордость, его намерения довели! Сам бы он пострадал — ничего бы не сделалось с ним, но это Юнги задело! Потому и хочется альфе кожу с себя снять и в качестве извинений у ног омеги положить! — Юнги… — Зачем пришел ты? — холодный голос отталкивает сразу, мурашками бросается в альфу — так и останавливается он перед кроватью, неловко с ноги на ноги переминаясь, — я не хочу тебя видеть. — Ты, вроде как, и не видишь? — Хосок шею вытягивает вперед, когда вдруг снова ужасом покрывается: резко оборачивается к нему Юнги, на постели садясь. Не узнает его почти альфа: нет щек розовых на нем — только впалости, которые мешки под глазами за собой утягивают. Потускнели голубые льдинки в глазах его, пылью покрылись, расстаяли: Юнги раньше белым был, белоснежным; теперь серый он, бесцветный — совсем без жизни. Неровно волосы обстрижены его — после того, что в доме том случилось, Юнги снова за острие взялся и еще короче волосы свои обрезал, пока не забрали из рук его нож и в дом не увели — откололось что-то от Хосока в тот момент; чуть позже понял он, что было это — его уважение к себе самому. — Доволен тем, что увидел ты? — огрызается Юнги, — рубашку мне тоже поднять? Там почти только кости и остались. Я повторю: доволен ты тем, что наделал со мной? — Юнги… — Это все ты, альфа! — шипит Юнги, отстраняясь, — будь проклят тот день, когда я связался с тобой! Поди прочь. Я не хочу тебя видеть. — Я хочу помочь, Юнги! — Уже помог… — указывает омега на себя, — теперь ты хочешь в могилу меня уложить? О… что ты делаешь?.. Не страшно Хосоку было взглянуть в глаза твари речной; не боялся он, когда Снора зубами разрывал и веселило его, когда от погони они уходили — но теперь трясет его от ужаса и слабости своей изнутри: так страшно ему было только тогда, когда он Юнги под Снором увидел. Медленно опускается Хосок на колени он перед омегой, руки сцепляя: — Прошу… Юнги. Позволь мне исполнить свое обещание. После этого я ичезну. Навсегда исчезну. Хмурится Юнги, лицо отворачивая. Ложится он обратно на постель, одеялами укрываясь: — Я освобождаю тебя от обещания. — Я не согласен! — на коленях порывается он вперед, совсем к постели приближаясь, — я не сниму с себя своего бремени! Отказываюсь! Пока дышу я, пока живу, то не приму от тебя это избавления! Нет! Я привяжусь к тебе и… — Бремени? — усмехается вяло, перебивая вдруг, — хотя, чему я удивляюсь: я ведь всегда для тебя бременем был. Ведь да? — Что ты говоришь такое? — тихо проговаривает Хосок, чувствуя, что расходится он весь по швам: уж лучше б Тэхен снова ему по лицу ударил! — Я никуда не пойду с тобой. — Можешь пойти с Тэхеном и Сокджином — я пойду позади. — Я вообще никуда не пойду. Я не хочу больше. — Я понесу тебя! — Нет. Не хочу. Я ничего больше не хочу. Не хочу, чтоб ты был рядом. Не хочу, чтоб ты даже дышал рядом. Противно и гадко мне от тебя, от того, что ты есть. Ты разрушил все в моей жизни: нет у меня ни дома, ни родины… ничего. Только позор, тобою заляпаный. Не хочу! Я больше ничего не хочу! Все равно ты рядом будешь! Раздражать меня! Не могу я не один! Понимает теперь, что Тэхен совсем не больно его по лицу бил: вот теперь больно по-настоящему. Раны зажили почти, хрящи в носу срослись, да и нет следов от крови — но слова эти поранили то, что не может излечиться; но отказывается Хосок сам от себя, от чувств своих, от ноющей ноши в груди — снова он к Юнги обращается, комок горький сглатывая: — Понесут тебя Тэхен и Сокджин. Я буду тенью следовать — ты не увидишь меня. — Отстань от меня. Держись подальше. Не нужна мне твоя компания, никто не нужен! Чего вы все ко мне привязались — хоть бы на минуту в одиночестве оставили! Ни секунды я один побыть не могу! Сгинь! — Маннелинг, что сделать мне? Ведь не могу я… Снор не исчез — он в любую ночь вернуться может! Как я могу?… — Ты не услышал… — слова эти Юнги вяло проговаривает, едва слышно, сдавленно — будто каждый звук ему битвою дался. Истратив всего себя на буквы эти, выдыхает он тяжело, потом поворачиваясь к альфе спиной. Знает Хосок, что значит это: уже приходил он вот так же к Юнги и прощение у него вымаливал — всегда это заканчивалось молчанием гробовым, которое разрушить невозможно никакими чарами. Слов отсутствие хуже, чем избиение ими: не сможет альфа еще один вечер молчаливый пережить… не сможет он снова вот так Юнги покинуть — сейчас тем более оставить он не может: ведь он услышал. Поднимается он с колен, быстро к постели приближаясь. Сначала путается он во всех одеялах, Юнги в них потом разыскать пытаясь, а потом с ним же бороться начиная. В обессиленном омеге вдруг появляется отпор, чтобы бороться с ним — вырывает Юнги руки из хватки его, начинает толкаться коленями, ногами, но наседает Хосок над ним, зубами скрипя: не хочет делать он то, что делает, но, кажется, единственный способ это. Он руки его перехватывает, сжимает крепко; боязно альфе, что может сломать он кисти эти хрупкие, потому движения сами собою нежными делаются — подмечает это омега, снова вырываясь, перекатываясь; Хосок за ним тянется, всем весом на него опадая. Лежа сверху на нем, альфа голову его сжимает, на себя вынуждая взглянуть. Холодный он, ледяной — будто вынули его из проруби зимней. Сопротивляться Юнги продолжаяет, взгляда избегает, но приказывает альфа: — Смотри на меня. — Уйди! Не трогай меня! Уйди! Я ненавижу тебя! — Я не верю тебе, — терпеливо проговаривает Хосок, продолжая голову его удерживать, — посмотри мне в глаза. — Я тебе их выцарапаю! Что ты делаешь?! Как ты можешь делать это?! Не прикасайся ко мне! — Взгляни в глаза, а потом, если сможешь, выцарапай. — Уберись! — жмурится Юнги, затыклом в постель упираясь. Сдерживает себя Хосок, терпеливо ждет, но снова он приказывать своим рукам не может: мягко прикосновение его твердое нежностью оборачивается — лепестками этими ласковыми он по щекам Юнги проводит, гладит их. Продолжает Юнги жмурться, но сопротивления все меньше Хосок чувствует. — Взгляни на меня. Пожалуйста, Юнги. Пока есть время. Голубые огоньки светятся в доме темном — хватается Хосок за взгляд этот, сжимая щеки чуть сильнее: — Услышал я тебя. Я доведу все до конца, — тихо проговаривает Хосок, видя, что кусает Юнги губу до крови, — не бойся. Я не оставлю тебя, — пальцы к губам опускаются, разжимают их там, чтоб не кусал он себя больше, — Никогда не оставлю, Юнги. Только если попросишь. Но после того, как я все завершу… — усмехается слабо, — прости, что я так. Я… мне неважно. Будешь сопротивляться — я свяжу тебя и понесу к Медведице. Будешь говорить мне, чтоб убирался я — я завяжу твой рот и буду молчание слушать. Не этого я боюсь. Боюсь, что снова не успею… — выдыхает он, — выйдем на рассвете. Кивает Юнги, снова глаза закрывая. Скатываются две слезинки по впалым холодным щекам — смахивает их Хосок, отстраняясь затем.

ᛒ

Бурею необузданной смяты простыни на постели — она, раскуроченная, вывернутая, скрипит от движений на ней. Выпотрошена одежда, покинута — из нее быстро человека достали, а потом на кровать бросили, приложились со спины. Дрожит огонь свечей, свет свой на влажную блестяющую кожу укладывая, пока опирается руками мужчина о постель, дыша быстро. Нет в голове его разума холодного, логики, голоса здравого — все там собственным желанием заполнено, стонами, вожделением необъятным. Изгибается он в пояснице, грудью к постели склоняясь — член теперь под другим углом в него входит, еще больше удовольствия принося. Закусывает зубами он простыни, подаваясь задом, но недолго это длится: обхватывают руки сильные его из-за спины, к себе прижимают. Рот требовательный ему в шею впивается, когда о спиной грудь он опирается, голову на плечо запрокидывая. По члену его рука скользит, проводит по нему, сжимает несильно, когда мокрые губы на нем следы оставляют. Выбивается из него еще один стон, громкий, отчетливый; отрезвляет это ненадолго, и себя он будто со стороны видит: ах, ну что творят они! Снова он на сладкие речи купился! Снова он отдал себя в руки тому, кому недозвелено это! Снова они занимаются грязью этой! Но не эти слова слетают с губ его опухших, а стон еще один, который в форме имени вырисовывается: — Вигго… Ах! До конца в него брат входит, крепко руки на груди сжимая. Язык длинный ухо его ласкает, потом на щею перемещается. Не слышит его Вигго, продолжая быстро входить — упирает он нос свой промеж лопаток Хакона, крепко царапает его, прикусывает кожу, рычит почти: — Еще, еще! Ах, еще! Разрывает старшего: от того, как все это грязно и от того, как все это хорошо. И притянуть брата к себе хочется, и оттолкнуть, но знает он, что все равно от ласки младшего он не устоит и, оттоклнув, только больше желание это усилит. Сладость ползет по груди его, увлажняет его член, покрывает потом: он снова выгибается в груди, моля безмолвно, чтоб усилил Вигго свои толчки. Намджун по дворцу не скучал — ни по интригам его, ни по братским утехам. Скучал лишь по потайным ходам.