Баллада большой Медведицы

Бусины не шеи омежьи украшают — щеки бледные. Украшенье траурное это, горечью изъеденное, какими платья старые в шкафах бывают, но от моли прожорливой. Скатываются слезы по щекам холодным, на подбородках остаются, но не замечают омеги этих ожерелий скорбных: как призыв неслышимый ощутив, они к реке собираться начинают. Зажигают они свечи, да к зеркалам льнут в рамках с резьбой деревянной и прихорашиваться начинают: скользят гребешки по жемчужным волосам, пальцы умелые длинные тугие косы заплетают, кисточки по щекам проходятся, слезы стирая, но румянец живой добавляя. Странным это кажется Юнги, но не смеет он хоть сколько-нибудь усомниться в том, что делают они: если ж так им спокойнее делается, то пусть и прихорашиваются они перед встречей с пустотою холодной — ведь знает он, что не вернет это им их альф. Перед закатом Гера цветы полевые принесла, которые в руках омежьих венками аккуратными обратились. Купался омега в запахах душистых, опьянел почти от невидимок этих неуловимых: не бывает таких цветов на Севере, вот и не знал он никогда, как нравится ему запах цветочный. Один особенно понравился ему — нежные это розовые цветочки, крохотные, друг к другу прижавшиеся на одном стебельке — от запаха этого почти до дурноты хорошо Юнги сделалось. «Вечерица это, фиалка ночная, которая по весне цветет и под луною раскрывается» — говорил Мидас тогда, улыбнувшись: «Только тот к этому запаху тянется, кто и сам раскрыться готов. Так узнаем мы, Юнги, кто для любви, цветку подобно созрел. Молодые слишком альфы и омеги нос воротить от вечерицы будут, зрелые совсем не заметят запаха». Смутило это Юнги, губы прижало друг к другу и в узелок их стянуло: ничего отвечать он не стал омеге, а потом, когда не видел Мидас, он себе стебелек попросил, который теперь в руках крутит. Время от времени он к носу цветы подносит, слова Мидаса прочь прогоняя — ведь и у них в деревне небылицы разные ходят, которые и правда придумка только, чтобы не слишком скучно было жить; убеждает он себя, что не может быть такого, чтоб запах какой-то на такие вещи указывал, потому все больше вдыхает аромат этот мягкий, думая, что знакомый он отчего-то. И когда почти все к выходу готово, омеги одежды менять свои начинают. Штаны и рубахи снимают, в простые холщовые сорочки облачаясь; не ожидал Юнги, что при нем они оголяться будут, потому голову к двери отводит, глаза окруляя. Не принято у них на Севере вот так раздеваться перед посторонними — даже перед супругом-то своим щеголять вот так вряд ли получится, ведь неприлично это!.. Но так любопытно делается ему, что краем глаза все равно он поглядывает на них, особенно животы округлившиеся рассматривая: от этого ему теплее обычного делается, но недолго длится это, ведь вспоминает он, что отцы детей этих рекою призваны были. …И иногда думает Юнги о том, что было бы, если бы хоть разок он согласился на то, что Снор предлагал ему — ведь знает он, что обычно делается после того, как сойдутся пары под одеялом ночным. Если ж все-таки было предначертано Снору под воду уйти, то сделался бы Юнги одиноким отцом с ребенком, вне брака рожденным — позор этот омега ощущать на плечах начинает, ведь нет ничего хуже и для омеги, и для ребенка это: сделались бы они с сыном такими же изгоями, которым бы на отшиб пришлось бы уйти. Отвлекается Юнги от мыслей своих, на омег взгляд переводя. Движения их уже привычные, отлаженные, гладкие — переодеваются они, венки на головы надевают и тихо под нос мурлычат песню незатейливую:

Во зеленом во саду пташечка пропела…

О гнезде своем с птенцами, что собой нагрела

Поет пташечка вовсю — хочется ей пети!

А у меня, у сиротки, никого. Никого на свете!

Есть у пташки и гнездо, есть у ней и дети!

А у меня, у сиротки, никого. Никого на свете!

Пойду с горя я к реке и слезами я зальюся!

Пойду с горя я к реке и Духам помолюся…

В отраженье на реке плакать долго буду я…

Плакать долго буду я, муженька зовя.

Ну когда же стану я, как и все счастливый?

Ах, когда ж возьмет меня к себе молодец красивый?

Мидас у Юнги останавливается, аккуратно сложенную сорочку ему протягивая. Не торопится омега принять ее — не кажется ему, что и он вправе с другими к воде идти, чтоб пропавших оплакивать да звать обратно. И есть ему, по кому плакать: ведь Снора тоже река забрала… но звать обратно не хочет он его. Не хочет он снова с глоком повстречаться, не хочет даже повода давать ему, даже думать о грядущей встрече тяжко ему — хочется это пятно позорное ему ногтями своими содрать, а на реке он всегда про Снора думает. — Не только плачем мы на реке, Юнги, — читает мысли Мидас, — а уж честно если говорить, то когда мужей мы обратно зовем, то стараемся не плакать. Сам ведь знаешь ты, что не любят альфы слез омежьих. Нарядные, красивые и счастливые мы их обратно зовем: ведь такими они нас любят, — улыбается он, косу поправляя, — но ведь не только за этим на реку приходят. Река у нас — кормилица… все равно я думаю, что жизни в ней больше, что не злодейка она, что просто… так отчего-то вышло. Потому не боюсь я к ней ходить. У нас у реки и о женихах просят, и о детях, и о здоровье, и о счастье супружеском… У вас не так? Юнги плечами с робостью пожимает: — У нас в реках рыбу ловят… «…И мертвецов вылавливают» — в мыслях заканчивает он. — А как же… — Большую часть года река льдом скована. Вода уж холодная слишком даже в летнюю пору: ноги почти сразу сводить начинает. А уж если целиком зайти… ах, ну уж нет. А по весне унести может. И не вернуть, — Юнги глаза опускает, — не ходят у нас омеги на реку. — А куда ходят?.. — Никуда? На Севере дни короткие. Уж если всегда ждать, когда река у нас течь будет, то ничего не успеется. У нас это все… быстро происходит. Ходим мы в Дом Длинный по вечерам и… и все. — И ждут омеги, кому из альф они приглянутся и кто заберет их с собою? — Мидас рядом присаживается, — а чувства как же? — Глупости. На Севере холодно слишком, чтоб ждать, когда чувства разгорятся. — И ты, наверное, потому все еще омега на выданье? Ведь красивый ты, Юнги. И сам знаешь это. И спорить я с тобою готов, вся деревня твоя на тебя глядит да от каждого взгляда твоего слабеет… Отчего же все еще ты без альфы рядом? Уж не потому ли, что ждешь, когда загорятся чувства внутри? — лукаво Мидас улыбается, по плечу Юнги хлопая, — пойдем, Юнги, с нами. Сказал ты, что омегам помочь хочешь — вот возможность твоя. Когда все вместе мы, когда много нас… и правда нам лучше. Спокойнее. Разве не чувствовал ты, каким сильным и уверенным ты становишься среди других омег? Еще одна душа живая рядом приободрит нас. Быть может, не показывают мои братцы этого, но чувствуют от тебя желанье это помочь. И мы благодарны тебе. Всем будет приятнее, если присоединишься ты. Да и Луна полная сегодня! — усмехается Мидас, губы потом поджимает, и видит Юнги, как снова серебрятся слезы в глазах его, — у нас молодые омеги в полную Луну гадают обычно. Я ведь так своего милого… ах! — смахивает жемчужины с глаз, — пойдут омеги молодые к речке, веночек свой с головы снимут, поцелуют цветочек, а потом по воде пустят, приговаривают: «Плыви, плыви, цветок! Куда приплывешь, там пустишь росток — росток корни даст, а мне красоты придаст. Кто из альф меня первым увидит — тот чувства мои навеки похитит. Кого из альф я первым увижу, того к чувствам любовным скорее приближу. Приплывет цветок — буду женихом через годок». — Ах, глупости… — румяным омега становится и без порошка красного, который из ягод клюквы получается. — Думай, что глупости, но неужели хуже сделаться может, если попробуешь ты это, м?

ᚢ

Со всех ног Хосок к дому ярла бежал — так он обрадовался тому, что у него, оказывается, наставник есть, что запнулся он по пути и в грязь угодил; почти не заметил этого альфа, но пылу поубавилось у него, когда оказалось, что все еще Юнги обратно не вернулся. — Может, они его там съели, а? Чего с ним там так долго делают? — сапоги грязные он у порога с себя сбрасывает, в дом заходя: в сапоги-то грязь набралась, потому оставляет он следы за собой отчетливые, пока живот урчит у него от голода звериного, но на столе что-то сомнительное оказывается: Тэхенова очередь готовить… — Альфа, ты в какой куст упал, а? — Сокджин хохочет громко, пальцем тыча в него. — Мне другое больше интересно: как вы тут вдвоем чуть не убили-то друг друга? — Когда он молчит, он ничего, — Тэхен у стола стоит, и сам с сомнением поглядывая на рагу, отчего-то вдруг булькающее странно, — у тебя даже на лице грязь, альфа… — И в волосах репейник… — замечает бард. — Ах, как это все неважно! Столько всего произошло!.. — Что, придумал, как омегам помочь? Как Хосок стоял, так и сел, опомнившись. Видит он как Сокджин головой качает довольно, и читает альфа мысли его прыткие: «Ну, я же говорил! Нужно было просто в доме теплом остаться и поспать хорошенько!» Про омег-то Хосок почти и позабыл, все о Йенне думал: о том, что скоро отыщут его, что считаться с ним, как с Молодым Медведем будут, что скоро совсем что-то важное произойдет, но вылетело из головы, что важное что-то уже происходит: беда у омег, да и альфам пропавшим не так уж хорошо под водой-то, наверное. — Найти нужно того, кто горше всех плачет, — с холодком Хосок произносит, вспоминая подсказку от Йенна. — И что теперь? К каждому подходить и слёзы на вкус пробовать, а? — удивляется Сокджин. — Да ведь и я о том же! — кулаком Хосок по столу бьёт, — как понять-то это? — Откуда ты знаешь это? — Тэхен напротив садится, спину прямо держит и с такой серьезностью на Хосока смотрит, что тому неприятно почти — каждый, кто смотрит на него, под маску заглянуть пытается, но знает альфа, что известно Тэхену, с кем он разговаривает; оттого взгляд его пронзительный еще острее ощущается — как крючок он, за маску на лице цепляющийся. — Шел по дороге лесной, а там три бабки стояло, — выдыхает Хосок, взгляд от Тэхена отводя, — приглядываюсь я, а это три ведьмы скорченные! С бородавками и усами! Пальцем они на меня указали и молвили, чтоб я у каждого слезы на вкус пробовал, — фыркает Хосок, не понимая даже, что делает он это со звуком таким же, с каким Юнги это делает. — Ах. Просто знаю я это! — Просто знает! — гестур глаза закатывает, — озарение произошло, пока с горы и на гору бегал? — Может, и так, — руки он скрещивает, — просто я знаю это, вот и все! Сокджин… — он взгляд переводит. — Не думай даже! Не пойду я в мир духов! Не буду я искать тебе того, кто горше всех плачет!.. Я… я… я устал! Я спать хочу! Вот поем сейчас — и все! Усну сразу! — Я тебе заплачу. — Деньги не интересуют меня, знаешь же ты! Да и откуда у тебя деньги? Чего я, не вижу всех заплаток на штанах твоих? И, кажется, Юнги опять штопать придется… Ах, прошу, попроси его об этом при мне! Мечтаю услышать, как он тебя снова ругает на чем свет стоит! — Я тебе деньги и не предлагаю, — голос Хосока медвежьим становится: низким, утробным — знает он, что за цель у него, и вынуждает это его уверенность в себе укрепить. — эмоциями ты питаешься… ну… ешь? Как ты делаешь это? Что хочешь взять? То и можешь брать. — Глупый? Ты чего такие вещи предлагаешь? — хохочет громко бард, — повезло тебе, что я такой добрый и славный, а что если бы ты паршивцу это предложил? — Ты и есть паршивец… — тихо замечает Тэхен через губы сжатые. — Да такие разрешения давать кому попало! Ну с ума сошел! — Я решил, что сделаю все, чтоб помочь им. И не уйду, пока не помогу. И сам он слышит, как звучит он — не верит даже, что может так, но слишком нравится это Хосоку, пусть внутри где-то и скрывается льдинка сомнения — хочется растопить эту неуверенность ему, хочется всегда таким же летящим быть, каким был он на райке: а для этого нужно по жизни скакать, держаться за жизнь, доверять ей, себе доверять, что не отцепятся руки его от удил. Но и еще кое-что важное понял он: конь-то поскачет без наездника, но только наездник может направить коня. И бард напротив эту решимость замечает. Видит это Хосок по тому, как изменяется взгляд его, как блестит он, точно камни драгоценные на солнце — лицо меняется у Сокджина, паутинкой хитрости искажается. Губу пухлую облизывая, Сокджин через стол тянется, к уху Хосоковому подбирается: — Предложил мне чувства твои испить — ах, с радостью сделаю это я, — шепчет он с горячестью, от которой по шее альфы мурашки бегут; носом он по уху альфы ведет, у мочки его замирает, — за тобой и за Юнги должок еще, который я обязательно возьму: страх ваш сокровенный я должен увидеть. Вкусны эти чувства, лакомны, но знаешь ли ты, альфа, что еще насыщает не хуже? Ах, альфа… — чувствует Хосок, как улыбается тот, — не воротишь уже слов, принимаю я твое предложение. А в оплату возьму твою мечту сокровенную о том, кем и как овладеть хочешь ты.

ᛜ

Когда вместе с омегами покинул Юнги дом плакательный и к реке отправился, он на мысли себя ловит, что еще раз взглянуть на себя хочется; удивило его отражение в зеркале, которое он мельком увидел. Не помнит он, когда в последний раз он сам себя вот так глядел: на Севере у них зеркала — вещь диковинная, да и родители часто ругаются, когда слишком долго омеги подрастающие себя разглядывают; страшилками пугают: «Ведь в другой мир это проход — глядеть туда долго будешь и призовешь того, кто живет там. Хвать тебя — и заберут! Души внутри не оставят, а в тело чужака подсадят! Будешь заперт ты там, в мире другом!» И снова Юнги хочется по косам не длинным своим пальцами провести, к лицу приглядеться, полюбоваться им — как и другие омеги подрумянился он, венок на голову надел и оторопел потом: а ведь и впрямь красив он. Часто ему говорили это, но не верил он в слова такие — теперь кажется ему, что ничем он не хуже других омег. Маленькая тихая мысль в голове у него скользит, стрекочет игриво: не только он не хуже других — может, даже красивее прочих. Мысли ему нехорошими кажутся, нескромными, потому прогоняет их он. Помнит Юнги, что когда подрастал он, омеги в деревне одного с ним возраста поменялись вдруг в одно мгновенье: и прихорашиваться они чаще стали, и разговоры о красоте все чаще заводить начинали, и украдкой шептались о том, что в первую ночь брачную делается за дверями закрытыми, да так перед альфами красовались, что неловко порою было — не принимал Юнги участия во всем этом, ведь был он уж обещан альфе. Многие на Снора заглядывались, и радовало Юнги, что такой жених достался ему, хоть порою и ругал он себя за горделивость такую: ведь произошло так оттого, что родители слишком рано ушли его. Косу свою теребя, он слегка печалиться начинает: тогда, во времена подходящие для мечт невинных, для грез воздушных, когда можно было глупым быть, наивным, он уже взрослым себя считал — не было у него поры легкой, когда о муже будущем мечтается лучше всего. Утерянное это время сейчас — и не достает Юнги чувства этого, будто не полон он без воспоминаний о юношестве своем. — Красивый ты, красивый… Отвлекает Юнги голос из-за спины, отчего запинается он правой ногою о камень на земле, руки к груди прижимает — голос этот его из мыслей его вытаскивает, и вскоре холодом он покрываться начинает, когда понимает, что та самая река, где головы альф в черноте вод он видел, уж близко. — Чегось удивляешься-то? Глазки свои голубые-то не пучь так, не гляди так, будто я что-то новое тебе говорю! Да волосы-то не трепи так, не перед кем тут красоваться, милый. Не придет он сейчас, — Гера рядом с ним по дороге шагает, посмеивается тихо, — может, потом. После реки. Если попросишь хорошенько у воды, все она тебе принесет. И жениха, и любовь… Юнги волосы свои из рук выпускает, на дорогу, от дождя размытую, взгляд переводя. Не придет он. Сначала Юнги про Хосока думает, потом пугается вдруг, что Гере мысли его прочитать удалось и о Сноре ей теперь известно. Женщина его в плечо несильно толкает, да тоже венок свой поправляет, головой покачивая. — Ах. Можно подумать, что главное в жизни омеги — жениха найти… — Юнги пальцы свои теребит, на спины омег перед собою смотрит. — А чего плохого-то в этом? Но… не так… лучше по-другому сказать. Это ведь не про то, чтоб еду готовить, одежду штопать и детишек растить. И не только к омегам относится это. И к альфам. И к женщинам. Ко мне тоже. К каждой живой душе здесь, — Гера его под локоть берет. — Думай-то что хочешь, а я тебе так скажу: много всего в жизни можно попробовать и многими способами жить, но лучший-то способ время в этом мире провести — это родную душу найти. Чтоб цельным стать. — Если верить в это, то получается, что сейчас я… не целый? Глупости! Никто не нужен мне, чтоб целым стать — я и так уж целый! Я… не нужен мне никто, чтобы полноценным себя считать. И без альфы я справлюсь, и… — Считай, считай… — посмеивается девушка, перебивая мягко, — а когда найдешь то самое, то поймешь, что вот это вот ты всю жизнь-то и искал — даже и не знал, что искал, но всегда в поисках был. Даже не ты — душа твоя. Когда отыщешь свою душу вторую, то поймешь, как первой твоей душе все это время одиноко было. Потому ты у реки хорошо попроси, ладно? — по ладони его хлопает, — я, может, и не умная, но кое-что видеть могу. Все хорошо будет. — К реке ты для этого ходишь, да? Но… — Но я женщина, да? Не там ищу? А откуда знать-то, где искать? Иногда и под носом мы своего счастья не замечаем. Иногда там находим, где, как казалось, и не может быть его. Что ж ты… думаешь, альфы с женщинами быть не могут? Иль омеги? Или женщина другая со мною? Не любит Юнги прикосновений других, не любит близости, но рука сама собою ладонь Геры накрывает: уж если женщина вдруг оказалась в городе среди альф и омег, то, наверняка, в жизни ее приключилось что-то не самое простое. И сердце тогда оттаивает его, мягким становится, как сено свежее: так ему вдруг хочется, чтобы и Гера свою душу вторую отыскала, и чтоб альфы вернулись к омегам своим, но про себя тоже не забывает… и знает он, что у реки он попросит. — И все равно… Разве не страшно вам туда ходить, где… С Хосоком мы видели вчера, как головы их из воды показываются, какие глаза у них страшные… ведь жутко это. Мидас говорил мне уж, что все еще он верит реке, но… — Жутко, жутко… — соглашается Гера, выдыхая, — а я по-простому думаю: где началось это все, там и закончиться должно. И буду верить я: если будем продолжать мы просить, то… вернутся они. Мрачнеет лицо Геры, когда Юнги быстро скользит взглядом по ней. Черные мысли тень на лицо ее нагоняют и губы сжимают: решает омега не донимать вопросами ее, а потом чует запах реки. И по-привычному ему неспокойно делается, ведь и Снор пахнет так: как водоросли склизкие, по нему скользящие; как рыба стухшая с чешуйками, которые на теле остаются, как сети сгнившие, от которых синяки на руках и ногах потом… И пока заходят омеги в реки черную с водой стоячей, Юнги боязливо на берегу остается, ногами босыми камни острые ощущая. По утру в реку ходить приятно даже, но сейчас коробится он, и кажется ему, что шепот он Сноровский слышит. Вступит в реку, а он его за ногу схватит — потеют от страха ладони его и думать он начинает о том, что не сможет зайти он в воду. Гера аккуратно за рукав его за собою ведет, и с робостью он первый шаг делает. Вода холодная, непроглядная; отражаются на поверхности огоньки от свеч в руках у омег некоторых, но от этого только хуже делается: кажется Юнги, что это глазницы горящие, из-под воды выглядывающие. — Если решишь ты, что страшная река, то и будет она страшной. Если решишь, что нечего бояться, то так оно и будет, — Гера кивает ему, глубже заходя, и следует Юнги за девушкой. Холод сначала кусается и царапается, как котенок маленький с зубами молочными да коготками тонкими, но вскоре привыкает тело к воде — замедляется бойкое сердцебиение в груди Юнги, когда все глубже он ступает. Встречает он взгляды омег рядом одобрительные, улыбки теплые и окутывает его странным мягким чувством: на месте он. Там, где и нужно. Среди тех, с кем спокоен он. Мидас рядом с ним тоже по пояс в воде стоит — свечи рядом лицо его освещают, и видит Юнги, что не печалится он, не плачет, не грустит — только глаза его мокрые все так же дрожат: все потому что вторая душа его затерялась где-то… затерялась в водах реки этой, у которой и дна не разглядеть. — Спасибо, Юнги. За то, что с нами, — Мидас кивает с благодарностью. — Да… не за что… — Юнги головой качает, жалея, что не может он сделать еще что-то, — ведь простое мое дело: всего лишь рядом быть. — И все же иногда трудно это — быть рядом, — улыбается омега, — но ведь и ты чувствуешь это… единение? Спокойно тебе сейчас? Хорошо? Вот, что бывает, когда омеги вместе собираются. Если бы лучше ты нас знал, а мы тебя, то еще больше бы ты чувствовал — иногда даже мысли и фразы в голове чужие уловить можно. Видишь Ресана, вон там? — пальцем указывает он на низкого омегу с волосами кудрявыми, — муж его не успел узнать этого. Еще не сказал он никому. Но и без слов мы все знаем, что внутри него дитя зреет. — Что же… это такое? — То, что всегда у всех омег было и связывало нас. Кое-где забылось. Кое-где нет уж такой связи больше. Альфам не понять никогда — если даже рассказать им об этом, то только недоверчиво они посмеются над нами! Везде по-разному это зовется. У нас это Бонд. Связь. Наша природа. — Бонд… — задумчиво повторяет он. — Река зовет, Юнги. Подумай о хорошем и попроси у нее. Поверь мне: она все слышит. Отходит Мидас от него, венок свой снимая. Следит за ним Юнги: омега, цветы к губам поднося, глаза закрывает и шептать слова сокровенные, наплаканные начинает. Может Юнги и не прислушиваться к ним, чтобы понять, что о своем милом он просит. Ночь тяжелая, звездами обсыпанная, над рекою спокойной сгибается, на Юнги смотрит — будто тоже ей любопытно, что он собрался у воды просить. Журчит река под ним, когда он свой венок снимает и к губам подносит — и холодно ему вдруг становится… по-плохому холодно, как в моменты, когда глок в его двери стучит. — Пусть у омег этих все хорошо будет.. — шепчет он в лепестки душистые, — пусть вернутся мужья и женихи их, пусть альфы, души их вторые, дома снова окажутся. Если просить я могу, то об этом прошу… Почти уж опускает он цветы в воду бегущую, как вдруг застывают его руки — Луна полная на него с высоты смотрит, не понимает будто, отчего ж он так быстро с просьбой своей закончил. И клокочет сердце его, когда снова он цветы к себе подносит. Глаза закрывает он, жмурится крепко, губу кусает, но произносит он все-таки строчки стишка глупого того — казалось ему, что не запомнился он с первого раза, но слова теперь, словно давно выученные, с губ на лепестки соскакивают: — Плыви, плыви, цветок! Куда приплывешь, там пустишь росток — росток корни даст, а мне красоты придаст. Кто из альф меня первым увидит — тот чувства мои навеки похитит. Кого из альф я первым увижу, того к чувствам любовным скорее приближу. Приплывет цветок — буду женихом через годок. Ругает себя омега! Ну что за глупости это, что за придумки детские! Как мысль эта наивная в голову ему пришла? Выдыхает он, головой вертя: все равно в городе этом слишком мало альф осталось — вряд ли он увидит кого-то! Все еще он глаз не открывает, венок в воду отпуская — когда уплывают от него цветы, легче ему становится. Шум в заводи, у берега с ним рядом, заставляет его голову резко повернуть: уж и Снор ему видится, и утопленники, и звери дикие… …Видит в камышах Юнги лицо смуглое, огнями свечей освещенное — оттуда Хосок на него смотрит и взгляда отвести не может.

ᛈ

— Может, издох он, а? Тэхен Сокджина в плечо пальцем тычет, но тот с прямой спиной сидеть продолжает, пока губы его что-то бессвязное, едва слышное шепчут. — Ах, вот бы славно было, — тихо добавляет гестур, на Хосока глядя. Альфа в лицо барда вглядывается, не по себе ему делается: уж давно ушел Сокджин туда, куда не ходит обычно человек — пеленой белой его глаза покрылись и теперь едва виднеются зрачки его, которые время от времени в разные стороны дергаются. — Давно он там, да? Может, нам… — Тэхен кулак сжимает, улыбаясь хитро, но качает Хосок головой, вздыхая тяжко: уж плохая это идея из мира духов человека таким образом доставать. Пытается он припомнить, как он из того мира возвращался: после Медведицы, измученный и сражением, и раной тяжелой, он в руках Юнги оказался… потом, в доме Фолкора отчего-то с грудью голой у очага — и тогда Юнги поблизости находился. И еще один раз был — когда они от погони уходили: тогда тоже омега помог ему… — Наверное, сам он возвратиться должен. Без помощи, — смекает Хосок, — но… наверное, чувствовать он должен, что в безопасное место он возвращается… — Отчего ты думаешь так? — бровь одну Тэхен поднимает. «Потому что всегда так было, когда я оттуда возвращался — потому что Юнги рядом был». — Просто мне так кажется… — Все-то у него просто, — выдыхает Тэхен, — не пойму я тебя, альфа. — Чего не поймешь? — Кто ты такой. — А я, думаешь, знаю это? Я оттого к Медведице-то и иду! — Все, не жужжи, — отмахивается, — я о другом. — О чем? — Да знаю я, что вы чего-то не договариваете мне с Юнги… но понять не могу что, — плечами пожимает, — но знай, альфа. Если хоть как-то это навредит ему, если морочишь ты его… Я это все для него делаю. И не думай, что не сделаю еще больше… — Ой, умолкни, гестур: тебе ли не знать, что из всех вас, я бы только его и выбрал бы… …Быстро шлепает это Хосок, потом губу прикусывает: почти проговорился он, что все, что делается сейчас — делается, чтобы Юнги помочь. Тэхен тоже понимает вдруг, что альфе он больше положенного сказал, потому оба умолкают, давая тишине сожрать эти слова так, будто не бывало их никогда — тогда-то бард чуть громче говорить начинает, и почти благодарят они его. — Слезы льет, льет, льет — и все ждет, ждет, ждет… — повторяет Сокджин, начиная головой ворочить, — в зеркало глянь, глянь, глянь… а там — дрянь, дрянь, дрянь… ждет жениха, жениха, жениха… сожрать навека, навека, навека… — Ну это же ужас! Снова они загадками говорят! — Хосок в лицо Сокджиновское глядит и самого себя умоляет не накидываться на барда, — у вас там в мире духов есть какие-нибудь распоряжения почетче? — У зеркала выманить, выманить, выманить… и прибить, прибить, прибить! — Сокджин голову запрокидывает, и странные булькающие звуки теперь доносятся из него: будто вырывается кто-то из тела его, кого держал он внутри. В себя приходя, Сокджин кашляет протяжно, отчего Хосок с Тэхеном отдаляются от него с брезгливостью даже, будто и правда может блатед духа из себя извергнуть. — Ну… кхе!.. Ничего себе! — Сокджин по коленям себя хлопает. — А есть что поесть? — Да ты издеваешься? — Хосок к нему подается и за плечи его хватается: и за такую вот помощь он теперь Сокджину отплатить должен вещами не самыми приятными? — Чего издеваюсь-то? Есть, говорю, хочу! — он за Хосока глядит, — осталось же рагу еще немного? Хоть на вкус как ботинок… — Много ты ботинков-то ел! — Тэхен ближе подступает. — Ботинок или нет, но это для Юнги осталось! — Хосок за плечи его теребит, заставляя на себя взглянуть, — чего было-то? Что ты в мире духов-то увидел? Что сказали тебе? Что делать мне нужно? — Ну ты, глупый, совсем что ли не слушал? Я-то, думаешь, знаю, чего я тебе говорил? Как ты думаешь, мир духов устроен? Что приходишь ты туда, а тебе все расписано на пергаментах?! А у меня потом план готовый для тебя есть! У молодежи совсем никаких знаний нет! Куда только старшие смотрят? — хмурится Сокджин, голос свой повышая, и впервые почти Хосок его таким рассерженным видит. И согласен с ним альфа-то на самом деле! Ведь точно так же в мир духов ходил и точно так же оттуда обрывки знаний приносил: образы, звуки неуловимые, ощущения… но не слова это и не что-то конкретное! — Ладно… — выдыхает Хосок, — и все же сужается круг. Найти нужно кого-то, кто плачет горько и кто жениха ждет. Да весь Атгеир подходит! — Искать того нужно, у кого не было ни альфы, ни омеги до того, как началось все, — догадывается Тэхен, — либо альфа это, который от ревности погибал, который соперников вот так спровадил… либо омега, который стерпеть не смог, что не глядят на него женихи. Как и всегда… в зависти все дело. Позавидовал кто-то счастью чужому, вот и глядите, чего сделалось! Теперь-то нечему завидовать. — А сейчас плачет горько. Вина душит? — рассуждает Хосок, плечом ведя, — все же придется на вкус слезы пробовать! — Тишину в ответ на шутку свою слышит и снова жалеет, что нет Юнги рядом: омега хотя бы шикнул бы на него! Да разве по шипенью такому соскучиться можно? — Уж проще пока что будет омег проверить — много их и в месте одном. Если ж среди них не найдется никого, то… альф оставшихся искать придется. — Каждого альфу выискивать и проверять? — Тэхен головой качает, — да как же возможно это! А вдруг уж не в городе он?.. Хосок головой качает: — Айла сказала мне, что нужно колдовать постоянно, чтобы проклятье это действие свое продолжало. Значит, все еще человек этот здесь. — Ах, дайте поесть! — Сокджин с места устало встает, — …и никакой ведь благодарности! Я туда!.. Рисковал!.. А он недоволен еще!.. И кормить не хотят! Да я такой человек ценный! Золота столько нет, чтоб меня можно было б оценить! Об алмазе короля Дворна из Ледхен-Алла помните? Так я ценнее, чем алмаз этот! А ведь из-за него война кровавая была, из-за алмаза-то этого! А они не ценят меня!.. — Ну, прости, Сокджин… — выдыхает Хосок. — Да что мне «прости» твое — все я уж о твоем отношении к себе понял!.. Даже еды на меня жалко! — Так и не скрывал я, бард, — руками разводит, завывая, — Ну... хорошо. Поешь!.. Но немного-то для Юнги оставь? Может, и накормили его в доме омежьем, но что если нет? Да и не жалко мне! Ешь! Просто обо всех же я думать стараюсь, ну! Ну, не обижайся, Сокджин!.. — Не ценят… не любят!.. А я и веду их, и песни им пою, и развлекаю их, и с духами помогаю, и вообще я самый прекрасный на свете этом!.. — Ну, прости, правда прости, Сокджин! Ценю я тебя! — И любишь? — Знай границы свои, бард! — Ах, ладно, — к рагу остывшему тянется, облизываясь, — не обижался на самом деле, ха-ха! Меня, чтоб обидеть… ах, не дорос ты до этого, альфа. Но в мир духов пока больше не буду я лезть: переполох что-то… оно и ясно: Темная Ночь. — Ах. — на скамью Хосок садится, — скоро уж? — Очень, — кивает, за ложку хватаясь, — ну, чего тебе еще? По глазам же настырным вижу, что еще хочешь из меня крови выпить. — Да кто кого пьет!.. Но… да, — кивает, — если ж найду я того, из-за кого это все происходит. Если я духа через зеркало выманю… то как же мне сражаться-то с ним?

ᚳ

Дом омежий слишком тих был — удивило это Хосока и почти забеспокоился он: ведь и Юнги нет — и не видел он его весь день! А вдруг случилось с ним что-то? Вдруг нельзя его было оставлять с этими незнакомцами? Вдруг Юнги давно уж не в городе?.. Вдруг его в реку увели! Вдруг решили пожертвовать им, чтоб река альф вернула! Когда добрался Хосок до Кэйи, то совсем уж бледным сделался, а когда сказала айла про реку и про то, что ушли туда все, кто в доме плакательном был, то почти без чувств он упал. «Ну точно! Его повели на реку топить! Ах, какой же глупый я!». Отчего-то, выслушав Хосока, до слез Кэйя смеяться начала. «Глупые маленькие люди! Вам бы хорошенько повеселиться вместе на кровати одной — не было б у вас столько переживаний на пустом месте! Всего лишь-то они омежьи свои дела там делают — и только попробуй сунуться к ним!» Дорога до реки размытая была, грязная и в темноте не смог альфа тропку почище найти, да и не хотел — поскорее ему нужно было убедиться в том, что никто из омег не решил Юнги в жертву принести. Вымокла одна нога его в луже, вторая репейник подхватила, но решил поторопиться он — не только ему Юнги увидеть нужно, но и попытаться рассмотреть всех омег, чтоб поискать того, кто горше всех плачет. Замер он, когда огоньки увидел, а потом уж совсем обомлел перед дивными омегами в одних сорочках: совсем не для глаз альфийских это все было! Стыдливо отводил он глаза свои в сторону, а все равно они обратно ползли: ведь не только полюбоваться ему хотелось! Отыскать ему нужно было виновника, проверить, нет ли среди них, кто навзрыд плачет! Тихо он продвигался по берегу темному, в лица вглядеться пытаясь — не заметил, как оступившись, в канаву упал, по колено выпачкался. Глянул сам на себя, отругал хорошенько: «Ах, недоволен Юнги будет! Отстирывать всего меня придется…». Ругался он про себя, да к цветочному запаху принюхивался: уж до боли сладкий запах то был, медовый — цветочки, под луною распустившиеся, его к себе пчелою манили, когда услышал он звон какой-то легкий, неуловимый почти. Тогда-то что-то заставило снова взгляд его перед собой направить — так он и застыл, забывшись. Сразу Хосок Юнги узнает, но и будто впервые видит его: никогда омега раньше кос не носил, да и не было у него обычно волос таких длинных — почти до плеч они отросли. И пылают кончики пальцев у альфы: хочется им по косам этим пройтись. Жмурится омега, стоя в реке, будто шепчет что-то веткам в руках его, а Хосок забывается совсем, утопает от каждого движения омеги — размытым все кажется, как сон чарующий. Ведь так Юнги красив. Понимает вдруг альфа, что никогда он таких красивых омег в жизни не видел — как он этого не замечал раньше?.. И в момент этот Хосок шаг один делает вперед, чтоб получше омегу разглядеть, но попадает его нога в реку прямиком — шум Юнги привлекает, сразу же к нему он оборачивается. И встречаются они взглядами — встречаются и знают о том, что должно было это произойти: не избежать этого было. Пробегает по Хосоку волна теплая, которая в груди в клубок большой превращается и там и остается. Не может он от него взгляда отвести, хоть и понимает, что прекрасно Юнги его видит, но не замечает альфа на лице его того, что всегда сидело там: сглаживаются все острые уголки на лице его, теплеет его взгляд — белое лицо Юнги розовеет, как от дымки закатной, оттаивает без лучей солнечных, ведь взгляда Хосока достаточно оказалось. И глупо это, но хочется Хосоку еще один шаг сделать и когда порывается он, то Юнги будто в себя приходит, глаза отводя: взгляд этот был, как птичка редкая, одним шагом неосторожным испуганная! Почти вслух Хосок постанывает: «Ну, стой, ну, куда же ты!», видя как Юнги на берег выбираться начинает. Горит у Юнги все в груди — будто смолу туда кипящую залили: трет Юнги сплетение солнечное, из воды вышагивая с трудом, потом сорочку приподнимает. Скрыться ему хочется! Побыстрее, поскорее! Убежать от Хосока, от того, что только что произошло: не больше детской шалости это! Уж точно! Ошибка, совпадение!.. — Ах, Юнги!.. …Голос знакомый, который так давно он уж знает, который не спутать с другим, странную вещь теперь делает с ним: покрывается Юнги мурашками мелкими, но не смеет обернуться — не готов он говорить сейчас с Хосоком! Уж точно будет выпытывать его и про цветы, и про косу, и про сорочку… — Омега, ну постой же ты! — Чего ты тут делаешь вообще! — бурчит он, босыми ногами по земле топая, — да я в таком виде!.. Не смотри на меня!.. Считай, что без одежды я, а ты преследуешь меня! Нахал! — Ну, хочешь, с закрытыми глазами я идти буду? Да не смотрю я на тебя!.. Оборачивается Юнги быстро, ловит мгновение это, как Хосок, взгляд его замечая, быстро лицо в сторону отводит. — А вот и смотришь! — Уже не смотрю! На небо смотрю! Луна большая сегодня!.. Полнолуние!.. — Чего преследуешь меня, м? Отстань!.. — Да я… …Почти запинается альфа: и впрямь не совсем понимает, почему за омегой последовать решил! Ведь нужно ж было на других смотреть! А сердце шепотом подсказывает ему: не сможет он на других смотреть, ведь на Юнги смотреть хочется! — Да я узнал столько всего… — горло он прочищает, — и вообще!.. Ну куда ты бежишь так! Ведь, наверняка, и сам многое узнал! Поговорить нам нужно и вместе решить, как омегам помочь!.. И вообще! Ну стой!.. — Да я в сорочке же!.. — Да ну и что!.. — Отстань! — Босиком! — Хосок нагнать его пытается, — босиком по грязи! Еще и мокрый! Так ведь холодно ж! Заболеешь и все! И умрешь! — Ну что ты предлагаешь, на руках меня нести? — А можно? — Нет! — Юнги резко останавливается, не ожидая, что Хосок так рядом с ним — влетает альфа в него, отчего оба в лужу грязи попадают: едва удерживает он Юнги за предплечья, от падения останавливая. — Ах, альфа! — Извини! — руки он от Юнги поскорее убирает: знает ведь, что откусит все пальцы, если еще хоть чуть дольше прикосновение свое на нем задержит. — Ну что за глупости… ну что ты! — Юнги все еще взгляд свой от Хосока прячет, из лужи вышагивая: мокро ему, холодно, теперь и грязно еще! — Да… вот… — так и стоять там остается, снова глядя на себя: знает, что вот-вот омега ругать его начнет… — Да где ж носило-то тебя? — выдыхает Юнги, руки скрещивая, — даже в волосах репейник!.. И на лице грязь!.. А одежда!.. Кто все это оттирать-то будет? И только не говори мне, что опять порвал штаны! — Не ругайся, — улыбается Хосок, когда глаза огоньками гореть начинают, — столько всего произошло, омега! Ах, и конь летающий, и Фрита! Она мне такое рассказала! Хотя, кое-что я бы, конечно, не хотел слышать! И вообще она тоже знает, кто я! И Сокджин твою порцию рагу слопал!.. Но так лучше, наверное! Потому что если б попробовал ты это, то навсегда бы разочаровался во всей еде… Но Тэхен правда старался — для тебя старался! — руками разводит, — ах, Тэхен! Этот гестур заставил на гору меня лезть! Представляешь, под дождем! Руки, говорит, слабые у меня! И вообще… Йенн!.. Ах… — опоминается Хосок, — слезы. Мне ж нужно горькие слезы отыскать!.. Столько всего говорит Хосок оттого, что простое «Я соскучился по тебе, Юнги!» сказать он не может. — Меня рядом не было один только день, — Юнги головой качает, губы надувая: легче ему так с Хосоком говорить — губы надутые, недовольные улыбнуться ласково не смогут. — А ты, кажется, с ума успел сойти. — Ну так, значит, больше не будь не рядом. Хосок с улыбкой это проговаривает, ведь хотелось ему только пошутить, но когда слова сказанными оказываются, понимает он: не шутка это. Мог бы Юнги запнуться — запнулся бы. Мог бы подавиться — подавился бы… Ртом он за воздух хватается, задыхается почти, выбирая тщательно, каким бы словом Хосока поругать, но ничего не придумывается у него, кроме: — Альфа! — Ну что! — Долго ты в луже стоять-то будешь, м? Опоминаясь, вниз Хосок глядит — лужа медленно сапог его пожрала, и провалился он теперь почти по колено. Попытка из грязи выбраться вдруг неудачной оказывается: будто намертво его ноги вязнут в глине этой. — Ну вот и оставайся теперь там!.. — шикает омега. — Ну застрял я!... — Крышу над тобой поставить, чтоб потом дождь тебе на голову не лил? Как в луже застрять-то можно! — Ах, как заботлив этот благородный омега! Ну что я, специально что ли! Ну помоги мне! Недовольно Юнги глаза отводит, руку ахилейцу протягивает — когда рука с рукою встречается, снова это происходит: жар в груди шевелиться начинает. Тянет Юнги Хосока на себя, но только больше вязнут его ноги в луже, и альфе казаться уже начинает, что так и погибнет Медведь Молодой в луже грязи. А ведь Йенн-то сказал, что считаться с ним начнут! Юнги вторую руку его перехватывает, резко притягивая Хосока на себя — так, что грудью на него альфа падает: не ожидал от Юнги он силы такой и не ожидал того, что поможет это. Сапоги так в грязи и остаются, а они, босые, в вынужденном объятии сжимаясь, вдвоем в кусты валятся.