Баллада большой Медведицы

И видит альфа — глаза напротив него пожаром яростным истекают; ресницы — искры с хвостами пылающими, улыбка и та — как лава раскаленная, в которой искупаться можно только единожды в жизни. Айла подбородок высоко поднимает, и тянется меч ее в небеса, тьму пронзая: и впрямь полотно ночи рвется будто, и почти слышит Хосок, как с треском по швам темнота расходится — но то всего-то бурчание грома подступающего. Если ж не придумает Хосок ничего, то следующим он окажется, к кому этот меч прикоснется — и не с приветствием любовным, а с укусом гибельным. Блестит острие заточенное — в нем огонь факелов отражается. Гремит земля, подпрыгивая, ходуном ходит, наклоняется будто, отчего прямо стоять трудно становится — то остальные воительницы по кругу скакать продолжают, да громко и безобразно свистят они, чтоб еще больше Хосок потерялся в круговороте этом. И Хосок теряется. Почти. — Сразись с ней, альфа! — прикрикивает Сокджин, — сразись, как воин! Встреться лицом к лицу с ней! — Замолчи ты! — шикает Юнги, плечом его пихая. — По коленям бей! — Тэхен омегу перекрикивает, — земли в глаз набросай! Уворачивайся! Да лучше веревки наши порежь, не справиться ж тебе! Я справлюсь!.. Но не слышит их Хосок — свист, что с ног его сбил, забылся почти, ушла боль из головы, но судорога непонимания сковывает его: ведь только от него зависит и его жизнь, и жизнь тех, кто с ним идет — не он привык такими богатствами распоряжаться, потому атакует его сначала не айла, а сомнение собственное. Как бабочку летнюю, он секунду ловит, и замирает в секунде этой — останавливается и время вокруг, и движения быстрые: он на омегу связанного быстро смотрит и в глаза его заглядывает. Тогда и решает — слабым он будет потом, потом будет сомневаться, когда из того выпутаются они. И в голубизне глаз маннелинга связанного вдруг силу свою находя, альфа решимость чувствует, как и рукоятку меча своего — она ладонь его охлаждает, и бежит тогда холодный шорох мурашек на коже Хосоковой, танцует на нем, клич боевой отбивая. Не нужно ему понимать это. Медведица здесь. Прямо сейчас с ним она. — Хосок!.. — и вновь омежье слово с губ сползает, когда разгибается ахилеец, плечи распрямляет. Хочется Юнги остановить его, руку с мечом перехватить: Хосок, быть может сейчас, волной альфийской злости укрыт, быть может, прямо сейчас рычит в нем зверь дикий, который не дает Хосоку очевидного услышать: уж нет у них шансов против отряда айл — у него, у Хосока, нет шансов против отряда айл. Иде с желанием ждет сражения грядущего — по глазам это видно, по телу, которое готово в пламя броситься, по опьяненным от предвкушения губам полураскрытым. Кэйя за спиной ее тенью покрывается, и становится она и сама почти уж не айлой — тигрица это горная, которая вот-вот когтями своими скальп снимать примется. И закрывает на мгновение глаза Юнги, когда видит, что Хосок меч свой резко вверх поднимает, а потом к Иде подается. Сейчас он, глупый такой, безрассудный, с ума сошедший от чувств, на айлу бросится, а ей одного движения достаточно сделать будет, чтобы в другой мир его отправить; сейчас Хосок позабудет обо всем и кинется в пропасть смерти своей; сейчас услышит Юнги звон меча, а потом звук тела падающего — а когда глаза он раскроет, то увидит только тело его: самого Хосока внутри не будет. Уж только эти мысли, которые в голове яркими видениями становятся, в горле Юнги крик рождают, который он заковывает внутрь себя, с трудом проглатывает. Трудно быть тем, кто сделать хоть что-то может и действиями своими на события повлиять, но невыносима беспомощность, путами окованная : бездействие, решает он, хуже еще, еще страшнее, ядовитее. Не может он Хосока отпустить в другой мир. Не может. Но не слышит омега звона мечей, звуков битвы; не падает тело мертвое на землю, не издает Хосок страшный вой предсмертный. Совсем страшное думается Юнги: не успел альфа и одного удара нанести, как без головы остался!.. Ежели так это, то найдет он Хосока в мире духов и снова в человеческий мир вернет, чтоб самому лично снова с ним разделаться! Тысячу раз же говорил ему быть осторожнее, беречь себя!.. Но раскрывает Юнги глаза и чувствует, как земля под ним рыхлой становится, мягкой слишком, под которую проваливается он — Хосок на коленях стоит отчего-то и отчего-то меч его в землю твердо вонзается. Горячей рукоятка теперь становится и не чувствует Хосок холод в груди — там жар глубоко дышащий, пламя, закатными красками по небу разливающееся. Трудно удержать альфе бурю такую внутри себя, которая овладевает им, которая волосы его шевелить начинает, кожу поджигает, но кусает он губу свою, сам себе приказывает: «На колени становись. Склони голову. Гордость позабудь свою, ведь не было ее никогда. Делай, что должно, чтоб спасти их и себя самого!». — Имя мое Хосок. Второго имени нет — сиротой я вырос. И уродом — оттого я в маске. В этих землях мы потому что путь к Медведице держим. Надеюсь я, что когда-нибудь я смогу лицо свое миру показать и достойным альфой стать: вот, чего просить я у нее хочу. Если же думаете, что злые намерения у нас, то склоняю я голову перед тобой, айла, и доверяю тебе поступать со мной по справедливости. Знаю я, что род ваш древний, а, значит, и мудрость в нем есть. Взгляни на меня и честно реши: тот ли я на самом деле, кого ищите вы? Замечает неявное это движение Хосок, но рука айлы напряжения лишается — лицо ее тоже меняется, вытягивается в интересе будто; Кэйя за спиной ее тише делается — взгляд хитреет, темнеет под густыми рыжими ресницами ее и будто жаль ей становится, что откладывается схватка. Иде птичьим взглядом становится — с орлиной зоркостью, дотошностью хищной она полностью альфу осматривает, а он бесстрашно в ответ смотрит на нее — если ж и правда в лицо он смерти глядит, то нечего ему бояться ее: ведь неизвестного бояться нужно, а лик ее уже известен ему; Иде — та, что смертью его представилась — над другими воительницами возвышается; волосы ее короткие, будто наспех одним ударом отсеченные, с чернотой ночной соперничать могут; не такая она, как те, другие девушки, которых Хосок во тьме видел, выжидая момент удачный, чтобы к Юнги и остальным подобраться. Не сказать по айлам, сколько ж лет им, но Иде взрослее прочих кажется — в глазах лавровых у нее отпечатывается это, в самой сути взгляда ее: многое она уже видела — отпечатками это у зрачка ее укладывается. — Отчего же сражаться со мной отказываешься? Ведь вы, маннелинги, для битв рождены. Чтобы маннелинг и от сражения отказался?.. — Иде рассекает воздух мечом — свист острый по ушам бьет, но не вздрагивает Хосок, не моргает — продолжает он упрямством своим медвежьим на айлу смотреть: потом он будет сомневаться и бояться; сейчас если не сильным нужно быть ему, то хотя бы притвориться. — Трус! — как колокольчики звонкие голос Кэйи звучит, но не слушает ее Хосок, только на Иде глядя, которая в сторону второй айлы руку отводит, придерживает ее. — Был бы один я с тобой, тогда бы и померились бы мы с тобой силой, — на лице своем Хосок улыбку фальшивую вышивает, — но вдвоем мы с тобой знаем, кто победу одержит. Ты видишь меня, а я вижу тебя. — Так и говори прямо, альфа! Альфа просто струсил! Правду Кэйя говорит! Трус! — Ты можешь трусостью это называть, но разве не требуется хоть немного отважности, чтобы на колени сесть перед той, кто может голову мне отсечь и не задуматься об этом? Или чтобы, рискуя свободой своей, все же вернуться за теми, кому меньше повезло, и с вами они встретились? Хочешь, честным с тобой буду? — он осматривается вокруг, — могли бы мы с тобой в схватку вступить, ведь если маннелинг я, то силу свою доказать должен — и я должен был так поступить: вызов тебе бросить. Но я знаю, что я пал бы. Так было бы хоть что-то стоящее в вызове этом? Прочие альфы честью и маннелингской гордостью это зовут; а я думаю, что только глупости это, звук пустой. Чего стоит храбрость эта, если не даст она ничего, кроме попытки жалкой возвысить самого себя, почести вознести обычаям устаревшим? Я не один здесь, — рукой он за себя указывает, — спутники мои — те, за кого я ответственность несу. Разве могу я на чашу весов с одной стороны года их жизней уложить, а с другой — свою попытку минутную стать кем-то, кем не являюсь я? Я рисковать своими людьми не буду. И ты должна меня понять, предводительница — ведь и ты за собой людей ведешь. Мы поговорим с тобой, и решишь ты, что делать с нами: считаю я, что разумнее это будет. — Странный маленький человек, — Иде, задумываясь, ближе подходит, — мало таких среди маннелингов встречается. Среди альф еще меньше. Чувствую я, что врешь ты мне. Но где?.. И почему? Сглатывает Хосок, когда кончик острия к шее его прикасается. Ведет меч айла выше по горлу, маску задирая, и знает ахилеец — совсем скоро клеймо его покажется и станет понятно, что и правда лгал он ей. — Но достоин поступок твой уважения, — застывает меч на кадыке Хосоковом, — так и должен говорить тот, кто за собой людей ведет. Откуда вы путь держите? — С деревни за полярным кругом. — Зовется как деревня? — За полярным кругом у деревень нет названий, которые произнести можно. Разве не знает это айла? — Давно не бывали мы в ваших краях, — подмигивает Иде, и понимает Хосок, что всего лишь проверка это была: уж конечно знать должна айла об этом. — Далеко вы забрались… Не жарко вам тут? — усмехается воительница — на мгновение кажется, что миновала будто опасность, но продолжает Хосок осторожным быть: ведь много способов есть, чтобы человека на воду чистую вывести. — Жить можно. — Вот уж точно… но решать здесь я буду, можно ль тебе жить или нет, — и снова меч на горло давит. — Кто власть тебе такую дал? — А кто сказал, что разрешение на власть такую требуется? Ваши божки? Духи ваши? Ваши… ярлы? Или как вы их зовете? Короли? Ведь это все человеком же и придумано. Ведь нет в сущности ничего из того, на чем мир держится. Общий… обман, как сны Медведицы вашей. Вы придумали законы, чтобы ваш мир не развалился, а мой мир давно развален: ему не нужны законы, обман, сны. Никто мне не требуется, чтобы власть давать — я и есть власть. И не требуется мне король, чтобы разрешение просить… Никто мне запретить не сможет, у кого я могу жизнь отнять, а у кого — нет. Куда вы, говоришь, путь держите? — она быстро мечом по горлу вниз ведет, царапину оставляя; знает альфа — намеренно она это делает: ведь если бы хотела зарезать его, зарезала бы; не захотела бы следов на нем оставлять — не оставила бы. — К Матери-Медведице, — повторяет с покорностью да слова свои выверяет, чтобы ничего лишнего из него не выпало, — сейчас она… в этих краях обитает. На Юг путь держит — мы за ней идем. — Это уж точно. Несколько недель назад видели мы ее, — фыркает Иде, — что нужно вам от нее? — Сказал ведь я уже: я — урод… — Не причина это, — сухо рвет она пополам слова его, прерывает, — правду говори. — Твое ли дело это, зачем идем мы к ней? — Пока я в этих землях, то мое дело, альфа. Отвечай мне. И поскорее. Девчонки больно голодные. Давно мы пир не устраивали и такими сочными путниками не лакомились… Шевелятся волосы на голове Юнги, когда вспоминает он клыки острые, которые Кэйя к нему притянуть успела, вспоминает и взгляд ее звериный будто, ногти, от которых все еще грудь горит — подвыть ему хочется от безысходности. Поскорее он духов просит прекратить это и набирает он воздуха, чтобы за Хосока говорить: слишком глупо сейчас настоящую причину укрывать — уж если такова цена прохода, то пусть все они знают, что только оттого что за ним глок ходит и мучает его, и отправились они в земли дальние. Пусть он позором покроется, пусть и Тэхен, и Сокджин узнают, что вина за гибель жениха на плечах его ноги свешивает, пусть знают все эти айлы, что по ночам с ним делается, когда Снор приходит к нему, но зато живы они останутся!.. И ведь знает Юнги отчего-то, что не вымолвит Хосок причины настоящей. Страх Юнги будто на осколки сыпется, разбивается о смешок Хосоков, который в момент такой придумал шутить! — Советую с того барда начать и лучше всего язык ему для начала отрезать, а то, боюсь, он и после того, как освежуете вы его, болтать продолжит. — Я вообще-то все это время молчу, ты! Глупый, неотесанный альфа! Это тебе язык отрезать нужно — чего ты им идеи подаешь?! И нельзя меня есть — я вон той красотке песнь пообещал! — Кстати, может поделитесь со мной, как человечину вы потрошите обычно? — не замечает Хосок возмущения барда, говорит вместе с ним, громче него — так, что голос Сокджиновский на писк походить начинает, — я ведь рыбаком был когда-то, сколько ж рыбех дохлых я повидал!.. Ну, вы голову сначала отрежете иль грудную клетку вспорете? А ведь грудную клетку не просто так раскрыть!.. А ножом каким вы скальп снимаете? Ведь если до нежного мозга добраться хотите, да так, чтоб без осколков черепа, аккуратно нужно свежевать… А из внутренностей чего больше есть любите? Уж кишки, наверняка… — Альфа! Замолчи рот свой глупый! Чего ты несешь такое?! Я невкусный — я пробовал! — Сокджин вперед подается так, что натягиваются веревки на груди Юнги: жгутся больно царапины на нем, потому шипит он чуть слышно и мысленно соглашается отдать барда этого айлам в дар. — Хочу, чтоб ответили мне для начала, как они разрезать нас будут, но кажется мне, что не будет ответа, — Хосок легко плечами пожимает, не замечая даже, что стек с него весь страх, весь испуг перед грозными великаншами, — потому что не людоедки они совсем… Айла просит меня не лгать, но сама же лжет еще больше. Мы ведь как взрослые разговариваем — зачем же ты мне сказки рассказываешь? Да даже у меня, у рыбака непутевого, для рыбы несколько видов ножей было! Будут ли они у айл, которые все время в пути? — Дурак! — Кэйя, щурясь, вперед выходит, — зачем ножи нам, если мы можем просто головы ваши расплющить и сожрать, как есть!.. — Не думал, что у воительниц таких с их-то историей, с их-то гордостью, с их-то честью воинской и достоинством предпочтения такие… сомнительные… низменные! Сразу бы говорили, что испражнения вы любите — я бы совсем иначе тогда с вами разговаривал… — Испра… — заикается Кэйя, еще шаг вперед делая. — Ну, конечно… Если ж не почистить изнутри, то все… так и останется там. Ну, до поры-до времени. Потом-то выйдет, перепачкает все. Или вы ждете, когда все выйдет, и моете потом тела мертвые? Такая забота! Или прямо так и глотаете — выпачканные тела человеческие в остатках жизни? А если ж еда в желудке какая останется? Набухнет, стухнет… а запах-то какой? Без слез не вздохнуть! А зубы и ногти, а волосы? Может, зубы гнилые вы как орешки щелкаете — вот уж не думал, что у айл и правда вкусы такие! Но волосы!.. Разве хоть сколько-нибудь вкусны они? А ведь волосы по телу всему! А у некоторых альф, скажем так вообще… такие кустарники в местах определенных… Так а чего вы себя воительницами храбрыми зовете, а… не падальщицами? Это я еще слово похуже не подобрал! — Да как ты смеешь, альфа! — Кэйя возмущается, и рдеют щеки ее — смешно от этого Хосоку становится, когда Иде, сдаваясь, глаза закатывает: — Все. Полно. — Так что… вы… не едите людей?! — Тэхенов голос тихий необычно, смятен он открытием этим, будто почти раздосадован тем, что и впрямь не людоедки они — ведь купился он, ведь почти начал предсмертные слова из себя доставать, ведь почти решился в признания пуститься! — Да какая радость вас есть вообще! Кожа да кости! — Кэйя, фыркая, смеется. — Для чего ж это все было тогда?! — удивляется Юнги. — Чтоб за этим вашим не бегать, — Кэйя подбородком на Хосока указывает, — чтоб он сам прибежал. Есть нам что ли охота по полям в ночи рыскать?.. — Кэйя. Молчи, — Иде руку поднимает, — а ты — встань. Затихает шум копыт лошадиных, земля спокойнее становится, тише, когда Хосок колени разгибает. Айла пред ним становится, в глаза его смотрит, будто прочесть пытается — но не страшно альфе отчего-то: кажется ему, что Медведица с ним сейчас, что прикрывает она его, ладонью невидимой поглаживая. — Не тот ты, кого ищем мы, — Иде плечи распрямляет, отходя, — недоброе можно на всякого подумать, кто в маске ходит. Кэйя, развяжи этих маннелингов. — И потому всякого в маске вы хватать в плен решили? Для начала можно было и просто поговорить с нами!.. — Хосок руками разводит, не веря все еще, что живыми они остались. — Слишком опасно в этих местах, путники — оттого и бдительнее мы обычного. Принести извинения я хочу. Когда каждую ночь альфы пропадают… тогда и впрямь на всякого думать начнешь. — Что? — Юнги руки затекшие потирает, высвобождаясь из веревок, — в местах этих… альфы пропадают?.. — Потому мы и здесь, — кивает Иде, на запад рукой указывая, — за полем этим город есть. В городе беда. — И вы явились помочь жителям города? — Сокджин удивляется, бровь изгибая, — не слышал никогда, чтоб айлы подобным занимались по доброте душевной! Айлы омегам и альфам помогают! Да где ж слыхано это! — Нам платят. — Наемницы! — торжествует вдруг Хосок, и круглыми глаза его делаются. — Наемницы, — соглашается Иде, головой кивая, — времена другие нынче. За то, что потревожили вас в ночь эту, готовы мы вас сопроводить до Атгеира, города этого, и кров вам предоставить. Всякому путнику постель хорошая нужна да кров теплый с ужином сытным. Дождь ночью будет. Видели мы ваши укрытия… в походах вы недавно, ведь так?.. Наши дочери молочные и то лучше обустроить ночлег могут! — На секундочку, милые айлы, уточнить хочу! — Сокджин, забывая будто о лишениях, которыми окован был, к Иде подскакивает, едва-едва до шеи Кэйи доставая, — вы вести нас в город хотите, где альфы пропадают? Мне кажется или… — многозначитательно он на Хосока с Тэхеном глядит, щурясь. — Не беспокойтесь об этом. Только местные пропадают. Путников случайных беда эта не касается.

ᛟ

Стены крепостные почти пустые — редкий огонь виднеется тут и там, но не заметны ни альфы, ни движения хоть какие-то; пламя это слабое — обманка обычная для случайных путников, которым знать не нужно о том, что в городе одни только омеги-то и остались; тревожно оттого Юнги делается, ведь пустынными улицы кажутся, заброшенными, будто побывало здесь полчище духов голодных, которые смели собою все души живые, пожрали людей, как саранча голодная. Пусть и поздний час, и в любом другом городе тоже в это время на улицах людей бы не нашлось, но иначе ощущается место это — будто печать скверны на улицы наложена, будто воздух гарью проклятья пропитан. Тяжело и дышится, и шагается в городе, сама жизнь высосана — только бесцветная оболочка осталась, покинутая людьми, прикрытая пеплом страха тех, кто остался здесь. Вместо голосов оживленных слабо скрипят дома деревянные; усталостью они дышат от того, что внутри стен их творится. Тенью укрытые, как накидкой бесцветной, путники по улицам Атгеира вместе с тишиной за руку идут, в пустые окна прижавшихся друг к другу домишек присматриваясь — только шорох копыт и слышно. Тихи айлы — даже та, Кэйя, оказавшаяся самой шумной из всех, губы свои смыкает, в ночную гладь вглядываясь. — Давно… это происходит тут? — Юнги голову вверх поднимает — Иде, на райке своем, почти вдвое выше его — сначала он сапоги ее могучие видит, колено, только потом лицо ее колкое, напряженное. — Нет. Недавно. Мы в это время года часто на Юг путь держим. В этот раз и подавно. Раньше вышли. Ведь Ночь Темная… — Айлы что, Ночи Темной боятся? — Сокджин, заслышав разговор интересный, ускоряется на дряхлом коне своем, с Юнги равняясь, — а я думал людоедкам все нипочем! — Тише, бард! — шикает Иде. — Что? Боитесь, что дух разъяренный услышит меня и схватит? Так ведь пусть попробует — ничего я не боюсь!.. Я и сам, своего рода, с духами знаюсь… — Тс. — снова шикает айла, серьезной оставаясь, — ничего не боишься, а лицо белее снега было, когда Кэйя тебя сожрать грозилась. Не отнекивайся, блатед — у айл глаза зоркие. Видят далеко, да глубоко, — Иде глядит на него безмолвно, а Сокджин улыбку свою, которую даже во тьме ночной видно, стирает, тише становясь. — Просто омеги до смерти перепуганные, а те альфы, которым посчастливилось в эту ночь в городе остаться, в час такой спят. И так они многих потеряли уж и страха натерпелись — хоть дай им сон спокойный, внутри которого они любимых своих видеть могут и минуты тихие прожить. Не слишком многим хочется оттуда обратно возвращаться: пусть возьмут они от ночи все, что дает она. Удивляет это Хосока, который по левую руку от айлы движется, и дотрагивается мысль до него, которую беречь он захотел; вот, что под броней скрываться должно — храбрость можно выпячивать, сильным снаружи надо быть, а внутри вот это хранить: доброту обычную к ближним — вот, что от айлы он себе берет. — Не больше месяца длится это. Недавно началось это, но за несколько недель… почти по всем альфам местным беда прошлась. Оттого и страшнее. Слишком быстро хворь эта распространилась. Слишком быстро тот, кто в сердце сидел, стал тем, кто ушел оттуда. Только несколько молодых да зрелых альф осталось, но боимся мы, что и они… не угрожает беда только слишком старым альфам, которые и меча поднять не могут. Молодые альфы тоже вне напасти — крепко спят те, кто еще не знал ни ласки омежьей, ни бурления альфийского. — Хосок, Тэхен, тогда вам уж нечего бояться! Точно! — хихикает бард, оборачиваясь — Юнги тоже глядит на Сокджина, да хочется ему, чтоб в руке его камень тяжелый оказался. — Замолчи, ты! Отрыжка гнома! — негромко шикает Тэхен на него, поводья покрепче сжимая, — значит, омега ты все же? — «Значит, омега ты все же?» — кривляется Сокджин, язык свой высовывая, — может, сказал я так, потому что познал ласку омежью, а? Я ведь собою хорош — не видишь что ли? А что, думаешь я такой же вот непутевый любовник, который тепла нежного не знал никогда? Да взгляни ж на меня! Это я-то?.. — Да какой омега взглянет на тебя! Ты же… ряженый! Крашеный! Какой ж ты альфа! Тьфу! — Ну какое ж дело тебе, альфа я иль омега, а? — Если альфа, то больше ни секунды ждать не буду — морду набью тебе да язык твой вырву! — Ах, а с омегами ты, значит, не дерешься? — Не дерусь! Что за альфа с омегами дерется?.. — Ну, значит, я тогда — омега! — Куча навозная, отвечай сейчас же! — Замолчите вы оба! Иначе первыми в истории деревни нашей станете альфами, которых омега на тот свет отправил! — Юнги поочередно смотрит на них, краснея до ушей: неловко ему, что перед воительницами такими эти двое снова сцену устроили! Но Иде лишь улыбается слабо — улыбку ее Луна подсвечивает, и Хосок, следя за лицом ее, молчаливым остается, задумчивым; хочется думать ему, что понимает он отчасти, отчего улыбается она: город этот в смерти затих; двое эти — напоминание о жизни, которая на улицах Атгеира замерла в гробовой тишине. Голоса их все равно, что напоминание о том, за что бороться нужно. — Что же с альфами здешними стало? — Хосок, взгляд с воительницы сводя, на улицы пустынные смотрит, на тракт главный, по которому движутся они. — Река забрала. Осколок острый, из льда выросший, ладонь свою к сердцу Юнги прикладывает. Ужас костлявый накрывает его волной холодной, и слышит омега журчанье реки весенней — взбалмошная она, дикая, слишком живая — настолько живая, что из других она жизнь забрать может. Чувствует он, как по ногам его вода плещется, а потом носом тянет и ощущает, как запах речной повсюду вокруг разливается, колкими объятиями становится — глоковыми объятиями. Чернеют мысли, и холодеет его кожа, на себе мурашки вырастившая: слишком давно Снор уж не являлся к нему — последний раз в ту ночь был, когда Менелай в другой мир последовал. Значит это, что скоро даст он знать о себе, ведь никогда он надолго не исчезает: каждая ночь, когда не является он, приближает ночь, когда он придет и потребует свидание свое с обрученным с ним — не сможет Юнги не повиноваться, не сможет отказать ему: должен будет последовать за ним. В этот раз еще это страшнее ощущается, и не понимает теперь Юнги, откуда силы он брал, чтобы раз за разом к Снору выходить. Не замечает омега, как с силой поводья сжимает он, как ногти в ладони вжимаются и с ужасом крикнуть ему хочется: «Не пойду я больше к нему! Не могу я больше это! Не хочу, не хочу, не хочу!»… И, боясь, что глок мысли его услышать может, он щеку изнутри с силой прикусывает, приказывает себе спокойствие найти, но бьется его сердце отчаянно, молит, чтобы укрылся Юнги поскорее, чтобы спрятался, чтобы избежал он зов Снора. Запястье его немного нагревается — только это и успокаивает омегу; глупо это, сам он это знает и сам над собой посмеивается, но на запястье его — оберег Хосоков, который Юнги на руку надел; уж не сможет такая безделушка от Снора защитить, но верить омеге хочется, что хоть немного помогает это. — Река? — Хосок глаза свои сощуривает, снова на Иде глядя, — что значит это? — Любопытство свое утолить желаешь, альфа? Вы — гости наши. Все что делать вы должны — отдохнуть хорошенько, а назавтра уйти отсюда. Остальное все — наше дело. Забудьте об этом, путники. Не ваша боль это, а, значит, и не ваша обязанность эту боль утолять. — Айлы не любят помощь принимать? — Альфа хочет эту помощь предложить? В другом вопрос даже. Можешь ли?.. — Иде с головы до пят его осматривает, брови к переносице сдвигая, — вам не платили за такую работу, а нам заплатили; делиться не собираемся мы ни обязанностью нашей, ни вознаграждением. Альфе нечего предлагать, а айлам брать от него. — Так и знал, что вы гордые слишком, — усмехается Хосок, а Юнги к голосу его прислушивается: понял уже, что в голове альфы что-то назревать начало. — …Но сказала ты, что айлы далеко и глубоко видеть могут. Теперь не уверен я в этом. Взгляни на меня, айла. Взгляни и увидишь, что, быть может, есть мне, что дать айлам. Не отвечает Иде и взглядом не одаривает его; райок ее замедляется перед тремя домами большими, которые покинутыми кажутся — только в одном из них свет слабый тлеет, да голоса приглушенные слышатся, но нет дела Юнги до звуков этих: он голос Хосоков на созвучия разложить пытается, ведь будто решил этот альфа уже что-то внутри себя. — Раньше дом этот ярлу принадлежал, — Иде кивает на центральный дом, большой самый, но и почерневший от опустошения больше всего, — супруг его траур держит с другими омегами. Здесь и заночевать можете. Не бойтесь ничего. Река себе только местных тянет. — Только придется потерпеть немного, — Кэйя с коня спрыгивает, к стойлу его ведет, — много нас, айл, а домов со стенами высокими — нет… Так что вам придется потесниться немного. Со мною и с Фритой. Мы тоже в доме этом ночи коротаем. Кто знает, может, все-таки решусь я отведать эту омегу вкусного? — Юнги подмигивает, отчего тот в ужасе взгляд отводит. — Ах, ну хоть какая-то веселая компания! — Сокджин следом на землю спрыгивает, — может, в карты вы умеете играть? А-то мои путники совсем уж скучные, унылые! Я им: «Давайте партийку-то, в карты-то!», а они мне: «Да мы тебя камнем сейчас пришибем!». Я им: «А давайте-ка порчу наведем на кого-нибудь!», они мне: «На себя наведи!». Даже гадать не хотят на картах, подсмотреть, кто там и чего!.. Да разве ж можно жить так? И не подсмотреть, у кого все-таки болезнь с животом приключилась!.. А зеркала в доме имеются? Может, призовем… Встречается он с Иде глазами, которая сидеть на райке продолжает, и сам собой рот прикрывается его. Взгляд ее тверже, чем скала высокая, сшивает он губы Сокджина друг с другом, пока Хосок тихо посмеивается, с коня желая спешиться. — Останься, альфа, — не оборачивается она на него, только слегка лицо в его сторону направляет да жестом руки придерживает, — пусть идут твои спутники. Не бойся за них — ничего не угрожает им. Даю слово айлы тебе, а айлы слово — дороже золота будет. — Слово айлы золота дороже? — Хосок голову склоняет, — не рот ли айлы молвил, что она сожрать вон того омегу желает? — Это не слово айлы было, — Иде глядит на него наконец, — слово одной бестолковой девчонки. — Мам!.. Удивляется Юнги, то на Кэйю глядя, то на Иде: уж неужели мать и дочь это?.. — Проводи гостей в дом, накорми и спать уложи, — строго приказывает она, — Фрита, а проследи за этой вертихвосткой. И уж на сегодняшнюю ночь попробуйте хотя бы не… — воздерживается она, — ах, что вам говорить, что не говорить. Все равно ведь… — Уж Фрита-то проследит… — сверкают глаза у Кэйи, отчего мать ее еще тверже становится, и затихает дочь сразу, глаза свои закатывает. — Сама ведь все понимаешь, великая предводительница айл! — Кэйя голову с покорностью опускает, приседая в поклоне учтивом. — Останься, альфа, — продолжает Иде, с тяжестью на дочь глядя, — говорить с тобой хочу. Повторяет этот диалог в своей голове омега, но все равно понять не может, о чем мать с дочерью с такой загадочностью говорили, но стираются все догадки его, когда в дом его уводят, а две черные фигуры на лошадях в ночи исчезают. Странно ему, что он тут остается, а Хосок почему-то уходит.

ᚤ

Журчит река быстрая, когда холодок небольшой по Хосоку проходится — ведь сказала айла, что именно река большую часть альф забрать успела; надеется он, что не оболгала его Иде, ведь сейчас точно у него шансов не будет сопротивляться ей. Покинутые стены города за спиной его, там же и омега, с которым он даже словом перекинуться не успел — и гложет это его, и тревожить начинает — уж если доверился он слишком быстро этой воительнице, то пропали они, и Хосок тому главной причиной будет! Иде, у реки останавливаясь, с коня спрыгивает и так на Хосока смотрит, что без слов он понимает, что и ему спешиться нужно. Дождь в низком сизом небе копошится, медленно в воздухе кружит, потом на траву опускаясь — скользкая земля под ногами Хосоковыми скрипит, когда он к воде подходит. Река неровная, волнами изъеденная, быстрым движением — не задерживается там лунный свет, но рассеивается он вокруг, освещает лицо спокойное воительницы, которая по просторам взглядом ведет, потом на альфе останавливаясь. — Говорить с тобой буду только после того, как маску ты снимешь, альфа. Подается неосознанно Хосок назад, обручем огня его метка гореть начинает — будто взывает к нему тайно, что хочет она, чтоб явили его клеймо, чтоб обнаружен он был. Хочется альфе голос этот придушить, спрятать в себе и рука его уже почти тянется к шее, но вовремя он себя останавливает. — Урод ведь я. Со шрамами лицо мое. С рытвинами язв от хвори, что по нашей деревне в детстве моем гуляла. Губа рассечена. И вместо носа — только две дыры. Разве желаешь ты на такое зрелище глядеть, айла? Такое никому видеть нельзя. — За кого ты меня принимаешь? — она подбородок вверх поднимает, — как думаешь, кто я такая? Воительница безродная? Одичавшая женщина без дома и имени? Думаешь, ты с простолюдинкой разговариваешь? Во мне кровь королев, альфа! Ты можешь обманывать моих младших сестер, но не меня! Я слишком многое в жизни видела уже — смотреть я умею даже туда, куда ни один взгляд просочиться не может. Не смей думать, что я лжи в твоих словах не чувствую. Уж если прикажу я — ты снова на колени предо мной встанешь! — Для чего нужно это тебе, айла?.. — Если все вокруг тебя слепцы глупые, то я — нет. Знаешь же ты, что если откажешься ты, то я силой это сделаю и взгляну на лицо твое. Но и понять тебя могу — не веришь ты мне. — Не верю. Не доверяю никому, кроме… Поздно Хосок сам себя слышать начинает и не вовремя слова, из рта выпадающие, за хвост хватает — но айла услышала уж все, что в сердце его извивается; кажется на мгновение альфе, что взгляд даже добреет ее, но на одну секунду лишь, которая тает первым снегом на кончике носа: сразу мягкость проскочившая льдами сковывается, и сводятся ее брови к переносице. — И правильно делаешь, альфа. Не доверяй никому. Даже тех, кто для тебя «кроме» ставь под сомнение. Не обретешь ты веры ко мне за то время, что знакомы мы с тобой. Но если не хочешь исполнить мою просьбу, то выполняй приказ: сними маску свою. Повиноваться всегда проще, чем делать выбор. Как камни, со скалы падающие — летят слова в Хосока, застревают в нем. Глядит он на воительницу, а потом к маске на лице тянется; решает — подумает об этом позже, потом. Кажется ему сейчас, что это единственно верное решение — потому и стягивает грубую черную ткань с лица, пока сомнение свою смерть находит и в смерти своей рождается в нечто иное, с двумя головами: одна голова чувства этого — синюшная неуверенность, задыхающаяся от пуповины на шее; вторая голова кричит, что есть сил — хочет она, чтоб увидели ее, чтоб смотрели на нее, чтоб знали — вот она, есть. — Ахилеец. Одним словом Иде рассекает Хосока — чувство неуверенности еще больше задыхаться начинает: «Нет! Я — блатед! Не ахилеец! Ты все напутала!», а то, кричащее чудище, еще больше верещать начинает: «Да! Да! Я — ахилеец! И я не намерен это скрывать!». — Блатед… — слабости Хосок поддается, глаза отводит, но не понимает он, отчего же не крик внутренний на него подействовал, а предсмертные хрипы. — В следующий раз, ахилеец, когда соврешь мне, лишишься пальца, — Иде снова подбородок вверх поднимает, — и это — малая плата. Во времена, когда айлы еще были королевами, ты должен был бы расплатиться за вранье своей жизнью. Медленно она ближе подходит и, наклоняясь, в лицо вглядываться начинает; чувствует себя альфа пушинкой невесомой, блохой меж пальцев ее — захочет она, то голову его, как пузырь лопнет. — И что… — Хосок слова свои с аккуратностью на весы выкладывает — ведь не знает он, как Иде отреагирует на метку его, — …айла даже псом меня безродным звать не будет? Королю не сдаст?.. Смеется она, и звуки эти Хосоку пощечину дают — не говорит она, но слышит альфа шепот мыслей ее: «Да за кого ты принимаешь меня! Чтобы я, айла, вашему королю подачки давала?» — Но не соврал ты мне — и в правду уродец, — склоняет она голову, — что ни говори, а правду говорят: ахилейцы по красоте своей и рядом с маннелингами стоять не могут. Кожа — как грязь. Волосы — и те безобразные. Разве ж можно сравнить такое с изящностью маннелингов, в снегах рожденных?.. Только что вот ты с глазами сделал? Не бывает у ахилейцев таких. Не слышит будто Хосок вопроса айлы, в мыслях тонет: если уж Менелая не считать и Юнги — Иде первая, кто лицо его увидела и первая что-то о внешности его сказала. Хосок старался не думать об этом никогда: ведь внешность собственная примерно там же находилась, где и наказ Менелая о том, что никогда Хосоку своего омегу не найти — оттого не столь важно это было знать, красив он или нет. И если уж никто его лицо видеть не может, есть ли разница? Рыбам он никаким все равно не нравился, потому никогда он не разглядывал себя подолгу, да с другими маннелингами старался не сравнивать. Но теперь слова айлы в сердце его узоры уродливые вышивают — ведь вдруг и правда некрасив он? Не так сильно его волновало бы это, не будь отчего-то в мыслях теперь Юнги, но старательно вычеркивает это из себя альфа, не хочет прикасаться он к этим мыслям, не хочет признавать, что хочется ему узнать каким его Юнги, этот колючий омега, видит. — Ужасно, ахилеец, — причитать начинает она, выпрямляясь, — не должен же ты так явно свою слабость показывать! — Ч… что? — Хосок в себя приходит, осознавая вдруг, что ладонь его по лицу собственному ползет — будто нащупать она его уродство желает. — Ты желаешь далеко идти, альфа, но научиться тебе нужно многому слишком. Уже эта неуверенность твоя острее меча может быть — но меч этот только одного человека пронзить способен: тебя самого. Может, не осознаешь ты еще — не осознаешь, какой зверь внутри тебя сидит и как сильно голоден он, но рано или поздно вырвется он и будет делать то, чего так сильно жаждешь ты. И его нужно приручить. — Отчего ты говоришь так, будто знаешь меня наизусть, будто в воду прозрачную глядишь? — Потому что ты ребенок еще. И правда ты еще слишком прозрачен, ахилеец. Хочешь, чтоб морем северным ты был, но пока что не море ты, а весенний ручеек в канаве. — И чего же я так сильно жажду, а? Ответь мне айла, ведь сам я этого не знаю и… — Маленький, глупый ребенок. Ты знаешь, чего ты жаждешь, ты знаешь, что внутри тебя этот огонь, но не хочешь ты на него пока что глядеть и признавать — за другими вещами прячешься, потому что боишься, что ошпариться можешь, боишься, что собственный огонь тебя и погубит, что не сможешь совладать ты с ним. Но ты принять должен, что он — это и есть ты. Отвечу на вопрос твой, альфа, чего хочешь ты, да только и сам ты это знаешь. Возвыситься ты хочешь. Занять свое место. Выше всех быть — выше голов других, выше королей, выше гор. Пламя в груди альфы тлеть начинает, жжет метку на шее — и чувствует он, как глаза его искрятся, горят, светятся в ночи: ведь уши услышали его то, что он не осмеливался себе самому сказать. Да. Он этого хочет. Он хочет быть больше, чем он сам. — Вот так бы сразу… — Иде, смягчаясь, наконец улыбается, — не нужно долго изучать тебя, как карту или как трактат древний, чтобы видеть — тебе за собой людей вести нужно. Ты рожден вожаком. — Я… глупости, — лицо он отводит в сторону, губу прикусывает — огонь вспыхнувший от слова «вожак» шипеть начинает, как от воды кипящей над костром, — я — рыбак простой. Был им… а теперь… — Простой рыбак не пошел бы к Медведице. И ведь идешь ты к ней уже не в первый раз, ведь правда? Не хватило тебе одной встречи с ней? Послушай меня, ахилеец. Ты не только силу свою знать и принять должен — ты должен принять свою слабость. Избавиться от слабости своей трудно — ведь в мире людей мы живем, за человеческое держим. Слабость — то, что делает смертными нас. Если ж не избавишься от слабости, то… скрыть ее нужно от других. — Отчего же айла, сама дочерь королев, мудрости меня своей учит?.. — Уж понятно это, — вновь усмехается Иде, и звучит ее голос с такой же благородностью, как кора дуба многолетнего разламывается, — когда кинулся ты на Кэйю — такой необученный, слабый, но с яростью с такой, со страстью… уж тогда можно было понять и увидеть, что слишком ты на меня похож — на ту молодую меня, которая ошибок наделала и слишком многое потеряла. Но когда на колени предо мной ты опустился, тогда и впрямь я удивилась — ведь я, молодая, безумная, никогда бы не сделала так: слишком горда и глупа я была. Да. Сейчас бы я сделала так же, как и ты, но не тогда… Значит ли это, что уже сейчас ты в чем-то мудрее меня былой? В тебе есть то, что у вожака должно быть и то, чего не было у меня когда-то. Чувствую я, что если тебе сейчас словом помогу, то хоть немного… ошибки прошлого своего исправлю. — Это — честь, — улыбается Хосок, чувствуя теперь, что айлы больше не боится он: иное чувство теперь правит им — в благодарности цветастой уважение зарождаться начинает. — Я скажу это тебе, ты послушаешь. Но как поступать тебе — сам решай. Пусть мысль будет в голове твоей, пусть знание там останется, но запомни, альфа: то, что дороже нам больше всего, и делает нас сильным, делает нас человеком, на поступки толкает. Но это есть наша слабость большая самая. Пусть прочие видят только силу твою. О слабости твоей пусть будешь знать только ты и тот, кто дороже всего тебе. — Это легко, — Хосок плечом пожимает, — нет у меня в этом мире того, кто дорог мне больше всего… отец мой ушел в следующий мир. Я здесь один. — Ребенок. Глупое дитя, — закатывает глаза айла и кажется Хосоку, что не понял он того, о чем ему Иде пыталась сказать, но считает он себя правым — один он во всем мире.

ᚢ

Юнги глазам своим не верит, снова согнутыми пальцами их потирая. Проверить хочется ему, не покраснели ли от стыда и неловкости волосы его, ведь в ушах отчетливо этот хлопок стоит и перед глазами из раза в раз это действо повторяется — как Фрита, со всем горючим желанием, со всем рвением бойким и страстью лихорадочной, ладонью своей шлепает Кэйю по ягодице, а потом с улыбкой насмешливой сжимает ее; вспоминает он, как Кэйя от этого не возмущается, не ругается и не смущается, а только звонко хохочет, а потом — что ужаснее всего на свете — прилюдно к губам Фриты припадает, шею ее обвивая. Не легкий это поцелуй в губы, не призрачное прикосновение — это то, что только за дверьми спален супругов должно происходить!.. В ужасе отворачивается он от девиц, в угол дома взгляд свой пряча — там же он удивленные глаза Тэхена встречает, который тоже не знает, куда подевать себя: ведь в деревне их альфы и омеги никогда вот так прилюдно не могут вести себя!.. Но снова звонкий шлепок по ягодице слышится, а потом смех игривый. — Вы здесь, внизу располагайтесь, путники, — Кэйя, от Фриты отрываясь, пригибается под потолками низкими, в комнату большую входя, — мы с Фритой наверху будем. Будем стараться не шуметь, но… — Да что же это делается такое!.. Вы… вы… — Тэхен, остолбеневший от сцен таких откровенных, в углу своем остается да шевельнуться не может; смущенно он меч свой на поясе обхватывает да глядит, как рука Фриты по плечу Кэйи ползет, потом к лопаткам опускаясь. — А что — мы? — Кэйя искренне удивляется, голову склоняя. — Другие порядки у вас. У нас они тоже другие, — Фрита со спокойствием объясняет, — вы не привыкли своих любимых целовать, а мы не привыкли не делать этого. — А, это? — Кэйя, догадываясь, смеяться начинает, — вот же умора! А что — правда это? Вы, альфы, омеги… не делаете такого? Из объятий Фриты высвобождаясь, Кэйя в два шага Юнги настигает и, как куклу тряпичную, руками обхватывает: — Ведь так мне это интересно! — блестят глаза ее безудержные, — тут уж в деревне омег не расспросить: слишком-то они горюют по альфам своим, а тебе чего молчать, а? Все знать хочу! Ведь слышала я и про гон, про течку, про вязку… что бывает еще? Ах, Фрита! — оборачивается она, — помнишь, про гнездование мы слышали? А ты тоже гнездуешься, милый маленький омега? Как происходит это? Такая ведь нелепость!.. Гнездование, ха!.. Ну ведь такие глупости! Не человек Юнги больше — только мокрое пятно смущения красного, влажного! Никто никогда о таком не говорит, не думает громко! Только у супругов право есть такие вещи обсуждать, да и то в тишине ночной, за дверьми закрытыми, на ухо друг другу… Если омега о течке своей заговорит, то уж наверняка, это конец времен настал!.. — Ах, ты посмотри-ка что наделала с ним! — Сокджин почти возмущенно на Юнги пальцем тычет, — он же в делах таких как молочный теленок — ну ты посмотри-ка на него! Не знал он ласк альфийских, ха-ха! Сейчас ракушкой тут свернется! — Да что такого? — удивляется айла, и впрямь не понимая, отчего Юнги могло плохо сделаться, — ведь вещи все эти — естественные, разве нет? — Мы… мы о таком… не говорим, — по слогам Юнги произносит, чувствуя, как горят щеки его, — неприлично такое. Нельзя. Вот так, вслух… В городах-то всякое бывает. И уже не так строго… а в деревне нашей… нет… нельзя, чтобы… — Что за дурости? — Кэйя брови к переносице сдвигает и теперь слишком сильно она на мать свою походить начинает: и взглядом дерзким, и остротой черт на лице. — Хорошо, а роды-то уж как у вас проходят?.. Понятное дело у нас, у женщин! А у вас… А детенышей-то вы как кормите? Что-то не наблюдаю я у вас таких же прелестей, коими моя дорогая Фрита, да и я сама, наделены! Следит Юнги за взглядом айлы, видит, как утыкаются любопытные глаза ее ему в грудь — не только ноет от царапин она, теперь и просится прикрытой быть, ведь будто сквозь одежду Кэйя видеть может! Тянет руки к себе омега, сжимаясь, отчего воительнице только смешнее становится. — Кэйя, умоляю, он же сейчас в руках твоих сознание потеряет!.. — Фрита, усмехаясь, о стену опираться начинает — и видит Юнги через плечо, как блестят глаза ее, когда она по фигуре Кэйи взглядом ведет, как вожделенно почти губу она прикусывает. — Ах, да давай я просто гляну, как у вас там что устроено! Что у меня, часто что ли омеги в руках оказываются? Никто не узнает — я одним глазком!.. — она руки к штанам Юнги тянет, пока в голове того и впрямь песнь о гибели всех Духов разворачивается: говорить о таком вслух! Губами слово «течка» произнести! «Гон»! «Вязка»! Обсуждать не просто с альфами, с омегами — с женщинами! — Уж только попробуй, айла! — Тэхен меч из ножен вынимает, к Юнги приближаясь, — отпусти-ка его!.. — А я знаю, почему вы все вспыльчивые такие! — Кэйя, глаза закатывая, Юнги из рук своих выпускает, — потому что ласками-то и не занимаетесь!.. Чуть что — за мечи хватаетесь, хотя, поспорить готова, за другое подержаться хочется вам даже больше!.. Такое же продолговатое, кстати! Они у вас еще и уродцы, кстати! А чего вот толку-то сдерживать себя? Ответьте мне! Ведь всем хочется такого! — Ведь только… только в браке такое может быть!.. — не верит Юнги, что и впрямь у него силы находятся, чтобы разговор продолжить, — ведь только брак… «это» чистым может сделать, правильным… — Не слышала глупости больше! Ха! Что — «это»? Соитие? Как могут ласки любовные грязными быть? Ну, хотя, конечно, бывает, что немного влажно это все, а иногда и впрямь можно попачкаться… Но ведь запрещать-то это зачем? И что же ты… хочешь сказать, что ты… ни разу?! Громкое и отчетливое «ни разу!» омегу гвоздями к полу приколачивает, но с досадой обнаруживает он, что все еще стоит прямо и взгляды всех собравшихся в доме к нему направлены — хуже прочего от того, что Сокджин, пополам сгибаясь, уже беззвучно хохотать продолжает, по колену себя шлепать продолжая. Молит Юнги духов дать ему колкости былой, чтоб всех он куда подальше отправил, но не может ни звука из себя достать! — Замолчи, айла! — Тэхен продолжает пред Юнги стоять с мечом в руке, — разве ж не понимаешь ты, что у нас порядки другие?! Не приставай к Юнги с такими грязными, неприличными вопросами! Не могут омеги с тобой о таком разговаривать — если ж не можешь свое любопытство удержать, то выйти мы с тобой отсюда можем, и донесу я до тебя, какие вопросы можно задавать — а какие нет! — А чего же ты, в ласках любовных опытнее будешь?.. Или в омегах многое понимаешь? Как там все у них устроено, а? Ответишь на все мои вопросы? Подскажешь… как омеге удовольствие доставить?.. Не видит лица его Юнги, но знает — белое полотно кожи его на себе красные пятна вина разлило. — Нет!.. — быстро бросает Тэхен, потом жалеет — ведь будет у Сокджина еще больше поводов дразнить его, — то есть… ведь только в браке это можно!.. А я… я не в браке!.. И вообще! Я же порядочный альфа! Мы даже… — Какие же вы смешные все! — Кэйя, руки Фриты перехватывая, в ее объятия попадает — и снова Юнги неловко смотреть на них, потому глядит он за плечо им. — А чего толку-то? Мы на пороге времен стоим: умрет скоро наша прежняя жизнь, новая наступит — а там война, духи… будет ли это смысл иметь? А как же желание природное? Как же жажда… быть с любимым человеком? Уж не говорите, что зова этого не чувствуете! Ах, да что мне поучать вас, но… придется предупредить вас, — она смехом заливается, и не нравится это омеге, ведь и Фриты лицо разрумянивается, мягким становится, будто от выпивки расслабленным. Та, что такой грозной еще недавно казалась, превратилась в клубок из ниток бархатных, которые Кэйю обвивают и к себе привязывают. На лице Фриты почти уж и нет самой Фриты — только сладость, скулы сводящая, тепло, которое грозится на Кэйю вылиться; там блеск в одурманенных глазах, которые безмолвно взывают к тому, чтобы поскорее уйти от гостей: и когда Юнги понимает это все, еще более неловко становится ему. — У нас, у айл, это каждый день должно быть. Каждую ночь. Уж особенно, если Ортни только-только случился, — в рыжих локонах айлы вдруг пальцы Фриты оказываются — поглаживает девушку та, что постарше, к себе притягивает. — И что же такое Ортни? Ах, только не говорите, что из-за этого мы с вами в карты не поиграем! — Сокджин, смеяться переставая, с колодой карт в руках застывает и от возмущения рот его в приоткрытом виде остается. — Вы и этого не знаете? Ах, темные!.. — хохочет Кэйя, когда Фрита, носом в ее волосы зарываясь, талию сжимает — оттого перехватывает дыханье младшей, на секунду перестает она говорить, губу закусывая. — Ортни — созревание, — поясняет Фрита, в волосах чужих теряясь, — айлы поздно созревают. Но это не только про созревание, это… трудно объяснить, — Фрита улыбается, и замечает Юнги, что улыбка ее совсем пьяная теперь, разлившаяся по всему лицу вместе с дымкой румян. — Это когда понимаешь, что она — та самая. И ничего с этим поделать не можешь. Тебе нужно быть только с ней. Каждую ночь. И… не остановить это. — Мой Ортни случился год назад — по меркам нашим все равно, что позавчера. И оказалось, что эта невыносимая айла, которую терпеть я не могла и с которой я дралась часто — моя. А я — ее. И посмотрите-ка, что мой Ортни делает с ней, — Кэйя руку ослабевающей Фриты обхватывает, крепче к себе притягивает, — она как котенок в руках моих. А все мой запах, который к ночи совсем сладким для нее становится… вы-то не чувствуете, а она… да и я ее чувствую тоже. Держусь из сил последних, чтоб не накинуться на нее прямо на глазах этого омеги бледного, который без чувств сейчас упадет, ха-ха! Ведь тоже у вас запах есть, а? Я даже, кажется, почувствовала что-то от альф, а вот омега… — Замолчи сейчас же! — Тэхен снова скалится: запах обсуждать уж верх неприличия! Но Кэйя смеется только, а потом резко затихает — ведь губы Фриты у нее на шее оказываются; поцелуй этот медом горячим по телу ее раскатывается, нежить начинает и в негу сладостную погружает: — Что говорить с вами, глупые — счастья своего не понимаете и не понимаете, как хорошо это — вот так друг друга чувствовать, — медленно она к лестнице на второй этаж двигаться начинает, — уж оставайтесь такими темными!.. Пора нам. Постараемся уж быть тихими, но объяснила я вам уже: природа эта наша… — Вот уж извинения от айл за то, что похитили нас! — Сокджин руками разводит, — в дом нас на ночевку пригласили, а сами!.. Вот уж гостеприимство! — Говорю вам еще раз, что для нас ничего необычного в этом нет! Это вам нужно с вашим ханжеством делать что-то!.. Ах, да подите вы в дом соседний! Да только там не одна пара айл, а три!.. Все равно это лучше, чем на улице холодной под дождем спать!.. Ах, да вы только недавно благодарили нас за то, что жрать мы вас не будем, а теперь не нравится вам, что мы тихонько наверху… займемся тем, что сама природа велит! Ах! Что разговаривать с вами!..

ᚹ

Озадаченным Хосок в дом большой возвращается, продолжая в голове слова Иде крутить. Показалось ему, что что-то утаила она от него, не рассказала до конца, будто решила еще понаблюдать за ним, приметить что-то для себя; и знает альфа — знает со всей уверенностью холодной, что как солнце с утра над городом поднимется, так и он с Иде поговорит еще. Но когда внутрь он заходит, то рассеиваются мысли его, испаряются как капли воды в день жаркий. Лампа масляная на столе рядом с настилом лица путников подсвечивает — и если ж спящий Сокджин, по обыкновению своему, уж десятый сон видит, то Юнги с Тэхеном в темноту глядят и шевельнуться не могут; будто ведром горячей воды их облили и на мороз выставили — глаза их, не мигая, в потолок уставлены и будто бы не замечают они прихода альфы, напряженно в тишину вслушиваясь. — Не спите вы? — Хосок шепчет им, ближе подходя, да находу одежду верхнюю снимая, — Сокджин и храп его — страшные вещи… — Ах, да если б только храп, альфа!.. — Юнги на альфу взглянуть не может — только кулаки к груди прижимает, сглатывая нервно. — Вроде… вроде бы все, — Тэхен рядом с Юнги тоже шепчется тревожно, — вроде все уже. Уснули. — А чего происходит-то? — Хосок ботинки с себя устало снимает да думает, к какому краю ему прилечь на большой настил этот, который вчетвером их уместить сможет — с Сокдждиновой стороны вероятность есть от храпа оглохнуть; с Тэхеновой стороны риск существует с кинжалом в груди проснуться — Юнги же посередине меж них лежит, но если альфа к нему протиснуться захочет, то странным это будет, поэтому пока у ног их он приседает, надеясь, что кто-то из них пододвинется и не придется ему решать, где упасть и в сон сладкий погрузиться наконец. — Ничего не происходит, — быстро выдыхает Юнги, — ложись и засыпай скорее. Не думай ни о чем и ни о чем не спрашивай. Молчи. И спи. — Как можно скорее, — Тэхен к стене пододвигается, отворачиваясь, и радуется Хосок незаметно, что место для него рядом с Юнги освободилось, — ложись, закрывай глаза и засыпай, чтобы… Странный звук альфа с верхнего этажа слышит, но не придает ему значения пока — не слишком громко это было, чтобы удивиться по-настоящему, а потом и вовсе казаться начинает, что только показалось это Хосоку. Думает альфа над странным поведением Юнги и Тэхена и ненароком размышлять начинает о том, что хитрость его небольшая раньше задуманного начала в жизнь воплощаться: и тяжко, и легко от этого, но власти в этом вопросе все равно нет у него. До нижних одежд он раздевается, а потом на настиле мягком оказывается — на месте, которое Тэхен до этого пригрел. Случайно почти, ненароком происходит это, но голову он к Юнги поворачивает, чтоб взглянуть на него — не ожидал он, что и омега захочет к нему взглядом притянуться; и многое Хосоку рассказать Юнги хочется — и о разговоре с айлой, и о слабостях, и о силе, и о том, что знает она, что он — ахилеец, но все равно ей было, будто нет разницы ахилеец он иль маннелинг, потому что для себя она другое важное выделила: то, что ему вожаком следует быть. И Юнги тоже глядит на него и тоже многое сказать ему хочет — и снова ему хочется прощение за неверие в него попросить, и поблагодарить, что вернулся он за ними, про Ортни этот бесстыдный рассказать, но больше всего узнать ему хочется, что Хосок вдруг задумал — ведь видел он тогда взгляд его, ведь понял, что чего-то то он сделать вознамерился в городе этом. — Юн… — Хо… Но тонут их голоса в звуке настолько странном, что глаза Хосока округляются тут же, а Юнги, в смущении искупанный, снова в потолок глядеть начинает, да беспокойно пальцы свои пересчитывать продолжает. Теперь уж не кажется Хосоку, что послышалось ему — стон отчетливый, девичий с верхнего этажа послышался… а потом еще один. И еще один. Тэхен, измученный, подушку себе на голову кладет, да сжимается клубком с Хосоком рядом, пока альфа прислушиваться продолжает: и звуки эти странное что-то с ним делают — горячее тело его становится, и кончики ушей воспаляются от того, что слышит он. — Это… это айлы… они уже… — Юнги объясниться пытается, — давно… это они… — Юнги… что-то не понял я… — Хосок губу прикусывает, — …чем же занимаются они? — Ах! Балда! — Тэхен, распрямляясь резко, в Хосока подушкой запускает, а потом грозно вещи свои в темноте разыскивать начинает и одевается поспешно, — я… невозможно же! Такой стыд, срам!.. Я… я прогуляюсь!.. — Гестур, там дождь начинается… — Хосок тоже на постели привстает и замечает потом, что потолок над ними поскрипывать начинает, — что же такое творится?.. За спину свою Хосок оборачивается и видит, что розовощекий омега под одеялом лицо свое сокрыл; Сокджин — счастливец — все так же похрапывает, сны свои сладкие видя, и зависть обрушивается на Хосока, Юнги и Тэхена: во сне бы пропасть на долгие часы, а это слушать — невыносимо будто! — Просто уснуть попытайся, альфа, — Юнги ноги к груди подтягивает, когда Тэхен грозно к двери шагает, — ничего не спрашивай меня! Это их… природный зов! Все! Спи! Спи и молчи! Ничего не спрашивай у меня, все равно не отвечу! Да разве ж не понимаешь, чего они делают?! Ах… — Да как же спать тут?! — Хосок на лестницу деревянную смотрит, с которой по ступенькам стоны сладкие девичьи продолжают спускаться, — да ведь сказать же им нужно!.. Чтоб потише были! Это ведь… — Не получится ничего! У них этот самый… как его… Ортни! — Ортни? — Ортни! Это как… как… — не в силах Юнги это произнести, потому после себя тишину оставляет, которую Тэхен своим топотом заканчивает. Хлопает дверь за гестуром, Сокджин вздыхает с новой силой, а айлы наверху… И впрямь альфа глаза прикрывает и заставляет самого себя в своих мыслях утонуть, где звуков нет, где не скрипит потолок, но невозможно это — проникают повсюду и везде эти сладкие, мурлыкающие стоны девичьи, которые Хосока будто по коже поглаживают, а потом внутрь запрыгивают и хватают за низ живота. Будоражит это Хосока, волны смущения поднимая, которые со всей силы на берег его мыслей падают, а потом заставляют видеть альфу внутри головы своей… всякое. Представляется ему, как они, голые, телами сплетаются, как льнут друг к другу, гладят друг друга и целуют, а потом стоны друг друга проглатывают… Почти кричит внутри себя Хосок, глаза раскрывая! Не хочет он видеть этого в своей голове, не хочет слышать звуков этих, не хочет чувствовать того… что внутри него отзывается на зов этот! — Уж, наверняка, закончат они скоро… уж точно вот-вот прекратится этот ужас… и поспим мы… и… — едва слышно шепчет Юнги, успокаивая будто, но стоны только громче становятся. Хосок во тьме уши свои сжимает, жмурится, пока видения яркие в голове его жарче его тело делают — никогда не думал он о таком, не представлял. Все по той же причине, что Менелай внушил ему когда-то: ведь говорил па, что никогда у него его омеги не будет — а, значит, никогда он этим заниматься не сможет, но сейчас наружу все скрытые, потаенные чувства выходят — мурлыканье девичье, скрип приглушенный, вздохи тяжелые: это все горячее его делают и в голове мысли возникают впервые о том, что сейчас-то, что теперь, после Медведицы, после того, как он от рыбацкого удела своего избавился, он может подумать о таком. Не говорил об этом Менелай никогда, но урывками слышал Хосок, что обычно делается между альфами и омегами: уж, конечно, знает он, как дети на свет появляются, но процесс этот сам представить трудно ему — а стоны айл вдруг подсказали ему, что это… приятным может быть. Желанным и желанным на столько, что что-то потаенное внутри него наружу желает выйти, явить себя, во весь рост встать; даже сердце с тревогой стучит: не может альфа больше оставаться на месте — вскакивает он с постели, понимает отчетливо, отчего Тэхен сбежал… тело Хосоково почти перестало слушаться его, жаром покрылось, испариной влажной — пугает его это! Уж точно не может он тут оставаться! — Я… я, пожалуй… тоже! Тоже прогуляюсь, омега!.. — Говоришь же ты, что дождь там… — Да какой уж дождь — пара каплей невинных! А прогулка хорошая перед сном крепким никогда лишней быть не может!.. Ах… да и… душно тут так! Дышать нечем!.. Нужно… охладиться! Не успевает Юнги с постели приподняться, как Хосок уже вновь в своих сапогах оказывается, да одежду верхнюю натягивает на себя. Не желает поначалу омега двигаться, а потом вдруг, стон новый, сильнее предыдущих, сверху услышав, следом подскакивает: невыносимо будет оставаться в доме только с айлами и Сокджином спящим: вдруг этой Кэйе, которая уже в штаны его заглянуть пыталась, задумка страшная в голову придет!.. — Хорошая эта мысль, альфа. Прогуляться перед сном — хорошая мысль, — ищет в темноте он одежду свою, а Хосок у двери уж стоит: — Впервые ты со мной соглашаешься легко так? Вот я ключ к покладистости твоей и нашел… — Сапог сейчас в тебя запущу! — замахивается, на одной ноге скача, — хоть сейчас-то попробуй не острить!.. — Я не острил, я правду говорил! — Тут такое делается — ни в какие ж ворота это не годится! Стыд, срам, как такое возможно!.. Причитает омега, чем у Хосока смех легкий вызывает: напряженность из тела вся исчезает в мгновение то же, когда лицо он Юнги видит да слова его смущенные слышит. — Нет, понять не могу, — двери он на улицу открывает, где дождь мелкий накрапывать начинает, — как же Сокджин спать так крепко может!.. — Расстроился он слишком, что опять никто с ним в карты не захотел играть — на злость нам всем пораньше уснул, ведь знает, что храп его похуже топора будет!.. Ах, какой же кошмар! Снова и снова возмущаться омеге хочется, но потом вспоминает он, в каком месте они оказались и отчего улицы вокруг так пустынны и слишком тихи — мертвецки тихи. Ведь бродит по улицам хворь и в реку альф зовет, а река их и забирает… Волнение щекотное прохладой сдувается и теперь не кажется Юнги мысль в ночи прогуляться удачной такой: айлы сказали, что не забирает река чужих альф, но вдруг ошиблись они?.. Сказали они, что не трогают они невинных альф, но вдруг… — Хосок… — выдыхает Юнги, себя за плечи обнимая и от прохлады ночной пригибаясь слегка, — может, обратно вернемся? В дом… ну… заткнем уши чем-нибудь… Или… у крыльца постоим. Не хочешь же ты и вправду в час такой гулять? Еще и… в месте таком? — Омега беспокоится, что река меня заберет? — усмехается Хосок, рядом с ним шагая — и близость эта оказывается теплой: странно от этого омеге, но и впрямь он теплоту от него почувствовать может, потрогать ее, согреться о него, даже не прикасаясь к нему. — Я — избранник Медведицы. — Снова ты за старое, альфа… — Знаю, знаю… — перебивает быстро, — себя беречь нужно и нельзя в объятия смерти бросаться и в другой мир торопиться: знаю я это, омега. Но если беспокоиться ты об альфах хочешь, то уж о Тэхене лучше. Что мне-то угрожает сейчас? Ведь ты со мной — ты-то и защитишь меня, храбрый маннелинг, — хитро он посмеивается, отчего Юнги его по руке шлепнуть хочется: снова шутки свои глупые шутит! — а вот Тэхен сейчас где-то совсем один бродит… — Ах, ни о ком я заботиться и волноваться не хочу — уж об альфах тем более! — Ну-ну… — Замолчи. — Давай лучше Тэхена найдем — и правда мы в незнакомом месте: плохо это, что он один сейчас где-то бродит. Решает Юнги не говорить о том, что опека такая Хосоковская странная слишком: Тэхен — гестур ведь, который с детства самого к битвам готовился, разве потеряется он один в городе этом?.. Но не припирается он, а за Хосоком следовать продолжает, на темные улочки глядя. Накрапывает дождь мелкий — влажность такую и рукой потрогать можно, но с каждым шагом вокруг будто темнее становится, холоднее. Почти мерещиться тени страшные за каждым углом начинают, но и об этом омега молчит: ведь часто альфы обсмеивают омег за то, что трусят они часто — хотя не трусость это, а внимательность обычная! — Хосок. Ну. Расскажи. Альфа, пригибаясь, аккуратно на омегу смотрит, видит лицо его, слышит голос его — слышит, как омеге не терпится о разговоре с Иде услышать и понимает Хосок тогда, что что-то меж ними иным стало — понимает Хосок, что Юнги теперь не все равно, но легко он себе это объясняет: конечно же, омеге этому не все равно! Пока за ним Глок ходит, не все равно ему, что будет с тем, кто пообещал от Глока избавить. — И скажи мне, что ты задумал, — тихо продолжает он, — и помни: ты обещал мне не врать. Так что только правду от тебя жду. И не пытайся задурить… — И как же понял ты, что задумал я что-то, м? — глядит на него украдкою, тьмой прикрытой. — Альфа, у тебя в глазах написано больше, чем в книгах древних. — И что, сказать хочешь, что прочитать смог? Книги древние единицы прочитать могут. Смотрит на него Хосок уже прямо, лицо его бледное рассматривает и снова вспоминаются не причесанные мысли его об уродстве собственном: ведь Иде сама сказала об этом ему — и жалят эти слова его, и еще больше маской ему прикрыться хочется, чтобы Юнги не видел лица его кошмарного, варварского; нет в нем изящности маннелинга, красоты их кожи, блеска их белых волос, даже глаза его настоящие и те — не льдины океанов чистых, а земля грязная, под ногами стоптанная — если уж и сравнивать с маннелингами, то и впрямь Хосок больше на пса безродного похож. Секунда как стрела быстрая летит — и в секунду эту у Хосока мысли сожаления пролетают о том, что не такой же красивый он, как гестур Тэхен. Но не замечает альфа во взгляде омеги хоть какого-то омерзения, будто совсем не видит Юнги уродства его. «Наверное, привык он уж ко мне» — решает Хосок, пытаясь забыть мозоль эту кровоточащую. — А я научился читать, Хосок, — с твердостью проговаривает омега, глядеть на него продолжая, — всегда у меня с учебой хорошо было. Всему быстро учусь. И тебя читать научился. Потому отвечай, альфа, что задумал ты… — Помнишь, говорил я тебе, что всякий встречный на пути того, кто Медведицей избран — не случайно появляется… — Хосок руки за спиной скрепляет, размышлять начиная, — и город этот… тоже неслучайно у нас на пути оказался. Омеги, которые альф своих потеряли… ведь вдруг помочь я им могу? Иначе зачем же Медведица выбрала меня? Зачем тут я оказался? Ведь… сила же есть во мне? И на что эта сила, если ею не делиться с теми, кто нуждается в этом? Юнги, я… можно я с тобой мыслями своими поделюсь, а?.. И не узнает Юнги его голоса почти — вот ему казалось, что наперед он Хосока разгадать успел, понять, что сделать ему хочется, а вот он видит, как вдруг альфа тих и слышится в голосе его почти неуверенность. И загорается сердце омеги: ведь Хосок с ним своей неуверенностью поделиться решил. Альфы ведь никогда такого не делают — альфы ведь всегда самые сильные и самые храбрые: омегам показывать слабости свои?.. — Хосок. Конечно, — и свой голос Юнги тоже не узнает: слишком мягким его ответ получился, но решает омега, что раз в ночи они и лица их едва ли видно, то та же темнота и слабину его голоса прикрыла: и впрямь будто этого Хосок не замечает, сглатывая, несмешно говорить начиная: — Я вот все думаю, Юнги. Вот выбрала она меня… и понимаю я, что для чего-то… но почему она… почему она даже указать направление мне не может? Куда ж двигаться-то мне? Что делать я должен? Для чего я… я выбран? Я на испытание к ней шел, чтобы узнать, откуда я пришел в этот мир, а сейчас только запутаннее все стало. И события, открывшиеся мне тогда, теперь на кашу походить начинают: что-то забывается, что-то путается, что-то в воспоминаниях моих изменяется. Боюсь я, что скоро совсем все позабуду… Иногда я будто слышу голос ее, будто чувствую, что рядом она, но вдруг… только сам себе я это внушить хочу? Почему она… молчит мне? — опускает плечи альфа, камни подпинывая, — ведь даже, когда я в мире духов оказался, она… прогнала меня. И кажется мне, что все вокруг меня больше знают, кто я такой. А я… «Снова покинут. Как был покинут родителями, которых не знал никогда. Покинут Менелаем, который выбрал забытье, а не разговор со мной. Теперь даже Медведицей покинут…» — И подумал я. Что вдруг этот город — и есть мое направление. Вдруг я здесь, чтобы помочь этим людям? Но Юнги… — голос его беззвучным становится, тихим, — ведь совсем я не знаю, как свою силу использовать, как людям помогать и как мне стать настоящим избранником Медведицы! Она будто взяла меня за шкирку, бросила в океан и сказала: «А теперь сам учись плавать!». Не замечает альфа, как слова его из шепота в хриплый крик беспомощности превращаются и не замечает он проблеска воспоминаний о том, что и впрямь она говорила так ему — тогда, в мире духов. — Но как мне плавать учиться, если я не понимаю даже, что делать мне нужно, чтобы на поверхности остаться? — вопрос он не Юнги задает, а самой Медведице, надеясь глупо, будто она услышать его сможет и ответ ему дать, но вместо нее ему омега отвечает: — Делай все то, что на дно тебя не тянет. Делай все то, что к поверхности тебя вытолкнет. Может, ты делаешь все то, что нужно? Ведь если бы шел ты по неверному пути… она бы указала? — с легкостью отвечает Юнги, но голос не дрожит его только потому что он заставляет себя сильным быть: уж конечно и у Юнги ответа на этот вопрос нет — откуда знать ему, как Хосоку настоящим избранником стать? Но понимает он, что хотя бы успокоить альфу во власти его. — Юнги. Ну… тогда ты-то и есть мой путь, — Хосок голову опускает, усмехаясь быстро — захотелось ему снова подшутить над омегой, но потом понимать он начинает: ведь правда это. Он сейчас идет по пути помощи Юнги — значит, и есть этот омега путь его. — Все. Не ругайся. Вижу же, что укусить меня хочешь. Пошутил я! Ах! Я… я что-то расчувствовался больно, — приостанавливает себя Хосок, за губы кусая: ведь много на них еще возмущения сидит, как на плечах тяжести. — И что? Разве нельзя это — волю чувствам давать?.. — Так ведь если дам — ты ведь и впрямь меня укусишь! — улыбается снова, потом разочарование на лице своем расплескивая, — да и вообще… альфам, вроде как, нельзя вот это все. Чувствовать. Не знаю. Разве альфы-маннелинги — такие?.. Не знаю я, каким я должен быть. Менелай меня учил быть рыбаком, но забыл научить быть… человеком. Альфой. Хосок голову опускает, понимая вдруг, что почти впервые светлый образ такого надежного па вдруг чернеть начинает: ну почему он совсем-совсем ничему его не научил? Почему же так от жизни оберегал? Почему внушал так долго, что не может он ни чувствовать, ни даже мыслей допускать о том, что хоть когда-нибудь он может стать кем-то… достойным? Отчего же всю жизнь Менелай его покрепче в землю втаптывал, да запах рыбий в него вшивал?.. — Но разве ты — альфа-маннелинг? Кажется, Хосок, что то, что альфы черствыми должны быть, а омеги — трусливыми… какие-то глупости! — Глупости! — смеется слабо, — уж точно. Глупости! И хочется отчего-то Юнги пошутить и сделать так, чтобы мысли тяжелые из головы Хосока туманном бесследно растворились; хочется ему отчего-то поскорее уже шутки его глупые слушать, хочется, чтобы не тяготило бремя это альфу и почти раскрывает он рот для того, чтобы колкое ему бросить, но застывает вдруг на месте, в темноту вглядываясь: ужас холодный по черепу его скребет, зубами острыми в затылок впивается, когда он намертво ногами к земле приволакивается. За разговором не заметили они, как к реке приблизились — в ужасе Юнги глаза округляет, за плечо Хосока хватаясь, останавливая его: не увидел еще альфа того, отчего у омег волосы на голове зашевелились. В тревоге оборачивается Хосок на Юнги, а потом за взглядом его следует и, наконец, видит то, отчего дыханье его перехватывает. Река в низине шустрая течет. Быстрая, игривая, вся усеяна она черными столбами. Присматривается Хосок и охает чуть слышно. Не столбы это. Это сотни альф в реке стоят, статуями каменными в воду воткнутые, точно иглы острые.