Баллада большой Медведицы

Ползет закатный луч солнца через окно небольшое, подушку подкрашивает собой, а потом и бледную щеку Чимина; дни последние изменили Видящего — будто разом из него кто-то выпил все соки так, что ссохся он, что щеки его впали, а под глазами круги большие поселились — снегами талыми с него цвет сходит да обнажает землю сырую, в которую его кожа превратилась. И догадывается Чонгук, кто испил омегу — он ведь тоже его голос порою слышит. «Готовься. Готовься, альфа. Чтобы сделку такую заключить, ты сильнее должен быть». Потирает лоб Чонгук, голос этот прогоняя: слушать его не хочет он. Духов слышать — для Видящих занятие, а он другим должен быть занят: и без напоминаний знает он, что, пока не спит он, пока дышит он, пока день на дворе, об одном он только и должен думать: как сильнее ему стать. Пока живет он в мире людей, за человеческое хвататься будет — за остальное все, что вне человека, пусть Чимин берется. И смеется тогда голос потешно под волосами его звездными, исчезает бесследно: и уж не случайность это, наверное, что когда смех из головы Чонгуковой пропадает, Чимин на постели его глаза раскрывает. Не понимает омега, где оказался он, чувствует только, как тяжестью голова его налита, а глаза его припухли — помнит Чимин, как в погреб темный и глубокий спускался, как сбился, ступеньки шаткие под собой считая. Холод его кожу целовал, страх песни на ухо пел, а пустота необъятная его со всех сторон сжимала — вот, что алфатеры внутри себя оставляют, чтобы к силе большой приблизиться: отвлекает все человеческое, привязанности людские видения затуманивают, слабее делают — чтобы алфатером стать, себя нужно поджечь, с собою распрощаться, под когти острые все нутро отдать и наблюдать безропотно, как терзает матерь воспоминания и чувства: думает иногда Чимин, смог ли он бы на такое пойти, чтобы возвыситься, но не находит ответа простого. Все еще Видящий холод чувствует, потому хочется ему зарыться под одеяла теплые и к очагу приблизиться: никогда раньше он так глубоко в бевис не проникал. Глубины чужие — покинутые, пустынные — измотали Чимина, ведь были там стражники Скоговские, с которыми ему сражаться пришлось, да так, чтобы сам Ског, сном объятый, не заподозрил ничего. Если сделал Чимин что-то не так, то потерял бы Ског всякий рассудок, ребенком бы в теле взрослого сделался бы: быстро бы потом обнаружили следы Чимина в бевисе алфатера, тотчас бы казнили его — ведь смертный запрет это, в голову другого Видящего проникать. Казалось Чимину, что в глубинах он несколько лет провел — Чонгук же молвил, что только несколько ночных часов понадобилось ему, чтобы свою власть в чужом разуме установить. Трет омега лоб, щурится — Чонгук пред ним в простой домашней одежде оказывается и волосы его стянуты не в хвост тугой, а в узел мягкий: рассыпаются на лице белые мягкие пряди, отчего лицо его всякую резкость теряет. Повязка на глазу его не черная, по обыкновению — сейчас сероватая ткань его глаз укрывает, и совсем альфа на себя прежнего походить начинает. Слишком быстро Чонгук из ребенка летнего в чужака превратился, но только сейчас видит Чимин, что под одеждами черными, которые на людях теперь Чонгук носит, все еще третий сын скрывается, который больше всего на свете любит по лесам в одиночестве бродить и шерстку коня своего чистить. А ведь не знает, наверное, Чонгук, что Чимину известно об этом — воспоминания мягкие губы Видящего прихорашивают, улыбкой слабой делаясь, но недолго длится это: снова холод бевиса по коже Чимина пробегается, напоминая о погребе сыром. — Что алфатер?.. Очнулся?.. Что… где он? — понимает Чимин, что каким-то образом в Чонгуковом доме оказался, но вопросы другие сейчас его волнуют: если же ничего не получилось у них… — Продолжал бы ты спать беззаботно, если бы не вышло?.. — альфа ближе к постели подходит, и неосознанно Чимин ноги к груди подбирает: обнаруживает омега, что в ночной рубахе он — если ж это Чонгук переодел его… пусть он и Видящий, но прежде всего он всегда омегой оставаться будет: в доме альфы ночь провести уже неприлично, а если ж он и посмел одежды снять его… — Не я это сделал, — замечает Чонгук его беспокойство, — у ярла и семьи его есть омеги-прислужники, если помнишь ты. — Помню. Как помню и то, что у некоторых языка нет. Не ожидает этого Чимин сам от себя, но скрипят от недовольства слова его: ведь все еще всем прислужникам в доме ярла языки отрезают — а прислужники все, как повелось, омеги. Несправедливость эта горячими углями на языке ощущается, потому и звучат слова Видяшего ядовитыми. — Не моих рук это дело. Ни меня, ни отца моего, ни деда не было еще, когда ярлы впервые за нож взялись и обычай такой положили. Если б я был ярлом… Чимин, ты чувств лишился — разве не помнишь? — присматривается к нему Чонгук, когда омега головой мотает, снова черноту подземелья вспоминая. — Не было бы рядом меня, ты бы голову разбил о камень какой-нибудь. Слишком уж далеко твой дом был, а люди уже просыпаться начали. Ничего мне больше не оставалось, как сюда тебя принести. Омега раздел и умыл тебя… Ты проспал все утро и весь день. Солнце уже закатное. Короткие пальцы Видящего к лицу тянутся — и правда оно чистое, лишенное краски из трав: не припомнит он, когда ж на людях он без узоров на лице появлялся; не по себе ему становится, будто голый он слишком пред Чонгуком, но альфа снова мысли его считывает и мягко усмехается: — Так лучше. Так ты на самого себя похож. Так я тебя вижу, а не Видящего. — Я и Видящий — одно целое. То есть… так должно быть. Что я сам и то, что делаю я — одно целое… — Но это не так и мы знаем это, Чимин. Чонгук ближе подходит, отчего у Чимина дрожь по низу живота пробегается, а потом позвонок его обгладывает — неловко ему: в рубахе ночной, без своих узоров на лице, он как младенец беззащитный, у которого кожа прозрачная еще: взгляд чужой, заинтересованный, насквозь проходит, отчего не может омега хотя бы звук из себя достать — приличный альфа бы сразу комнату покинул, дал бы омеге себя в порядок привести. Обида слабо прикусывает Чимина: если не делает этого Чонгук, то, значит, и не относится к нему, как к омеге настоящему — для Чонгука он Видящий только, да и после того, что сотворили они, не будет у них таких же условностей, которые у других бывают. — Алфатер Ског долгую беседу с отцом вел. В Длинный Дом не пустили меня. — И как узнаем мы, что… — У омег, Чимин, только языки отрезаны. Но не уши, — альфа, размышляя, на постель садится — и хочется тогда Видящему крикнуть Чонгуку, что все границы разумные это переходит, но не может — застывает возмущение в горле, когда понимает он, что альфа совсем о другом размышляет сейчас. Мысли текут в голове его, изредка на лице проблесками показываясь, пока подбородок он свой мнет. — И есть ли какой-то толк от их ушей?.. — Есть, если они письму обучены. — И что же… кто-то обучал прислуг ваших?.. Чонгук не отвечает, но кивает слабо, все еще в мыслях своих блуждая, которые почти осязаемыми и видимыми становятся. Странная мягкая улыбка на лице его показывается — как пушистые облака в день летний, на солнце наползающие — и в секунду одну понимает Чимин все, что сокрыто было; не слишком он хороший Видящий, но хорошо он чувствовать других людей может и видеть секреты их. То, что раскрылось ему сейчас, вдруг неприятно в груди ощущается, тяжелой пылью легкие забивает. Лицо альфы вдруг невинным делается, светлым: — Никто и никогда не должен знать об этом, Видящий, — голос в шепот превращается, — не думал я, что хоть одна душа об этом узнает. О таком никому не нужно знать, омега. Это только дело. Мое и его. Тянется к нему Видящий неосознанно, губы приоткрывает: хочется Чимину сказать Чонгуку, чтоб молчал он, ведь и он уже так все понял, но звучат слова все же: — Ты ведь знаешь, что братья мои никогда меня в свои игры не брали. А если ж брали, то это мною играли — мешок я был для битья. Все еще. Но ведь каждому ребенку… друг нужен. Хотя бы кто-то. Хотя бы одна душа живая… Если бы один я рос, я бы с ума сошел. — Как имя его? Отчего-то горько это Чимину признавать, но молнией ослепляет его: есть уже омега у Чонгука. — Рэйта. — Рэйта… — в забвении повторяет Чимин, пред собой глядя — кажется ему, что вот у него в руке хвост жар-птицы был, а вот ускользнула она — пальцы запоминают мягкое прикосновение перьев, а в бевисе эхо звенит теперь, повторяет: «К перьям этим больше не прикоснуться тебе…» — Он родился в Длинном Доме. Через год после рождения моего. У нас был один омега-кормилец. А для Бьерна он первым стал, кому он язык отрезал. Застывает Чимин, когда он горло прочищает и удобнее на постели устраивается: сотни раз он в Доме Длинном был, сотни раз видел этих омег незаметных, которые с тенью сливаются; хорошо он их лица знает, но не имена — теперь гадать начинает, кто же именно Рэйтой быть может. — Вы… — Мы все впервые сделали вместе. Немой омега-прислужник… не касаются его некоторые обычаи. Омежье стеснение, какое у вас бывает, тоже не для прислужников… Ну… — отрезает Чонгук, не желая продолжать эту тему, — никто не должен догадываться, что связывает нас что-то. Никто никогда и не догадывался: за столько лет научились мы… скрывать все то, что есть между нами. Но с тех пор, как мы с тобой договор заключили… ты должен знать об этом. Учти, Чимин. Если разболтаешь… если хоть что-то… рука не дрогнет моя, — Чонгук кивает слабо, — я убью тебя, если ты станешь угрозой жизни его. — Убьешь? — Чимин усмехается слабо, — не сможешь. Мы связаны, альфа. Без меня ты не сделаешь того, что тебе так хочется… — Заставлю тебя довести дело до конца. А потом убью. И не хочется омеге более смеяться, неверие в угрозу эту стирается тяжелым Чонгуковым взглядом да крепко сомкнутыми губами. Понимает Чимин кое-что: никогда в жизни не было у Чонгука того, за что он прицепиться мог, что мог бы своим считать — ведь братья его, прознав про это, тут же сломали это себе, присвоили. Рэйта — все, что есть у него. — Обо мне не беспокойся, альфа. Я не глупец, чтобы говорить о вещах таких. — Иногда, омега, вещи случайно с губ слетают. Или взгляд выдает. Или слово неосторожное. Я привык не видеть Рэйту, когда он рядом. Чтобы уберечь его, мне приходится ноги о него вытирать, хоть и больно мне. И ты должен сделать так же. — Я все равно не знаю, как он выглядит, альфа. И тогда присматривается Чимин к глазу голубому напротив: если очень долго смотреть в него, если постараться очень, если пробраться внутрь и воспоминание случайное вырвать, то узнает он, как выглядит тот, что с Чонгуком связан. — Тем лучше. Буду надеяться, что и не узнаешь, — Чонгук взгляд отводит свой, — но он есть. И он был в Длинном Доме, когда отец мой со Скогом разговаривал. Чонгук сглатывает, а потом ближе к омеге поворачивается, по сторонам глядит — будто убедиться хочет, что и правда одни они. Пергамент пожелтевший скомкан в руках альфы, но не размазаны чернила на нем; аккуратно выведены буквы по строкам и удивляется Видящий этому, ведь и сам бы он не написал аккуратнее, хотя года долгие отдал учебе. — Удивлен я многому, Видящий… тому, что о тебе на самом деле они не так много говорили. — Уж думаю, есть причина, почему Ског обо мне позабыл! Или думаешь, что я выбрался из бевиса и не прибрал за собой?..— фыркает Чимин, пытаясь начать читать, — ах, альфа, я столько сил на это положил, а ты еще удивляешься! — Ты сам говорил, что не уверен был в том, что получилось у тебя, — руками разводит, — значит, получилось. Но… читай уж сам, Чимин. «Ярл с алфатером кротким был, вежливым. Редко я таким Сигурда вижу и было бы радостно мне, если он так с тобою разговаривал. Но еще Сигурд будто боялся алфатера сильнее обычного. Так странно это — сам Сигурд Беспощадный! Который с Медведицей встречался!.. Пил алфатер воду и на головную боль жаловался. Много воды пил, хотя приготовили мы и медовуху, и вино, и настойки разные, и брагу. Когда вода не помогала, потребовал он вина хорошего — то, что подготовили мы раньше, не понравилось ему. Долго я искал в погребах, думаю, упустил я многое, но ведь сам знаешь ты: чтобы тень продолжала тенью быть, тень должна помнить о том, что человека, который тень эту отбрасывает, слишком видно может быть. Когда вернулся я, сказал алфатер, что погода меняется и не к добру это — неровен час, как места наши духами покроются. Но прежде чем свершится это, другое сделать нужно. Говорил он, что неспокойно делается в столице. Странно Ског говорил, запутанно. Не так, как накануне. Будто спутались все слова его во рту, будто язык у него в каше застрял да все буквы между собою перемешал. Говорил между делом он, что плохо он спал. И я не знаю, кто такие блатеды. Но на них объявят охоту. Каждого блатеда на казнь отправят, потому что каждый блатед угрозой королю может быть. Предателем. А с ахилейцами еще хуже. Пытать их будут, уродовать, правду выпытывать — ведь царь страны Ахилов уж последние приготовления к войне делает» Чимин с вопросом глаза поднимает, к Чонгуку присматриваясь. — Блатеды. Двукровки, — поясняет альфа. — Знаю я, кто это такие. Задумался… ведь если мы хотим сделать задуманное… торопиться нужно. Ахилейцы на подходе… — Как знать, — плечом Чонгук ведет, — быть может, мы самое удачное время выбрали. Читай дальше, омега. «Тут я ничего не понял, но запомнить все попытался. Быть может, тебе это больше понимания даст, чем мне: меня можно научить писать, но, наверное, все еще не умею я думать. Алфатер Ског сказал, что по земле Манненвика Молодой Медведь ходит — сделала свой выбор Матерь-Медведица. Сказал он, что Сияние сказало уж обо всем — пока писал, вспомнил я, что и впрямь не так давно Сияние было. Страшная ночь тогда была — в ту ночь несчастный Менелай в другой мир отправился. Сказал он, что Молодой Медведь выше всех будет, что будет он даже выше гор — а, значит, и выше короля, хотя не верится мне, что возможно это. Как взобраться выше гор можно? Ведь вдруг небо случайно проткнет он — что тогда? Но в своих словах он уверенным был, и тогда подумал я, что не моего ума это дело и вспомнил я сон, который Медведица нам посылала. Я почти не запоминаю ее сны, знаешь же ты, сложно они мне даются, но вспомнил я, что и впрямь было что-то такое. Она ведь сказала тогда, что темна его кожа. И подумал я, вдруг блатед — это кто-то, кто не маннелинг? Быть может, кожа у него не такая белая? Тогда, наверное, поэтому король Ормарр всех блатедов разыскать хочет». — Все это знаем мы уже, — с терпением Чимин продолжает, — Медведица сама рассказала нам и о Медведе Молодом, и о… — Дальше читай, омега. Чего ж ты раньше времени думать начинаешь, что все тебе известно? «Но алфатер потом сам себя прервал и подшутил над королем — мол, не самый умный он, раз таких вещей понятных не соединил меж собой. Ведь ж было и раньше нам известно, что где-то в Манненвике есть ахилеец. И сказал Ског, что слишком это глупо считать, будто Медведица блатеда выбрала: блатеды, говорил он, просчет уродливый, ошибка нелепая — не будет Матерь кого-то из этих грязных выбирать. Думает он, что тот ахилеец и есть Медведь Молодой. И потом я вспомнил еще кое-что. Ведь совсем недавно оказалось, что тот рыбак с отшиба, который в маске ходил да лица своего не показывал — и есть ахилеец! Ведь был я и тогда, когда тело Менелая сжигали и, как и ты, видел я метку на шее его! Разве могут совпадения такие быть? Или я снова глупый такой и неправильно все понял?». — Какие-то глупости!.. — Чимин мысли воедино собрать пытается, — тот рыбак… я изначально чувствовал, что не так с ним что-то и всегда я не доверял ему, но подумать, что он — Медведицы избранник… — Отчего же нет?.. — Не знаю. Думал, Медведица… более избирательна. И что же… Хосок — и есть Молодой Медведь?.. — Мы можем только предполагать. Думается мне, скоро мы узнаем это. «Ског говорит, что Ормарр с ума сходит, поговаривают в Рагнагарде, что звать его Трепещущим начали. В королевском замке неладное происходит — говорит алфатер, что всегда начинаются неурядицы, когда коршуны рядом с троном слабину чувствуют. Да и сыновья Скога не помощь ему, не поддержка. Первый спит и видит, когда Ормарр к духам отправится и ткет вокруг него заговоры, своей свитой обживается, второй спит и видит, как старшего брата туда же отправит, а третий дурак-дураком, который из медовых домов носу не кажет. Проявит Ормарр еще больше снисхождения — потеряет власть свою. И это-то перед Темной Ночью! Перед войной! И Молодой Медведь станет тем, кто поможет пасть ему. И подумал я… если ахилеец этот — выбор Медведицы, то желает Медведица того, чтоб пал король? И чтоб Манненвик был ахилейцами захвачен? И впрямь я не умный для всех вещей этих! Рассудил король, что легче и проще ему всякого блатеда убить будет, чем ждать, что он сам себя явит. Но видел я, что ярл Сигурд, как и я, задумался о кое чем. Думается мне, что тоже он о рыбаке том сбежавшем вспомнил. Ведь бывают ли такие совпадения? И на мгновение даже испугался я, что скажет он о мыслях своих Скогу, но остался он молчалив, а ведь сказал бы если, то уж наверняка Ског сейчас же сделал так, чтобы рыбака по всему Манненвику разыскивать начали! Думается мне, что задумал он что-то, а у меня из головы все не выходит «станет он выше гор, выше короля». Я ведь безмолвной тенью был, меня не было видно, а вот братья твои не удержались, переглянулись да так друг другу улыбнулись, что показалось мне, что в ту же секунду решили они что-то. Уж думаю, тоже они поняли, о ком речь идет, хотя не представляю я, как это поможет им. Я все еще только учусь думать, как ты и учишь меня, но этого всего я пока понять не могу». — Теперь братья твои… разыскать Хосока хотят? — Чимин задумывается, продолжая пергамент в руках держать. — Да. Думаю, что так. Хорошо я их выучил. Думаю, это они и хотят. — И как поможет он им?.. — Если никакой не Молодой Медведь он, то просто убьют его, поквитаются за то, что удрать ему в ту ночь удалось. Если же и впрямь он тот, кого Медведица выбрала… уж ясно, чего хотят они. Свергнуть короля. Занять место его. — Уж куда им… — не верит Чимин в глупость такую: Бьерн и Вебьерн даже с деревней их не управились бы, но потом тревожнее ему становится — те дураки, которые с упорством таким до самого конца идут, обычно и становятся теми, кто к власти приходит. — Отец мой о том же самом подумал. И уж уверен я, что даже благословение он братьям на это дал. — Того гестура, Тэхена, мы за ними отправили, изгнали. Думаешь, нашел он их? Приведет обратно? Чонгук в задумчивости своей волосы поглаживает и потом подбородок мять продолжает; меняется его лицо, взрослым делается и тогда протяжно он вздыхает, будто думая, рассказывать ему то, что на уме у него, или нет. Когда небесные взгляды их встречаются и когда нить напряжения меж ними натягивается, Чонгук вдруг начинает мягко улыбаться — и только потом понимает Чимин, что никакая это не мягкость. Хитрость кошачья, которая лишь изредка себя показывает, мягкой лапкой на улыбку Чонгукову ступая, показаться решает — блестят его глаза, когда с удовольствием почти проговаривает он: — С Тэхеном отдельный у нас договор. — Что значит это? — Пока что ничего больше того, что я сказал, — Чонгук потирает руки, — но гестур этот легко договор может нарушить. Кажется, никогда он не отличался особой послушностью, а это плохо для тех, кто должен выполнять приказы. Может он самовольно поступать… буду ждать. Если все в силе, то даст он мне знать, где этот ахилеец. Но только на него рассчитывать тоже нельзя, Чимин. Кажется мне, что у гестура этого… проблемы сердечные, — усмехается он негромко, — оттого он так легко дал изгнать себя. И оттого поступать он может так, что ни одному Видящему не предсказать: когда оковано сердце узами любовными… никто не приказ и никто не закон — только тот, в чьих руках сердце находится. Поступать он будет не так, как лучше ему будет, а как будет лучше тому бежавшему омеге. Чимин опускает пергамент исписанный на постель и, потягиваясь, встает, наконец. Долго он проспал — после пробуждения мысли его тяжелыми были, но сейчас яснее ему происходящее становится: понимает он, чего Чонгук хочет и пока не знает, как относиться к этому. — У нас ни одной зацепки нет, куда Хосок мог направиться. — Да. Потому-то и хорошо, что ты — Видящий, — Чонгук, улыбаясь, тоже встает следом за ним. Из окна его дома небольшого видно, как закат, яйцом спелым, о горизонт разбивается и вытекает на другую сторону земли. Греют лучи последние холодное поле, вдалеке простирающееся, на лица их белые падает; когда Чонгук рядом становится, Чимин с ясностью ощущает вдруг, что сердце его почему-то быстрее биться начинает. — Отец и братья мои скоро придут к тебе. И захотят узнать, где Хосок. — Придется врать им. Снова. — Придется. А мне ты правду скажешь. Я разыщу его. Сглатывает Чонгук, на солнечные лучики глядя: если он принесет голову этого ахилейца отцу своему, то решатся все проблемы его. — Ты не доверяешь тем силам, что мы призвали? Зачем тебе еще и Хосок? — не понимает до конца Чимин. — Видящий… разве ты и впрямь не видишь? — Чонгук содрогается рядом с ним, — те, кого мы призвали… они и требуют это. Требуют того, чтобы Хосок был мертв.

ᛜ

— Я больше никогда в жизни не буду спать! — Сокджин ударяет по столу деревянному, отчего кружки на нем подскакивают — бард перебарщивает с силой, поэтому потом, шипя, поглаживает свою же руку. — Ну! Что еще я пропустил? Может, и Медведица проходила, пока я спал? — Нет, но в реке я той явно видел и хвост сирены, — Хосок, зевая, напротив сидит: не лезет завтрак в него, и омеге рядом засунуть в него хочется хотя бы ложку каши. — Да ну! — Сокджин ближе склоняется, — да ведь сирен в этих местах нет!.. Точнее, их же вовсе не существует — сказки это! — Да как же сказки, если своими глазами я это видел? — Врешь! — Нисколько. Разве я, альфа гордый, врать тебе буду? — Да как же я мог такое пропустить!.. — А потом я еще на звездное небо взглянул, — Хосок заговорщески к Сокджину пододвигается и взгляд в потолок дома упирает, — звезды там выстроились друг за другом точно по волшебству, представляешь?.. Знак подали! — Знак! — сверкают глаза бардовы, — что за знак? — Выстроились они в ряд да так, что я прочитать отчетливо смог: «Сокджин — дурачина! Хватит храпеть! Даже звездам на небе мешаешь ты!» — Ах ты! Бесстыжий! — Сокджин по плечу его хлопает, гневно назад отодвигаясь, — виноват я что ли?! Природа моя! — Предлагаю тебе нос отрезать. И айлам скормить. Наверняка, с утра они голодные такие, что даже такой несуразный отросток съедят, — поддакивает сонный Юнги, который едва ли глаза за ночь сомкнул: как айлы успокоились, так Сокджин с удвоенной силой за дело свое принялся; да и не выходили из головы Юнги альфы эти, в реке застрявшие: не шевелились они, не дышали, только стояли статуями — но не это самое страшное было. У реки они и нескольких омег повстречали: боялись они в воду ступить, но так отчаянно и немощно звали альф к себе обратно, что не могло это не выбить из тела собственного. Уж больно голоса их были измучены, разбиты: представил Юнги и сам, каково это на месте их оказаться, и почти сам и взывал вместе с ними. А потом понимает он, отчего так плохо ему: ведь он на самом деле был на их месте. — Ах! Неблагодарные! Я по доброте душевной вам помощь предложил!.. — По доброте ли? Помнится мне, ты этими путешествиями питаешься. И эмоциями, — Хосок притихает, вспоминая о плате барду: должен Сокджин в его голову залезть и самое страшное воспоминание достать оттуда — не пугало это раньше Хосока, но теперь боязно ему становится, ведь увидеть он может то, что не следует; уж не представляет альфа, какое воспоминание самым страшным окажется — ведь вся жизнь его рыбой и снегом была. А если ж Сокджин вытащит воспоминание с Медведицей, то что тогда будет?.. Ведь поймет, что вокруг пальца его водили! Вдруг сдаст их бард?.. Не подумал он об этом прежде, радуясь тому, что проводник нашелся, но теперь настораживает его Сокджин, как и настораживает то, что барду нужно, чтоб он до Медведицы добрался — ведь тогда, в трактире том, не стал бы Сокджин нашептывать и уговаривать его вместе к Медведице идти. — Теперь мы тут и застряли еще. Кошмар! — Тэхен, о ладонь опираясь, скучающе перед собой смотрит; как и Хосок, он тоже едва ли к еде прикоснулся, а потом взгляд свой за окно отправил: стеною там дождь идет, и путь продолжать бессмысленно будет — уж точно промокнут до нитки, подхватят болезнь да помрут: не особенно хочется гестуру участи такой, но и дом теплый в Атгеире не слишком-то радует его: с айлами дом делить — себе дороже, да еще и проклятье по улицам бродит! Кому ж захочется в месте таком оставаться? — Ах, думай об этом, как о незапланированном отдыхе! — Сокджин за лютню хватается, — уверен я, что не так уж тут и ужасно… Юнги, плечами подрагивая, горбиться начинает: уж если бы Сокджин увидел тех омег, альф своих зовущих, вряд ли бы решил так. Украдкой Юнги на Хосока рядом смотрит и знает он, отчего тому еда в горло не лезет — он ведь решил, что помочь этим людям должен, а теперь разрывает сам себя и на кусочки сожаления режет оттого, что не знает он, как ему сделать это. Медведица и впрямь молчалива с ним, и часто Юнги задумывается, отчего же так; порою он вспоминает моменты, когда Хосок в мир духов попадал, но все же не может он решиться предложить альфе на краю жизни и смерти оказаться. — Это не отдых и не кошмар, — берет свое слово Хосок, тарелку отодвигая от себя, — значит это, что мы тут не просто так оказались. И дождь идет такой, потому что задержаться здесь должны мы. — О, ты что, стал просвещенным в области знаков? Считывать научился шепот невидимых? Считаешь вот этот знак? — Сокджин снова придвигается к нему, горло прочищает: — это прекрасная возможность обсушить косточки, размять задницы и выспаться! Да и вообще! Это я тут проводник в мир Духов! И мои Духи велят мне сегодня валяться в теплом доме, есть еду вкусную и по струнам рукой проводить!.. Уж не виноваты мы, что айлы схватили нас, а потом пригласили на ночлег: ничем мы им не обязаны! Но обязаны отдыхать!.. — Поверить не могу, что ты бессердечный такой, бард!.. — Юнги в сердцах бросает, — если б видел ты тех омег… — И что вы, помочь им решили? — Сокджин со скамьи встает, да к окну приближается; всматривается он в дорожки дождя, по стеклу ползущие, пытается разглядеть хоть что-то на улице, но сквозь мутные разводы только дорога виднеется, грязью развороченная. — Наивные солнечные дети! Да вы хоть знаете, к чему доброта приводит? — Змей, говорил же ты, что «по доброте душевной» помочь нам решил? — шипит Юнги, щурясь. — Да, а еще я говорил, что айлы — людоедки. Чего ты мне веришь-то? Ха! Какая еще доброта душевная! Я что, на дурака похож? Альфа все верно сказал: с вами я пошел только потому что мне самому польза от этого есть. Мда! Совсем вы не понимаете, какие люди на самом деле! — Ну и расскажи, — Хосок руки скрещивает, — раз повидал ты многое и много знаешь! — Ах, да что рассказывать вам? Разочек самим через такое пройти нужно, потому, если затеяли вы что-то — останавливать я вас не буду. Набивайте шишки! — подмигивает Сокджин. — но запомните одно хорошенько: доброе сердце раскрывает врата в земли Хели. Вы сделаете одно доброе дело, а вам скажут: «Ну, где ж вы раньше-то были? Почему допустили такое?». Пойдете вы восвояси, а вам в спину кричать будут: «Ба! Уходите? И на кого вы нас оставляете!». Люди не помнят поступков добрых — доброта не запоминается! Поначалу-то да, может, даже и благодарность будет, но время стирает это! Ха! Но время никогда не стирает жажду выгоды! Всегда так было и будет так тоже всегда. Сильные слабыми становятся, когда доброту проявляют. Для чего хотите помочь им? Потому что так правильно? Потому что успокоить себя хотите? Если уж и помогать… то на взаимовыгодных условиях! — Но как же можно предлагать взаимовыгодные условия, когда… …Не может Юнги внятно сопротивляться напору Сокджина — стоят перед глазами его каменные лица альф и плач омег, полный боли горючей, слез, мольбы. И омега знает, что и Хосока это задело не меньше — ведь лицо его тогда таким мертвенно-бледным сделалось, что на маннелинга походить он стал. — Не будет такого, — Хосок из-за стола поднимается, — делай, что хочешь, сам решай, как день тебе этот провести, но и не думай, что переубедить меня сможешь. А я иначе не могу. Я ведь должен хотя бы попытаться. — Начнешь пытаться, альфа, пути назад не будет, — Сокджин, усмехаясь, ближе к нему подходит, — ведь если зажжешь надежду, придется поддерживать этот огонь, пока не отпадет в надежде этой необходимость — пока не вернется все на круги своя, пока альфы из этой реки не выпутаются. А если отступить захочешь, сдашься, то выжжешь людей этих дотла. Не слишком ли это жестоко? — Но сидеть тут… сложа руки?.. — А что плохого в этом! Что плохого в том, чтобы свои нужды выбирать, свои желания превыше всего ставить? Послышалось сначала сомнение в голосе Хосока, отчего Юнги странно сделалось, но снова альфа говорить начинает, и снова омега слышит знакомые медвежьи нотки в голосе его: — А это и есть желание мое. Моя нужда, — с серьезностью проговаривает Хосок, и Юнги заставляет себя не смотреть на него — ведь если посмотрит, то кажется ему, что точно что-то с ним произойдет. Натягивается молчание между бардом и ахилейцем, пока Тэхен за ними с интересом смотрит: надеется гестур, что дело до драки дойдет, но не происходит этого; Сокджин, плечами пожимая, глаза закатывает, и не встречает Хосок того сопротивления, к которому готовился. — Сначала поешь, глупый альфа, — Юнги к краю стола его тарелку пододвигает, — никому не сможешь ты помочь, пока сам себя не покормишь.

ᚳ

Врезается меч в землю, так что свист по уху прыгает, мочку задевает — рассекает кожу стали укус, но настырно Хакон посмеивается только, меч над собой поднимая; не злит — подбадривает это, и хочется ему поскорее положение переменить и отмстить за царапину, кровью истекающую. Вигго не сразу замечает, что Хакон меч к нему свой направляет, потому отпрыгивает в сторону — не успевает он осмотреться и понять, где оказались они, как Хакон уж в него метит, а потом по коже отстрием скользит. Срывается хрип болезненный с губ его — полоска крови рубашку его пачкает на предплечье, и тогда насупливается Вигго, чувствуя, как мышцам его злость расползается. Люди вокруг обступают их, с глаз долой хотят исчезнуть, меньше себя становятся, в наперсток превращаясь, да детей за собой утягивают. Оборванцы маленькие часто рядом с рынком столичным ошиваются и те, кого взрослые не уволокли с места сражения, на крыши позабирались. Кричат они, пальцами в альф указывая, грызут яблоки недозрелые; Хакон и Вигго зрителей своих замечают — оттого удары их становятся размашистыми, яркими: покрасоваться каждому из них хочется, как хочется свою порцию криков получить. Но больше всего хочется им, чтоб их противник от боли вскрикнул. Ударяются мечи, сплетаются в битве, скрипят друг о друга, пока альфы землю под собой топчут; горит огнем рука Вигго, пока Хакон ухо свое утирает. Ударяет он потом мечом, весом всем своим на Вигго подается и ногою в грудь его бьет; Вигго о стену ударяется, задыхается он от боли такой, а потом уж и видит, как Хакон к нему острие направляет — в секунду такую даже сердце его биться перестает, будто само оно пугается от скорой встречи со смертью. Скрипит металл о кладку каменную, и выдыхает Вигго, глаза свои раскрывая. Хохочет брат старший, вновь битву одерживая — Вигго грудь свою потирает: — Нечестно было это! Ногою! Мы не договаривались так! — В бою настоящем у тебя что, тоже уговор будет с каким-нибудь плешивым ахилейцем? Будешь продолжать так биться, Вигго, и одной битвы тебе не выдержать. — Уж кто бы говорил! — от стены альфа отпрыгивает, меч с земли поднимая, — ах, принц прославленный, лучший воин Манненвика? Не у тебя ли ухо рассечено? — Лучшим воином я стал только по одной причине, — Хакон руку брату для рукопожатия дает, — чтобы ты до меня дотянулся. Дети с крыш огрызки яблочные кидают, да визжать начинают: «Больше! Больше битвы! Крови больше! Мало! Еще, еще сражений, принц Хакон! Принц Вигго, больше, больше!..» Ставни дома, в который Вигго спиною врезался, открываются с резкостью, и если б могли они недовольство свое выражать, то уж точно бы сказали они нехорошее что-то братьям; вскоре виднеются в окнах лица омежьи, разукрашенные. Смеются они поначалу, но тот омега, что старше всех, брови к переносице сводит, да пальцами своими с недовольством по подбородку стучит: — Что за проделки? Уж не дети вы, чтоб вести так себя! Разве можете вы днем, при всем народе честном, в самом центре разборки такие устраивать?! Вы же принцы! — Оттого мы и можем такие забавы устраивать — оттого что принцы! Не нуди, Эйрик! И это ты-то нас поведению подобающим учить будешь? С недовольством Эйрик губы свои сжимает, так на альф глядя, как ни один омега себе бы не позволил — собравшиеся за спиной его тоже с лиц улыбки стирают, чувствуя, что терпение его к концу подходит; один за другим исчезать они начинают, тонут в колышущихся занавесках дома медового. — Поживее забирайте братца своего, — выпрямляется Эйрик, руками о подоконник опираясь, — как в себя придет, можете сказать ему, что не ждем мы больше его. — Что-то кажется мне, что не можешь ты условия принцу ставить, а? Да и знаешь ты его — если ж он решил, то ничто не остановит его: будет он к вам ходить или же сожжет все тут! — И пусть сжигает! — Неразумно ты говоришь, омега, — Вигго рядом под окно встает, — сердишься ты, вот и все! Чего ж ты, не знаешь, что ничто не исправит его уже? — Ах! — Эйрик распрямляется, — не исправит? Ах, как же! Дайте ему через страх смертельный пройти, отнимите у него все, что есть, никем сделайте — тогда и без смерти он переродится! Отцу своему передайте, что не мешало бы его на службу отправить куда-нибудь к кругам полярным! К Темной-то Ночи самое то будет! Забирайте его живее — он прочих посетителей распугивает! Самим-то вам не стыдно? Ах, знаю, что не будете вы моих причитаний слушать, но разве не позорное пятно он дома вашего? Разве вам самим хочется с пятном этим на люди выходить, а не выстирать его в реке холодной? — А не он ли дому твоему столько громмов приносит, м? — Вигго голову склоняет, — негоже, что вот так вот ты избавляешься от главного вашего дарителя!.. — Знаю я, что легче вам от него избавиться и знать, что не мешается он под ногами и в руках моих омег находится, но некоторые вещи за деньги не купишь! А теперь живо забирайте его, иначе я на вас горшок ночной спущу и не посмотрю, что вы — принцы! Всегда в доме медовом у Эйрика сухофруктами да цветами сушеными пахнет: каждый раз, как братья внутрь заходят, что-то в голове их срабатывает так, что тела их будто готовятся к чему-то приятному, но в этот раз, к огорчению их, без омег они обойдутся. — А этот Эйрик… — с мечтательностью тихой задумывается Вигго, пока по коридору они шагают, — … а ведь хорош? А может в замок его пристроить?.. Бьет его по груди несильно Хакон, усмехается: — Надеешься зверя дикого приручить? Не смотри на то, что он омега из дома медового — в душе-то свобода у него, которую ни в одном замке не запереть. Никогда ему твоим не быть. — У тебя самого не вышло просто, вот ты и нудишь… — Сам-то познал его? Ха! Подумать только: ни тебе, ни мне не удалось добраться до омеги этого! Строптивы его губы, да бойко тело, но не удержать тебе его душу. — А кому удержать? Тебе что ли, а? — Не интересен мне Эйрик. Что за мысли у тебя скотские? Почему ж ты не думаешь о супруге благородном, а о шлюхе какой-то? — Никогда я замуж не выйду — вот, что. Омеги все — лживые твари, ни грош им цена. Еще мне бегать за ними, добиваться их? Если уж и иметь их, то по прямому назначению, братец. Грохочут бутылки в зале круглом, когда братья внутри оказываются; всегда горят свечи здесь — запах у них особенный, расслабляющий: любому альфе он нравится, ведь любой запах омежий он сильнее делает. Пытаются не дышать братья, ведь явились сюда в этот раз они не за омегой хорошеньким, а за стыдливым пятном на славном их доме. — Ох, уж если продолжится такое, отец и впрямь наш должен его за полярный круг сослать, — Вигго брата своего старшего по плечу хлопает — только потом вспоминает он, что рука в крови у него, — а я бы предложил ему… — пальцем он по шее проводит, когда Хакон, вперед проходя, ногою бьет по животу брата их младшего, который в угаре пьяном спит. Уж не видели они его неделю — и дольше бы не видели, но отец слишком разошелся, да и люди громче обычного болтать начали. — Вставай, пес вонючий, — Хакон снова по животу брата бьет, но тот только стонет устало, но и не думает подниматься, — решил отец твое достоинство отрезать — раз уж не можешь ты его в штанах держать. Сколько бастардов уж по городу бегает, м? — О… оставьте меня. Чего вам нужно? Чего явились вы? Я в замок не вернусь. — Вернешься. Еще как вернешься. Мы тебя вернем, — Вигго, присаживаясь, за плечо его хватает и с живота переворачивает. Запах зловонный тут же бьет по носу его, отчего альфа корчится и с остервенением брата своего хочет на пол обратно бросить: его бы воля, то так бы он и оставил гнить его в этом гадюшнике омежьем! — Да что нужно вам? Поспать дайте… — Ах, ты, скотина! — не сдерживается Хакон, да тоже к Вигго склоняется и так брата за шкирку трясти начинает, что, наконец, раскрываются опухшие глаза. Намджун только сейчас и впрямь понимает, что это братья его явились — слишком он пьян еще, чтобы испугаться их, как и всегда; редко они вот так за ним являются — значит это, что и впрямь он в этот раз дальше положенного ушел. Но вместо слов только жалобный пьяный вздох по губам его сухим соскальзывает, и вновь закрывает он глаза — надеется альфа, что уснет сейчас пьяным сном, но кулак жесткий по лицу его бьет, да с силой такой, что кажется на мгновение Намджуну, что голова его на две части разбилась. — Скот! Да ты больше никогда из замка не выйдешь! Позорить нас решил! Да в такое время? Когда на носу… тебе ли не знать! Отец нуждается в нас!.. — Ах, правда что ли? Ты что-то путаешь, кажется, — Намджун в кровавой улыбке расходится, — хотел ты, наверное, сказать, что отец в ноже твоем нуждается? Думаешь, не слышал я… Не говорит больше Намджун — Хакон снова кулак свой в нос его приземляет; дает альфа боли себя поглотить и отходит в черноту — и мелькает у него горесть невкусная: когда проснется он, вновь окажется там, где быть он не жаждет — снова будет частью семьи королей.