Баллада большой Медведицы

Тьма кусает землю острыми клыками, по которым вместо слюны чернота вязкая стекает. Разливаются на утоптанном снегу чернилами осминожьими тени, да молния в небе еще раз сверкает. Глыбой гранитной она застывает в глазах стоящего на коленях Чонгука — на губе его верхней кровь скапливается и, скатываясь, в рот затекает. Не может он взгляда от небес оторвать — запечатляется страшный образ, который исчез только что, навсегда скрепляется в памяти его и в дрожи взволнованного сердца. Пальцами за снег он хватается, а потом тянет комок к носу, осматривается — Чимин рядом лежит, все еще в себя приходит. Травы, которыми Видящий на своем лице узоры выводит обычно, смешиваются с кровью его: лицо омеги теперь безобразное, перекошенное не только страхом — след ошпаренный на Чиминовой щеке остается от того, что он содеял только что. — Жив? — Чонгук на коленях к нему подползает, за грудь треплет, в себя привести пытаясь, — получилось ли это? — Жив, но не полностью будто, — Чимин кашлять начинает, а потом кривится от боли на щеке, — будто наполовину меня из меня вырвали. Сердце в глотке… В секунду последнюю Видящий подумал, что зря они затеяли это — не справятся они; и он, и Чонгук не предназначались для силы такой, но не было уже времени отступать: слишком поздно Видящий отступить захотел. — И что думаешь?.. Вышло?.. Не Чимин Чонгуку отвечает, а шаги чужие. Шаги, которых не должно было быть тут, ведь ушли Чонгук и Чимин в места, которых на картах нет больше, только в памяти старейшин, да в воспоминаниях тех, кто в мир духов углубиться может и там тайные тропы отыскать: древние шаманские круги это, где издревна обряды проводились — от них остались лишь стертые ветром и временем камни, да изломанный тотем, в котором не узнать уж зверя. Умпурой звали раньше — теперь нет у этого места имени; от Умпуры осталась лишь единая капля в бескрайнем песочном и зыбком море памяти, и Чимин знал, где отыскать эту каплю — все это в страшной книге Теней и Смерти было. Третий сын, все еще на коленях стоя, голову поднимает, и понимает он, что тот, кто явился к ним… не из мира этого. Получилось у них. И когда Чонгук и правда понял это, ему и стало страшно — по-настоящему.

ᛒ

Застревает нож в столе, карту режет ровно там, где созвездие Скорпиона с Астрой встречается — Хосок на золотистую рукоятку с камнями мутными смотрит, продолжая руку одну у груди омеги держать. Само так вышло, что Юнги ему захотелось укрыть: не думал он даже, что и правда такое бывает, чтобы что-то внутри головы его сработало быстрее, чем он осознать происходящее смог, а когда себя он заново осознал, то увидел уж, что рука успела переместиться. Тот, кто нож запустил, теперь хохочет громко, а потом легко на скамью запрыгивает, на стол садится прямо перед ними, ноги скрещивая: точно шут он, бежавший со двора короля — одежды, хоть и поношенные уже, хоть и из дешевых тканей, с нитками торчащими, а расшиты и украшены и жемчугами, и камнями блестящими, и перьями цветными. — Вот уж умора! — блатед нож свой хватает, вынимая — глубокая прорезь карту теперь режет и стол деревянный под ней, — вы бы лучше бы вышли на королевскую площадь таким заниматься — может, вас бы быстрее заметили! Ха-ха! — Что нужно тебе? Кто ты? — альфа, хмурясь враждебно, быстро в себя приходит, карту пополам складывая, да книгу сказок со стола убирая, пока Юнги губы плотно сжимает и горбится, будто в любой момент напасть на незнакомца готовясь. Блатед совсем к столу склоняется и, сидеть продолжая, начинает о руку опираться, взгляд свой черный в Хосока направляя: не видит он будто омегу рядом, отчего Юнги холоднее становится и тогда он на альфу косится. Тот на взгляд барда отвечает с твердостью медвежьей, которая у Хосока в такие моменты проявляется обычно, и тепло тогда треплет кончики пальцев Юнги — отыскал он в этом взгляде альфы то, что успокоить его смогло. Блестящие веки барда угольками подведены, отчего черные ресницы его еще чернее и длиннее выглядят — маннелинга в нем только глаза и выдают: холодные очень, глубокие, острые — от глаз этих не скрыться будто, будто видят они больше, чем глаза других людей. Хоть и в маске своей Хосок, а все равно проверить хочется, на месте ли она. — Кто я? — блатед улыбается широко, распрямляясь, — сам ты видел, альфа, что я — бард. Но не только, — голову склоняет, — бард песни об историях слагает. Чтобы слагать их, нужно эти истории собирать. Воровать их у вот таких бестолковых путников в постоялых дворах, покупать у славных господ… и самим участвовать в историях, — в ладоши хлопает, — я истории собираю, я в историях участвую и когда вижу, что намечается что-то интересное… тут как тут! А тут, я чувствую, что-то интересное жутко! И как же… без меня! Нет уж, голубчики, дело так не пойдет! — руку к груди прислоняет, — бард, плут, шут, проводник — ведь троп я знаю столько, сколько волос на твоей голове нет, ха-ха! Даже роды у твоего омеги принять смогу, если понадобится вдруг, — хитро кивает в сторону Юнги, — куда ни глянь, но такой я великолепный, ах! — Он не мой омега! — Роды! Одновременно они говорят, брови хмурые на глаза опуская. Юнги руки скрещивает, а от мыслей таких даже волосы на голове шевелиться начинают: — Да уж я скорее лучше удавлюсь! — Ой, это обязательно! — бард на Юнги внимание свое обращает и, приближаясь, принюхивается, — к чему омега так громко бросает слова такие? На пороге Темной Ночи мы — духи сейчас хорошо все слышат, только и ждут такой вот глупой просьбы. Возьмут и поймают в сачок все мысли твои неосторожные, что удавиться тебе хочется. И кто потом скажет, что не твою просьбу они выполняли, а? Ха-ха, — рукой машет, отдаляясь, — да и не стоит ждать от тебя дитя, я ведь всего-лишь шучу! — Нос прикрывает, морщась, — горьковатое в этот раз снадобье вышло, а? Уж не стоит тебе бояться, что на альфу вскочить хочется и изнывать, что не можется совсем без него! Какие уж дети тут? Ха-ха! Впервые сам что ли готовил? Юнги все слова свои теряет, которыми обороняется обычно да осады сдерживает; колючие слова, как крыжовника ветки, как шипы у ежа, прикрывают то, что мягкое слишком и нежное для внешнего мира, но защиты нет сейчас будто: бард этот их своим смехом растворил, да в порошок превратил одним хлопком в ладони! И сглатывает омега, думая, чем сейчас прикрыться: ведь прав незнакомец… …Всегда договор у него с Видящим Чимином был: Видящий омежье снадобье готовил, а он его одежду в порядке содержал в ответ. И хоть знал Юнги рецепт, но редко сам готовил, на Видящего полагаясь; нетрудно приготовить зелье это, но часто оно ведет себя не так, как нужно, непредсказуемо слишком: то сном слишком долгим сковывает, то жар насылает; то жажду вызывает, то отвращение тошнотворное — оттого омеги в деревне к Видящему и обращаются обычно. Теперь же Юнги сам впервые за долгое время приготовил настойку, ведь впереди много дней еще рядом с альфой: не может он рисковать так и природе брать верх над собой; даже мысли об этом красные, прикрытые занавесками, прикрытые сеном сушеным, чтоб не видно их было. Ведь не выпьет снадобья… ему альфу захочется. Любого альфу, который рядом окажется — а окажется рядом именно Хосок. Нельзя допускать такого! И правда снадобье необычно горькое получилось, хотя ни на шаг от рецепта он не отходил — и боязно Юнги оттого немного, что не сработать оно может. И стать ему расплющенной ягодной кашицей хочется: не обсуждают омеги и альфы это снадобье, не говорят о нем и не говорят о том, что делается с омегами раз в несколько месяцев. Стыдно это в таких состояниях бывать, стыдно желать такое, стыдно быть в унизительном положении, потому омеги вид делают, что и не бывает такого: только между супругами доверие такое разгорается, чтобы говорить об этом можно было — в остальных случаях стыд это плавленный. А теперь точно знать можно, что Хосок услышал об этом и уж наверняка тоже думать начал о том, что с Юнги иногда происходит — кончики ушей Юнги рдеют, как рябина спелая, как грудка снегиря посреди зимы, как красное закатное солнце, как кровь этого барда, которую омеге захотелось сейчас же пустить! — Нам искатели такие ни к чему, — Хосок, горло прочищая, над столом склоняется: вид делает, что все нипочем ему, что это не трогает его никак, а сам он надеется, что и его уши нетронутыми неловкостью остаются, — мы не звали тебя и приглашать тебя не собираемся. Уходи лучше, пока… — Пока грозный альфа за свой меч не возьмется? Как скучно! — зевает бард, соскакивая со стола на скамью, — когда поймете, что в здешних местах Медведицу вы без проводника не найдете и когда решите, что вам нужно отыскать местного, то все равно дороги ко мне приведут. Я вам время экономлю, глупые! Ха-ха! Дурачки не знают даже, какая удача к ним в руки сама приплыла?.. Вы хоть знаете, что ко мне в очереди выстраиваются?.. Переглядываются Юнги с Хосоком, вспоминая, что, быть может, меж собой упомянули о Медведице и совсем не подумали, что услышаны чужими ушами они быть могут. Бард снова хохочет громко и снова ладоши ударяет: — Да что вы в самом деле, думаете, что так сложно понять, чем заняты вы тут со звездной картой, когда все в округе знают, что Медведица близко где-то? Но Лехден-Алла-то вам зачем? Там то уж точно ответов не будет, не все же так просто! Сколько же путников сейчас к ней собирается — не счесть. Уж не будьте наивными такими, что испытание ее пройти сможете, думаете, легко это так? И молчат они вдвоем, ведь оба помнят, насколько это сложно было Хосоку из мира духов возвращаться; альфе сложно было за жизнь свою ухватиться вновь, а Юнги было трудно помочь ему сжать пальцы покрепче. Кровь горячая в воспоминаниях еще не зажила, но молча они выдыхают, не давая незнакомцу и намека на то, что бывали они уже рядом с Медведицей. — А я возьму и справлюсь! — Хосок плечи распрямляет, понимая, что с бардом этим хитрее нужно быть, умнее; если уж попались они на своих поисках, то запутать блатеда нужно, чтобы истинной причины он не узнал — не могут они кому попало доверять! — Сколько же вас, глупцов, развелось! Не слышали что ли, что Медведица уж выбрала? Что Медведь Молодой рожден уж? — Чего? — не удерживается Юнги, щурясь: странно это. На сказках о Медведице вырос он, а про Молодого Медведя не слышал никогда, да и в Лехден-Алла не было ни одной такой сказки, ни упоминания даже. — Ох, дере-е-евня!.. — бард глаза закатывает, — откуда вы появились только? С полярных кругов что ли? Ха-ха! Ваш Видящий не передал что ли?.. Бард по очереди на их лица глядит да понимает, видимо, что тьма у них в головах вместо того, о чем в столице все знают давно — до Долгого Сна у Видящих всех видение было, которое они народу передали. — Ах, с вами вина так хочется! — бард рукой трактирщику машет, подзывая его к себе — чтоб чарку ему поднесли, — глупая затея это, вот что! Чего ради к Медведице идти, если испытание уж пройдено было? Даже если ты найдешь ее, альфа, вряд ли своего добьешься — уж ходит по земле Молодой Медведь, которого выбрала она. А если не за этим к ней идти, то за чем же еще? Ведь то, что меньше этого, не стоит усилий таких. Не представляете вы даже, что значит это — с Матерью-Медведицей встретиться. Нет, правда, ваш Видящий не передавал вам? Три чарки на столе деревянном появляется, и бард сразу же за ту берется, что рядом с Юнги поставили. Ставит он ее посередине, не спрашивая омегу даже. Альфа мысленный вопрос задает, а Юнги надеется лишь, что блатед отвечать откажется или отшутится просто, но он наоборот еще громче говорит, что раз Юнги совсем недавно омежье снадобье принял, то не нужно ему сейчас еще и вино пить — боком выйти может. — Хотя, если цель у тебя такая, альфа, — подмигивает он, — то можешь капельку налить ему — поглядишь тогда, что с омегой сделаться может! Да и понравится тебе, уж наверняка! Какой же альфа омеги не захочет, когда он жалобно молит о том, чтобы помогли ему, а? — Замолчи-ка сейчас же! — выбрасывает из себя альфа, не задумываясь даже, а потом губы смыкает, воздуха набираясь, пока бард напротив звонко смеется: не пугает его хмурость Хосока, забавляет только! Испуг Юнги злостью острой сменятся: чувствует он, как ногти на руках его превращаются в когти лисьи, которыми он глаза этого незнакомца выдрать хочет. Не нравится он ему да настолько, что он почти готов через стол перепрыгнуть да вцепиться в лицо его, которое как назло красивое слишком — отчего-то бард взгляд к себе притягивает, смотреть на себя заставляет, будто весь он и есть чары таинственные, которыми он чужие взгляды околдовывает. На Юнги-то вряд ли действует это, а вот Хосок глаз отвести не может, пусть и злится на барда и пытается отвязаться от него. И пусть альфа на блатеда смотреть продолжает, внутри-то он жмурится и прячется под пеленой мыслей блуждающих своих — слишком много этот бард такого сказал, о чем Хосок не задумывался прежде. Щеки его неловкостью опухают, мысли стыдом пучит, когда предательски они картинки рисуют о том, каким Юнги может сделаться в этом своем омежьем состоянии. Да и Менелай рассказывал ему как-то, что и альфы рядом с такими омегами меняются и едва ли в руках себя сдерживают: что звери безудержные они почти — а Хосок таким себя вряд ли даже представить может. И пока он, глупый в детской еще наивности своей, даже мыслей таких не имел, Юнги позаботиться о себе успел и снадобье принял. Для того, чтобы между ними по случайности не вышло ничего — и верно оно… ведь когда долгое путешествие альфы и омеги вместе до добра доводило? И хочется Хосоку все из себя выбросить, но над ним смеются будто, а потом в разгорающееся пепелище мыслей дров подкидывают: вспоминает он, как совсем недавно с омегой они под одним одеялом лежали, а рука его трогала такие места, о которых ему даже сейчас думать трудно. Он даже кашлять начинает и хуже от того, что все за столом понимают природу кашля этого. Хосок за шею хватается, глаза прикрывая: «Вот бы схватиться за глотку свою и вырвать ее! Избавить себя от позора такого!» Барда сцена эта смешит очень, и он, заливаясь смехом, за живот держаться начинает: вилы хочется Хосоку найти и вилами этими прогнать в шею незнакомца! — Ну точно с полярного круга свалились! — бард по колену себя ударяет, — нет, это еще интереснее становится! — Слушай!.. Ты либо… либо! — прикрыться альфе хочется, хоть и так его лицо маской сокрыто — ведь горит там все, под тканью! И не только на лице! — Так вот… Молодой Медведь! — бард делает глотки большие — как воду пьет, не жмурясь совсем, — Видящий столичный объявил не так давно, что избрала Медведица того, кто себя в Темную Ночь явит и кто против псов безродных с той стороны Каменной Гряды защищать нас будет! Назвала его Медведем Молодым и… — к столу прижимается, — странное дело: сказала она, что не снег он, а земля. Не лед, а меха бурые. Понимаете, к чему, а? — сияет бард, — Медведица блатеда выбрала! Шепот мыслей холодных по позвоночнику Хосока крадется, на шею укладывается, а потом мягко сжимает ее: о нем, оказывается, страна вся знает уже!.. Да только не блатед он — разве могли бы маннелинги предположить хотя бы, что Медведица ахилейца им на защиту выбрала? Шевелятся волосы на голове Хосока, спрятаться в мехах теплых да темных ему хочется, чтобы позабыть о том, что узнал он только что, чтобы подальше спрятаться от того, что Матерь подготовила ему. Страшно ему от этого — от того, что впереди его ждет — и на мгновение представляет он, как Юнги от глока избавляет, а потом навсегда в леса жить уходит — только бы подальше от того, что предначертано ему. И знает он, что пора ему привыкнуть к этому и со слабостью своей навсегда распрощаться, но невозможно это перешагнуть через такое, лишь только захотев. Храбрости вопрос — не дело желания, это действие активное, которое для Хосока еще шаткое слишком, уязвимое. Знает альфа уже — есть в мире волшебство, но страх и тревоги не исчезнут от заклинания или зелья волшебного: ему для этого нужно в себя поверить и сильнее стать. А он не может пока, сколько б не рисовался перед Юнги; как бы ни уговаривал себя, как бы за шутками ни прятался, как бы ни притворялся, что все ему нипочем, а все равно по ночам мысли его трусливые пожирают, да сомнения душат. Бывает иногда, что все трудности равниной бескрайней ему кажутся, по которой скакать легко, но сейчас вся жизнь его дальнейшая чередой гор высоких видится, по которым не взобраться, сколько б ни желал он этого — от этого ахилеец к чарке с вином тянется и, пытаясь спрятать взгляд обеспокоенный, на барда слабо глядит, который и с него взгляда не спускает, наблюдая въедливо. — Рад я с одной стороны, что Медведица блатеда выбрала — быть может, тогда люди и поймут, что мы не отребье какое! Мы тоже маннелинги! Ничуть не слабее и не хуже. Впервые герой Медведицы — блатед! Будет ли он стоять в одном ряду с героями другими? Я бы хотел… Но вот выжить ему теперь труднее будет… — Что значит это? — Юнги горло прочищает, едва на Хосока глядя — тот снова к вину припадает и незаметно совсем омега под столом его ногой пихает, глазами кричит ему: «Что Фолкор тебе гадость подсунул — ты выпил, что этот странный незнакомец! Чего же ты в рот всякую дрянь тянешь! А вдруг не просто вино это, вдруг порошок какой-то подсыпан? Да и нельзя, чтобы опьянел ты, глупый альфа!» — но не слышит Хосок его, во взгляде незнакомца пропадая. — То и значит, омега. Теперь нам, блатедам, тяжелее придется. Разве не для того этот альфа лицо свое прячет? Уж, наверняка, лукавите вы и, наверняка, что-то из послания слышали, — смеется, — да ведь и не думаешь же ты, омега, что эта тряпка твоего альфу спасет? — Он не мой альфа! — Ах, — он глаза закатывает, — не твой, не твой… — К чему ты клонишь, бард? Ты прямо можешь говорить или силой из тебя слова нужно тянуть? Зачем ты тему эту завел, если юлишь и играешься сейчас? То, что с деревни мы, не значит, что хуже или глупее тебя! Ты в нас мышей увидел? Для чего свои забавы ты устраиваешь, если видишь, что никому от этого не смешно больше? Или, может, тебя попросить спеть, чтобы ты закончил уже загадками говорить? Ну сколько можно, а? Да и не приглашали мы тебя за один с нами стол садиться — чего ты пристал? Либо говори, либо поди прочь: голова уже болит от тебя! Юнги на одном дыхании все проговаривает, а потом даже ударяет кулаком о стол: терпеть он устал глупости такие! — Ох, сложно тебе, альфа, будет! Ха-ха! — смеется блатед. — Я знаю, — тихо отвечает Хосок, и лицо его будто слегка туманится от выпивки, — но и ему легче не будет. — Ах, ты тоже замолчи! — Омега, так мне спеть тебе? — бард, мечтательно вздыхая, голову на ладони устраивает, — или альфе твоему? Ой, не твоему! Так я его, может, себе заберу, раз он не нужный такой? А что, ты сам попросил, чтоб я спел… Говорил же я тебе: на пороге Темной Ночи у всех уши длинные отрастают, не только у духов! Твое ведь желание! Сейчас, одну только секунду! Я разыщу лютню свою и придумаю пару строчек красивых… Предупреждаю в последний раз: голос мой чарует слишком — не боишься, что альфа очаруется, пока слушать будет? Глазом моргнуть не успеешь, как завлеку я его! — Да без разницы мне! Уж завлекай, сколько хочешь! — Юнги снова кулаком по столу бьет, а сам знает: ну, конечно, не так это! Есть ему разница!.. По какой-то причине, но есть ему разница до того, смотрит Хосок на это красивое лицо или нет! Слушает ли его голос и завлекается им! Ведь и так уже царапки от того, что Хосок на него не глядит, а только на барда… да вино свое глупое продолжает пить! — только глупых песенок твоих не хватало! — А мне кажется, омега переживает все-таки… — бард Хосоку кивает заговорщически будто, будто есть уже между ними тайна, к которой Юнги доступа нет — хуже оттого, что альфа отчего-то ему таким же взглядом отвечает да глупой пьяной улыбкой. — И почему мне так на невыносимых везет? — у Юнги горло скрипит: пересохло оно слишком от досады такой. «Ну взгляни же на меня, Хосок! Давай уйдем от него поскорее, прошу, пожалуйста, не так тут что-то! Посмотри на меня и по взгляду поймешь! Нельзя тебе было пить это!..» — Потому что подобное притягивает подобное, — Хосок, розовея от вина, от тепла очага поблизости, к Юнги оборачивается, но не смотрит в глаза его, — зараза к заразе не липнет, но тут что-то не сработало… — Ах, альфа! Смотри не подавись вином своим! — Юнги ладони свои царапает, изнутри потрясываясь. — Я шучу, Юнги! — руки поднимает, чтоб омега не накинулся на него, — не слушай ты этого барда, не зачаруюсь я его голосом!.. — Я просто послание узнать хочу, которое наш Видящий по причине какой-то решил утаить! При чем тут вообще очарование голосом бардовским? Какое дело мне может до этого быть? Может омега возмущаться, сколько угодно ему, а Хосок в этом спокойствие свое находит: под возмущением Юнги да под шутками глупыми своими легче ему миритья со многими вещами, которые в этот вечер тревожат его: и переплетенные от смущения, как от корней деревьев, мысли прямее становятся, и острый страх, который накатывает на него время от времени, притупляется и гавань свою спокойную находит, где неизменно ждет его омега со своими нравоучениями, к которым Хосок уж привык совсем. Прикрывает он эти тревоги свои тем, как Юнги себя в этом мире проявляет, будто есть в этом поверхность устойчивая, о которую альфа опираться может. Обещает себе, что как можно скорее справится со своими слабостями, чтобы Юнги не донимать больше, но сейчас удержаться не может: скажут ему, что слиток золота просто так дадут ему, а он все равно выберет с Юнги говорить — золото-то уж точно спокойствия не даст, а вот ворчливый омега почему-то… дает. — Не ругайся, — проговаривает альфа через плотно сжатые губы и взгляд свой меняет, будто вшивая в него все то, что сказать он еще не может; странно на Юнги глядит: омега не понимает, о чем взгляд его, только хмурится больше, продолжая внутри себя представлять, как он выливает это вино мерзкое, от которого Хосок, наверняка, и стал такие взгляды посылать. Не видит понимания и альфа и, губу прикусывая, краем уха слышит то, что Юнги угрожает эту лютню бардову о Хосока сломать — тихо и разочарованно смеяться только альфе хочется, когда и впрямь он слышит бархатный голос блатеда. Когда узнает все омега, то, наверняка, еще больше захочет этой лютне иное применение придумать и использовать его, как орудие, с помощью которого он Хосока захочет проучить. Но пока лютня встречи с Юнги избежала, зато плавно теперь в изящных руках барда запела; блатед на струны дрожащие мягкие слова нанизывает, которые будто из воздуха ткет — и буквы, во рту барда оказываясь, вдруг сиять серебром начинают, искриться. Звучат во всем зале обеденном — другие люди здесь тоже тише говорить начинают, давая голосу мягкому до сердец добраться. Блатед глаза свои прикрывает, позволяя песне литься — и поток этот и правда альфу очаровывает, а голос колдует будто — тянется он неосознанно к барду, вслушиваясь в тягучую мелодию, а Юнги готов ногти свои начать грызть: ведь не может он воспрепятствовать этому.

На полях холодной земли,

Страшный час наступил.

Тьма сгущается ночью,

Страх в свои владенья вступил.

Бард скользит по залу, легко покачивая широкими плечами; розовые пухлые губы, выгибаясь от пения, еще пухлее казаться начинают — блатед теперь совсем как эльф волшебный, из королевских лесов сбежавший: только острых ушей не достает ему.

Век духов в округе витает,

Силы древнейших вновь восстают,

Матерь Медведица опять выбирает,

Того, кому гимны поют.

И громко ударяет возмущением сердце Юнги: размягченный, как тесто свежее, от дрожжей набухшее, Хосок зачарованно ловит каждое слово барда. Еще раз возмущается омега да краснеет почти, ведь наглый этот блатед снова на стол садится, но теперь совсем рядом с Хосоком. Будто песня это только для него — будто бард и правда поет лишь для него одного. Прочие все — только случайные песчинки мусора и грязи, которые под столом скопились, но раз уж не вымести этот ссор, то решает незнакомец дозволить им слушать его красивый голос.

О,

Медведь Молодой!

Вступаешь ты в бой,

О, Медведь Молодой,

Душа как огонь!

Поднимешься ввысь,

Медведь молодой!

Над королями и над грядой!

Душа как огонь!

Юнги не знает, как не смотреть ему на это безобразие, но и оторвать взгляда не может; кажется ему, что весь зал обеденный вуалью темной покрывает, а это блатед всего лишь к лицу альфы приближается и совсем рядом с губами его петь продолжает.

Сказала Матерь нам так!

Избран вожак!

Суждено вожаку с королем поквитаться…

А король до головы желает добраться!

Взобравшийся ввысь Медведь Молодой!..

Но сможет ли он гордиться собой?

Король не хочет ему уступать —

Король будет его сокрушать!

Не может омега дышать и, наконец, голову свою отворачивает — бард вдруг притягивается к Хосоку. Не знает, чем закончилось все это, ведь не смог Юнги на это посмотреть — слишком странно все это да почти до отвращения неприятно: вдруг хочется Юнги вскочить и в сердцах бросить, что Хосока он больше и знать не хочет и освобождает его от данного им обещания — не в силах он терпеть такую пакость! И когда Юнги снова голову поворачивает к ним, то видит уже, как застывает бард перед альфой, взглядом своим его пронизывая, будто не глазами смотрит, а руками его трогает. Хосок, зачарованный, глядит на него неотрывно — только тогда до Юнги смысл услышанного доходит. Неужто теперь и король Ормарр охоту на Хосока объявить готов? — А неплохая песня! — с восторгом восклицает альфа, — Неужто это Видящие ваши сказали? — усмехается он небрежно, наконец, от барда отдаляясь — и тогда Юнги, наконец, со спокойствием выдыхает. — Получается теперь, что король на Молодого Медведя охотится? — Можно и так трактовать, альфа, — бард распрямляет спину свою, лютню поглаживая, как кошку ласковую, на коленях его пригревшуюся, — сказали Видящие, что Медведь Молодой даже по королю взберется ввысь и внизу его и оставит. Ясно, что значит это — что дни короля Ормарра и династии его к концу подходят. А ему, думаешь, такое хочется? Зря он что ли полчище детей своих выращивал? Так что жди, альфа, что в один день на нас с тобой охоту устроят: пока не знает король, кто Молодой Медведь, каждый из нас в опасности, ведь каждый из нас им может оказаться. Вдруг с ума он сойдет, да прикажет всех блатедов вырезать? Ох, как, должно быть, плохо себя Молодой Медведь от этого чувствовать должен! Пока не окреп избранник Медведицы, чего бы его не прихлопнуть, чтоб Королю не угрожал он, а? — Думаешь, пойдет Ормарр против Медведицы? — Юнги в спокойствии пытается держать себя, силясь не накинуться на барда этого: пока возможность есть, узнать все подробнее нужно. — Когда тебе, омега, скажут, что со дня на день придет за тобой свирепый грязный варвар, ты что делать будешь? Верить в это пророчество и ждать судьбы своей или все сделаешь, чтобы избежать этого? В некоторых Богов можно перестать верить, если не выгодны они. Можно сотворить других Богов. Можно себя сделать таким. Думаешь, после такого послания король Ормарр жалует Матерь-Медведицу? И кажется Юнги, что взгляд барда и правда режет не хуже ножа, но только его одного. Хосоку же взгляды ласковые и нежные достаются — такие, какими смотреть почти неприлично. Но мягкость эта лишь лицо Хосока затрагивает да губы его вежливо приподнимает, но видит Юнги, как темнеет взгляд его, как холодным и твердым он ставится. Уж ясно омеге, о чем тот думать начал: если и правда король отдаст страшный приказ всех блатедов преследовать, то Хосок непременно себя виновным в этом считать будет. Не пихает его омега под столом на этот раз — аккуратно по колену рукой проводит, слегка сжимая его, в чувство приводя: ведь если таким задумчивым он и останется, то блатед этот надоедливый наверняка заподозрит что-то. А потом понимает Юнги: бард этот давно неладное что-то чувствует в них. Не просто это беседа. У незнакомца изначально была какая-то цель. — Как зовут тебя, бард? — Юнги руки на груди скрещивает, пока Хосок снова к чарке с вином льнет, — хочу знать того, кто, наверняка, известным станет. Песни и голос у тебя и правда хорошие. — Неужели я был оценен по достоинству! Хоть я и не для омеги пел, а для альфы, но рад я все равно, — по уже обыкновению в ладоши хлопает, — мое имя Сокджин — рожден, чтобы бродить по свету и о свете этом слагать песни. — Получается весьма достойно — мнение я свое изменил. Хоть песенок я этих глупых не люблю, а послушал бы я твой еще. Может, песни о любви у тебя есть? Ведь это любимые песни омег. В задумчивости на него альфа смотрит, горбясь. Мысли его смятые друг с другом, как ткань мокрая, слипаются; теряется альфа в догадках — странно ему, что омега сам барда попросил спеть: не похоже на Юнги это. Значит, у Юнги что-то другое в голове. Но приглаженный похвалой бард знать не может о том, что что-то не так будто: он лютню выше поднимает, вставая со скамьи, пока омега спину его выцарапывает взглядом да в деталях лицо в памяти своей вышивает. А рука, что странно, под столом тревожится, вязнет, как в болоте, а потом гореть начинает: потому что знает он — вот-вот Хосока за руку ему придется схватить. Ведь глупая затея это, тревогой и страхом напитанная, сомневается омега, что правильно он поступает, но клокочет все нутро его, потому он себе довериться решает, пока слова альфы к голове повторяются. «Вот потому ты и лиса» Не всякий человек лиса, если хитрый он, но если уж постоянно следы за собой заметает, да притаиваться любит, нет тут сомнений в лисьей породе — пусть природа это, которой Юнги противиться не может, пусть Хосок не поймет его, пусть будет ругаться и у виска пальцем крутить, приговаривая, что совсем он обезумел и нелюдимым стал, а он чувствует: бежать нужно от этого Сокджина — он уже Хосока насквозь видит. Этого глупого альфу спасать нужно. И когда бард на мгновение оборачивается и голову вытягивает, готовясь к песне своей, Юнги и вскакивает из-за стола, рукой за альфу хватаясь. Не ожидающий этого, он легко поддается — горячая рука Хосока за ладонь Юнги даже слишком охотно хватается; решает омега, что попозже об этом подумает, а потом выбросит эти мысли как потроха. — Юнги! — не кричит он, а прыскает с укором и с досадой скорее; на это омега тоже почти внимания не обращает, да глазами заветную заднюю дверь ищет, предвидя, как вырываются они на улицу, да сбегают от этого странного барда. Хосок, выдыхая, Лехден-Алла со скамьи в последнюю секунду хватает, и ноги его послушно за омегой следуют, хотя на него шикнуть хочется и на ухо шепнуть кое-что. Слишком быстро это происходит, и решает Хосок, что поздно уж что-то менять. Юнги соображает быстро, план в голове своей строит, потому что так хотя бы надежнее глупость необдуманную совершать: сейчас в лабиринтах столицы они укроются, а ближе к ночи вернутся, чтобы вещи забрать да коней их… но вдруг главные двери двора постоялого, прямо за спинами их, шумно отворяются, будто выбивают их с силой, сразу горсти шагов тяжелых по полу рассыпаются. Взгляда одного хватает, чтобы почти запнуться по пути и в ужасе едва слышно вскрикнуть: то королевские гестуры, в доспехи облаченные. «Вышел указ! Проверка всех без исключения!» Переполох в обеденном зале поднимается и люди бежать в разные стороны начинают, скамьи со скрипом переворачивая: много есть причин, почему лучше не попадаться в руки гестуров королевских, даже если чист ты перед законами. Сглатывая, альфа ускоряться начинает и, обгоняя омегу, руки его не выпуская, к дверям несется. Первыми они на улице оказываются, бежать к главному тракту начинают, но резко останавливаются — гремят тяжелые доспехи впереди, да щелчки подкованных копыт приближаются. Тянет Хосок онемевшего омегу вбок, в узкий проход меж темных домов, где грязь мешается с резкой тухлой вонью; корчится Юнги, но пытается поспеть за Хосоком, слыша, что бегут за ними сзади. Ошпаривает страх, как кипятком, потому еще быстрее бежать они начинают, крепко пальцы друг друга сжимая — почти больно от этого омеге, но он лишь судорожно вперед смотрит, невидимкой сделаться желая. — Скорее! — Хосок ускоряется и голос его теперь крепче намного, сильнее; от опьянения его и следа не остается, и это Юнги тоже удивляет — ведь когда бард эту свою глупую песню пел, он ведь видел, каким мягким он сделался, как почти растаял он перед Сокджином. Радуется Юнги, что Хосок в себя пришел. К переплетению улиц устремляясь, Хосок быстро за плечо оборачивается: не только они бегут из постоялого двора, но и другие путники в оборванных одеждах, за которыми преследующие гестуры виднеются; здесь узко слишком — не проехать на конях; но могут знать гестуры обходные пути, о которых Хосок с Юнги и не догадывается даже — тревожно альфе, что за любым новым поворотом их ждать уже могут. Жжет его руку рука омеги, поскорее ему объясниться хочется за то, что только что было в постоялом дворе — ведь вдруг не будет такой возможности, если их все же схватят? Шум позади них да ругань грозная, падает кто-то, кого-то хватают; уже горло горит, да воздуха не хватает бежать столько, а спасенья все так будто и нет. Глядят они быстро друг на друга и, поняв мысли, выпускают руки, чтобы бежать легче было или чтобы хотя бы у одного была возможность спастись, если второго настигнут. Ловит себя на мысли альфа, что готов хоть сейчас Юнги рукой одной схватить, но только глупо во всех отношениях будет это — Юнги все равно ни на шаг от него не отстает. Режет их глотки еще больше, когда снова они поворачивают в проулок, который только уже становится — уж если будет тупик впереди, то вряд ли они взлететь смогут, даже Медведица тут мало, чем помочь сможет. Даже если явит она чудо свое, то хуже только будет от этого, ведь укажет это на того, кого прочие Молодым Медведем зовут. Резко и больно Юнги на локте своем почти кровожадную хватку чувствует — хочет закричать он, вырваться, сорваться с крючка этого, но стремительно и слишком уж сильно тянут его вбок, в переулок укромный и темный меж домов. Закричать не смог Юнги, только неосознанно за Хосока схватился не пальцами даже, а будто когтями, которые словно отросли у него. К стене омегу прижимают, к горлу руку приставляют так, что он и вздохнуть не может, а альфе рядом крепко рот рукой закрывают — ни звука им из себя не выдавить, когда перед собой они снова этого барда видят. Сокджин быстро отпускает их и в темные ветхие двери косого дома заводит — через мгновение одно оттуда, куда только что Юнги и Хосок бежали, пробегают гестуры с копьями наперевес: если бы не Сокджин, то точно бы они встретились с королевскими стражниками. Бард, пригибаясь к полу, в крохотное окно выглядывает, пока Юнги быстро осматривается, тяжело дыша, в колени упираясь: кажется ему, что сейчас он сам себя выплюнет. В комнате, тесной и темной, пахнет неприятно и тошнотворно, отчего снова омега кривится и нос прикрывает — не терпит он гадких запахов, до дурноты ему плохо становится… и, отдышаться пытаясь, он вдруг холодом сковывается и застывает, глаза округляя. Незаметно его сначала, он будто и сам часть этой переполненной хламом всяким комнаты, но чем дольше Юнги всматривается, тем отчетливее видит призрачно-белого ребенка, который от страха такого в угол забился и беззвучно плакать начал. Тихо Юнги губами одними проговаривает ему, что все хорошо, чтобы не боялся он, улыбнуться ему пытается и головой кивнуть, но грозный голос альфы, который ребенка не заметил, заставляет его вздрогнуть и еще больше слезами залиться. — Кто ты такой? — Хосок, тяжело дыша, плечи распрямляет; видит Юнги, как рука его медленно на мечу на пояснице притягивается, а глаза въедливо в блатеда вглядываются. — А я-то думал, что подружились мы! — Сокджин с обидой губы дует, — если знали вы, что гестуры вот-вот вломятся, то чего не сказали мне? Я ведь такой же, как ты! Думаешь, мне хотелось бы, чтобы меня схватили! А я с чистой душой поведал вам послание Видящих! И я же вам и говорил об этом! Все! На блатедов охоту открыли! — Прекращай это представление, Сокджин. Юнги лязг меча слышит, а потом в ужасе спиной своей заслоняет ребенка, чтоб не видел он этих ужасов, хотя и сам почти пасть на пол готов, коленями доски под собой пробить! Хосок к шее Сокджина меч наставляет, возвышаясь над ним будто, и снова омегу настигает знакомое чувство, которое происходит иногда. Словно огромным медведем Хосок становится. Будто со всю комнату размером. — Кто ты такой? — Хосок подбородок поднимает, еще тверже вопрос свой повторяя: как камень, брошенный в скалу, но не камень разламывается — по скале трещина идет. — Кто я? Да разве так уж интересно это? — юлит Сокджин, ногти разглядывает, — я всего лишь помог вам спастись, чего вам еще нужно? Уж намного мне интереснее знать, кто ты на самом деле такой, — улыбаясь, он выставляет руки перед собой, любуясь пальцами, — я сказал уже. Я — бард. Скиталец. Проводник. — Проводник? — Хосок на шаг ближе к нему ступает, голову склоняя, — проводник от места до места? Или проводник… между кем и кем? Проводник… в мир духов? — Ах, умен альфа, что тут скажешь? — Сокджин руки скрещивает, а Хосок смеется про себя: знал бы бард этот сколько раз Юнги его глупым звал… — Правда подойдет, — Юнги, быстро на ребенка глядя, мягко кивая ему, рядом с Хосоком становится, рядом с плечом его. — Сейчас сезон Медведицы. Что я, мало таких, как вы видывал? Появляются путники в столице, обзаводятся картами, которые редко когда точны, а потом в топях исчезают… или того хуже — у сестриц у реки Айлы. А вы то даже и не знаете о них, а, деревенские? Много ль возвращалось таких вот недотеп? Мало знать, где она. Нужно до нее добраться. А это — излюбленные ее места, часто она ловушки расставляет да дурит искателей. У вас был бы шанс найти ее, будь вы на черте севера… Но здесь не все так просто. Я — проводник между человеком и между Матерью-Медведицей, ее земным воплощением. Между человеком и другими духами… Не нужна вам карта звездного неба, чтобы до нее добраться. Вам нужен я. — И что в оплату ты берешь? Сокджин, голову склоняя, длинными пальцами своими острие меча от шеи своей отводит, почти закатывая глаза: «Как же много я таких видывал, альфа!» — смеется он вслух почти. — Деньги меня не интересуют, — он в улыбке растягивается, — но я собираю истории. Ем их на завтрак и трапезничаю ими на ужин. А больше всего в историях я чувства ценю. Выпиваю их, как сладкий нектар. Вам еда нужна, мне — ваши чувства. С вас я возьму недорого. Я в сон ваш проникну. И соберу по крупицам то, от чего вам больнее всего было. Вреда вам не причинит это. Всего лишь придется пережить воспоминания заново. Но как сон покинете — забудется все. Ну? — руку протягивает, — согласны?

Ⱃᛁ

Как будто стук Юнги будит, и он резко на настиле поднимается, сразу на двери комнаты в постоялом дворе глядя. Но нет — показалось только. Но все равно сердце его гулко бьется, сметая сон с усталых век. Как воротились они в постоялый двор, так рухнул он сразу и в сон провалился: много слишком всего было, захотелось ему поскорее в черном забытье потеряться и уйти в мир более спокойный, более мягкий к нему. Снор давно уж не приходил — в последний раз… в тот день, когда Менелай в следующий мир ушел. Нехорошо от этого воспоминания ему; обнаруживает он, что внутри него все еще дыра от этого не заштопанная, через которую сожаление и грусть просачиваются. Напоминает он сам себе: из-за него Менелай эту жизнь покинул. Отдал себя для того, чтобы он, Юнги, продолжал быть здесь. И кажется омеге, что знал Менелай, что Юнги не только продолжать оставаться в этом мире должен. Он должен продолжать оставаться рядом с Хосоком. Он вытирает эти мысли из себя, как пятно грязное, а потом совсем теряется и забывает о том, что в голове его крутится — совсем рядом с ним альфа сидит, лицом к дверям, и не спит отчего-то, в руках что-то вертя. — Хосок, — еще сонно тянет он, глаза потирая, — дурной ты? Поздний час такой… чего не спишь? Хосок, улыбаясь слабо, оборачивается — на лице его усталом только мягкость сонная, глаза его очаровывающая: видно, что из последних сил он держится, а в руках его теплится веревочка, из которой он косу заплетает, цветы маленькие вплетая. — Спи. Я сейчас тоже лягу. — Так я… — не понимает все же, — не спится тебе? Кошмары?.. — Нет, — плечами пожимает, — есть ли тебе дело до этого, Юнги? По привычке почти омега «нет» сказать хочет, а потом понимает — не может сказать этого. Уж, наверняка, потому что не до конца проснулся еще, поэтому и сообразить не может, как ему отвечать правильно… — Ну… не понимаю просто. Нам ведь нужно рано вставать… — Десять минут еще, Юнги. И я лягу. Обещаю. Юнги. Тот ребенок. Все думаю о нем, — опускает голову, — я готов был Сокджина прирезать на глазах его… я его совсем не видел, я… — Но ты же не прирезал, — усаживается удобнее, колено сгибая, — и не прирезал бы. Я знаю. Устало Хосок посмеивается, плечами подрагивая: — Ты снова и снова преподаешь мне уроки, Юнги. Ведь ты заметил ребенка, а я нет. Я смерть преследовал, а ты жизнь захотел оберегать. Я… — теряются слова альфы: ему вдруг хочется многое Юнги сказать, но не знает он, как собрать все слова воедино, как вплести в них все мысли свои и все чувства. И правда он хочет выразить Юнги благодарность за то, что именно он рядом с ним оказался; пусть омега не прост… так ведь только к лучшему это. Снова воспоминания перед альфой проплывают, снова они оказываются в той темной дурно пахнущей комнате; разворачивается перед Хосоком картина, как Юнги мягко на колени перед плачущим ребенком опускается и безропотно книгу со сказками ему дарит, хотя между делом он обещал Хосоку продать Лехлен-Алла поскорее, чтобы хотя бы часть громмов вернуть за нее. — Прости, Юнги, — снова Хосок голову опускает. — За что?.. — За то, что ты жизни спокойной хочешь, а я причина того, что не будет этого пока что, — виновато почти, он губы поджимает и на Юнги смотрит, — я объяснить тебе должен, что в обеденном зале произошло. — Глупости. Забудь… Омега отмахивается, но рдеет слегка заметно. Взгляды эти Хосока и Сокджина, песня барда и то, что было после нее… ведь ясно видел Юнги, что притянулся к нему блатед, но для чего… думать об этом омега себе запретил. — Не понимаешь ты, — мягко усмехается, — позволь объяснить, чтобы мысли твои в тебе дыр не наделали. Юнги. Если уж избран я… то, наверняка, случайные встречи случайными не будут. Я понял это. Что притягиваю я теперь всякое разное. Про Сокджина я тоже так сразу подумал. И решил подыграть ему. Обхитрить? Или хотя бы попытаться, — альфа руки на коленях своих устраивает, — знаю я, что в вине что-то было. Я же не пил его… только вид делал. Видимо хорошо слишком, что и ты, и Сокджин поверили. Не ругайся только… — Продолжай, — сглатывает омега терпеливо. — Нужно было Сокджину, чтобы затуманенным я был, понимаешь? Хотел я узнать и понять, почему и для чего. Я должен был вид делать, что я и правда под чарами его. Не мог я тебе сказать об этом… и… когда он песню петь свою закончил и ко мне приблизился… прошептал мне. Чтобы я с ним пошел. Так и сказал. «Ты пойдешь со мной к Медведице». Не простые это слова были. Чарующие. Если бы я выпил то вино, то, наверное, он и впрямь бы меня околдовал. Потому-то я почти не хотел убегать, когда ты вскочил - хотел до конца я все разузнать. И так увлечен этим был, что не заметил гестуров приближение. Вот, какая цель у Сокджина. Ему нужно, чтобы мы с ней встретились. Как думаешь… зачем?.. — Верно ты сказал, альфа, — сглатывает Юнги, — не могут сейчас случайные встречи быть случайными… Но чего Сокджин хочет на самом деле… — Да, — соглашается, — думаю, не узнать нам об этом пока. Но нам в любом случае к Медведице нужно… а если уж он проводник, то… должно быть, он и правда сможет довести нас. Только вот, Юнги… совсем нельзя ему доверять. А он, к тому же, такую плату требует… быть может… — задерживает дыхание альфа, силясь слова эти воедино собрать, — быть может, тебе остаться лучше там, где тебе безопаснее будет? И подальше от Сокджина этого. Я все разузнаю и… вернусь, чтобы выполнить обещание. Или, быть может… Матерь избавится от Глока и без твоего присутствия. И ты… заживешь спокойной жизнью. Как ты и хотел. И… — Не говори глупостей, ахилеец, — омега брови к переносице сдвигает, — забудь эти мысли и ложись спать. Даже обсуждать это не собираюсь. — Путь может быть… и правда очень опасным. «Глупый альфа! Поэтому мне и нужно идти с тобой». — Я знаю. Ложись спать. — То есть… ты пойдешь?.. — Сейчас буду ругаться. — Ладно… ладно, Юнги, — Хосок к плетению возвращается, и мутная улыбка разукрашивает его смуглое лицо. Омега смотрит на него какое-то время и не удерживается все же: — Почему ты не спишь, альфа? — Совсем немного осталось. Дождусь, доплету и буду спать. — Чего ты дождешься и что ты доплетешь? — снова приподнимается Юнги, когда мысли с подозрениями закручивают его. — Что ты плетешь? — Оберег, — выдыхает альфа, — не знаю, работают ли они, но… — Оберег от чего? — От Глока, конечно, — Хосок отворачивается от омеги, чувствуя, что не может он сейчас на Югни взглянуть, — уж от такого сильного Глока, наверняка, не сработает. Но мне спокойнее так. И время быстрее идет. Спи. Совсем немного осталось. Пройдет самый темный час ночи, и я усну. Осматривается омега вокруг, не понимает до конца то, что услышал только что…а потом понимает: он раскалывается будто, и оттого, горячим воском растекаясь, обратно на настил валится — и дышать ему трудно, и смотреть, и думать, и говорить. Понимает он. Сейчас ведь самый темный час ночи — час, когда обычно Снор является ему. А Хосок… бережет и охраняет его сон. Только сейчас Юнги понимает, что и правда он спал и ни разу за ночи рядом с Хосоком не просыпался от кошмаров. Все это время Хосок не спал до глубокой ночи, обереги плетя — оттого он и не вставал по утрам долго.