Баллада большой Медведицы

«Не сейчас это будет. Позже. Когда я лучше знать вас буду. Когда самые вкусные эмоции разыщу ваши. И сожру их». Зловещей черной рекой эти мысли в голове Юнги текут, плещутся звонким голосом блатеда, напоминают: наступит час, и возьмет свою плату Сокджин — в самое страшное воспоминание заглянет, призовет его, ожить заставит; с болью ногтями длинными своими сожмет то, что от муки ныло когда-то, что во весь рост внутри стояло, разрывало на части, зубами куски мяса вырывая. Уснуло это чувство только тогда, когда насытилось оно, а от Юнги едва ли половина его оставалась. Разбудит вновь Сокджин этого зверя внутри, что люди горьким сожалением зовут. Юнги подбодрить себя пытается, хочет он сам себе мужественным казаться; убеждает он себя, что справится с этим — уж столько страхов пережил он: вспомнить всего лишь плата не слишком большая. Остается заново пережить черный кровавый момент, когда Смерть в его доме гостила. Солнце, рассветом укутанное, на кожу его белую свою руку кладет, с теплотой ласкает нежно, да веки только проснувшиеся прикрыть пытается: ранний час слишком, чтобы в мир выходить, но сопротивляется он сонным чарам, из уютной и прохладной тьмы дома постоялого выходя. Воздух свежий потрогать можно, собрать с него кончиками пальцев росу туманную, уложить в карманы запах листвы прелой, добавить в завтрак прохладу лесную. Выдыхает омега, чувствует, как с плеч его тяжесть слетает, точно птица дикая, которую радостно ему на волю отпускать. Нехорошо Юнги в столице было, пришлось ему будто на себя еще одну защиту надеть, чтобы справиться со страхом за себя да за альфу, но сейчас, когда с природой наедине он, когда стены крепостные, ворота тяжелые, да узкие улицы позади остаются, он себя собой снова чувствовать начинает. Сладким воздух кажется и потому еще, что не должно тут быть гестуров, которые каждого второго блатеда проверять начали: вовремя они ушли из города. Нет душ человеческих вокруг, но все равно кажется омеге, что не один он сейчас: леса душа, листьями перешептываясь, по тропинке рядом с ним крадется и за руку тянет душу реки ледяной. Улыбается слабо сам себе Юнги: давно уж он откликнулся на зов воды переливающейся. Но недолгая эта улыбка — скатывается она в горечь вязкую, которая пачкает губы его, плавные изгибы вниз стягивая. Босыми ногами бредет он по полю холодному, которое чуть ниже берегом быструю реку обгладывает: дом, по пути им встретившийся, на берегу стоит — когда спать они укладывались, слышно было, как вода здоровалась с ними и добрых снов им желала. Жесткая трава не проснулась еще до конца, зиму не сбросила с себя — местами она в кучках серого снега прячется, но чувствует Юнги: там, где он земли касается, там сила пульсирует. Просыпается природа после месяцев, снегом засыпанных. Река, лед с себя сбросившая, как дама, плечи свои оголившая, каплями звенит, несется мимо омеги, да к себе руками своими обнаженными манит. Юнги плечи распрямляет, а потом осторожно ногу в воду заносит, не думая ни секунды. Не холодно маннелингу — маннелинг в холоде рожден, в холоде силу свою ощущает ярче всего; холод желанен ему, но не только потому что природа их связывает. Еще кое-что. Привык Юнги уже к объятьям реки холодной — стала она ему родной почти. Знает он, что не всегда вода живой казаться может — иногда прикосновения ее как мертвеца объятия. Заходит омега в воду быструю по колено, одежд легких своих, в которых спал, не снимая. Быстрое течение игриво с ним: веселится река, когда Юнги глубже заходит, а потом притихает будто, чтоб расслабился он. Знает эти игры омега: если на поводу пойдет, то унесут его воды сразу. Может быть, даже желанно это: уйти вместе с водой. Когда-то это было самым желанным. Уйти. Как Снор уйти. И сносит его почти, когда он по пояс заходит, а потом с головой окунается, колени сгибая — только тогда и бьет его холодом желанным, ноги и пальцы его обгладывает, сковывает колючими этими объятиями, которые мысли его высвобождают: не сдерживает омега больше себя. И в черноте мыслей своих видит он блеск потаенных воспоминаний, видит его — жениха своего, с которым обручен он был и с которым связан до сих пор. Но не глок это уродливый — это лицо его привычное, Сноровское. До боли родное: и всмотреться ему в него хочется, и навсегда образ забыть его. И призвать к себе, и прогнать навсегда. Может, подозревает омега, почему этот глок так крепко прицепился к нему. Ведь нет никого у него в этом мире больше. Только глок этот и есть. Лицо его видит, каким при жизни он был, улыбку его легкую, его взгляд ясный: по сердцу дрожь бежит, по шелкам чувств скатывается, в низ его живота приземляется. Снор жить должен был. Это ведь он, Юнги, погубил его. Не будь Юнги, не произнеси он слов своих глупых, поступи он иначе… В воде Юнги всегда его ясно видит: ни то в гладь тихую глядит, ни то в зеркало, привычной мутности лишившееся: ведь теперь воде и водным духам Снор принадлежит. Приходит иногда к нему омега, чтобы напомнить себе: вот, почему жить он должен, а не трусливо сбегать; ведь нет ему прощения за содеянное, не имеет он права в иной мир уходить, не искупив вину свою. Покуда жив он, только одно он может делать — другим помогать за жизнь держаться. Потому он когда-то почти до конца дойдя, передумал и из реки и вынырнул: последний это момент был, перед тем, как тьма мокрая поглотила бы его. И когда распрямляется омега, из воды выныривая, и глубокий вдох делает, когда кожу его кинжалами холода пронзает, Юнги голову наверх поднимает, чувствуя, что лицо его мокрое не только лишь от воды речной — от соленых слез тоже. Медленно он спиной к берегу шагает, взглядом своим воды оглаживая: и благодарит их, и проклинает. Никогда вода только лишь жизнь несет — в ней и смерть течет. Больно ему с этими мыслями жить, но иногда они забываются: намеренно он напоминает себе о том, что стал он булыжником в кармане жениха и потому заслуженно к нему глок крепкими нитями пришит, заслужено глок его по ночам мучает. Шагать он дальше не может — упирается спиной во что-то твердое, крепкое: в грудь человеческую. И сразу плечи Юнги опускает и голову склоняет: не готов он сейчас с Хосоком объясняться, не готов рассказывать ему, зачем иногда в холодную реку ходит, не может он мыслями своими поделиться. Хочется ему сейчас одного только: чтобы Хосок молчал. Чтобы на мгновение они забылись. Чтоб не телами были, а сгустками тепла, которые друг к другу притянулись. Хочется украсть Юнги этот момент, себе присвоить и укутаться и им, и крепкими объятиями альфы. На одно лишь мгновение. И понимает омега: не может он шевельнуться и от Хосока отдалиться — не может отказать себе в желании чувствовать его тихое присутствие. И в мыслях признается себе: «Хосок, хочу чтобы ты обнял меня сейчас. Хосок, хочу, чтобы я обоперся об тебя. Хосок, я часто сильным притворяюсь, но сейчас я притворяться не буду — сейчас слабый я. И когда я слабый такой, я готов позволить тебе быть сильнее. Когда я слабый такой, я хочу, чтобы ты за нас вдвоем сильнее был». Дыра в груди Юнги рыдать начинает, и он почти к земле колени склоняет… …Но сжимают рукой его губы. Обхватывают за локоть. Тащить начинают. Глупый омега. Не Хосок это.

ᛞ

Плотный туман стволы искривленные обнимает, в себе пряча изгибы их уродливые, которые моросью холодной покрываются. Скрипят деревья, острыми ветками своими небо серое шкрябая, продырявить его пытаясь, чтобы из дыр дождь настоящий полился, но не получается это: не проникает сюда ни небо чистое, ни дождь желанный — только серость вечная, тучами придавленная. Холод не человеческий в землях этих — мертвецкий — знала Руна об этом, когда решилась идти, но не думала она, что и впрямь воздух тут покойным может быть, нехорошим, враждебным; будто каждый вздох ее день жизни забирает. Колдовство тут разлито древнее, как снадобье горькое в лавке лекаря — вступит если Руна в лужу зараженную, то вряд ли уж от хвори избавиться сможет. Чувствует она, что в местах этих она не может быть королевой — только подданой, взгляда господина своего боящейся. Руна к звукам прислушивается, ведь обычно, где жизнь есть, там и звуки слышатся, но понимает она вдруг, что тишина могильная слышится лишь. Старуха сгорбленная в одеянии черном у древа стоит, о посох опираясь — ужас на коже Руны дыбом встает, но не показывает она страха своего: кровь слишком гордая для того, чтобы слабость свою копошащуюся показывать — даже здесь, в местах чужих, к которым она не принадлежит. Ведьма, слепой свой взгляд на нее поднимая, в улыбке беззубой расплывается — Руне только подбородок поднять остается да спину выпрямить, пусть на теле ее иглы испуга танцуют. Сгорбленная, будто видя ее, хохотать громко начинает и кривой свой палец на нее направляет. Руна этот голос в себе слышит, будто все внутри нее сотрясается от звуков этих пугающих, а спина ее сама собой изгибаться в поклоне начинает; боль по позвонку прокатывается, плечи сжимает, будто кто-то невидимый сел на шею ее и копытца свесил. — Не ведаешь, как ко мне приходить должна, полукровка? — продолжает хохотать старуха, но не видит Руна, что на лице у той — смотреть только в землю грязную теперь она может. — Научу я тебя, как к веде приходить. Так ты и будешь стоять, чтобы на всю жизнь запомнила! А если решу я, то на всю жизнь скрюченной останешься. Боишься меня? — Не боюсь, — отвечает Руна кротко, и слышит, что будто что-то ломается в спине ее: колени подгибаются, и падает она в грязь под собой. — Зачем пришла сюда, в землю чужую, ядовитую для тебя? Зачем древних потревожила? — Уж знаешь ты, зачем я тут. — Знаю, — старуха когтями своими по спине ее ведет, застывая над шеей. — Эйнар не сможет поступить так, как следует. Знаю я это. В последнюю минуту… отступит. Он хороший человек. Потому ему сложно оставаться королем. Потому здесь я, а не он. — Вы, люди, называете это любовью. И любовь эта страшные вещи делает. Как низко и недостойно это дочери Иды! От того она от тебя отказалась. В детстве почувствовала твоем, что от тебя слабостью человеческой разит, — старуха сплевывает рядом с коленом королевы; сморщенная рука по подбородку ее царапает, голову ее поднимая, — тебе напомнить, какая кровь в тебе течет? И пришла на поклон ко мне! Ради смертного! Ха-ха! Твоя мать тебя бы своими руками разорвала, девица! — Мать моя тоже воспротивиться не смогла любви смертного, — улыбается Руна, — не потому она прогнала меня — не потому что я слабая. Потому что слаба она. И я напоминание слабости этой. Права ты, старуха. Любовь делает страшные вещи, — она брови к переносице сводит, — и я тоже страшные вещи могу делать. — Лгунья, лгунья, маленькая лгунья… Слепая старуха когтями лицо ее царапает — Руна вонь ее мертвяцкую чувствует, и только от этого уже готова чувств лишиться. — Но я не лгу, — твердо отвечает женщина, хотя от боли она не видит уже почти, — я делаю это ради него. Я делаю это, потому что он не сможет. — Как глупо тратить свой дар, как глупо силу свою в мужчине заключать. Ведь знать ты должна: настоящей магией только женщины обладают. Сама себя ограничиваешь. Но я могу взять тебя с собой. Я только один раз предложу. — Предложи хоть сотню раз и каждый раз будешь слышать мой отказ, — сглатывает она, звон в ушах от боли слышать начиная — кровь под носом скапливается, а потом по губе в рот затекает, — можешь обещать мне горы золота, а я знаю, где место мое. Рядом с ним. Потому прошу сделать это. Выполнить просьбу мою. — Матерь сильная. Сильнее тебя. Мстительная очень. Не любит, когда своевольничают. Ослушаешься ее?.. — Я против всего мира пойду, если понадобится, — Руна пальцы сжимает, — сделай то, что прошу. Остальное сама сделаю. И рука моя не дрогнет. — А к плате ты готова? — Я… — паузу делает, — что ты хочешь взять? Костлявые пальцы живот ее сжимают, и не дышит Руна больше, и боли не чувствует. Только страх голый, без одежд лишних; самый настоящий страх, самый первый страх, который познать мог лишь только первый человек, осознавший и себя, и мир вокруг. В костях этот страх выбит, в крови ее, в самом первом зернышке, из которого она появилась. — Дитя будет принадлежать мне, — шепчет старуха на ухо королеве.

ᛊ

Хосок с детства знает — когда что-то внутри него кричит громко и вперед его тянет, слушаться надо: это говорит ему кто-то иной, что что-то происходит. Раньше почти игрой воображения это казалось, сейчас уверен альфа: Медведица давно уже приглядываться к нему начала. Он с постели вскакивает, как от удара просыпаясь — и стук его сердца, из груди вырываясь, по комнате грозно топает, за плечи его хватает и заставляет на ноги вскочить. Сокджин на настиле рядом спит, у очага почти похухшего, сопя громко, и странно альфе, что от гула такого бард не просыпается, сны свои медовые продолжая видеть. Осматривается Хосок, но не нужно смотреть ему, чтобы знать, что омеги нет рядом. В тонком, как вуаль прозрачная, полусне Хосок был, когда сквозь завесу дымки сонной почувствовал он, что Юнги наружу вышел: не стал он в мир людей возвращаться — не осознал до конца происходящее, и глубже в сон провалился: теперь ругает он себя. Альфу зов его внутренний в плечи толкает, и бежать он начинает, замечая потом, что в руке его меч обнаженный — сталь его голодная, жаждущая, трепещущая: рука пульсирует почти, ощущая зов оружия. Слышит в голове Хосок привычный шепот от детских невидимых друзей — всегда он такой. Краткий. Холодный. Емкий. «Беги». И земля холодная под ногами босыми его раскалывается, и кажется ему, что пропасть позади него растет, и знает он — в пропасть эту каждого он скинет, кто на пути его встанет. Когда видит Хосок, как омегу, крепко держа, к лошади оттаскивают, забывает он все человеческое в себе, все то, что Менелай прятать в нем пытался, вырывается вдруг то, что старик сдерживал. Бесполезно это было Медведя в шкуре овцы прятать — ярость подпаляет кровь Хосокову, на языке горько чувствуясь — тот, кто тащит Юнги сейчас, в пропасти сгинет, решает он. Быстрое это осознание, мелькающее, как от молнии вспышки: ведь покусился пришедший на то, что и есть Хосоков путь. С рыком это просходит, со свистом меча — если обнаружит сейчас на себе альфа шерсть звериную, не удивится даже. Тот, кто на Юнги набросился, альфу услышав, омегу отталкивает от себя и быстро на пятках разворачивается. Ожидал это Хосок, потому быстро меч вперед выставляет, с клинком противника здороваясь бойко. Юнги падает, ладонями о холодную землю опираясь, осматриваясь быстро потом. Дрожит от: не от холода или страха. От злости. Что обнаружили их. Что так глупы и неосторожны были. В глазах Юнги видения страшные появиться успели, в крови утопленные: ужас дергает омегу за брови, за веки, за уголки губ — нервной пружиной он становится, на двух альф сцепившихся глядя. Подумать успел он о том, что дом постоялый теперь кровью разукрашен — ведь если его нашли, значит, и ахилейца тоже. А если нашли его, то убили наверняка. И когда подумал он, что Молодой Медведь мертвым быть может, колени его подкосились — не вынес бы он еще одной смерти, не вынес бы он этого. Секунду себе Хосок дает, чтобы на Юнги взглянуть и убедиться, что жив он и цел: тогда отступает в нем страх былой, и полностью злость высвобождается: в следующую секунду его молотом бьет, громом сотрясает — как вспышка это небесная, Хосока ослепляющая, по коже его дрожью проходящаяся. Перекошенное от злобы, грязью запачканное лицо гестура Тэхена перед Хосоком зависает, а потом зубы скалит. Лава в глазах его горит, пепел на ресницах оседает, кругами укладываясь под веко нижнее. Он быстрый шаг вперед делает, Хосока назад сдвигая, сильнее напирая, а потом мечи их расцепляя. Не успевает Хосок шаг сделать вперед, а удар новый сверкает уж в воздухе, да поразить его хочет — кусается гестур ударами своими: альфа только блоки ставить может и отходить. Не достаточно злости!.. Ведь чтобы победу одержать, желания и гнева достаточно не будет — нужно сражаться уметь. Понимает это Хосок — понимает, что новый урок от Медведицы ему выучить нужно. — Юнги! — кричит Тэхён, не оборачиваясь, удары продолжая наносить, — уходи! Лошади за домом! Беги скорее!.. Но не уходит омега — шаг вперед делает… — Не в свое ты дело лезешь, гестур! — альфа сдержать его пытается, пока мысли в голове решимости его лишают: не одолеть тому, кто рыбаком жил, гестура обученного! Пусть Молодой Медведь он, а в сражении с воином победы не одержать ему — не сейчас. — А ты не на своей земле, пес ты грязный! Предатель! — Тэхен мечи их разводит, на шаг назад ступая, — отродье поганое! — Да чего же грязный-то! Чего вы за грязь все прицепились — моюсь я! — хохочет Хосок с легкостью, давая улыбке губы его укусить, чтобы храбрости на себя напустить да уверенным показаться, — слышал я это уже! Придумай-ка что-то новое! — Юнги! Уходи! Не уходит он. Еще ближе подходит, губы сжимая плотно… Странно говорить омеге, что сейчас без Хосока ему некуда уходить. Всякий путь, по которому пойдет он, должен будет рядом с этим альфой проходить — нет места иного, куда бы он прибежать смог: место, к которому привязан он, это ахилеец с меткой на шее. — Тэ… — А ты — сгинь! Пес! Тэхен наступает вновь, вновь на Хосока нападая; альфа удары отражать пытается, но атаковать и не смеет — слишком гестур быстрый, сильный он, и удары его мощные: Тэхен раньше не казался таким — был он почти дурачком деревенским, но видит сейчас альфа, как ошибался он. Может, Тэхен тоже притворялся всегда. Всегда другим казаться пытался. Может, тоже у него была причина силу свою прятать. — Тэхен! Не уйду я! — омега вмешаться пытается, но гестур едва ли слышит его, борьбой увлекаясь, — мне не нужна помощь, спасение! — Задурил он тебя! — Не слышишь меня? Что говорю? Глупый, что ты тут делаешь! — За тобой пришел. Тэхен спокойно отвечает, но не на него глядит, а в глаза Хосока. Это послание ему, альфе: «Я за своим пришел». Это вдруг руку Хосока более слабой делает — пропускает он удар почти, в последний момент уворачиваясь. Что-то было взгляде гестура такое, что смутило альфу: он будто вспомнил что-то. — И не уйду я без тебя, Юнги, — добавляет Тэхен, меч поднимая. Хосок не вполне себя ощущает теперь: распадается на капли на стекле, на куски льда разломанного, на землю вспаханную. Будто вылетает он из тела, ухватиться не успевая — управляться руками да ногами не может он больше. Становится альфа мыслью, а мысль в воспоминание претворяется: в воспоминание о том, что не происхошло еще. Вспоминает Хосок то, что произошло уже в мире духов, но в мире людей еще нет. Видел он уже Тэхена прежде, но в другом мире — в мире Медведицы, и пыталась она поведать о нем что-то. Что-то о том, что Тэхен когда-то важным станет. Воспоминания эти на мгновение альфу ослепляют, по коленям бьют — теряется он в мире людском, видя в глазах своих только лишь свет белый. С трудом он руки выставляет, чтобы хоть как-то защититься, но когда боль зубами в руку его вонзается, то сразу Хосок обратно возвращается и чувствует, как тысяча игл его кожу распарывает. По руке его правой, по льняной ночной рубахе, кровь алая стекает, к кисти подбираясь. Видит Хосок, как на сияющем мече Тэхена рябиновые капли набухают, потом на землю стряхиваясь. — Если он предатель, то и я тоже! — грозно омега произносит, когда Хосок, щурясь, плечи распрямляет, себя на коленях обнаруживая. Юнги перед ним стоит, руку выставляя перед собой — и ладонь его тоже в крови. Тэхен перед ним в ужасе застывает, глаза округляя: в последний момент он смог руку свою перенаправить, лишь кончиком острия кожу омеги царапая. Не смог бы вовремя движение свое изменить — омега бы руки лишился. Юнги не выдает своей боли, страха тоже: горячо внутри у него все, от того, что Тэхен ни слов его не услышал, ни даже поговорить с ним не попытался, прежде, чем такую глупость совершить. — Вы все альфы такие то ли?! — не выдерживает омега, ладонь с порезом сжимая, — глупые, своевольные!.. — Я… — теряется гестур, отдаляясь, меч опуская, ведь только что он ранил того, кого сам себе пообещал беречь. — Ты, ты! Никого не слушаете, поступаете так, как вам в голову взбредет! О других не думаете! Конечно, давайте все крушить, ломать, мечами махать! Тэхен, я что, себя спасать просил? — второй кулак сжимает, желая наброситься на него, чтобы и правда побить. — Ну… — Нет, не просил! — ногой топает, — что я говорил тебе? «Тэхен, как я рад, что ты тут, конечно же, скорее спасай бедного омегу!» Сказал я так?.. — Н… нет… — Или ты думаешь, что знаешь лучше меня, что нужно мне? Или ты думаешь, что умнее меня? Или думаешь, что за меня решать можешь, раз альфа ты? Что за геройства на месте пустом! Хотя чего я останавливаю вас — давайте, колите друг друга до смерти! — Юнги… я ведь… — Тэхен руками разводит, шаг к нему ближе пытаясь сделать, но Юнги снова руку вперед выставляет, оборачиваясь — Хосока проверить. Тот, на коленях сидеть продолжая, улыбается довольно, и блестят его глаза в лучах рассветных: заслушался он, кажется, речами гневными, кровью истекая. — А ты чего улыбаешься?! — Юнги брови хмурит, хоть и неловко ему отчего-то на Хосока смотреть да улыбку его странную видеть. — Так я… — Хосока очередным камнем острых слов бьет — точно ошпаривает его и он, опоминаясь, за руку свою хватается, улыбаться переставая. — Ты! Ты! Прежде чем на гестура нестись с криком и шумом таким, тебе стоит помнить, что ты… «Рыбак, а не воин!» — почти выбрасывает из себя омега, но вовремя губу свою прекусывает. Не правдивы больше эти слова: да, не воин Хосок, но и не рыбак он больше. — Не ругайся, омега, — тихо альфа говорит, надеясь, что Тэхену не будут слышны слова, которые произнести он собирается, — за тебя испугался. Слова эти отчего-то становятся мягким прикосновением. И касаются сердца омеги. Юнги, сглатывая, от альфы отворачивается, выдыхает потом — решает он, что позже об этом думать станет: нечестно это, думает он, так с ним поступать! Он ведь и привыкнуть может! Потому, решает он, как они вдвоем с Хосоком останутся, отругает он его: чтоб неповадно было! — Ну что ты, гестур, доволен? — Юнги подбородок поднимает, — покалечил нас, а что теперь? На казнь к Сигурду поведешь? Ты же предателей поймал! Героем вернуться хочешь? — Никогда я к геройству не стремился. И выслуживаться не собираюсь и… — фыркает тот, — а то ты и сам не понимаешь, отчего я здесь, Юнги. Отчего я столько дней, как пес безродный, как ищейка беспризорная выискивал вас? Скажи, ты и правда не понимаешь? Решает омега, что слишком это тяжелое утро в его жизни — слова теряются в горле, мысли в голове застревают. Знает он о намерениях Тэхена — давно уж это видно стало: и горит это намерение в глазах его сейчас. Как тлеющий огонек это посреди непроглядной ночи: одного вдоха Юнги хватит, чтоб задуть это пламя. Омега губы прикусывает, взгляд отводя: пока с глоком вместе по миру этому ходит, он с опаской на каждого смотрит. Сблизиться с Тэхеном, значит, обречь его на печальную судьбу — не мог он себе такого позволить, хоть иногда и думал он об гестуре этом. — Сейчас ни к месту это, Тэхен. Ни ко времени. Совсем. Я сейчас… — Можешь не объяснять. Гестур голову опускает, губу кусая — не видно больше огонька в глазах его. Руки Тэхена тяжестью наливаются — схватить ему сейчас меч хочется да горло этому ахилейцу перерезать! Ведь все он испортил!.. Но сдерживается гестур отчего-то, потом понимая, что совсем ничего внутри него не осталось: даже злости на Хосока. Задули его, как свечу. — Тебе лучше уйти, Тэхен, — Юнги руки скрещивает, продолжая перед Хосоком стоять — странно от этого альфе, ведь он себя, как за стеной вдруг чувствует, — в деревне скажешь, что ушли мы за Каменную Гряду. В Страну Ахилов. Сказать даже можешь, что сгинули мы оба. Вот и все. — Понимаешь же, что так просто я в деревню вернуться не могу. И не вернусь. Изгнали меня оттуда до тех пор, пока вас я не приведу обратно… Да мне незачем уже возвращаться туда. Я… Не договаривает гестур, но Юнги, кажется, слова его слышит. Да и Хосок многое понимает — Тэхен не многим от них с Юнги отличается. У него теперь тоже ничего нет. Ни семьи, ни дома — нет у него места, куда вернуться он может. — И все же… — Тэхен. Ответь мне, — Хосок, чувствуя, что вернулись к нему все силы, вперед Юнги выходит, все еще руку свою придерживая для виду хотя бы: ведь Медведицы сила уже залечивает его рану, — ты и впрямь так сильно ненавидишь меня за метку чужого племени и убить меня хочешь или… смириться с этим сможешь когда-нибудь? — …Что ты делаешь, альфа? — щурится Юнги, на шаг ближе к нему подходя. — К чему ты клонить пытаешься, ахилеец? — глаза тот щурит, подбородок горделиво приподнимая. — Ах, да почему же вы когда это видите, — на метку на шее указывает, — то сразу имя мое забываете? Напомнить мне вам, что имя мое — Хосок? И что я рос вместе с вами всю жизнь? Тэхен, не знаю, кто я на самом деле. Откуда я и что делать в жизни этой должен. Только эта лишь метка мою жизнь определять пытается, но я не согласен с этим: пусть они говорят, что ахилейцы маннелингов враги, но правда ли я враг твой, а? Альфа перед Тэхеном становится, в лицо его вглядываясь; в глазах всегда частичку души человека видно — Хосок рассмотреть ее пытается, увидеть там злобу, ненависть… но печаль только видит грустную. И снова она мыслями к воспоминаниям возвращается: отчетливо он Тэхена в стране Медведицы видел; не знает он его предназначения, но увиденного достаточно было, чтобы кое-что понять о нем. — Нет у тебя никого в этом мире, — тихо продолжает Хосок, — и у меня тоже. И у Юнги. Я знаю, что не считаешь ты нас предателями. Я знаю, что не убьешь ты меня. И знаю, что не попытаешься насильно Юнги в деревню вернуть. Не такой ты. Не такой, как они. Куда пойдешь ты теперь, гестур? Разве есть теперь место, куда ты вернуться можешь? Тэхен голову отворачивает — прокатывается по нему горечь, лицо его сжимающая. — Ты сам видел, — выдыхает Хосок, — сражаться по-настоящему я не умею. — Это уж точно, — глаза закатывает Тэхен, — сражаешься, как омега. — Эй! — фыркает Юнги в ту же секунду. — Извини, но правда это… — руками Тэхен разводит. — Мне учитель понадобится… — Но не обязательно же с омегами сравнивать!.. — омега перебить пытается. — …И раз уж некуда тебе идти, то предлагаю идти с нами. И да, — выдыхает Хосок, всем телом своим ощущая возмущение Юнги позади, — есть омеги, которые в сотню раз лучше меня сражаются, так что то, что я плохо дерусь, не значит, что я дерусь как омега. Да и Юнги, думаю… — оборачивается слабо, — будет полезно это тоже. И будет полезно, если за ним… — переходит он на шепот, чтобы Юнги не слышал, — чтобы за ним приглядывал кто-то еще. Не всегда я рядом смогу быть, чтобы омегу прикрыть, да и научиться мне нужно, чтобы делать это. В конце концов, впереди Темная Ночь… — И ты с духами мечом собрался сражаться, ахил… — усмехается Тэхен сначала, а потом язык прикусывает, отдаляется, — …альфа? — С людьми, которые в Темную Ночь, хуже зверей и духов становятся. — И почему я согласиться должен? — он голову опускает, шаг назад делая, — ведь разыскивают вас. Я только что убить тебя был готов, а ты вдруг решаешь, что я хорошим товарищем тебе смогу быть? Уж больно ты доверчивый, альфа… — Этого у меня не отнять, — улыбается Хосок, — и прав ты. Нет никаких у тебя причин, чтобы вместе с нами пойти. У тебя больше причин убить меня: голова моя тебе почет принесет и позволит в деревню вернуться. Но ты согласишься. Лукавит альфа, говоря, что нет причин у Тэхена. Есть эта причина — ворчливая, колючая, ругающаяся. Потому и либо согласится он, либо мирно уйдет: не того Сигурд за ними гестура послал! Не за головой альфы он пришел, а за рукой омеги. — Возможно, время тебе нужно, — Хосок отходит от него, рядом с Юнги становясь, — мы здесь будем до заката. До этого времени подумай в деревне ближайшей. — И пока я думаю, вы смотаетесь отсюда, да? — горько усмехается Тэхен, — откуда мне знать, что вы не уйдете никуда? — Откуда нам знать, что ты не возьмешь с собой подмогу, чтобы нас схватить? Ведь вдруг ты передумаешь? Считай это сделкой на доверие. Я буду верить, что ты не решишься выслужиться. А ты верь, что мы будем ждать решения твоего до последнего солнечного луча на небе. Тэхен, думая недолго, капли крови с меча стряхивает, потом в ножны его прячет. Юнги на себе его взгляд чувствует, потом глазами с ним встречается: странным кажется это решение ему, но при гестуре не хочет омега это обсуждать — возможно, затеял что-то Хосок; возможно, знает он что-то из мира духов — потому так поступает. И знает Юнги, что слишком странно это будет — идти от глока избавляться вместе с тем, кто чувства к нему питает. И стыдно отчего-то, неловко — как зыбкий песок, через пальцы струящийся: неприятно омеге — вновь ему хочется в холодную реку погрузиться. Тэхен разрывает их взгляды, а потом, разворачиваясь, быстро уходить начинает — только тогда Юнги губы раскрывает, чтобы с вопросами на Хосока наброситься, но тот опережает его: — Дай руку свою, Юнги. Не понимает омега этого предложения, будто теряют слова его форму и смысл — остается ему безмолвно подчиниться; и снова это утро слишком тяжелым Юнги казаться начинает: слова Хосока, которые недавно нежным прикосновением стали, и сердце обняли его, хватку свою теперь усилили — совсем плохо Юнги становится, когда он рот раскрывает, а говорить так и не начинает. — Рука, Юнги, дай мне ее. Ведь рана у тебя, — альфа ближе подходит, — опять мы в крови с тобой. Когда ж это закончится? Но моя затянулась уже. Позволь и… Альфа руку его перехватывает, небольшую ладонь своей накрывая — все еще Юнги связать слов не может, на кровавую руку Хосока глядя. — Он вернется, — тихо проговаривает альфа, взгляд свой опуская, — не переживай. — Я… — в себя он приходит, — не переживаю я! С чего переживать мне? Я ведь… кхм… Откуда знаешь ты, что вернется он? Медведица?.. — Нет, не совсем, — усмехается, — не спросил он даже, куда мы направляемся и чего хотим мы. Значит, нет ему разницы до этого. В другом его разница… Альфа сам себя приостанавливает: если скажет мысли свои, то они будто совсем реальными сделаться смогут, а такого ему не хочется отчего-то. Да и напугается Юнги наверняка, потому пока что в себе Хосок сохраняет эти слова. — Чего ты мокрый такой, омега? — ладонь его сжимает. — Я… — взгляд отводит, — искупаться решил. Это вы, альфы, в грязи привыкли жить, а мне чистота нужна!.. — Да я ведь тоже моюсь, омега! — шикает негромко в ответ, — чего заладили вы! Грязный ахилеец, грязный ахилеец… чистый я! Не чистый что ли? Да вчера я мылся! — Ладно, — глаза закатывает, — чистый, чистый… Если внимание не обращать на то, что ты опять в крови весь. — Исправимо это!.. Случается! Бывает! Только вот в холодную реку я все равно не полез бы, а ты чего! У тебя ведь даже нужды не было! Уж неужели вам, маннелингам, приятно такое! Сказал бы — мы бы нагрели в доме воду!.. — Ерунда! Маннелингам не страшен холод, это ты со своей кровью горячей замерзнуть быстро можешь! — Ах, а течение быстрое тоже не страшно? А жаль, ведь лучше бы унесло течение такую лисицу клыкастую, которая не умеет, не кусаясь, говорить со мной! — А ну замолчи, альфа! — Попытайся заставить, омега! — Я все еще ищу способы! — Дай знать, как разыщешь! Не сердится на этот раз Хосок на перепалку эту обывновенную уже — только улыбается мягко, продолжая руку его держать. Хотя чувствуют оба, что нет там раны уже больше. — Как ты услышал? — голос Юнги меняется вдруг: тише становится, слабее, — я ведь не кричал. Он рот мой держал. — Почувствовал, — плечами пожимает, в глаза не глядя. — Как возможно это? — А как возможно в мир духов перемещаться? Как можно раны прикосновением лечить? Как можно с глоком встречаться по ночам? Мир больше, чем мы можем представить, Юнги, — руку его мягко выпускает, — не думаю я, что Медведица далеко от меня отходит. И пусть в бою она не помогла, но к тебе подтолкнула. И… Юнги. Ты думаешь, наверное, зачем я Тэхена с нами позвал. Просто видел я Тэхена уже. В ее мире. Не знаю я, какова его роль в этом всем. Но у Тэхена в этой истории тоже предназначение есть. — И потому он с нами идти должен? — Поэтому тоже. Не знаю я, кто он. Друг или враг. Но даже врагов советуют близко держать, так что… К тому же, Юнги, нам и правда нужно научиться драться. Молодой Медведь пока что расправиться может только с рыбой, — посмеивается неловко, хотя и правда стыдно ему, что так позорно сражался и что от слабости его Юнги снова пострадал. — В следующий раз можешь просто на кого-нибудь сеть закинуть, — смягчается Юнги, шаг назад делая: хочется ему успокоить альфу и сказать, что не так уж и плохо держался он — ведь он вообще мог не появиться и не вступиться за него. Понимает потом. Хосок не мог не появиться. И снова что-то сжимает его сердце ласковыми руками. Но слов поддержки омега не находит: — Кстати, о рыбе, альфа. Если уж по обычному распорядку дня мы с тобой уже истекли кровью и попали в какую-то неприятность, то и завтраком заняться можно, — Юнги к реке подходит, чтобы кровь смыть, — может, наловишь рыбы нам? Знаю, знаю, что скажешь ты — не рыбак ты больше, а свирепый Молодой Медведь… но и медведи рыбу ловят. Сокджин ест непозволительно много — если каждый раз мы на рынках закупаться будем, то скоро совсем и без штанов остаться сможем. — Я и так без штанов почти остался, — Хосок тоже руки обмывать свои начинает, хихикая глупо, — убегали мы когда в прошлый раз, я, видимо, зацепился где-то… Ничего. Наловлю. Все будет, омега. В отражение воды Юнги смотрит — видит там задумчивое лицо Хосока и свое, в спокойствии и улыбке застывшее: даже не узнает себя омега почти. Никогда вода только лишь смерть несет — в ней и жизнь течет. — Так уж и быть, — Юнги на улыбку свою в отражении смотрит, радуясь, что незамеченным он остается, — отстираю да заштопаю я эту твою кровавую тряпку, которой только полы мыть. И штаны твои, которые чучелу как раз. — Но я очень люблю эту кровавую тряпку, которой только полы мыть!.. — ревностно Хосок за края сорочки хватается, — да и штаны ничего такие еще… — Оно и видно, почему нас вороны стороной облетают. Вот он, избранник Медведицы… — Она не всегда кровавая! И штаны только немного порвались! Юнги… — М? — лицо к нему поворачивает, руки продолжая в воде холодной полоскать. Хосок, в ответ глядя, все же не решается заговорить — остается ему только улыбку свою прикусывать. Знает он, пообещал он омеге, что только правду ему будет говорить, но и не обманом это будет — только мыслями его. Его надеждой. Которая может сбыться, а, может, и не сбудется. Он будет помогать, чтобы сбылось это. Когда он с глоком Юнги разделается, омеге куда-то идти придется, новый дом искать. Уж точно не за ним идти. Знает альфа — там, где будет он, будут и опасности, а от такого Хосок хочет Юнги сберечь: и так он уж через многое в жизни своей прошел. Если рядом они останутся друг с другом, то только больше крови будет на Юнги. Медведица связала их, но впервые почти альфа против ее желания идти хочет, да и сам омега говорил, что вместе они только до тех пор, пока Снор его преследует. Когда падет проклятье, их ничего связывать больше не должно. Вот поэтому Тэхен нужен больше всего. Чтобы Юнги было с кем идти другой дорогой.

ᛚ

Когда падают закатные лучи на лысое поле с жухлой травой, Хосок видит его силуэт — ни секунды альфа не сомневался, что вернется Тэхен.