Баллада большой Медведицы

Белый свет тянется к пальцам — он как ощутимая пыльца, оседающая на руках: Хосок окружен лоскутами легкой ткани голобувато-зеленого свечения. Он разводит руками перед собой, смахивая плотную дымку, вглядываясь в неясные размытые образы — то кляксы почти, движущиеся разноцветные пятна в воде. Он в центре чего-то и это что-то живое — он как брошенный в воду камень: волнами от него расходятся круги. Круги прозрачные, но непробиваемые, недосягаемые. Круги пульсируют, образы четче становятся — к одному из них Хосок руку тянет, потом одергивает. Там, как за стеной из стекла, затуманенной тяжелой влажной дымкой, омега стоит, но не видит его, не слышит. Юнги не здесь, но и не там: он посередине; и это Хосок затащил его в это место, не знал, что нельзя так, думал, что защитит его. Сейчас понимает: маннелингу не место в этом месте. Рука упирается в твердую поверхность: стекло — прозрачный холодный лед, на котором оседает влажное дыхание альфы. Он кричит, но голоса тут нет; он пытается достучаться до Юнги, но тот не слышит. «Что ты делаешь здесь?» Голос звучит нигде и сразу всюду. Не мужской и не женский — это просто звук, больше походящий на хрип ветра. Знает альфа уже — так духи общаются, но и догадывается сразу: это не голос обычного духа. Голос обычного духа не парализует и не заставляет пасть на колени — а ведь с Хосоком именно это и произошло: на колени он упал. Туманная дымка расползается по земле, проглатывает пальцы альфы, сам он застывает, когда понимает, что кто-то стоит теперь над ним. Высокая тень прячет его в себе, пожирает, покрывает испариной. «Тебе рано сюда» «Было бы рано, не попал бы в это место. Разве нет?» «Не в этом дело. Попробуй выбраться теперь, раз так уверен, что готов» Хосок поднимает голову, видит ее: она смотрит на него сверху вниз, как и подобает царице цариц. Нет у человечества слов, чтобы ее можно было описать, ведь все слова людей принадлежат земному, а она — нет. Сравнить ее с земным — значит, оскорбить. Альфа пытается улыбнуться ей, ведь часто улыбкой встречают старого знакомого — сейчас он понимает: это встреча после долгой разлуки. Вспоминает он, что раньше уже видел ее, но она покрыла мраком его воспоминания. «Ты ведь выбрала меня, Медведица. К выбору ты готовилась долго — не допустишь ты, чтобы я в самом начале не справился. У меня есть предназначение — его я должен исполнить. До того момента не умру. Выберусь отовсюду». «Прислушивайся почаще к тому, кто рядом с тобой, ахилеец. Может, это он что-то важное говорит?» «Юнги?…» «Я не властна поддерживать твою жизнь, ведь жизнь людей в их собственных руках. Я не властна над всеми событиями, но знаю, что что-то может свершиться, а что-то нет. Ты должен исполнить задуманное, но ты можешь не справиться с этим. Не должен ты разбрасываться жизнью, будто не стоит она ничего. Думаешь, я всегда буду рядом?» «Хочешь сказать, что прав Юнги?» «Когда медвежонок учится плавать, ему приходится мириться с тем, что он может утонуть. Ты не дышишь уже четыре минуты, Хосок» Тень ее спадает с лица альфы, света становится больше, но ее золотистого блеска меньше. Медведица растворяется, оставляет после себя ощущение преследующего зоркого взгляда. Хосок знает, что она все еще рядом с ним — просто теперь он ее не видит. Осматривается, понимая, что и правда задыхается. Не так, как в мире людей это происходит, пусть в земной своей жизни он и не тонул ни разу. Тусклый свет меркнет — Хосок осознает, что он на грани: если не выберется сейчас, то не выберется никогда. Пальцы нащупывают холодную стену прозрачного ледяного круга — Юнги все еще и там, и в мире людей. Омега кричит, но Хосок не слышит его. Омега трясет кого-то, и Хосок понимает, что трясет он его тело. Юнги бьет его по щекам, там, в мире людей, но в царстве Медведицы это не ощущается никак. «Разбуди меня, Юнги» Альфа всматривается в голубые глаза маннелинга, прикрывает глаза — нет у него сердцебиения, нет крови внутри: он дух, который вот-вот растворится вместе с телом. «Разбуди меня, храбрый маннелинг» — продолжает думать Хосок, упираясь лбом в холодную поверхность. Рука скользит по очертаниям перепуганного Юнги, но коснуться он его не может. «Вдохни в меня жизнь, Юнги». Пальцы омеги пахнут волчьей кровью — Хосок вдруг чувствует это. Чувствует на себе холодные кончики пальцев и горячие ладони. Чувствует, как тянут его обратно в жизнь. Воздух перед Хосоком шуршит, становится серой пылью, съедающей образы за льдинами. Юнги притягивает Хосока к себе. Альфа видит, как губы омеги припадают к его собственным губам, но не чувствует он ничего, кроме ощущения рук на щеках. А потом Юнги вдыхает в него жизнь.

Ⱃ

— Я прибью тебя в следующий раз, так и знай! Я прибью тебя! Хосок возвращается в мир людей со смехом, который наполняет его вместе с первым вздохом. Юнги крепко держит его за грудки, трясет — Хосок замечает, что маннелинг сидит на нем и, ругаясь, почти и правда снова готов его придушить: глаза мечут молнии, а небольшой красный нос, на котором сидит мороз, куксится от злости, которой омега укрыл себя вместо страха. — Прости, что умер не до конца, — продолжает хохотать Хосок, глядя на взволнованного Юнги, — в следующий раз постараюсь лучше. — Ах, ты!.. Несносный!.. Да как же тебя терпеть-то! Ты ведь… ты ведь… такой! — Неотразимый? Великолепный? Знаешь, я и сам начал склоняться к такому же мнению. — Агрх! — Юнги, фыркая, выпускает одежду из пальцев, и Хосок тогда послушно ударяется спиной о твердый вытоптанный снег. — Чего ты злишься? Я же нас спас!.. — Неужели мне и правда нужно объяснять тебе, почему я зол? Ты мог бы предупредить, что будет… такое! Хосок снова хочет рассмеяться, но беспокойство Юнги кажется забавным до тех пор, пока он не представляет, как бы он сам чувствовал себя на его месте. В груди его что-то хрустит, содержимое начинает разливаться по костям, крови — кажется сначала, что это снова пресловутое желание хохотать — наверное, первый признак живого человека, вернувшегося из того мира это: умение и жажда смеяться, что удалось обыграть духов. Потом понимает — это и есть возвращение жизни в него. В том мире он пробыл какое-то время, а последние минут пять провел без дыхания вовсе: люди, обычно, не живут, когда не дышат пять минут. Сжимая руку на груди, он почти чувствует, что дыхание его теперь принадлежит не только ему — Юнги тоже. В нем теперь и часть Юнги. Тепло струится постепенно, разливаясь и в голове: дыхание, звуки, ощущения, цвета — телу его нужно вновь привыкнуть к тому, что в нем кто-то находится; небо над альфой становится ярче — он видит вдруг, что над головами их кто-то небрежно разбросал крапинки звезд, а сверху облил пульсирующим северным сиянием — дыханье ночи пульсирует, струится, вращается, окутывает нитями блеска, запечатлеваясь в блестящих зрачках. Одна ладонь Хосока с груди сползает на холодный вытоптанный снег — Земля под рукой дрожит, вибрирует. Хосок, приподнимаясь, вздыхает вновь и только тогда видит, где они с Юнги оказались. В чем они оказались. — А это что еще?.. — Ты мне объясни, альфа, — омега опускает голову, не замечает совсем, что все еще сидит на бедрах Хосока, вглядываясь в лицо его, боясь, что снова в любой момент выскользнет из его рук, — ведь ты же их привел? Ты их позвал? — Ты думаешь, я так умею? — хмурится, — может, и умею. Я не знаю, на что я теперь способен. Хосок осматривается вокруг. Он в центре чего-то и это что-то живое — они как якоря, брошенные вглубь: волнами от них расходятся круги на десятки метров вокруг. Круги движутся, толкаются, дышат, громко топают, они живые: сотни голов рогатых оленей бегут по кругу, защищая их вдвоем — они в безопасном эпицентре воронки где-то на ледяном озере, внутри которой стоит небольшой ветерок от животных, их стойкий звериный запах — ищейкам-гестурам не отыскать их с таким щитом. — Нельзя же так, Хосок, — Юнги тихо проговаривает, — нельзя уходить и не предупреждать, что будет. — Испугался? — усмехается он, склоняет голову. — Мне не смешно, — опоминаясь, он вскакивает с Хосока, поднимается, — ты снова чуть не умер. Это увлечение твое? Решил рыболовство оставить и стать ловцом смерти? Неужели это и правда тебя смешит? — Слегка да, — пожимает плечом, все еще лежит на земле. — Но тем, кто рядом с тобой, вряд ли это смешно. Ты должен предупреждать меня о том, что… собираешься сделать. — Не могу я дать тебе такого обещания, как бы не хотелось мне, — садится, — ведь сам не знаю, что я сделаю и что в итоге выйдет. — Тогда как ты представляешь, что я рядом буду? — скрещивает руки Юнги, — ведь невозможно терпеть такое и жить с таким. Ты посинел, Хосок. И не дышал. Я думал, что… А тебе смешно. Юнги смотрит на него неотрывно, а сердце все еще скачет, как лошади, на которых спасались они — те уж далеко отсюда, скачут обратно в деревню. И хочет альфе он сказать многое, упрекнуть его, обидеть и обжечь словом, потому что нельзя с ним так поступать: потерявший и семью, и жениха, он не будет способен потерять кого-то еще, кому хотя бы слегка приоткрыл свою душу — иначе тогда совсем не способен будет подпустить к себе хоть кого-нибудь. — Смешно… потому что для меня все это выглядит иначе, — выдыхает Хосок, — потому что я, в отличие от тебя, со смертью нечасто встречался: потому она мне не страшна, но, Юнги… — приподнимается, чувствует вдруг, как сжимает болью всю его правую руку, — мне и правда нужно научиться у тебя смирению перед ней. Смерть сильнее нас всех. Просто я подумал, что у нее тоже есть чувство юмора. — Можно подумать, у тебя оно есть, — закатывает глаза, прижимает ладонь к груди, приказывает сердцу замедлиться: «Успокойся, глупое. Не видишь что ли, что жив он? Так чего переживаешь? Хосок рядом. Страшное позади теперь». — Что было, Юнги? — альфа встает с трудом, потом чуть слышно шипит от боли — рука не поднимается больше, горит, пульсирует, требует, чтобы ее успокоили. Придерживая руку за локоть, Хосок рядом с Юнги встает, плечом к плечу, но на лицо его не смотрит — и так ясно, что там и возмущение, и злость, и страх, и облегчение, и трепет — но трепет лишь на самых кончиках ресниц. Пока что. Оба взгляды к небу поднимают — сияние над ними все еще сверкает, ниже становится, опускает свои цветные ладони им на кожу, гладит их, успокаивая. «Матерь рядом», — думает Хосок: «Она и есть это. А мне стоит научиться помнить о том, что я могу утонуть». — Я… я все еще пытаюсь понять, — выдыхает Юнги, — что было с нами… ты попал в мир духов? — Да, — с легкостью отвечает он, — теперь я могу делать это. Только нужно научиться. Я взял тебя с собой случайно. Тебе там не место было. Прости. Не думал, что так получится. — Я будто…в тумане был. Все замедлилось… мы с тобою растворились в воздухе, в этом мире. Но ты ушел совсем, а я… — Ни здесь и ни там, — дополняет. — Ни здесь и ни там, — подтверждает, — мне казалось, я могу воздух трогать… то ли сам я воздухом стал. Волки нас видеть перестали, а потом будто с ума посходили, стали на деревья нападать. Гестуры смотрели прямо на нас, но тоже не видели. Видящий и то не видел — ослеп, — усмехается, вспоминая обезображенное непониманием лицо Чимина, — а ты, Хосок, посинел и дышать перестал. С коня упал. Это самое страшное было. Я думал, я тащу за собой мертвеца. — Рука, подозреваю, сломана теперь, — Хосок выдыхает с тяжестью: сломанная рука никогда не может быть поводом для радости — уж лучше отрубить ее, чем ждать, когда она срастется, — я тебя больше с собой брать не буду. Прости. Я не знаю, как это работает. Матерь мне преподала урок. Юнги к нему голову поворачивает, вопрос без слов задает — Хосок видит его в глазах и прежде чем ответить, мягко улыбается ему, вспоминая, что Матерь упоминала Юнги. Она знает о Юнги. Она, наверное, и Юнги тоже выбрала. — Да, — опускает взгляд, — я видел ее. На этот раз она позволила мне все запомнить. — Ты… видел матерь-Медведицу?.. — Я видел ее не в первый раз. В этот раз я вспомнил об этом. — Какая… какая она? Юнги вглядывается в глаза альфы: разыскать в них хочет образ той, что создала все сущее. Матерь является во снах маннелингам, но не показывает своего лика. Старцы говорят, что тот, кто увидит Матерь, уже обратно к людям не сможет вернуться; что открывается она только тем, чья судьба уже предрешена. Кровь разносит по телу Юнги холод. «Вылить кровь Хосока до последней капли. До самой последней капли» Так не потому ли она ему показалась? Но это противоречит его же убеждениям: обойти судьбу можно; можно сделать так, чтобы не пришлось выливать кровь Хосока; можно ослушаться ее; можно ее обыграть. Если матерь сотворила их умеющими размышлять и принимать решения, то с их решениями она должна считаться. Решает Юнги: все сделает, чтобы не допустить предсказания — не допустит он того, чтобы кровь Хосока пролилась — уж тем более вся, до единой капли. — Ее не описать, — слабо улыбается Хосок, — самая прекрасная. Наша мать. — Наша?.. — Матерь-Медведица создала все. Ахилейцев тоже. — Нас учили, что вы сыны безродных псов, — слабо смеется, — ты, наверное, прав. Если матерь создала все, то и вас тоже. — Нас — безродных псов? — Вас — людей. Таких же как мы. Но по другую сторону Каменной Гряды. — Уже не думаешь, что мы монстры? — Не знаю, Хосок. Ты-то сам много ахилейцев в жизни встречал? — Если честно… нет, не так много, — выдыхает, — Юнги. Думаю, не время сейчас. Мне страшно представить, сколько мы с тобой времени не спали нормально. Ты в ранах. Я, кажется, тоже. Кажется, со сломанной рукой. Не знаю я, сколько еще Медведица будет отводить взгляды гестуров от нас — сколько она еще сможет скрывать нас. Отдохнуть нам нужно. И подумать, что делать. Поспать. Лучше в постоялом дворе — если замерзнуть за ночь не хочешь. — Забыл, ахилеец? Из нас двоих тут мерзнешь только ты. Я способен перенести ночь. Сегодня не так холодно. — Но и согревать ты меня не собираешься, а? — слегка толкает его плечом в плечо, — если готов обогревать меня всю ночь… — Где тут постоялый двор, говоришь? — вглядывается в горизонт, замечая, что оленей все меньше становится. Хосок тихо смеется, опуская голову. Юнги голову поднимает — сияние все еще мерцает. Уж слишком яркое — таких омега в своей жизни никогда не видел.

ᛖ

Гестур Тэхён стоит на коленях в Длинном Доме с подбитым глазом; ночь была бесконечно долгой, но утро еще хуже — ведь Сияние над деревней не исчезло и к утру. Больное напоминание очередной неудачи Видящего Чимина — потому он такой нервный и буйный. Тэхён знает — тот боится, что казнят теперь его, как знает и то, что ярл Сигурд не сделает этого, не отдаст такого приказа: слишком он боится предстоящей Темной Ночи, чтобы отправлять в другой мир того, кто с другим миром и может общаться и договариваться. — Почему не задержал их на месте?.. Добирался так долго почему? Почему не стал бить тревогу? Чимин шипит и шипит, ходя из угла в угол, Тэхён и вздохнуть не может: не будет он говорить, что медлил, возможно, специально… ведь Юнги там был. — Искупишь вину свою только, когда разыщешь их!.. Изгнать тебя из деревни хочу я! За такое ссылают на ледники!.. Не разыщешь пока… — Но ведь ты — Видящий. Зачем мне слоняться по белу свету, если ты взглянуть можешь в будущее и увидеть, где сейчас сын собаки и предатель? — Тэхён, выдыхая, склоняет голову: чего бояться ему? Потерял уже все, за что опасался, беспокоился — теперь не за что бояться, и Чимин знает это: были бы у него родственники, он бы им угрожал, но Тэхён один во всем мире. Изгнание из деревни — лучшее, что может быть с ним. Видящий снова бьет его по щеке, но гестуру не больно от этого — щекотно. Чимин думает о себе больше, чем он есть на самом деле — или притворяется таковым. До встречи с Видящим Тэхёна уже избили: сослуживцы не любили его все равно, поэтому с радостью исполнили приказ Видящего. К Чимину Тэхён уже подбитым попал. — Как смеешь ты!.. — шипит омега, сжимая кулак. — Но почему ты не можешь посмотреть, где они сейчас? Прошлый Видящий мог? И снова Чимин ударяет — сильнее уже, подбивая губу Тэхёну. Посмеиваясь, он выпрямляется, видит, что в зале Длинного Дома они уже не одни. Чонгук всегда тенью братьев своих был, слабым посмешищем, драным хвостом, не поспевающим за Бьерном и Вебьерном, но слишком многое изменилось со времен пира: третий сын потерял глаз, но обрел вдруг нечто большее. Силу, которой никогда не было у него; уверенность, которая всегда была придушена сапогами старших братьев; гордость, которую Сигурд душил. — Что делаешь ты, Видящий? — срывает слова быстро, вставая рядом с Тэхёном: черная повязка шрамом рассекает его лицо, — как смеешь руку поднимать на тех, кто нас защищает? — Защищает? — Чимин щурится, — по его милости ахилейское отродье и та ничтожная омега сбежали! Он слишком долго добирался до нас и… — Хватит, — Чонгук выставляет руку вперед, и Чимин вдруг прикусывает губу. …Чонгук не намного младше него — они почти одного возраста. Но Чонгук всегда казался и был ребенком, который не поспевает за старшими, который позволяет смеяться над собой, который силу проявить не может — этот же самый Чонгук заставляет его умолкнуть? Рот прикрыть? Это сбивает с толку Чимина: как он может!.. Но он вовремя прикусывает губы: все еще сын Сигурда это — хоть и младший самый, хоть и слабый, хоть слово его и веса не имеет, но Видящий все равно рот прикрывает. Давно уяснил — чтобы в Длинном Доме оставаться, слушать других нужно. Не слушаться — слушать. Впервые ему вдруг стало интересно, что Чонгук сказать собирается, ведь никогда он ничего важного не говорил; всегда скрывался в черных углах дома, всегда он был дополнением без голоса и власти, но Чимин знает: власть — вещь хрупкая; власть остается в руках того, кто умеет к ней бережно относиться. Юноша выпрямляет спину, становится будто бы выше — тени Длинного Дома обводят его острое лицо, только-только лишившееся детских щек. Глаз теперь лишь один, но его одного хватает с лихвой для того, чтобы хотеть упасть в него и распутать мысли его. — Тэхён, поднимайся, — почти приказывает Чонгук, и гестур встает с затекших колен. — Ярд Сигурд приказал изгнать его. Точнее… — Чимин, присматриваясь к Чонгуку, начинает медленно ходить по комнате, — речь шла о казни изначально, но я подал лучшую идею. Изгание до тех пор, пока не разыщет он их. Слова заполняют рот Тэхёна, ими хочется бросаться, как грязью: «Он бы с радостью казнил того, кто действительно в этом виноват! Беда лишь в том, что он все еще верит, что у Чимина и правда есть способности видящего». Но при Чонгуке слов своих сказать он не может. Тэхён много наблюдал, пристально — потому он знает многое. Потому Чимин, возможно, побаивается власти тех слов, что зреют в нем. — Разве имеет значение всего-то один ахилеец и один предатель? — Чонгук хмурится, — зачем ахилейцам нужно было посылать шпиона к нам? Что он мог разыскать в нашем захолустье? А ведь Хосок прожил здесь всю свою жизнь. Неужели он рожден был для того, чтобы быть чужим в чужой стране? — Он — ахилеец. Что тут еще можно обсуждать? — Что, например, он здесь оказался по случайности. Что он, возможно, сам спасался от других псов из его племени. Он ведь жил обычную жизнь рыбака… — Защищешь врага?! — Чимин хмурится. — Я здраво рассуждаю, — опускает голос, — впрочем, мне неважна судьба этого ахилейца и его омеги. Ведь, говорят, Юнги прокаженным был? Так, может, и лучше, что ушел он? — Неправда, — Тэхён подает голос, — прокаженным Юнги не был. И он не омега грязнокожего. Они вообще не общались — потому и странно, что бежал он вместе с ним. Уж, наверняка, Хосок силой его удерживает. Юнги спасать нужно, а не охотиться за ним… У Юнги руки золотые — он раньше людей зашивал. Теперь… одежду, правда… но тоже делал это хорошо, — выдыхая, альфа опускает голову вниз. …Боль ему нельзя показывать, свои чувства: гестуров с детства учили, что когда жизнь свою посвящаешь служению, то ничего кроме служения больше и нет: мириться нужно с тем, что мысли эти дурные выбрасывать из себя нужно. Но не может он так — не может из себя Юнги выбросить. — Дела мне до них нет, — Чонгук останавливается рядом с Чимином, — но есть у меня дело к тебе, Видящий. Тэхён, жаль мне, что я оспорить решение отца не могу, — поворачивает он голову к нему, — если было решено, что изгнан ты теперь, то… — Все в порядке, Чонгук, — опускает он голову, — разыскать их — мой долг теперь. — Ты можешь идти собирать вещи. Если чего-то будет не хватать… обратись ко мне — я помогу. Тэхён слабо улыбается, снова склоняя голову. — Чему улыбаешься ты, гестур Тэхён? — Ничему. Ты просто вырос, Чонгук. Это радует. Я могу идти? Чонгук быстро кивает ему, следит за тем, как он покидает Длинный Дом. Чимин рядом тоже следит за ним, но больше — за Чонгуком. Он стал вдруг загадкой для Чимина. — Видящий… — Чонгук слегка опускает голос, когда двери за Тэхёном закрываются, — я знаю, что не так силен ты, как тот, кто до тебя был. — Я… — Когда признаешь свою слабость, тогда и станешь сильнее, — переводит свой взгляд на него, — и ты должен признать, что ты едва видишь. Чимин тяжело сглатывает, холодея; Чонгук склоняет голову, смотрит на него, догадывается обо всем — обо всех хитростях Чимина, обо всех его маленьких интригах, обо всей лжи, которой он себя окутал: несомненно, в Чимине есть дар… но мизерный, едва уловимый, едва светящий — это тусклый огонь, который едва ли держится в костре. Топливо — не способности омеги; топливо — его тяжелые страдания. — Я тебе сильнее предлагаю стать, Чимин, — выдыхает третий сын, — и я вместе с тобой сильнее сделаюсь. Ты и сам знаешь, что когда наступит Темная Ночь, пользы от тебя будет мало — все сразу поймут, чего ты стоишь. Я… был тихим все это время… и оттого, что голову мою не заполняли лишние звуки собственных глупых слов, у меня было место, куда я складывал все, что я вижу вокруг себя. — Что… нужно будет делать? — Чимин говорит тихо, всматривается в лицо Чонгука, в его эмоции, мысли пытается разобрать, но внутрь не пробраться: один глаз — слишком узкий проход в душу человека, а Чонгук сейчас именно такой — одноглазый. — Во-первых… разузнать, что значит Сияние это… — спокойно рассуждает, — ведь оно значит многое, но ни братья, ни отец не скажут мне ничего, а выпрашивать я их не собираюсь. Во-вторых… мы с тобой должны будем разыскать кое-кого. Нет, не ахилейца и того омегу — забыть о них можешь. Слишком… — усмехается, — мелкие они. Слишком мелкие. Чимин застывает пред Чонгуком, и понимает он: больше этот альфа никогда не даст себя в обиду — он мгновенно повзрослел. Другой он теперь — тот, что начал растить внутри себя колючие шипы и лезвия. — Что я получу в ответ? — Чимин склоняет голову. Чонгук вдруг улыбается ему, заглядывает внутрь: — И все же ты кое-что видишь, Видящий. То, что видишь, то и получишь. Чимин прикусывает губу: то, что видит он… пугает.

ᛜ

Влажный северный ветер, пропитанный мокрым лесом, поддувает стражников к воротам — они запирают крепостные стены на ночь. Один за одним у замка зажигаются фонари, и закат медленно-медленно пожирает горизонт. Эйнар рассекает взглядом темнеющий Север — там, с той стороны Каменной Гряды, все еще виднеется Северное Сияние, все больше растворяющееся в воздухе. — Скажи уже, что это, — Руна обхватывает локоть короля, вглядывается в его зоркий взгляд, присвоить его себе хочет, — не молчи, возлюбленный. — Темная Ночь наступает, — выдыхает Эйнар, выпрямляясь, — маннелинги готовятся к неизбежному. Ахилейцы тоже не спят. Ты и сама чувствуешь кровь в воздухе. — Чувствую — и будет так лучше, — кивает она, вглядывается в прозрачные очертания Сияния, — и пусть бы они перебили друг друга: лучше для всех так будет, — резко срывает она, — но это Сияние беспокоит меня больше. Беспокоит и то, что ты знаешь, что оно значит, но не говоришь мне. Девушка прикасается к подбородку мужчины, утягивает его на себя. Непривычно видеть, как собственный муж стареет: ей казалось, она никогда не увидит первую седину на висках и морщины вокруг глаз, но Эйнар стареет — стареет и она. — Матерь сделала свой выбор, — Эйнар сглатывает, кусает губу свою, не понимает, что не так он сделал, почему оплошал… …Ведь Медведица должна была выбрать его. — Избранный явлен миру — молодой медведь рожден, — выдыхает. — И что это значит? — Руна, — король притягивает свою королеву к себе, сжимает ее талию, — значит это то, что нам с тобой снова придется бороться за наше место в мире. Готова к этому? — Уж если бы не была готова, то вышла бы замуж за тебя? — Я думал, это только из-за титула, — смеется. — Из-за него тоже. Кто же не хочет стать королевой, чтобы тайно травить врагов, — подмигивает, — что нам теперь делать? — Ждать.