Баллада большой Медведицы

«Если не уйдем мы сейчас, то ты вообще больше никуда не уйдешь, Хосок. И я тоже». Слова эти пробуждают альфу от черного сна, которым глаза его закрыло, стоило Менелаю рухнуть на пол — ведь вместе с телом и жизнь его рухнула, навсегда теперь. Он осознал это ясно — момент этот должен был произойти, чтобы Хосок освободился, чтобы повзрослел. Испуганный омега за плечи его трясет, в глаза всматривается, а за спиной его дверь раскрыта да следы гестура Тэхёна виднеются. Дом Хосока на отшибе стоит, и если нет поблизости постов, то Тэхёну до подмоги долго добираться: успеют они еще избежать казни от руки Сигурда Беспощадного, если начнут собираться прямо сейчас. Сглатывая, альфа снова смотрит на тело па, склоняется, быстро целуя лоб его, прикрывает глаза: — Мы оба были такими себе, но из нас двоих, ты все же лучше, па, — шепчет тихо, — встретимся в следующем мире. Спасибо, что подождал, пока не окрепну я. Юнги, — поднимает он голову, — склянки за моей спиной — там много трав лечебных. Бери все, что пригодится: ты лекарь. Тебе знать. Юнги… — останавливает еще ненадолго, — ты умеешь сражаться? С этого момента меняется все. Мы теперь должны будем сражаться. За наши жизни. Можешь не верить ты предсказаниям Медведицы, но поверь моему слову: происходит именно то, что задумано. Тебе обратно к прошлой жизни не вернуться. Ты со мной теперь, а я с тобой. Юнги в слова его пытается не вслушиваться, успокаивает себя тем, что Хосок все еще не в себе от потрясения: ведь тот, кто заменял ему отца, ушел в другой мир — он всякое сейчас может болтать и собирать из ссора спутанных мыслей. Юнги стряхивает с себя дрожь холодных образов в голове и изморозь страха, быстро подходит к запасам Менелая, дрожащими руками хватаясь за них. Склянки цветные с названиями на них: ведь не для себя Менелай эти названия оставлял, если был хорошим лекарем — такие по запаху отличают, где тысячелистник, а где пижма. Менелай о Хосоке заботился до последнего. Все еще заботится. Омега смотрит на склянки, читает названия, выписанные аккуратным почерком, а сердце в ушах стучит уже, удары глаза застилают — сейчас и правда изменится все. Тэхён прямо сейчас бежит за подмогой, чтобы их схватили и судили, чтобы казнили их, ведь теперь оба вне закона: Хосок по праву рождения, Юнги по праву совершенного выбора. То, что Хосок ахилеец — не тайна больше; то, что Юнги помощник его — тоже. Им обоим только смерть грозит, если они попадутся, а омега допустить этого не может: он жить хочет, хотя бы попробовать, что это такое — ведь с глоком так и не удалось свободно вздохнуть. — Умею, — сухо проговаривает Юнги, хватая склянки, пальцы жгутся: рано или поздно он должен был взять оружие. Рано или поздно пришлось бы вырывать жизнь у смерти — не думал только, что при таких обстоятельствах. — Меч, копье или топор? — Хосок оборачивается. — Что? — Сражаться чем будешь, омега? Мечом, копьем или топором? — Я… — теряется он совсем: жить он хочет, но… сражаться за жизнь — нечто другое. Он же лекарем хотел стать — тем, кто лечит и жизни внутри тел удерживает. Не тем, кто калечит. Но это предназначение маннелинга — маннелинг рождается с тем, чтобы продолжать нести священную войну предков, которая и в мирные времена протекает, но иначе совсем, скрыто, незаметно. Ведь если тихой войны не будет, то как появится война громкая? Никогда война не появляется на пустом месте, потому что она всегда идет, всегда продолжается, но говорит с миром другим языком: Юнги надеялся, что сумеет прожить свой тихий век, надеялся, что война при нем громче не станет. Ведь не его эта судьба — сбегать плечом к плечу с сыном врага и размахивать оружием. — Юнги, времени нет у нас, — Хосок к своим вещам подается, ищет сумки, — меч, копье или топор? — Меч, Хосок, — бледнеет, но держит себя в сознании: раны побаливают, и чувствует он каждую из них, но и податься слабости сейчас не может, — я мечом учился управляться. — Я возьму меч для тебя. Есть один у меня, полегче. Для омег. Невесомый, но острый. Его однажды… Менелай как-то принес… Выменял его для своих нужд, но так и не прикоснулся к нему. И… дам тебе новую одежду, а то эта… совсем… придется потерпеть мой запах — уж прости, нет вариантов других. Юнги… — слегка застывает, — ты… удержишься в седле? Мы на одного коня можем сесть: может, так удобнее будет. Ты вести будешь, а я… отбиваться, если понадобится. — Почему ты спрашиваешь?.. Омега с ужасом почти оборачивается за плечо свое, смотрит на ноги с задней стороны — ткань там разодрана от ягодиц до колен, на бедрах его струи алой крови от царапин и ран, и это уж точно его кровь: он не слишком это чувствует пока, поэтому удивляется, что разрез в ткани такой большой — Снор не щадил его, катал его тело, как снежный комок, бросался им, перекатывал, резал… — Удержусь, — проговаривает сквозь зубы, прикрыться пытается: хоть и чувствует на шее своей влажное дыхание смерти, а все равно стыдно за вид свой, за позорные раны в местах, где Снор касался его своими глокскими когтями. Стыдно, что Хосок увидел все и все понял, понял, чего больше всего на свете глок желает заполучить от Юнги, понял, какой вопрос он задает омеге постоянно. Хосок застывает вдруг, прислушивается — только потом и Юнги слышит: вой волка вдали… недобрый знак. — Нет у нас больше времени, — сглатывает Хосок, — уходим. …Знал альфа, что из дома придется уйти, не думал, что так скоро — в последний раз оглядывает место, где вырос он, прощается с ним, пока омега его одежду надевает. Перед выходом самым снова к Менелаю склоняется, и сердце рвется его от того, что не может он как следует похоронить его тело — ахилейцы не делают так, они прощаться должны: долго и трепетно, ведь у мертвеца долгий путь впереди. Даже воинов на поле боя стараются не оставлять — па это все рассказывал, когда Хосок уже подрос и понял, что не маннелинг он. Па рассказывал, как на родине прощаются с теми, кто вскочил на колесницу и унесся к звездам — раньше альфа не понимал этого, но понял сейчас: ребенку погребальные традиции знать нужно по одной лишь причине — если ребенку когда-то придется хоронить в одиночку. Когда с Менелаем произошло забвение, Хосок не нашел ни записки, ни письма — только круглый камень с прорезью посередине в его кармане; когда альфа увидел его впервые, то мурашками покрылся, а следующие три года жил со знанием, что в кармане его па лежит погребальный камень, который Менелай сам для себя подготовил, а потом положил в карман, зная, что рано или поздно он пригодится. Камень с письменами ахилейскими все еще в кармане па: Хосок быстро достает его и кладет на лоб — так колесница па будет знать, к какой звезде лететь; так душа найдет место, откуда спустилась; так па окажется в месте, где они с Хосоком встретятся в следующей жизни. Выдыхает Хосок, а потом выходит из дома — в жизнь неизвестную ему, но в жизнь, которая уготована ему с детства была.

ᛟ

Омега задыхается, взглянуть назад боится, но слышит, что и Хосок не отстает — скачет рядом, рукой одной меч сжимает; за спинами их поднятый отряд гестуров с факелами и с мечами поднятыми. Мысли на мгновение мутнеют, в них, как в расплывчатых отражениях на острие, образы сверкают: меч для омег, подписанные склянки с целебными травами, запряженные кони в денницах, которые уже стучали копытами, готовые к забегу… Юнги тонет в россыпи дрожи на коже: неужели и правда все предначертано — неужели утративший разум Менелай знал, что произойдет, неужели это он подготовил все для них? Видящий Чимин встает с седла, в глубину тьмы вглядывается, не отставая от воинов. Он рвется обогнать всех, первым настигнуть беглецов: ведь он упустил их в Длинном доме, не почувствовал чужака, во всеуслышанье заверил, что с Хосока подозрения снимаются; если не принесет их головы, то сам окажется на деревенской площади. Ему нужно первым воткнуть в них штыки, иначе оружие на него направлено будет: уж не в сговоре он с грязнокожими, что Хосоку уйти дал? Ведь ярл так и подумает! — Сын врага! — Грязнокожий ахилеец! — Псина, стоять! — Предатель! Предатель Юнги! Взять его! Предатель. Слово это даже ошпаривает Юнги до кончиков ушей — пусть звучит оно далеко за его спиной, но в ужасе он понимает: если Хосок только что лишился своей семьи, то он прямо сейчас лишается родины, уходя с этим альфой. Может, остановится он если, сдатся, то помилуют его? Что же творит он! Что же творит! Руками своими превращает себя в предателя, во врага! Серебристые от снега холмы скользят в стороне, начиная возвышать все больше — значит, совсем близко к тракту они. Если хочет остановиться он, повернуть назад, сдаться на милость ярлу, видящему и гестурам, то все меньше шансов остается: попытаться вернуть прошлую жизнь или ускориться к жизни другой? Коня он направляет навстречу неизвестности, разрезает собой он полотно ночи, распыляет снег под копытами — он запущенная вперед стрела, очерчивающая траекторию, разрезающая ткань. С одной стороны скован ужасом он, ведь делает он то, что жизнь его выворачивает; с другой стороны его пламя погони пощипывает, подгоняет сердце, расплавляется магмой на языке — он как сосуд, в котором оказался безумный дух, толкающий его к краю пропасти. — К тракту, Юнги! — порыкивает альфа, оборачиваясь, — там в лес нырнем!.. — Там узкая тропа, альфа! — кричит в ответ, — если поймут, куда направляемся мы, то могут устроить засаду! — Пусть попробуют обогнать! — Хосок, посмеиваясь, слегка обгоняет Юнги, — мы выберемся отсюда. Веришь мне? И веселость эта удивляет омегу: чему улыбается тот, чему радуется? Их преследуют гестуры! Юнги — предатель, такой же враг, как и Хосок! А он улыбается, смеется? …И голубые глаза Хосока будто горят пламенем: не такие уж они голубые теперь — скорее накаленные искры, горящие в ночи. Юнги видит Хосока настоящим, свободным, таким, каким он и должен был быть всегда — без маски, без повязки — и это делает его безудержным, сошедшим с ума и в своем сумасшествии прекрасным: омега с трудом узнает в нем прежнего рыбака и начинает видеть проблески настоящего ахилейца. На диких зверей всегда краше смотреть в их природной стихии: альфа, оказывается, такой же. Деревня всегда сжимала его со всех сторон, а маска скрывала не только лицо его, но и то, кем он является, а он — природная стихия, которую людям не под силу взять в свои руки. Как жалок поверженный медведь, превратившийся в шкуру под ногами человека, и как величественен он, рычащий, в своем лесном царстве. — Хосок!.. — ветер срывает имя альфы с губ Юнги. — По-другому не будет, — Хосок разыскивает его глаза, приближает коня к нему, — Осталось придумать, как это сделать. Просто попробуй получить удовольствие! — Получить удовольствие?! Хосок смеется в ответ, потом затихает, выпрямляясь, и голос его не звонкий теперь, но холодный и серьезный: — Веришь мне или нет?.. «Нет, не верю» — первая мысль Юнги: ведь как в это поверить можно, если целый отряд бойцов преследует их, нагоняя? Как можно знать, что все получится у них, если видящий Чимин может их действия предугадать? Как можно осмелиться на надежду на лучшее, когда отряд возглавляет Бьёрн — старший сын Сигурда? Бьёрн родному брату острие ножа в глаз вставил, что же с ними он сделает? «Нет, не верю» — продолжает думать Юнги, но понимает, что представить не может даже, чтобы жизнь вот так оборвалась, что смерть их схватит сейчас — в такое еще труднее поверить. — Верю, — твердо отзывается он, кивая альфе, понимая, что ему он верит больше, чем своим страшным мыслям. — Не отставай, — ускоряется Хосок. Шум коней все ближе слышится — от этого Юнги почти задыхается, обернуться ему страшно: кажется, что стоит голову повернуть, как схватят его за плечо, в деревню утащат; боли в теле уж нет, только подгоняющий страх: все, что сзади — жжется и опаляет; все, что впереди — охлаждает и сковывает. Ахилейская кровь поджигает кожу Хосока — знает он, что это он вытащить их должен, обязан. Знает, что это задача его, а вот как сделать это — не знает: в Юнги он попытался вселить надежду, а сам так и подрагивает. Даже смешно: разве тот, кому суждено сделать что-то значимое, не знает все наперед? Разве не уверен он в силах своих, разве не знает он в точности, как поступить лучше? Он ведь даже не уверен, что к тракту направиться — идея хорошая: всю жизнь он ловил рыбу, а не спасался бегством. Па пытался вырастить из него приличного человека — не воина и не героя. Смертного всего лишь. Хосок привстает на коне, всматривается в знакомые очертания вдали: там тракт виднеется — в лысом поле им все равно скрыться негде, но за трактом начинаются овраги и тропы, леса появляются: там их шанс. Чимин издалека видит удаляющиеся точки, бьет стременем по бокам лошади, хлопает поводьями — нельзя их упускать, иначе голову на плечах ему недолго держать. Слишком долго этот жалкий гестур Тэхён добирался до них, будто специально медлил — упустили они много времени. — Видящий, шипишь ты так зачем? — первый сын усмехается, — не волнуйся. — Они скачут к лесам, — хмурится он, — потерять из виду можем. — Ты же видящий… неужели итог не видишь? — поддевает молодой человек, скалясь, — следы им все равно не стереть за собой, а уж запах тем более. И пусть в лес скачут — нам так и нужно. Бьёрн вскидывает руку к черным небесам, поднимается на коне — ни то хохочет восторженно и возбужденно, ни то ликует, заранее будто: кровь маннелинга в нем кипит — то, что так долго спокойным в его жилах было, наконец восстало. Голос надламывается, хрипит, потом в громкий рык превращается, воем становится; сердца гестуров на конях рядом не холодеют — наоборот, поджигаются: охота ведь начинается только. Юнги едва улавливает этот рык, хмурится, но сразу о нем забывает — скорее рев ветра это был, нежели человеческий клич, но все же сжимает рукоятку меча на поясе, всматривается в напряженную спину Хосока перед собой. Быстро они пересекают пустой широкий тракт, ведущий от деревни к городам; ныряют в начинающийся полесок: по лету там узкая короткая тропа. Только тогда омега оборачивается — огни факелов далеко позади них уже; уж даже слишком сильно они отстали — странное беспокойство не дает обрадоваться. — Пересечем лес, — Хосок быстро дышит, оборачиваясь, — там ледовое озеро — следы наши там затеряются. Оттуда на другой берег, потом к Рюгену. От Рюгена к границам, к Каменной Гряде… — …К Каменной… Гряде? — сглатывает, но не успевает сказать что-то еще. Альфа выставляет руку, прислушивается: и Юнги знает уже, что это недобрый знак — Хосок всегда все раньше него слышит, и обычно опасность это, которая вот-вот настигнет. По обе стороны от них начинают возвышаться обсеянные молодым лесом пригорки, тропа становится узкой: скакать здесь только друг за другом получится; серые движущиеся точки появляются в поле зрения, сначала Юнги не смотрит на них, но потом все же приглядывается — осознание увиденного его вскрикнуть заставляет: — Волки! Юнги вырывает меч из ножен, осматривается — их стая окружает, преследует и сзади, и по бокам, на пригорках. Хосок учуял их нескольким раньше, знал уж, что явятся сейчас эти звери и ожидание это даже стало сладостным; странное чувство рождается в нем: редко такое случалось уже во время рыбалки, но сейчас этот внутренний вой звучит громче, сочнее, требует он: «крови! Крови!» И глаза альфы поджигаются еще больше, улыбка на его лице появляется — пусть эти псины нападают уже: давно, оказывается, Хосок жаждал хоть какого-нибудь сражения, ведь не только маннелинги рождены для войны и битв — ахилейцы рождены для сражений и побед. Менелай всегда его умолял не высовывать головы — он теперь, поднявший голову и снявший маску, осознал: вот, чего всю жизнь ему не хватало — ощущения этого, что жизнь и смерть в его руках — что он распоряжаться этим может. Оборачивается, в Юнги всматривается — он, испуганный, следит за волками по обе стороны от него, пока Хосок не вынуждает его взглянуть на себя. «Верь мне, маннелинг — выберемся мы. То, что боишься ты — нормально. Я рядом буду». Волк рыпается с пригорка и с ревом прыгает на коня Юнги, разевая пасть — омега выставляет меч, бьет по его пасти: острые когти царапают рысака, и тот скакать начинает еще быстрее; Юнги почти над ним контроль теряет, но вовремя бьет стременами по брюху, направляет вперед, но и волк не отстает. Остальная стая тоже с пригорков спускается — хищники выпрыгивают перед Хосоком и он почти благодарно им улыбается: за то, что встали на пути его, за то, что дали ему возможность расчистить дорогу перед Юнги, за то, что так сладостно, как настоящие войны, кинулись к смерти своей — потому что сейчас Хосок и есть их смерть. Страх вытекает из него, как ненужная ядовитая жидкость — альфа привстает с коня, затем опускается ниже к земле. Рука одна поводья держит, вторая охотится; Юнги видит это все, и сердце замирает его — не сошел ли с ума Хосок?… Дорога крови виднеется за конем альфы, устилаясь красными бусинами по белому одеялу снега. Потом на пути возникает первая горячая еще туша волка с проткнутой шеей — Юнги в ужасе отводит голову в сторону, а потом резко склоняется. Рыжий волк, рыча, прыгает на него из-за спины, но омега быстро сбрасывает тяжелого хищника с себя, продолжая ощущать следы его когтей на спине. Волк, откинутый на землю, путающийся в своих лапах, почти сразу догоняет, к ногам омеги стремится: вырвать плоть да посочнее, а потом схватиться за обнаженную кость и стащить к земле. Юнги бездумно почти машет по воздуху — надеется, что хотя бы случайное движение попадет в цель, а сам дыхание зверя чувствует, рык его, ощущает уже почти остроту зуб его на своей коже. Хочет ноги свои из стремени вытащить, но боится, что коня тогда упустит или равновесие потеряет. Он бьет вновь, но снова промахивается — почти хочет вскрикнуть от ужаса, от страха, а потом вперед перед собой смотрит: ведь там должен быть тот, кто обещал быть рядом; Хосок ведь обещал вытащить их. Онемение доходит до мыслей, губы омеги приоткрываются, и он почти воет. Хосока нет впереди — нет ни его, ни его коня: только гнетущая темнота тропы, которая к озеру ведет. Ведь Хосоку и правда легче избавиться от Юнги — Юнги и сам желал избавить альфу от себя, сам желал уйти от него и освободить от обещания; ведь если Юнги волки сожрут, Хосоку не придется тогда с глоком возиться и тащить за собой бедовую омегу. Ужас мыслей этих заставляет его схватиться за меч сильнее и снова ударить — в этот раз он смотрит, куда бьет: раньше страшно было взглянуть на волка, но осознание того, что он совершенно один сейчас, что тот, кто обещал быть рядом, не рядом вовсе, что сам он за себя сейчас, выливается в колючую злость, которая жалит его губы, возбуждает кровь в жилах. Удар попадает по морде волка — он, скуля, замедляется. Легкий меч, который никто давно не трогал, удивительно острый: иначе быть не может, меч затачивали. Специально. Все то время, пока рукоятка ждала руки Юнги и все то время, пока жало ждало своего часа и своего первого боя, первой крови на себе, за мечом ухаживали, поддерживали его. Окровавленный волк настигает вновь. Видит Юнги, что раненый зверь теперь в бешенстве — у рта его пена, у глаз зрачков не видать. Сжимает губы изо всех сил, снова бьет: меч попадает в морду под глазницы, почти застревает в черепе, а волк вдруг душераздирающе воет и скулит — от этого Юнги тоже кричать хочется, пока зверь не затихает совсем и не рушится на землю. Горячие, липкие от крови руки трясутся. Вот и первого своего волка он убил. Огромная черная тень мелькает перед конем Юнги, и конь его на дыбы встает. Омега едва удерживается в седле: свежие раны цепкими колючками бьют по его коже, когда видит, что это Хосок перед ним. Обезображенный азартом, распаренный жаром битвы, он широко улыбается, облизывает губы — не узнать его; лицо окроплено свежей кровью, на губах медвежья уверенность: — Впереди только больше волков. У озера нас засада ждет: знают они, где нас поджидать, — Хосок спокойно выдыхает, и Юнги замечает, что что-то с ним точно не так. Глаза. Глаза его не голубые больше. Глаза, захваченные погоней, сражением, свежей кровью — они горят другим цветом теперь: таких глаз нет у маннелингов. Ахилеец перед ним теперь во всей красе — необузданный, быстрый, бесстрашный: совсем его не пугают стаи волков и нагоняющие гестуры, это он, Юнги, трус. — А позади, — кивает он подбородком за спину омеги, — наши старые друзья. Юнги видит приближающиеся огни, стук копыт: окружены они холмами с двух сторон. Поскакать вперед: оказаться в стае с волками; остаться здесь — попасть в руки гестуров. — Что нам делать, Хосок? — Тебе, Юнги… — усмехается, — присматривать за мной. А я сделаю все остальное. — О чем ты? — Я понял вдруг, — Хосок обходит на коне Юнги, встает перед ним — лицом к приближающимся людям, — я понял вдруг, почему матерь-Медведица меня пропустила через испытание, почему я прошел его, — он оборачивается, убирая меч в ножны, — она пропустила меня, не потому что я ответы на свои вопросы у нее нашел — потому что она выбрала меня. Альфа, выпрямляясь, вытягивает руку перед собой, дожидаясь будто, когда их схватят. — Ты с ума сошел! Чего мы ждем? — Юнги за поводья хватается, — да хоть к волкам поскакали! Не можем же мы просто стоять!.. — Ты должен научиться верить мне, омега, — холодно произносит он, — знаю я, сложно это. Но ты должен будешь это сделать. Рано или поздно это произойдет. — Да что ты… несешь вообще? — Юнги. Медведица выбрала меня, — глядит он на омегу, — а это значит, что… она и сейчас со мной. Матерь-медведица здесь сейчас, с нами. Внутри меня. Всегда со мной была после того, как я из мира духов вернулся: понял только, когда волк почти прокусил мне руку, — усмехается, — следи за мной, — добавляет холодно. — Что… Альфа резко отворачивает свою голову — не видит Юнги, что на лице его происходит, но за рукой его наблюдает. Она начинает сначала медленно вращаться, а потом узоры вырисовывать… …То как северное сияние из пальцев альфы: неосязаемые голубовато-зеленые линии, вырисовывающиеся прямо перед Хосоком. Их становится вдруг больше. Потом вспышка, в которой Юнги теряется: сначала оглушает его до писка в ушах, а потом заглушает все. Белый ослепляющий свет становится непроглядной тьмой, в которой крапинами прослеживается переливание северного сияния — оно все еще вырывается из пальцев Хосока. Кажется, Юнги не в мире людей теперь — Хосок увел их… …в мир духов.